«Янычары» Ивана Грозного. Стрелецкое войско во 2-й половине XVI – начале XVII в.

Виталий Викторович Пенской

«Янычары» Ивана Грозного: стрелецкое войско во 2-й половине XVI — начале XVII в.

 

От автора

Московские стрельцы. Кто не слышал о них? Эти суровые бородатые мужики в клюквенно-красных кафтанах и шапках, в красных же сапогах с загнутыми носками, с тяжелой пищалью и перевязью-берендейкой через плечо, саблей на боку и внушающим почтение и невольное уважение своими размерами бердышом в руке давно уже стали своего рода «брендом» старой допетровской Руси и русского войска той эпохи. Образ стрельца запечатлен во множестве художественных полотен, в книгах и кинофильмах и прочно вошел в общественное сознание.

Однако для тех, кто так или иначе более или менее глубоко погружен в русскую военную историю раннего Нового времени и в историю русского военного дела той эпохи (а военная история и история военного дела не совсем одно и то же, это не синонимы, а скорее, взаимодополняющие понятия), нет сомнений в том, что этот хрестоматийный образ московского стрельца относится к последней трети XVII в., к последним годам правления «тишайшего» царя Алексея Михайловича и его сына Федора, к временам 13-летней войны с поляками за Украину и первой настоящей русско-турецкой войны из-за все той же Украины. Таким его, московского стрельца, видели в те времена иностранные дипломаты на торжественных встречах-«стойках» и во время торжественных же царских выездов, таким его они описали в своих записках и мемуарах и зарисовали. С тех пор «классический» московский стрелец и начал свое путешествие по страницам книг и экранам кинотеатров и телевизоров (а сейчас и компьютеров). Но ведь не секрет, что к тому времени, когда сформировался тот образ, московским стрельцам было уже больше сотни лет, и хотя стрелец времен Алексея Михайловича и не отличался настолько от своих предтеч времен Ивана Грозного, как петровский фузилер от мушкетера времен Отечественной войны 1812 г., тем не менее отличия были, и порой весьма существенные.

Увы, к превеликому нашему сожалению, сегодня мы не можем в точности (выделено нами. — В.П.) восстановить облик московского стрельца в первые десятилетия существования стрелецкого войска. Московские архивы XVI в., и архив Стрелецкого приказа в том числе, сильно пострадали в бурных событиях начала XVII в., вошедших в историю под названием «Смутное время», да и регулярные московские пожары не лучшим образом отразились на судьбе многочисленных документов, запечатлевших в себе основные вехи исторического пути, пройденного стрелецкой пехотой в те первые три четверти века ее существования. Тем не менее в нашем распоряжении есть необходимый минимум материалов — сохранившихся буквально чудом актов, разрядных записей, летописных свидетельств и, конечно же, рассказов современников о том, что представляли собой московские стрельцы в те стародавние времена — как они выглядели, чем были вооружены, какое получали содержание и многое другое. Одним словом, стоит попытаться реконструировать, проведя своего рода исторический розыск, используя в комплексе, системно, имеющиеся в нашем распоряжении материалы для того, чтобы представить перед читателями достаточно правдоподобный образ стрельца времен Ивана Грозного и его ближайших преемников. И эта попытка будет авторским вариантом ответа на извечный вопрос, который издавна стоит перед историками — «как оно было на самом деле» («Wie es eigentlich gewesen» — фраза, принадлежащая патриарху германской исторической мысли Л. фон Ранке).

Результаты этого разыскания позволят дать ответ на вопрос (перефразируя известное выражение) — «откуда есть пошло стрелецкое войско, кто на Москве стали первыми стрельцами и откуда стрелецкое войско стало быть». Само собой, в ходе этого розыска непременно найдутся ответы и на другие, не менее важные, вопросы — например, кого можно считать предшественниками стрельцов (кстати говоря, этот вопрос вызвал в 50-х гг. минувшего столетия нешуточную дискуссию), для чего и зачем был создан корпус стрелецкой пехоты, из каких слоев русского общества и каким образом рекрутировались стрельцы, как было устроено стрелецкое войско, как оно управлялось и как билось «огненным боем» и «ручным сечением» на полях сражений многочисленных войн, которые вело Русское государство во 2-й половине XVI — начале XVII в., каким было его содержание и…

Одним словом, в ходе предпринятого нами исторического разыскания придется ответить на целый ряд вопросов, так или иначе касающихся не только «истории битв и сражений», но и истории «военной повседневности» русских стрельцов. Конечная же цель нашей работы состоит в том, чтобы закрыть (хотя бы частично) лакуну в наших познаниях об этой странице истории Русского государства и общества, ибо, как будет показано дальше, несмотря на то, что стрельцы сыграли важную роль в истории России той давней эпохи, обобщающей работы о них не было и нет по сей день.

Сама по себе история московских стрельцов (понимая под этим термином не столько их местопребывание, сколько распространенное наименование периода в русской истории — эпохи Московской Руси) интересовала нас давно, еще со студенческой скамьи. Правда, на первых порах мы сполна отдали дань негативным историческим и литературным стереотипам, которые сложились вокруг стрельцов в конце XVII — начале XVIII в. и были закреплены в последующие столетия. Однако в начале 2000-х гг. постепенно произошла переоценка их места и роли в русской военной истории и истории русского военного дела, и связана эта переоценка была, во-первых, с основательным и глубоким знакомством с источниками (летописями, актовыми материалами, разрядными записями и пр.), а не с их интерпретациями, а во-вторых, с совершенствованием рабочего инструментария, методов, посредством которых проводится историческое исследование, созданием нового «вопросника», с которым заново, не полагаясь на мнения авторитетов, пришлось подступаться к пожелтевшим от старости текстам. Новый образ стрельца и стрелецкого войска, который сформировался в результате более чем полуторадесятилетних изысканий в этой области, существенно (а в некоторых вопросах — радикально) отличался от привычных стереотипов, став частью новой картины истории русского военного дела раннего Нового времени, картины вполне узнаваемой, но вместе с тем в важнейших деталях существенно отличавшейся от традиционной.

Создание в середине XVI столетия корпуса стрелецкой пехоты стало закономерным результатом включения Русского государства в процессы, связанные с усовершенствованием и широким распространением огнестрельного оружия в Евразии в эпоху позднего Средневековья — раннего Нового времени. С легкой руки британского историка М. Робертса эти процессы получили в историографии 2-й половины минувшего столетия название военной (иногда к этому определению делают уточнение — «пороховой», поскольку в историческом сообществе в 60–70-х гг. говорили о нескольких военных революциях, например, о «гоплитской», раннесредневековой, которая привела к появлению рыцарства, и др.) революции (о ней и ее особенностях подробнее будет сказано дальше). И пускай эта оригинальная концепция сегодня выглядит уже не столь убедительно, как в 50-х–60-х гг. минувшего столетия, а ее позиции подорваны критикой со стороны «эволюционистов» (которые отрицают саму идею военной революции в эпоху раннего Нового времени, отстаивая тезис о постепенной, эволюционной по своей сути трансформации средневекового военного дела в раннемодерное). Никто — ни сторонники М. Робертса и его последователей, ни их оппоненты (истина лежит где-то посредине, и в каких-то вопросах правы сторонники революции, а в каких-то — «эволюционисты») не оспаривают того очевидного факта, что внедрение в повседневную военную практику огнестрельного оружия, сперва тяжелого (артиллерия), а затем и легкого (ручное огнестрельное оружие разных систем и конструкций), имело далеко идущие последствия и в военной сфере, и в других. Изобретение и повсеместное внедрение огнестрельного оружия обусловило рождение новой тактики, постепенно изменило стратегию и «лицо битвы», способствовало превращению военного дела из ремесла в науку, и науку сложную. И самое важное — непреложным стало то обстоятельство, что тот, кто располагал необходимым набором огнестрельного оружия, не говоря уже о кадрах, способных его производить и применять на поле боя, имел неоспоримые преимущества над теми, у кого не было ни того ни другого. Отныне грубая физическая сила и количественное превосходство перестали играть доминирующую роль на полях сражений. Качество победило (не сразу, конечно, со временем) количество.

Если мы посмотрим на историю стрельцов 2-й половины XVI — начала XVII в. под этим углом зрения, то можно с уверенностью сказать, что для Русского государства создание корпуса стрелецкой пехоты (наряду с формированием артиллерийского «наряда» и налаживанием массового выпуска огнестрельного оружия и боеприпасов к нему) также стало важным этапом на пути превращения его в полноценную «пороховую империю».[1] Несколько подзадержавшись на старте, во 2-й половине XV в. (и в особенности в последней его четверти), при Иване III, Русское государство набрало приличные темпы в деле совершенствования своей военной силы и приведения ее в соответствие с новейшими требованиями военного дела и впредь старалось не отставать от конкурентов в этом вопросе. Возможно, объяснение этому явлению кроется, с одной стороны, в том, что Русскому государству приходилось вести практически непрерывные войны и, соответственно, вносить необходимые коррективы в генеральное направление развития и улучшения с учетом накопленного опыта и последних новинок в военном деле собственной военной машины. С другой стороны, опыт этих многочисленных войн наглядно показывал, чем чревато малейшее отставание в военном деле, и правящая элита Русского государства, осознавая это, стремилась не допустить повторения печальных событий прошлого.

Вместе с тем, анализируя особенности развития русской военной машины эпохи раннего Нового времени, нетрудно при более или менее внимательном и непредвзятом ознакомлении с имеющимися в нашем распоряжении материалами заметить, что перенимание зарубежного опыта военного строительства в Москве производилось весьма выборочно, с учетом местных реалий и возможностей (весьма, кстати сказать, невеликих). Речь ни в коем случае не шла о прямом копировании тех или иных инноваций в столь важной сфере жизни государства и общества, но о применении заложенных в эти инновации принципов и к конкретным условиям, в которых приходилось действовать русским ратям, и к имевшимся в распоряжении властей возможностям, финансовым, материальным и людским, которые позволяли адекватно отвечать на вызовы времени.

Почему так получилось? Ответ надо искать в плоскости, которая на первый взгляд может показаться весьма далекой от военного дела. Не секрет, что раннемодерное Русское государство нельзя назвать ни богатым, ни процветающим — сама природа, само географическое положение России в те времена налагали серьезные ограничения на развитие ее экономики, носившей ярко выраженный аграрный и вместе с тем довольно примитивный, архаический характер. Россия раннего Нового времени — это не раннесредневековая Русь-Гардарика, а деревенская страна с редким, рассеянным на больших просторах населением, немногочисленными городами, большая часть из которых мало чем отличалась от сел. И вдобавок ко всему сама природа, по образному выражению С.М. Соловьева[2], была для русских скорее мачехой, нежели доброй матерью. Как следствие, то, что могли позволить себе монархи Западной Европы раннего Нового времени, московские великие князья и государи, крайне стесненные в средствах, позволить себе не могли. Приходилось, по одежке протягивая ножки, искать альтернативные пути выхода из создавшейся ситуации, и в целом, надо признать, это неплохо у них получалось. Достаточно сравнить территорию Русского государства в 1462 г., когда Иван III принял бразды правления из рук умирающего отца, и в 1605 г., накануне Смуты — территориальный рост налицо, и рост весьма и весьма значительный. Добиться же такого успеха, имея в руках негодное оружие, в те времена было невозможно — следовательно, военная машина Русского государства 2-й половины XV — начала XVII в. была достаточно эффективна и адекватна имеющимся силам и средствам. Эту же адекватность невозможно было обеспечить без рационального, вдумчивого, отнюдь не поспешного освоения передового на тот момент военного опыта, теории и практики, причем заимствуемых (естественно, с последующей адаптацией к местным условиям и реалиям) равно как на Западе, так и на Востоке Стрелецкое войско, появившееся в середине XVI в., представляло собой один из наиболее ярких примеров такого рационального подхода к перениманию инноваций в военном деле. В том, что в Москве внимательно изучали вопросы, связанные с военным строительством в соседних государствах, сомневаться не приходится, равно как и то, что из полученного опыта делались соответствующие выводы. Московские «стратилаты»-«воинники», имея перед глазами широкий спектр возможных вариантов действий (условно говоря, модель западноевропейскую, модель восточноевропейскую и модель османскую) и весьма богатый собственный опыт использования пехоты, вооруженной огнестрельным оружием, выбрали из них те принципы, те идеи, что в наибольшей степени подходили к местным условиям. Можно, конечно, сказать, апеллируя к чисто внешним признакам, что стрельцы — это своего рода русский аналог османских янычар, однако при более пристальном взгляде между янычарами и стрельцами есть глубокие внутренние различия. Точно так же стрелецкая пехота мало походит на восточноевропейских жолнеров, не говоря уже о западноевропейских ландскнехтах. Московские стрельцы «классического» периода в истории развития русского военного дела (а под «классическим» мы понимаем временной промежуток с середины XV по начало XVII в.) — самобытное явление, имеющее долгую, более чем полувековую (по крайней мере, так следует из сохранившихся источников) предысторию. При этом они тем не менее испытали влияние с самых разных сторон, и сегодня сложно сказать, какое из них было доминирующим. Забегая вперед, отметим, что весьма распространенное мнение о том, что в Москве при создании стрельцов руководствовались османской традицией и стрельцы — это пересадка на русскую почву идеи янычар, «нового войска», все же не соответствует действительности. Слишком много различий между стрельцами и янычарами.

Эта самобытность и рационализм, прагматичность, проявленные в деле перенимания зарубежного опыта военного строительства, в немалой степени стали залогом успешной карьеры и стремительного развития корпуса стрелецкой пехоты. Появившись на свет как отборные, элитные части пехоты (своего рода «лейб-гвардия», телохранители царской особы), вооруженной исключительно ручным огнестрельным оружием (холодное и древковое оружие никогда не играло в стрелецкой «паноплии» доминирующей роли — это же, кстати, относится и к непосредственным предшественникам стрельцов пищальникам), первые стрельцы прошли успешную проверку боем в ходе 3-й Казани в 1552 г. В последовавших затем военных конфликтах в 50-х — начале 60-х гг. XVI в. (впору даже вести речь о своего рода «дипломатии стрельцов», особенно когда речь заходит о взаимоотношениях Москвы с татарскими юртами, возникшими на месте распавшейся Золотой Орды, — той же Казанью или Астраханью) они подтвердили свою отменную репутацию, завоеванную под стенами и валами Казани. Вполне удовлетворенные высокими боевыми качествами и эффективностью стрельцов, московские военные практики и теоретики в последующие десятилетия продолжили наращивать численность стрелецкой пехоты, при этом отделив отборные части московских стрельцов от стрельцов городовых.

Это разделение позволило быстро нарастить численность стрельцов, которые, хотя и уступали основе русского войска той эпохи, конной поместной милиции, тем не менее к концу XVI в. стали играть весьма существенную роль в походах и боях. Ни один мало-мальски значимый поход государевых ратей не обходился без стрельцов, не говоря уже об оборонах или осадах крепостей и городов. Этому способствовали и отработанная тактика применения стрельцов на поле боя, и значительное внимание, которое отводилось решению вопросов, связанных с поддержанием боеспособности стрельцов на должном уровне. Так, в ходе войн 50–70-х гг. XVI в. вырабатывается практика временной придачи стрелецким приказам легкой артиллерии, а с конца XVI в. начался процесс их перевооружения со старых ручниц с ударно-фитильными замками на самопалы — ружья с ударно-кремневыми замками. Параллельно шли и эксперименты с довооружением стрельцов холодным и древковым оружием, особенно интенсивно проводившиеся в годы Смуты.

Ценность стрельцов тем более возрастала, если принять во внимание такой важный параметр оценки, как соотношение затрат на содержание и боевой эффективности. Рост числа поместной конной милиции во 2-й половине XVI в. сопровождался столь же стабильным падением ее боеспособности, и стрелецкое войско, в особенности отборные московские приказы, выгодно отличалось на этом фоне от детей боярских, прежде всего провинциальных «украинных». К тому же и для несения гарнизонной службы в многочисленных крепостях и острогах, растущих как грибы по периметру границ Русского государства, стрельцы и их удешевленный вариант в лице городовых казаков подходили больше, нежели дети боярские.

Вместе с численным ростом стрелецкого войска происходила и одновременная его «социализация», превращение его в отдельный разряд служилого «чина» с параллельной выработкой корпоративного самосознания. Уже «казенные» пищальники в начале своей истории именовали себя «государевыми холопами». Тем самым они подчеркивали свою служилую сущность и отделяли себя от тяглых «чинов, тем более что они, как люди, несущие государеву службу, обладали немалыми податными и юридическими льготами. К стрельцам это относилось в еще большей степени. Впрочем, это и неудивительно, учитывая, что московские власти по меньшей мере с конца 40-х гг. XVI в. взяли курс на более четкое оформление «чиновной» структуры общества и законодательное закрепление результатов этого процесса.

Результатом всех этих мероприятий к началу XVII в. стало окончательное «конституирование» стрелецкого войска как непременного, неотъемлемого элемента русского войска «классического» периода (под которым мы понимаем время между серединой XV и началом XVII в.). Представить московское войско без стрельцов стало просто невозможно, а сами они обретают более или менее узнаваемый вид (впрочем, заметим, что столь привычные бердыши и берендейки все-таки стали атрибутом вооружения стрельцов позднее, при Алексее Михайловиче, хотя нельзя исключить и того, что первые опыты с переменами в стрелецкой амуниции относились к более раним временам — к Смоленской войне и после нее). Пройдя через испытания Смуты, стрелецкое войско после него возрождается в буквальном смысле слова как феникс из пепла пока еще на старых основаниях. Новый этап в жизни стрельцов начнется в 30-х гг. XVII в., но это предмет отдельного разговора, так что, если вести речь о временных рамках этой работы, то они охватывают временной промежуток с середины XVI по начало XVII в. и частично — послесмутное время. При этом, исходя из того, что всякому историческому явлению предшествует более или менее длительная предыстория, мы не оставим нашим вниманием предшественников стрельцов — пищальников. Это тем более представляется необходимым, если принять во внимание тот факт, что о них в отечественной исторической литературе сказано не так уж и много. А ведь пищальники, несомненно, заслуживают большего внимания со стороны историков уже хотя бы по той причине, что они представляют собой первый, и достаточно успешный, опыт создания в России пехоты, вооруженной ручным огнестрельным оружием.

Завершая это краткое вступление, несколько слов о самой книге. Сама идея написать некую обобщающую работу о московских стрельцах 2-й половины XVI — начала XVII в. появилась достаточно давно — еще в начале 10-х гг. К этому же времени относятся и первые наброски структуры книги и отдельных сюжетов будущего повествования. В последующие годы постепенно накапливался и осмыслялся фактический материал, отрабатывалась общая концепция книги, а вместе с нею — и отдельные ее разделы. Обдумывая структуру будущей книги, мы в конце концов решили воспользоваться формулой, которую вывел американский культуролог С. Хантингтон. Характеризуя военную мощь государства, он отмечал, что она «имеет четыре измерения: количественное — количество людей, оружия, техники и ресурсов; технологическое — эффективность и степень совершенства вооружения и техники; организационное — слаженность, дисциплина, обученность и моральный дух войск, а также эффективность командования и управления; и общественное — способность и желание общества эффективно применять военную силу»[3]. В чем-то его тезисы перекликаются с мыслью, высказанной французским историком Ф. Контамином. «Предмет (речь идет о средневековой войне и военном деле, однако эти слова вполне приложимы и к предмету нашего исследования. — В.П.) требует рассмотрения с разных сторон, — писал он, — если мы хотим осмыслить его в полном объеме: воинское искусство, вооружение, набор в армию, состав и жизнь армий, моральные и религиозные проблемы войны, связи между феноменом войны и социальной, политической и экономической средой»[4]. Руководствуясь этими соображениями, мы разбили собранный для книги материал на несколько блоков, изменив только их последовательность.

Вся эта подготовительная работа могла бы затянуться надолго, если бы не Н. Аничкин и А. Чаплыгин. Без толчка с их стороны «Янычары» Ивана Грозного» (название выбрано не случайно — с одной стороны, здесь есть явный элемент провокации, а с другой — термин «янычары» в отношении русских служилых людей начала правления Ивана Грозного действительно встречается в летописях и актовых материалах. Так почему бы не использовать его для названия книги?) появились бы на свет не скоро. Дополнительное ускорение работе над рукописью придало сперва обсуждение в Сети тезиса историка С. Нефедова о «турецком» следе в генезисе стрельцов, а потом дискуссия вокруг реконструкции О. Федорова, выполненной на материалах О. Курбатова, на которой изображен московский стрелец времен Смуты с бердышом. И когда Н. Аничкин предложил ускорить работу над книгой, то к этому все уже было готово. Осталось только сесть за клавиатуру и перенести в электронный вид предыдущие наработки, на что, собственно, и ушли конец лета и осень 2018 г. И вот то, что получилось, и представляется на суд читателей. Надеемся, что книга станет небольшим, но существенным вкладом в изучение истории русского военного дела раннего Нового времени и принесет пользу всем любителям русской военной истории. Заранее извиняемся перед будущими читателями за частое цитирование выдержек из летописей и документов той эпохи — с непривычки читать их порой достаточно сложно, но, увы, при переводе на современный русский литературный язык теряется дух времени, эффект присутствия, а это, по нашему убеждению, неправильно.

Отдельно хотелось бы высказать нашу благодарность Д. Селиверстову, Н. Гурову, А. Томсинову, А. Юшкевичу, К. Козюренку и К. Нагорному, а также читателям моей странички в «Живом Журнале». Без вашей поддержки, вашего участия, советов и комментариев эта книга выглядела бы иначе и не скоро обрела бы законченный вид. Отдельная благодарность и компании Google, благодаря которой были размещены в Сети многие редкие и ранее труднодоступные издания материалов и документов, так или иначе связанных с историей русского военного дела, и теперь можно работать с ними, не выходя за пределы родного дома. И, конечно же, нельзя не сказать о той глубочайшей признательности нашей супруге Т. Пенской, неизменно поддерживающей нас во всех наших начинаниях и обеспечивающей нам надежный тыл. За все трактовки и интерпретации, кроме оговоренных, и, само собой, за конечный результат, автор несет полную ответственность, но, прежде чем вы, уважаемый читатель, перевернете эту страницу, вспомните крылатую латинскую фразу — Feci, quod potui, faciant meliora potentes[5]! На этой ноте мы и закончим авторское вступление и перейдем к делу.

Введение

По старой доброй, устоявшейся в веках традиции исторические сочинения принято начинать с историографического обзора и характеристики использованных источников. Не будем и мы отставлять в сторону эту традицию, почему наше разыскание о стрельцах мы также начнем с обзора существующей исторической литературы с последующей характеристикой основных использованных нами источников.

Историография проблемы

В русской исторической литературе история стрельцов была, есть и, очевидно, еще долго будет теснейшим образом связана с покорением Иваном IV Казани и реформами конца 40–50-х гг. XVI в., обычно именуемыми (не без помощи со стороны князя А.М. Курбского) «реформами Избранной рады». Это и немудрено, ибо учреждение стрелецкого войска и его боевое крещение было связано с русско-казанской войной 1545–1552 гг. и с тем «устроением» Русского государства, которое происходило в начале правления Ивана IV (и которое в известном смысле было продолжением политики, начатой еще в правление вдовствующей великой княгини Елены Глинской в малолетство Ивана). Именно так, к примеру, в связи с «казанской историей», и появляются стрельцы на страницах «Истории Российской от древнейших времен» князя М.М. Щербатова[6], который, кстати, делает любопытное замечание, предваряя свой рассказ о взятии Казани. «Должность историка понуждает меня, — писал он, — прервав на малое время продолжение повествования (о 2-й осаде Казани Иваном IV. — В.П.), учинить некоторый размышления о тогдашнем воинском искусстве, а паче в разсуждении брания градов». До того, как «сила селитры, смешанной с серою и с углем, что порохом называем, позната была», продолжал он свое рассуждение, «единыя рукопашныя оружия и стрелы употреблялися во бранех», и «превосходство силы и проворства в воинах решало часто победу», почему и брались города «взлажением по лестницам, или привалами учиненными к стенам; а редко в наших северных странах доходили до сего искусства, знаемого уже римлянами, чтобы стены подрывать и падением оны отверсть себе проход во град». Изобретением же огнестрельного оружия правила осады и взятия городов, продолжал свою мысль Щербатов, переменились. «Великия громады пушек приволакивали к стенам градским, и ими поражали оных; а тогда же по приличности между туров разставленые пищальники избивали людей, стоящих на стенах». И хотя первые пищали, замечал князь-историк, были «непомерныя длины тихо заряжаемы» и «с великою мешкотою огонь производили», однако ж «как всякой выстрел старалися прицелившись делать, и длинность орудий учиняла, что в великом разстоянии могло убивати», тем самым создавая штурмующим колоннам возможность взобраться на стены неприятельской крепости[7].

Любопытны рассуждения, показывающие ход мыслей автора и его попытку разобраться в сущности изменений в способах ведения осад с изобретением огнестрельного оружия (и как он представлял себе тактику стрельцов и пищальников во время осады крепости). Однако, констатировав на страницах своего сочинения появление стрельцов в 1551 г., Щербатов не стал продолжать свои изыскания в этом вопросе дальше. Впрочем, собственно говоря, такую задачу перед собой он и не ставил. Напротив, «Колумб российских древностей» и «последний летописец» Н.М. Карамзин в своей «Истории государства Российского», в отличие от Щербатова, говоря о стрельцах, попробовал сделать исторический экскурс относительно их появления. Он отмечал, что Иван Грозный вскоре после взятия Казани мог вывести в поле до 300 тыс. рати, конной и пешей. Пехотинцы, «именуемые стрельцами и вооруженные пищалями, избирались из волостных сельских людей, составляли безсменную рать, жили обыкновенно в городах и были преимущественно употребляемы для осады крепостей». И далее он указывал, что это «учреждение приписываемое Иоанну, по крайней мере им усовершенное» и в сноске дописывал: «Уже при отце его, В.К. Василии, брали с городов пищальников, которые были то же, что и стрельцы»[8]. Т. о., Н.М. Карамзин выводил стрельцов из пищальников времен Василия III. Критик Карамзина, талантливый и въедливый историк Н.С. Арцыбышев, ныне, к сожалению, забытый, также склонялся к тому, чтобы полагать стрельцов преемниками пищальников [9].

В 1-м томе известного труда «Историческое описание одежды и вооружения российских войск», составленном А.В. Висковатовым и увидевшем свет в 1841 г., была предпринята первая попытка реконструировать внешний облик стрельца и его вооружения. Правда, реконструкция эта была не слишком удачна, ибо за основу ее были взяты свидетельства иностранцев (в первую очередь шведа Э. Пальмквиста) и рисунки преподнесенного Алексею Михайловичу коронационного альбома его отца Михаила Федоровича, отражавшие реалии начала 70-х гг. XVII в. и потому мало соотносимые с серединой предыдущего столетия. При этом стрельцы были поименованы составителем труда «старейшим непременным войском», созданным в эпоху Ивана Грозного (с уточнением, что созданы они были около 1550 г.)[10]. Историк И.Д. Беляев спустя 5 лет уже совершенно определенно писал о том, что стрельцы были созданы в 1550 г. (правда, без ссылки на источник, откуда он почерпнул эти сведения). При этом он также предпринял попытку в общих чертах обрисовать характер стрелецкой службы и стрелецкой «повседневности», затронув такие ее аспекты, как порядок «прибора» в стрельцы, размер и структуру жалования и т. п.[11] Но, как и в предыдущем случае, большая часть сведений, приводимых историком, относилась к XVII в., преимущественно ко 2-й его половине. Впрочем, это было вполне ожидаемо, ибо от этого времени сохранилось намного больше документов, чем от 1-й половины и тем более от XVI столетия.

Проходит еще год, и в 12-м томе «Военного энциклопедического лексикона» была опубликована большая обзорная статья, посвященная стрелецкому войску[12]. По большому счету, ее можно считать (вслед за разделом в работе И.Д. Беляева) попыткой дать более или менее целостное представление о том, что представляло собой стрелецкое войско — когда оно возникло, как комплектовалось, чем вооружалось, какими были его структура, содержание и целый ряд других вопросов, в т. ч. и связанных с участием стрельцов во внутриполитических конфликтах конца XVII в. Заметим, что и в этом случае большая часть информации о стрельцах касалась XVII в., тогда как более ранний период их истории практически не затрагивался автором статьи, скрывшимся под инициалами Н.В.С-Р.

Вообще, для работ справочного характера, затрагивавших историю стрелецкого войска в старой России, характерна именно эта черта — практически все они так или иначе концентрируются на описании состояния стрелецкого войска при первых Романовых, но не при последних Рюриковичах на московском троне[13]. Исключением из этого правила выглядит большая статья в «Журнале Министерства народного просвещения» за авторством Н. Шпаковского[14]. Хотя много позднее С.Л. Марголин и назвал ее небольшой[15], но на фоне предыдущих работ о стрельцах она выглядит просто огромной и выгодно от них отличается и объемом, и обоснованностью суждений, и количеством привлеченных к написанию статьи первоисточников. Главным ее недостатком можно было бы считать чрезмерную порой обобщенность, но, однако, это не вина автора — перед ним стояла сверхзадача втиснуть значительное количество материала, которым он обладал, в узкие рамки журнальной статьи.

Впрочем, на наш взгляд, Н. Шпаковский с этим вполне справился, и его «Стрельцы», пожалуй, самое лучшее, что было написано о стрельцах в дореволюционной русской историографии. По своей значимости она превосходит не только предыдущие обзорные статьи, но и соответствующие разделы в специальных военно-исторических работах. Возьмем, к примеру, 2-й том «Русской военной истории» князя Н.С. Голицына — солидная работа, претендующая на всеохватность и всеобщность[16]. Уже при первом же взгляде на структуру его сочинения видно, что перед нами не столько история русского военного дела (того, что в западной военно-исторической литературе именуют warfare), сколько классическая «история битв и сражений», в которой анализу особенностей устройства военной машины и ее отдельных составляющих отводится совсем немного места.

Касаясь стрельцов, Голицын писал, что «до учреждения стрельцов пешими служили только иноземные наемные ратники, число которых было незначительным (глухая отсылка к имперскому дипломату С. Герберштейну и его «Запискам о Московии», о которых речь еще впереди. — В.П.), и беднейшие из русских ратников, которые были не в состоянии иметь коней и которых назначали большею частию в городовую службу. Потому пехоту составляли плохо вооруженная и устроенная чернь, содержавшая стражу в городах»[17]. «Учреждением (около 1550 г.) пеших стрельцов Иоанн IV положил в русском временном и почти исключительно конном войске первые начала постоянной пехоты на жаловании (выделено нами. — В.П.)», — продолжал дальше автор «Русской военной истории»[18]. Стоит заметить, что, во-первых, Голицын дает точную дату образования стрелецкого войска (притом что в характеристике стрельцов он опирается преимущественно на описание Карамзина); а во-вторых, подчеркивает постоянный характер их службы в отличие от прежних временных конных и пеших ополчений. Правда, подчеркивал Голицын, «число стрельцов, казаков и особенно иностранных наемных ратников было, в сравнении с числом конницы, довольно незначительно, а в конце XVI и в начале XVII столетий уменьшилось еще более», в т. ч. и из-за сокращения численности стрельцов, которые, по мнению князя, по смерти Ивана Грозного и в особенности в годы Смуты предались беспорядкам[19].

Любопытная деталь — касаясь причин, обусловивших создание постоянного стрелецкого войска, Н.С. Голицын отмечал, что «вооружаясь только на время войны или похода, дворяне и боярские дети, при внезапных вторжениях неприятеля, не всегда поспевали собраться вовремя и не могли успешно действовать пешими против шведской и польской пехоты», почему и потребовалось «учредить постоянную пехоту — стрельцов»[20].

Стоит заметить, что все эти суждения Голицына, в отличие, к примеру, от тезисов Н. Шпаковского, носят сугубо умозрительный характер и не подтверждаются отсылками к соответствующим документам или нарративным памятникам. Читателю де-факто предлагается принять мнение автора на веру без возможности проверить, на основании чего им были сделаны такие выводы.

Обратимся к другому представителю русской военно-исторической мысли конца XIX в. — Д.Ф. Масловскому, считающемуся одним из отцов-основателей «русского» направления в изучении истории русского военного дела и военной истории (кстати, он довольно высоко оценил труд Н.С. Голицына как первопроходческий, не преминув при этом отметить и его существенные недостатки). В своих «Записках по истории военного искусства в России», характеризуя общее состояние военного дела в допетровскую эпоху, он касается и интересующего нас вопроса — и снова в форме самого общего очерка. «Стрельцы, — писал Масловский, — были первым видом русской пехоты регулярного устройства». Что же касается их происхождения, то по этому поводу историк отмечал (со ссылкой на мнение видного русского историка конца XIX в. Д.И. Иловайского), что «люди, вооруженные «ручницами», появились еще при Василии Ивановиче, в Новгороде, и при Иване IV Грозном переименованы в стрельцы»[21]. Т. о., для Масловского генетическая связь и непосредственная преемственность между пищальниками и стрельцами была вполне очевидной.

Кстати, а что писал Д.И. Иловайский о стрельцах? А вот что: «Военная несостоятельность подобного народного ополчения (имеется в виду посоха. — В.П.), рядом с появлением у наших западных соседей постоянного войска, снабженного огнестрельным оружием, побудила московское правительство завести у себя настоящую пехоту, вооруженную ручницами, т. е. ручными пищалями или ружьями». Т. е., говоря о причинах, побудивших «правительство» Ивана IV учредить корпус «стрелецкой пехоты», Иловайский также склонялся к тому, чтобы считать его появление ответом на «вызов» со стороны соседей — Запада, конечно, но не Турции (и не Крыма). Продолжая дальше свой рассказ, историк указывал, что «первоначально такая пехота по-видимому появилась в Новгороде и Пскове; ибо при Василии Ивановиче и в малолетство Грозного упоминаются новгородские и псковские «пищальники» (а здесь глухая отсылка к псковским летописям и документам новгородской администрации. — В.П.)…». От пищальников псковских и новгородских Иловайский перекидывает мостик к московским стрельцам: «В царствование Ивана IV такое войско стало называться «стрельцами» и было значительно умножено», в том числе и за счет того, что наряду со стрельцами московскими отдельные «команды» стрельцов появились и в иных городах, прежде всего пограничных, «украинных». Набиралось это «новое войско», по словам историка, «из вольных охочих людей, и содержалось за счет казны; сверх денежного и хлебного жалования, стрельцы наделялись также землею, имели право заниматься мелкою торговлею и промыслами».

Что касается стрелецкой службы, то ее Иловайский характеризовал следующим образом: «Кроме гарнизонной службы, в мирное время они (стрельцы. — В.П.) вообще отправляли полицейскую службу и держали караулы в столице». И, наконец, пару слов историк сказал и о вооружении и структуре стрелецкого войска. «Они (т. е. стрельцы. — В.П.) вооружены были тяжелым неуклюжим ружьем или самопалом с пулею очень малого калибра, — писал Иловайский, — саблею и бердышом или секирою на длинной рукояти (а здесь опять же глухая отсылка к описанию московского стрельца конца 80-х гг. XVI в., которое дал английский дипломат Дж. Флетчер, посетивший Россию в начале правления царя Федора Иоанновича. — В.П.)…». Что же касается численности, то, по мнению историка, в конце XVI в. стрельцов насчитывалось около 15 тыс., разделенных на пятисотенные приказы во главе с головами, а под ними «ходили» сотники, пятидесятники и десятники[22].

Нельзя не вспомнить и о той роли, которую, по мнению П.Н. Милюкова, талантливого историка, но, увы, ушедшего в политику, сыграли стрельцы в истории Русского государства и его административных и финансовых институтов. По его мнению, в истории России в этот период можно выделить пять основных этапов военных преобразований. На первом этапе, в 1490-е гг., была создана поместная конница и в дополнение к ней отряды пищальников, на втором, в 1550-е гг., возникло стрелецкое войско (которое Милюков полагал результатом простого переименования прежних пищальников) и, как результат этого нововведения, заводится более или менее постоянное налогообложение и усложняется вслед за этим аппарат центральной власти. В 1620-е гг. началось создание полков нового строя и, как следствие, дальнейшее совершенствование государственного аппарата и налоговой системы). В 1680-х гг. были созданы военноадминистративные округа — разряды и, наконец, военные реформы 1-й четверти XVIII в. завершились созданием постоянной, регулярной армии[23]. Любопытная конструкция — задолго до рождения концепции fiscal-military state основные его черты были верно подмечены Милюковым, и стрельцам в поступательном движении Русского государства по этому пути отводилась одна из ключевых ролей.

Итак, подведем предварительный итог. Старая русская историография нельзя сказать, чтобы совсем уж не заметила появление стрельцов, однако, образно говоря, глубоко борозды и не вспахала. Быть может, ей просто не хватило времени для того, чтобы от монументальных «российских историй», рассказывающих обо всем понемногу, перейти к более глубоким, развивающим одну частную проблему, исследованиям? Или же она не слишком интересовалась столь специфическими проблемами, полагая их сферой интересов историков в погонах (а над теми последними, впрочем, как и над историками университетскими, довлела «петровская легенда» с ее образом Петра Великого как «культурного героя», этакого Прометея, выведшего русский народ на торную дорогу цивилизации)? Или же были иные другие причины, по которым в дореволюционное время не появилось большой обобщающей работы о стрельцах? Об этом мы уже не узнаем. Остается лишь констатировать, что наивысшим достижением старой русской историографии в «стрелецком вопросе» осталась статья Н. Шпаковского в «Журнале Министерства народного просвещения». Никто другой не сумел вместить так много в такой небольшой по объему текст, вложив в него целый ряд любопытных наблюдений и выводов относительно происхождения стрельцов и их последующей судьбы.

Наиболее важными положениями, на наш взгляд, в дореволюционной «стрелецкой истории» можно считать следующие. Во-первых, это установление связи между пищальниками начала XVI в. и стрельцами середины того же столетия. Во-вторых, точное определение времени создания корпуса стрелецкой пехоты. В-третьих, сформулированы основные положения, определяющие характер стрелецкой службы и порядок «прибора» во стрельцы. Любопытные замечания по этому поводу сделал В.О. Ключевский. Он писал, что «чин» служилых людей по прибору, к которым относились стрельцы, «был соединительным между служилыми людьми по отечеству и тяглым населением», но отличался от первых тем, что «служба приборных людей была временная и личная, а не наследственная, как служба служилых людей по отечеству», а также и тем, что «стрельцы, казаки, пушкари вербовались из различных классов общества». Итак, по мнению Ключевского, на первых порах в стрельцы вербовалась всякого рода вольница, которая брала на себя временную службу, и лишь с течением времени она переросла в наследственную и потомственную. Кроме того, по мнению Ключевского, «приборные люди содержались не поместными дачами, которые отводились в личное владение каждому, а либо денежным жалованьем, либо землевладением, но на особом праве, которое совмещало в себе черты поместного и крестьянского землевладения, — казенная земля отводилась целым обществам таких пограничных военных поселенцев, как и крестьянам, но она отводилась на условиях поместного владения»[24].

Наконец, так или иначе, но был создан общий очерк истории стрелецкого войска, своего рода эскиз карандашом или углем, который предстояло наполнить красками новым поколениям историков. И можно было бы предположить, что вслед за «Государевыми служилыми людьми» Н.П. Павлова-Сильванского последует подобное же исследование, но посвященное исключительно стрельцам.

Увы, этого не произошло. После бурных событий начала XX в., трех революций и двух войн, Первой мировой и Гражданской (не считая Русско-японской), в отечественной исторической науке произошли серьезнейшие перемены. Пожалуй, наиболее значимой по последствиям переменой стала своеобразная «индоктринация» ее марксизмом с его особенным вниманием к истории социально-политической и экономической. И хотя в старой русской историографии проблемы, связанные с этими разделами большой истории, никогда не сходили с повестки дня, тем не менее в известном смысле все нужно было начинать с начала, чуть ли не с «чистого листа», осваивать новую методологию и создавать на ее основе новые работы, отвечающие новому социальному заказу. Конечно, тут было не до стрельцов — нужно было время, чтобы от общих работ перейти к узкоспециальным, тем более таким, которые касались вопросов военной истории Русского государства позднего Средневековья — раннего Нового времени. Однако рано или поздно, но возврат к этой теме должен был произойти, и он наметился в последние предвоенные годы (и связан он был, очевидно, с тем поворотом, который наметился в идеологической работе ВКП(б) в канун Второй мировой войны).

Чуть ли не первой «ласточкой» стала работа С.К. Богоявленского об оружии русских войск в XVI–XVII вв., увидевшая свет в 1938 г. в «Исторических записках» (и которая очень скоро стала классической)[25]. В ней автор, используя самые разнообразные источники, подробно характеризует стрелецкое вооружение, как огнестрельное, так и иное, сделав при этом ряд любопытных, не потерявших значения и до наших дней, наблюдений. Увы, если не считать разобранного им казуса с железными шапками стрельцов в начале XVII в., все эти наблюдения относятся ко временам Алексея Михайловича и его преемников, а потому нам, за редким исключением, малоинтересны.

В самый канун Второй мировой войны, в 1939 г., вышла первая в отечественной исторической науке статья, посвященная именно созданию стрелецкого войска, — статья чрезвычайно важная и в каком-то смысле эпохальная[26]. Ее автор, С.Л. Марголин, приведя краткую сводку мнений относительно времени формирования корпуса стрелецкой пехоты, подивился тому разнобою, который существовал в отечественной историографии к тому времени по поводу ответа на вопрос: «Так когда ж возникло стрелецкое войско?», и это притом, как указывал он, что в летописях есть несомненно точное указание на время создания стрельцов[27]. Далее он коснулся проблемы взаимосвязи пищальников времен Василия III и стрельцов Ивана Грозного. Его вердикт гласил: «Пищальники — несомненные предшественники стрельцов, как более ранняя форма вооруженной огнестрельным оружием пехоты». Вместе с тем, по мнению исследователя, «появление термина «стрельцы» было переменой не одного только названия», поскольку «пищальники вряд ли даже в какой-нибудь своей части были устроены подобно стрельцам»[28].

Что же до времени появления стрельцов, то С.Л. Марголин отмечал, что «в самом обширном и важном для XVI в. памятнике этого типа, Никоновском своде, стрельцы появляются с Казанского похода 1551 г. и начиная с этого момента встречаются очень часто, сразу занимая очень видное место в повествованиях летописца»[29]. Однако ни Никоновский свод, ни другие связанные с ним летописи ничего не говорят о стрельцах до 1551 г., продолжал историк, но в т. н. Русском хронографе 2-й редакции под 5058 г. (т. е. 1549/50) помещено краткое известие (которое автор статьи цитирует полностью) как раз о времени создания стрелецкого корпуса, его структуре, первых головах — начальниках стрельцов и жаловании, которое было определено царем для них (и называется место, где были поселены первые стрельцы). «Удивительно, — продолжал далее С.Л. Марголин, — что это сообщение не привлекло до сих пор внимания никого из писавших о стрельцах (и это при том, что сам по себе этот значимый памятник русского летописания был хорошо известен еще в XIX в. и издан в 1911 г. в составе «Полного собрания русских летописей». — В.П.)…»[30].

Определившись с датой появления стрелецкого войска и с их связью с пищальниками, С.Л. Марголин сделал еще одно интересное наблюдение. Согласно ему, «пищальники не исчезли тотчас же после этого (учреждения стрелецкого войска. Впрочем, а стоило ли ожидать иного — ведь поначалу стрельцов было всего лишь 3 тыс., что явно мало для такой страны, как Россия, да еще и с претензиями на имперский статус. — В.П.). В течение некоторого времени они, видимо, еще существовали параллельно со стрельцами и лишь затем, впрочем, довольно скоро, были совершенно поглощены или вытеснены ими»[31].

Итак, несмотря на свой небольшой размер, статья С.Л. Марголина оказалась чрезвычайно важной, поскольку в ней впервые было точно и со ссылкой на источник обозначено время создания стрелецкого войска и сделан ряд полезных наблюдений относительно их предыстории. Благодаря этому «Начало стрелецкого войска» не утратило своего значения и по сей день и является, образно говоря, той печкой, от которой нужно начинать плясать, приступая к изучению истории стрельцов во 2-й половине XVI — начале XVII в.

В 1946 г. в 53-м томе Большой советской энциклопедии вышла большая обзорная статья известного отечественного историка Ю.В. Готье «Стрельцы»[32]. В ней в краткой, но вместе с тем достаточно информативной форме обрисованы были в общих чертах в равной степени как зарождение самого стрелецкого войска, так и его последующая эволюция и история. Конечно, сам жанр энциклопедической статьи, носящей справочный характер, не предполагал ни солидного историографического обзора, ни анализа источников, ни обширного научного аппарата в виде сносок и т. п., однако, если сравнивать эту статью с аналогичными статьями в дореволюционных словарях и энциклопедиях, то налицо был серьезный шаг вперед.

Еще более значимый шаг был сделан видным советским военным историком А.В. Черновым. В «Исторических записках» в 1951 г. вышла его небольшая, но емкая и насыщенная фактами и наблюдениями статья об образовании стрелецкого войска[33]. Сразу стоит заметить, что историк не поддержал мнение о том, что пищальники были прямыми предшественниками стрельцов. По его мнению, «пищальников можно назвать предшественниками стрельцов, и то лишь в части характера службы (рода войск) и вооружения». «И те и другие были (пищальники по преимуществу) пешими воинами, — продолжал исследователь, — и те и другие были вооружены огнестрельным оружием. Именно в этом отношении можно говорить о преемственности стрельцов от пищальников», тогда как «во всем остальном (способ комплектования, внутренняя войсковая организация, служебное и материальное положение и др.) стрельцы ничего общего не имели с пищальниками». Отсюда и общий вывод автора — «постоянное стрелецкое войско по своему военному и политическому положению и своей внутренней организации стояло несравненно выше отрядов временно созываемых пищальников-ополченцев»[34].

Вместе с тем А.В. Чернов, опираясь в первую очередь на сведения, сообщаемые «Казанским летописцем»[35], выдвинул несколько неожиданную для начала 50-х гг. минувшего столетия версию о том, что время образования стрелецкого войска нужно отнести к 1546 или 1547 г., хотя далее по тексту своей статьи он ссылается на свидетельство «Хронографа» относительно создания «выборного» стрелецкого войска в 1550 г.[36] Почему так было сделано, можно только догадываться, хотя можно предположить, что здесь сработало стремление автора статьи опереться на авторитет классика, а классик в своих «Хронологических выписках» указывал на то, что в 1545 г. Иван IV учредил личную охрану, вооруженную огнестрельным оружием. И поскольку К. Маркс не мог ошибаться, то нужно было найти в источниках подтверждение приведенному мнению, и благодаря неизвестному автору «Казанского летописца» это оказалось возможным.

Возвращаясь к 1550 г. как времени создания корпуса стрелецкого корпуса, А.В. Чернов указывал, что это событие отнюдь не случайно, поскольку явилось частью большой военной «реформы» (термин «реформа» применительно к действиям «правительства» Ивана IV взят в кавычки не случайно, ибо есть определенные сомнения в том, что эти мероприятия являлись именно реформами в том смысле, который вкладывается в это слово сегодня). Историк отмечал, что в этом же году была предпринята попытка создания т. н. «Избранной тысячи», и в таком случае «в виде «тысячи» был создан отряд избранной конницы, а под именем выборных стрельцов — трехтысячный отряд избранной пехоты». И те и другие, отмечал Чернов, «составляли личную вооруженную охрану царя, оберегавшую его дворец снаружи (стрельцы) и внутри (жильцы), выполнявшие различные поручения военного и гражданского характера, сопровождавшие царя в походах». На наш взгляд, это наблюдение мало того что проливает свет на причины создания стрельцов именно как «выборного» корпуса пехоты, но еще и позволяет провести параллели между, к примеру, первыми стрельцами и «потешными» Петра I и той ролью, которую они играли в политической жизни двора (впрочем, Чернов так прямо и называет стрельцов «предшественниками русской гвардии»)[37].

Еще один важный момент, на который обращает внимание А.В. Чернов. «Стрельцы были поселены в особой слободе и обеспечены денежным жалованием. Таким образом, стрельцы являлись постоянным войском, были всегда готовы к выполнению служебных обязанностей и по своей организации приближались к регулярному войску (выделено нами. — В.П.)…»[38]. Стоит заметить, что отечественный военный историк А.В. Малов отмечал спустя полсотни лет, что формирование регулярной армии в Новое время — процесс длительный, связанный с серьезными переменами в политической, юридической и иных сферах деятельности государства.[39]И при таком подходе (с которым трудно не согласиться) можно вести речь о том, что создание стрелецкого войска — один из первых шагов на этом долгом пути.

Подчеркивая важность осуществленной «реформы», А.В. Чернов в качестве примера сослался на участие стрельцов в двух важнейших военных походах Ивана Грозного — Казанском 1552 г. и Полоцком 1562–1563 гг., где исход дела во многом был предопределен успешными действиями русского наряда и пехоты, вооруженной огнестрельным оружием (среди которой выделялись именно стрельцы и их более дешевый аналог казаки). Подытоживая написанное, свою статью историк завершал таким пассажем: «Стрелецкое войско сыграло крупнейшую роль в военной истории Русского государства в XVI–XVII вв. и заслуживает глубокого и всестороннего изучения»[40]. И с этим тезисом трудно не согласиться.

Вслед за выходом статьи А.В. Чернов опубликовал спустя три года, в 1954 г., монографию «Вооруженные силы Русского государства в XV–XVII вв.»[41]. Это ставшее классическим исследование представляло собой сокращенный вариант защищенной перед этим историком диссертации на соискание научной степени доктора исторических наук. И хотя основное внимание А.В. Чернов и в диссертации, и в книге уделил русскому войску и военному делу XVII в., тем не менее он не оставил без внимания и более ранний период – 2-ю половину XV и XVI в. Естественно, что, анализируя особенности развития русского военного искусства и военного дела в эти полтора столетия, историк не мог пройти мимо пищальников и стрельцов, посвятив им соответствующие разделы (в которых он продолжил развивать те тезисы, которые были озвучены в статье 1951 г.). Так, характеризуя пищальников, исследователь, подытожив результаты анализа немногочисленных доступных свидетельств о них, писал: «Пищальники набирались преимущественно из городского населения и в отличие от «посохи» выставлялись на службу не с сохи, а с двора. Население должно было снабжать пищальников оружием, боевыми запасами, одеждой и продовольствием». При этом им было сделано важное наблюдение о том, что «существовали и «казенные» пищальники, которые получали огнестрельное оружие от правительства (из казны)». Далее, сравнивая пищальников и посоху, А.В. Чернов пришел к выводу, что «пищальники предназначались для непосредственного участия в боевых действиях войска и этим также отличались от посошной рати, выполнявшей главным образом подсобную роль в бою». И, наконец, он указал также и на то, что «в боевых действиях пищальники участвовали в пешем строю (осада Смоленска), хотя некоторые из них в походы выступали на конях»[42].

Что же касается значения пищальников, то ученый отмечал, что «в лице пищальников русское войско впервые получило отряды пехоты, поголовно вооруженной огнестрельным оружием. Пищальники позволили правительству впервые широко применить ручное огнестрельное оружие, усилив тем самым конницу, вооруженную луками со стрелами (выделено нами. — В.П. Вывод любопытный и, на наш взгляд, правильно расставляющий акценты — действительно, по отношению к коннице пищальники играли вспомогательную роль). В этом и состояло значение пищальников на данном этапе развития русского войска»[43].

В «стрелецком» разделе своей монографии А.В. Чернов продолжал настаивать на том, что стрелецкое войско появилось ранее 1550 г. и существовало уже во 2-й половине 40-х гг. XVI в., из его построений логично вытекало (но не было прямо сформулировано) предположение, что «выборные» московские стрельцы 1550 г. были «выбраны» из тех самых стрельцов конца 40-х гг. XVI в.[44] Кроме того, Чернов отказывал пищальникам в праве считаться прямыми и непосредственными предшественниками стрельцов, что, в общем, также было вполне логичным, исходя из его взглядов на пищальников. В самом деле, если Чернов исходил из того, что пищальники — это временно набираемое из тяглых людей по разнарядке ополчение, то, кроме внешнего сходства (вооружение огнестрельным оружием и привычка биться в пешем строю), действительно, стрельцов и пищальников ничто больше не объединяет[45]. Правда, здесь возникает вопрос с «казенными» пищальниками, о которых писал, к примеру, С.Л. Марголин в своем «Начале стрелецкого войска»[46], но о них А.В. Чернов умалчивает (не потому ли, что их существование нарушало стройную картину генезиса стрелецкого войска в его изложении?). Тем не менее исследование А.В. Чернова, несмотря на определенную конспективность и обзорность в той его части, что касалась XVI в., и ряд спорных утверждений, по праву может полагаться классическим.

Выход в свет монографии А.В. Чернова обусловил и появление двух работ, также касавшихся стрелецкого войска. Одна из них — рецензия С.Л. Марголина, в которой он, высоко оценив вклад А.В. Чернова в развитие отечественной военно-исторической науки, высказал, однако, и ряд серьезных критических замечаний в адрес автора[47]. В частности, он подверг критике точку зрения А.В. Чернова относительно учреждения стрельцов до 1550 г., настаивая на том, что это произошло именно в 1550 г. и что летописная запись в «Хронографе», позволяющая датировать именно этим годом создание стрелецкого войска, пересказывает подлинный указ об организации первых стрелецких «статей»[48].

Другой работой стала большая статья А.А. Зимина в «Исторических записках», посвященная военным «реформам» 50-х гг. XVI в., немалое место в которой было отведено стрельцам и пищальникам[49]. Чем важна и интересна эта статья? Прежде всего тем, что А.А. Зимин со свойственной ему скрупулезностью и тщательностью собрал и выложил наиболее полную (и по сей день) сводку сведений о пищальниках в актовых материалах, летописях и иных источниках[50]. Анализ этих сведений позволил А.А. Зимину однозначно и недвусмысленно заявить: «связь пищальников с позднейшими стрельцами несомненна. Что это так, видно хотя бы из документа 1598 г., в котором упоминается о службе новгородцев (справедливости ради отметим, что в документе речь идет все же не о новгородцах, а об отставных ладожских стрельцах. — В.П.) в стрельцах лет 50 и больше (т. е. во всяком случае с 40-х гг. XVI в.)»[51]. Что же касается упоминания стрельцов до 1550 г., то А.А. Зимин полагал, что это связано с использованием термина «стрельцы» для обозначения стрелков — из лука ли, из пищали, неважно. «Стрельцы были другим наименованием (бытовым) пищальников», — полагал исследователь[52]. Создание же корпуса стрелецкой пехоты летом 1550 г., полагал исследователь, представляло не что иное, как реорганизацию старых отрядов пищальников[53]. Общий же вывод автора относительно роли пищальников и стрельцов заключался в том, что «пищальники-стрельцы в XVI в. и войска «нового» строя в XVII в. были этапами становления постоянного войска в России»[54].

Подведем некий предварительный итог заочной дискуссии С.Л. Марголина, А.В. Чернова и А.А. Зимина, оказавшей значительное влияние на весь последующий стрелецкий «дискурс» в отечественной военно-исторической науке. Мы преднамеренно не касаемся работ историков, так или иначе затрагивающих «реформы эпохи т. н. «Избранной Рады» конца 40-х–50-х гг. XVI в. и внешнеполитических деяний Ивана Грозного, — многие из них затрагивали вопрос о стрельцах, особенно тогда, когда речь заходила о «реформах» Ивана IV или его войнах[55]. Стрельцы, стрелецкое войско и проблемы, связанные с их историей, не были предметом первостепенной важности для них и упоминались мимоходом, в контексте реформаторской деятельности «правительства» А. Адашева, казанского или полоцкого «взятья» и событий Ливонской войны. Можно, правда, вспомнить, но исключительно как историографический курьез, «концепцию» А.Л. Янова, который, развивая идею о «самодержавной революции» Ивана Грозного, которая якобы своротила Россию со столбового пути развития европейской цивилизации, нашел в ней место и для стрельцов. Последние, по его словам, точно так же, как местное самоуправление, являлись конкурентами воевод, являлись успешными конкурентами помещиков на военном поприще. Как следствие, «введение постоянной профессиональной армии с нормальным европейским балансом между кавалерией и пехотой» лишило бы «помещиков той военной монополии, на которой все в их жизни держалось». И поскольку этого не случилось, то, «выбрав помещичью кавалерию, правительство, по сути, пожертвовало военной реформой»[56], а вместе с нею — и европейской перспективой. Стоит ли разбирать эту «концепцию», целиком и полностью относящуюся к «миру идей», но никак не к суровой реальности середины XVI в.? Ответ напрашивается сам собой — не стоит, ибо были и есть и другие историки, мнение которых представляет больший, даже пускай и сугубо (на сегодняшний момент) историографический интерес.

К числу таких работ, безусловно, относится «История военного искусства» полковника Е.А. Разина, работа над которой началась еще до Великой Отечественной войны. Интересующий нас 2-й ее том, дополненный и переработанный, увидел свет в 1957 г.[57], после дискуссии А.В. Чернова, А.А. Зимина и С.Л. Марголина.

Что писал Е.А. Разин о стрельцах и стрелецком войске? В соответствующем разделе своего труда он встал на точку зрения А.В. Чернова, согласившись с тем, что, во-первых, первые упоминания о стрельцах встречаются прежде 1550 г., а во-вторых, что не стоит отождествлять стрельцов и пищальников, поскольку они различались по характеру устройства и способам комплектования. Любопытно, но Е.А. Разин, характеризуя комплекс вооружения стрельцов, писал, что «на вооружении стрельцы имели пищаль, бердыш и саблю», причем бердыш использовался как подставка при стрельбе из пищали, поскольку стрелять из нее без опоры было нельзя из-за большого веса[58]. Этот пассаж как нельзя более ярко показывает несамостоятельность и компилятивность «стрелецкого» раздела этой части «Истории военного искусства» Е.А. Разина — реалии XVII в. он перенес на XVI в. по той простой причине, что скрупулезная работа с первоисточниками явно не входила в число его исследовательских методов. Все это не могло не привести к тому, что его работа довольно быстро устарела, но продолжает оставаться востребованной и оказывать воздействие на формирование взглядов на развитие русского военного дела раннего Нового времени (и не только его) лишь в силу своей доступности (ее без особого труда можно найти в Сети) и отсутствия более качественных и современных конкурентов.

Краткий обзор истории стрелецкого войска в XVI в. был составлен с опорой на опубликованные документы, летописные заметки и свидетельства иностранных наблюдателей П.П. Епифановым, оппонентом А.В. Чернова[59]. Его очерк увидел свет в 1976 г. как часть коллективных «Очерков русской культуры XVI века» и вплоть до наших дней остается самым полным и точным описанием стрельцов и их «повседневности». В этом отношении исследование П.П. Епифанова может быть сравнимо со статьей Н. Шпаковского — подобно тому, как исследование Шпаковского было вершиной дореволюционного стрелецкого «дискурса», так и очерк Епифанова может полагаться наивысшей точкой в изучении ранней истории стрелецкого войска в советской историографии.

Какие вопросы рассматриваются в этом очерке? В начале очерка речь идет о пищальниках, затем, упомянув о столкновении новгородских пищальников с дворянами Ивана IV под Коломной в 1546 г., автор переходит к стрельцам, подчеркнув, что этот неприятный казус послужил одной из причин создания корпуса стрельцов — пехоты более дисциплинированной и надежной. Продолжая дальше, П.П. Епифанов остановился подробно на характеристике роста численности стрелецкого войска и расширении его «географии», содержания стрельцов (здесь он отметил, что проблемы с выдачей денежного и хлебного жалованья обусловили принятие решения разрешить стрельцам заниматься ремеслами и торговлей), сроков их службы, а также вопросов боевого применения стрельцов. В целом получился добротный, не претендующий на абсолютную новизну, но вместе с тем позволяющий составить достаточно полное впечатление о стрельцах XVI в., очерк. Его вполне можно и сегодня рекомендовать в качестве исходной работы для тех, кто желает узнать о стрельцах времен последних Рюриковичей побольше и сразу, не собирая по крупицам сведения, разбросанные в литературе и источниках.

В постсоветской историографии изучение стрелецкой темы продолжилось, причем стоит отметить, что к традиционным проблемам истории стрелецкого корпуса добавились и новые — в первую очередь это касается стрелецкой униформологии и вексиллологии. «Пионерной» публикацией в этом направлении стала богато иллюстрированная статья Р. Паласиос-Фернандеса в пилотном выпуске военно-исторического журнала «Цейхгауз»[60]. В настоящее время над этой темой применительно к XVI — началу XVII в. (статья Р. Паласиос-Фернандеса касается 2-й половины XVII в.) плотно работают художник О.В. Федоров и историк О.А. Курбатов, автор ряда работ по русской военной истории и истории русского военного дела раннего Нового времени и активный участник реконструкторского движения в России[61].

Если же вести речь о традиционных по структуре и содержанию военно-исторических исследованиях, касающихся стрелецкой тематики, тем более применительно к XVI в., то их в конце минувшего — начале нынешнего столетия вышло не так уж и много. Так, в 2004 г. вышла книга В.А. Волкова «Войны и войска Московского государства», включающая в себя раздел, в котором дается краткий обзор истории пищальников и стрелецкого войска в XVI — 1-й половине XVII в. и отдельных аспектов их «повседневности»[62]. Впрочем, ничего нового по сравнению с предыдущими работами на эту же тему этот очерк в изучение истории стрельцов не внес — перед нами более или менее добросовестная компиляция.

В том же 2004 г. вышла книга М.Ю. Романова «Стрельцы московские», которая на сегодняшний день может считаться наиболее полным исследованием по истории стрелецкого войска — но применительно к XVII столетию[63]. Увы, XVI в. и начало следующего занимают в этой книге совсем немного места (по сравнению с числом страниц, отведенных под описание стрельцов и их жизни в XVII столетии).

В начале нынешнего века вышло еще несколько исследований, касающихся так или иначе истории стрельцов и их предшественников пищальников. Прежде всего это небольшой цикл статей о пищальниках за авторством И. Пахомова (к, сожалению, незавершенный), опубликованных в уже упоминавшемся нами журнале «Цейхгауз»[64]. По времени это самая свежая и наиболее полная работа, касающаяся истории пищальников как пехоты, вооруженной огнестрельным оружием. В рамках проекта, посвященного 455-летию начала Ливонской войны, на страницах сетевого электронного военно-исторического журнала «История военного дела: исследования и источники»[65]был подготовлен специальный выпуск «Русская армия в эпоху царя Ивана IV Грозного: материалы научной дискуссии к 455-летию начала Ливонской войны»[66]. Как следует из его названия, этот выпуск журнала целиком и полностью был посвящен войску Ивана Грозного и русскому военному делу 2-й половины XVI в. Естественно, в нем была и статья, посвященная стрелецкому войску, за авторством воронежского историка В.Н. Глазьева[67]. В 2017 г. вышла книга автора этих строк, посвященная «центурионам» Ивана Грозного — среднему командному составу русского войска 50-х — начала 80-х гг. XVI в.[68] Четыре из пяти помещенных в ней биографических очерков о начальных людях русского войска как раз о тех, которые начинали свою служилую карьеру как стрелецкие головы. Естественно, что на ее страницах нашли отражение отдельные эпизоды боевой деятельности стрельцов в войнах Русского государства в эпоху Ивана Грозного. Из другого исследования, «Очерки истории Ливонской войны», можно узнать об участии стрельцов в походах русского войска в Ливонию в 1558–1560 гг.[69]

В общем, подводя общий итог изучения истории стрелецкого войска и его предшественников пищальников в XVI — начале XVII вв., отметим, что предыдущими поколениями историков была проделана большая работа по сбору и анализу первичной информации и выстраиванию более или менее непротиворечивой картины ранней истории стрелецкого войска и вообще русской пехоты на заре раннего Нового времени. Однако сведения эти и отдельные сюжеты разбросаны во множестве изданий, а имеющиеся очерки дают лишь самый общий абрис истории стрельцов в это время. Между тем имеющиеся в нашем распоряжении первоисточники позволяют составить более полное представление о генезисе стрельцов и основных проблемах их истории, военной, социальной и пр. Отсутствие такого исследования применительно к этому периоду и наличие определенного общественного интереса к той странице истории русского военного дела и обусловили наше обращение к данной теме.

Источники

Сведения о ранней истории стрельцов, к сожалению, не так обильны, как о стрельцах 2-й четверти и 2-й половины XVII в. (почему и получилось так, что, как уже было отмечено выше, мы судим о стрельцах XVI в. на основании данных следующего столетия). Они разбросаны отдельными блоками по нарративным памятникам XVI — начала XVII в., включающим в себя, с одной стороны, русские летописи, а с другой — сочинения иностранцев, лично побывавших в России и лицезревших стрельцов и пищальников воочию либо добросовестно (или не очень) собравших и переложивших на бумагу сведения, собранные из вторых-третьих рук. Другую группу памятников составляют актовые материалы, пусть и немногочисленные, но тем не менее позволяющие добавить красок в картину, которая вырисовывается при сопоставлении сведений из нарративных памятников. Особняком стоят разрядные записи, которые также содержат в себе сведения о численности стрелецкого войска и его тактике. В целом имеющиеся в нашем распоряжении материалы, на наш взгляд, могут считаться достаточными, чтобы составить более или менее целостную картину истории стрелецкого войска, но требуют тщательного и аккуратного, с учетом их, источников, своеобразия, анализа.

Краткий обзор и характеристику источников мы начнем, пожалуй, со свидетельств, что оставили нам иностранные дипломаты, купцы, авантюристы и искатели приключений, поток которых, начавшись в конце XV в., в последующие десятилетия и столетия только нарастал. В результате сформировался обширный пласт исторического нарратива, Rossica. Она включила в себя все то, что было написано иностранцами о России — как теми, кто побывал в ней, так и теми, кто составил свое сочинение, не посетив лично загадочную Московию, но прилежно скомпилировав сведения, полученные из разных источников — как от очевидцев, так и из других книг[70].

Сами по себе эти тексты на первый взгляд представляются достаточно простыми и доступными для восприятия. Зная биографию автора текста, имея представление о том, где и при каких обстоятельствах был составлен им его опус и кто (или что) являлся его источником, можно сделать вывод о том, насколько пригодны сведения, содержащиеся в этом тексте, для наших целей. Однако все не так просто, как может показаться на первый взгляд. И дело даже не только и не столько в том, что переводы, сделанные в массе своей еще в XIX в. людьми, порой весьма далекими от исторических реалий того далекого времени (не говоря уже о специфике переводов текстов, насыщенных военно-технической терминологией раннего Нового времени), иногда не просто весьма несовершенны. Нет, порой они очень даже могут ввести в заблуждение исследователя и способствовать формированию и закреплению в историческом сознании определенных стереотипов.

Однако эта проблема отнюдь не относится к числу неразрешимых, поскольку к настоящему времени, потратив определенное количество времени, в Сети можно разыскать те же самые тексты, но на языке оригинала, и заново перевести интересующее место с учетом всех допущенных ранее погрешностей и неточностей. Намного более серьезной представляется другая проблема, связанная с преодолением определенной преграды, которая существовала между иностранным наблюдателем и описываемыми им реалиями страны, в которую он прибыл (в нашем случае — России). Разность менталитетов, разность культурных и этических установок, да мало ли что еще — все это не могло не наложить определенного отпечатка на восприятие иноземцем Московии и ее нравов, особенно если принять во внимание определенную (и порой весьма заметную) «закрытость» московского общества раннего Нового времени. «Чужие здесь не ходят» — так образно можно охарактеризовать отношение московитов к «латинянам» и «люторам», всяким «свейским», «шкоцким» и иным «немцам», которым зачастую дозволялось увидеть только то, что сами московиты считали возможным показать и о чем желали рассказать (в особенности это касалось такой важной сферы, как военное дело).

На эти проблемы накладывалась и другая. Европейцами, приехавшими в Россию раннего Нового времени, она воспринималась как весьма экзотическая страна, этакий Новый Свет (только расположенный на другом конце света от открытых Колумбом Индий). И здесь как нельзя более кстати будет тезис, сформулированный российским историком-антиковедом В.М.Тюленевым. Он указывал на необходимость «преодолеть традиционный функциональный подход современных историков к произведениям исторической прозы, перестать видеть в них исключительно поставщиков информации и оценивать античного или средневекового историка (в нашем случае — писателя эпохи Ренессанса и раннего Нового времени. — В.П.) только по его «честности», «непредвзятости», «аккуратности в отборе информации». «Представляется более важным, — продолжал далее исследователь, — что каждый писатель, бравшийся за перо историка, обладал некоторой суммой взглядов на прошлое и настоящее, философией истории, исходя из которой, он и организовывал исторический материал (выделено нами. — В.П.)…». Более того, «замалчивание» какой-либо информации, событийная путаница, «сгущение красок» оказываются в этой связи не столько проявлением «непрофессионализма» историка (в нашем случае мемуариста, автора записок о Московии. — В.П.), сколько суммой его методов, с помощью которых он конструировал собственный исторический мир (в нашем случае свой собственный образ России. — В.П.)…»[71].

Говоря о «конструировании» образов, другой отечественный исследователь, А.И. Миллер, касаясь создаваемых в сознании книжников-интеллектуалов картин окружающего мира, «ментальных карт», отмечал, что «мы знаем, что они (ментальные карты. — В.П.) тенденциозны, знаем, что оптика наблюдателей во многом предопределена господствующими дискурсами (той самой «философией истории, которой как основным критерием для отбора первичного материала при написании своего труда руководствовался его автор и о которой писал В.М. Тюленев. — В.П.)…» [72].

Таким образом, говоря об образе России, который создавали в своих сочинениях европейские путешественники, купцы и дипломаты XVI в. (и тем более интеллектуалы, работавшие с текстами очевидцев и никогда не бывавшие в Московии), мы должны учитывать, во-первых, тот факт, что их описания в большей или меньшей степени тенденциозны и носят ярко выраженный субъективный характер. Во-вторых же, не стоит забывать о том, что степень и характер тенденциозности их, этих описаний, определялись господствующим в европейском сознании на момент создания последних «дискурсов» идеями (той самой «философией истории»). Одним словом, европеец, приезжая в Россию, уже имел в своем сознании определенную ментальную «матрицу», некие ожидания, которые предстояло соотнести с тем, что он увидит на самом деле. Механика же этого процесса соотнесения ожиданий и реальности определялась соотношением массы факторов, объективных и субъективных (вплоть до того, что отношение европейца к московитам могло определяться успехом или неуспехом его миссии — при благоприятном исходе отношение могло быть положительным, при неблагоприятном — негативным).

Пожалуй, едва ли не главным создателем пресловутой «философии истории» по отношению к Московии можно считать имперского дипломата С. Герберштейна, дважды, в 1517 и 1526 гг., побывавшего в Москве с дипломатическими поручениями от дома Габсбургов и написавшего под впечатлением от увиденного знаменитые «Записки о Московии»[73]. Как писала отечественный историк А.Л. Хорошкевич, «его (Герберштейна. — В.П.) «Записки» содержат разнообразную информацию о внутренней и внешней политике Великого княжества всея Руси, экономическом развитии и быте окружавших или входивших в него народов, общественной мысли и культуре»[74]. «Записки» имперского дипломата, впервые увидев свет на латинском языке в 1549 г. (sic!), быстро стали тем, что сегодня называют «бестселлером», и в последующем неоднократно переиздавались как на латинском (в 1551, 1556 и 1557 гг.), так и на других языках — немецком (первое, авторизованное издание вышло в 1557 г.), итальянском (впервые в 1550 г.), английском (частичный перевод был сделан в 1555 г.). Хороший слог, обилие самой разнообразный информации, претензии на объективность ее передачи — все это сослужило «Запискам» хорошую службу. Они не были первым сочинением о России раннего Нового времени, но именно они задали тон последующим описаниям Московии европейцами, заложив основы той самой «матрицы», о которой шла речь прежде.

Впрочем, не вдаваясь в подробный критический анализ сочинения Герберштейна, отметим, что, несмотря на довольно обширный блок информации относительно особенностей русского военного дела, имперский дипломат не слишком много говорит о русской пехоте времен Василия III и ее месте в военной машине Русского государства. Да и то, что было им сказано, выдержано в негативной, пренебрежительной тональности, не говоря уже о том, что описанная им картина не совсем соответствует действительности. По большому счету для целей нашей работы Герберштейн не слишком полезен.

Столь же малополезны (хотя порой и несут в себе крупицы информации[75]) записки и сочинения других иностранцев, датируемые временами правления Ивана III и Василия III XVI в.[76] Но начиная с 50-х гг. XVI столетия ситуация вдруг резко переменяется, и чем дальше, тем в большей степени. Московские стрельцы становятся постоянными «гостями» на страницах записок иноземцев, да и сама информация об этом «неприменном войске» русских государей становится все более и более разнообразна. Здесь и характеристика численного состава и структуры стрелецкого войска, и сведения о «географии» его размещения, и информация о порядке содержания стрельцов и самых порой мельчайших деталях их «повседневности» — вплоть до расцветки кафтанов и характера вооружения. Особенно интересны в этом плане записки, дневники и сочинения англичан, дипломатов и купцов Московской компании (в особенности Дж. Флетчера и Дж. Горсея)[77], и польских шляхтичей, участников русской Смуты[78]. Небезынтересные сведения о стрельцах в начале XVII в. сообщает также и французский авантюрист Ж. Маржерет, служивший Борису Годунову, Лжедмитриям I и II, а потом и полякам[79], а также ряд других иностранных участников Смуты[80].

В целом, если подвести предварительный итог, то сведения, сообщаемые иностранными наблюдателями 2-й половины XVI — начала XVII в., образуют весьма ценный пласт информации о стрелецком войске, причем порой такой, которой нет в современных русских источниках. Ценность этих сведений тем больше, что они происходят из первых рук, принадлежат очевидцам и участникам описываемых событий. К тому же сведения, которые европейские наблюдатели сообщают о стрельцах, преимущественно носят, скажем так, сугубо «технический» характер. По этой причине они в меньшей степени подвержены воздействию той самой «матрицы», о которой шла речь прежде (хотя, конечно, определенная осторожность при обращении с ними все же не помешает, в особенности когда речь заходит о цифровых выкладках, касающихся общей численности стрелецкого войска, — где гарантия, что иностранцы четко отделяли стрельцов от, предположим, городовых казаков?).

От иностранных свидетельств о стрельцах московских перейдем к русским и начнем с характеристики летописей. На первый взгляд летопись — «прозрачный» и простой для понимания источник. Ведь написан он на русском языке (пусть и довольно старомодном, но это только на первый взгляд, с непривычки) русским книжником для русских же читателей и любителей книжной премудрости. Однако это первое впечатление довольно обманчивое, и к летописям вполне приложимы слова В.М. Тюленева, которые мы приводили несколькими абзацами выше. Русский книжник эпохи позднего Средневековья и раннего Нового времени жил в ином мире, чем мы, его далекие потомки, и этот иной мир был выстроен вокруг другой, существенно отличавшейся от современной, системы координат. Как результат, писал отечественный историк И.Н. Данилевский, «не только наш образ мира принципиально отличается от образа мира летописца, но и способы его описания»[81]. К этому стоит добавить и другое, не менее важное, обстоятельство, на которое указывает историк и которое также отнюдь не способствует адекватной интерпретации летописного теста. «На Руси не существовало богословской схоластической традиции (в западном понимании сути этой традиции. — В.П.), — писал он, — поэтому большинство понятий, скрывающихся за терминами и фразеологизмами русских источников, остались невербализованными современниками (и ярким примером тому может служить история с «огненными стрельцами» на страницах «Казанского летописца», о которой речь еще впереди. — В.П.)…»[82].

Одним словом, между русским книжником и нами, его современными читателями, стоит некая преграда, стена непонимания, обусловленная разностью эпох, ментальных установок, мышления, языка и пр. А если к этому добавить еще и определенную «неисторичность» мышления книжника, который без особых проблем мог «осовременить» минувшую действительность, а также пренебрежение им тем, что сегодня назвали бы «авторским правом» (когда мы говорим о том, что такой-то имярек был автором летописи, то мы несколько лукавим — как правило, имеет смысл вести речь о редакторе-составителе, «справщике», но не об именно авторе текста)? Не секрет, что значительная часть летописей дошла до нас не в оригинале, но в позднейших списках, и каждый раз перед исследователем стоит сложнейшая задача разобраться с тем, что в тексте принадлежит исходному его варианту (т. н. протографу), а что появилось позднее, при редактировании другими книжниками.

Но так ли уж все безнадежно плохо и летописи стоит отбросить в сторону как заведомо «темный» и, следовательно, не несущий полезной информации источник? Нет, конечно, даже самый «мутный» и загадочный текст при правильном подходе может дать исследователю то, что ему нужно. Для этого необходимо лишь правильно составить «вопросник» (правильно заданный вопрос — половина верного ответа), с которым исследователь намерен подойти к старинному тексту, а этот «вопросник», его структура и перечень вопросов, определяется, с одной стороны, той целью и теми задачами, которые пытается решить исследователь, изучая интересующую его проблему; а с другой стороны — раскрытием замысла, положенного в основу летописного текста, ответа на вопрос: «С какой целью, зачем книжник сел за свой труд?». И снова обратимся к мнению И.Н. Данилевского. Он указывал, что «найденный замысел должен позволить непротиворечиво объяснить: 1) причины, побуждающие создавать новые своды и продолжать начатое когда-то изложение; 2) структуру летописного повествования; 3) отбор материала, подлежащего изложению (очень важный, кстати, момент. — В.П.). Сопоставляя и сличая одновременные летописные тексты и тексты иностранных наблюдателей, нетрудно заметить существенную разницу между ними именно по этому параметру. Чем этот феномен можно объяснить — тем, что, быть может, летописец считал излишним говорить о том, что так очевидно и понятно для тех, к кому он обращается?; 4) форму его подачи; 5) подбор источников, на которые опирался летописец»[83].

И, само собой, не стоит забывать и о том, что летопись — отнюдь не статичный жанр историописания (хотя свести летописание только лишь и исключительно к историописанию было бы все же неверно — летопись намного шире и богаче). С течением времени она меняется и по целям, и по замыслу, и по структуре, и по языку, и по многим другим параметрам, не говоря уже о том, что разные вопросы и разные проблемы будут волновать летописца московского и провинциального книжника (например, псковского или новгородского, у которых к тому же была своя собственная «гордость»), великокняжеского дьяка, который по поручению-«приказу» своего господина сел за составление официальной истории династии и правления самого заказчика, и дьяка митрополичьего, который делает то же самое, но отражая мнение Церкви в лице митрополита, монаха обители где-нибудь на Русском Севере или астраханского подьячего, любителя книжной премудрости и плетения словес. Все это налагает свой, вполне определенный отпечаток на тексты, а параллельное их использование создает эффект мозаики, составленной из «кусков драгоценной смальты» (выражение, использованное академиком Д.С. Лихачевым для характеристики древнерусских литературных текстов).

Исходя из этих соображений, мы и подошли к анализу летописных текстов, которые были использованы при написании этого исследования. Правда, наша задача облегчалась в известной степени тем, что при всем консерватизме и традиционности московского общества позднего Средневековья — раннего Нового времени, новые веяния, пусть и окольными путями, проникают и в него, и это не могло не сказаться и на выходивших из-под пера книжников текстах, в т. ч. и летописных.

Для решения задач нашего исследования наиболее ценными оказались летописи, которые можно разбить на несколько групп. Если вести речь о предшественниках стрельцов пищальниках, то наиболее информативны в этом плане оказываются псковские летописи[84]. Для псковских книжников характерна определенная, давно подмеченная исследователями, «приземленность» «философии истории», положениями которой они руководствовались при составлении своих летописных сводов. В псковских летописях «наибольший интерес представляет обильнейший материал, — отмечал в предисловии к изданию псковских летописей отечественный историк А.Н. Насонов, — почерпнутый из местных источников (выделено нами. — В.П.)…»[85]. Именно эта местная информация, которую псковские книжники-составители летописных сводов (1, 2 и 3-й Псковских летописей во всех их списках) заимствовали, судя по всему, и из материалов псковского «архива», хранившегося в «ларе» в церкви Св. Троицы, и представляет наибольший интерес, так как здесь содержатся сведения относительно порядка набора псковского войска, в т. ч. и пищальников. Отдельные же сюжеты позволяют утверждать, что книжник пользовался сведениями, полученными из первых рук — от участника и очевидца события. Таков, к примеру, рассказ о неудачной попытке штурма Смоленска во время первой его осады Василием III псковскими пищальниками-добровольцами (подробнее об этой истории мы расскажем дальше).

Если же вести речь об официальном великокняжеском летописании, то, несомненно, больше всего сведений о московских стрельцах содержат в первую очередь т. н. «Летописец начала царства»[86], разные редакции которого нашли свое отражение затем в Львовской и знаменитой Никоновской летописи (Патриарший список)[87], а также в не менее знаменитом Лицевом летописном своде (в соответствующих его томах и связанных с ними Александро-Невской и Лебедевской летописях)[88]. Ценность летописей этого круга заключается прежде всего в том, что, излагая официальную версию событий, они составлялись с активным использованием архивных и делопроизводственных документов того времени. Так, характеризуя Никоновскую летопись, отечественный историк В.К. Зиборов писал, что она «является уникальным памятником русского летописания; в его состав были включены разнообразные произведения: летописи, сказания, повести, жития святых, архивные документы (выделено нами. — В.П.)», причем, по словам исследователя, «при составлении памятника все составляющие материалы подверглись единовременной литературной и идеологической обработке»[89]. Документальные вставки в летописный текст (прямой, порой чуть ли не дословный пересказ воеводских «отписок» в Москву и воеводских же победных реляций-сеунчей, переложение, также весьма близкое к тексту, разрядных записей, «конспекты» «розыскных дел», походные «дневники» и т. п.) хорошо заметны (к примеру, когда речь заходит о событиях Ливонской войны 1558–1561 гг.). И, поскольку стрельцы играли в этих событиях (в осаде той же Казани в 1552 г. и Полоцка десятью годами позже) немаловажную роль, то встретить упоминания о них, об их действиях в ходе той или иной кампании или похода, о начальных людях стрелецкого войска немудрено.

Правда, стоит заметить, что летописные заметки о стрельцах касаются прежде всего внешней, событийной стороны их истории и практически ничего не говорят о «внутренней» стороне, т. е. о том, что мы называем для удобства стрелецкой «повседневностью», что может быть отнесено к стрелецкому быту, внутреннему устройству стрелецкого войска — ив мирной жизни, и на войне. Но немалый пласт такой информации содержат разного рода сохранившиеся актовые материалы. Увы, к нашему глубочайшему сожалению, архив Стрелецкого приказа, в котором хранились документы, касающиеся ранней истории стрелецкого войска, погиб в великом московском пожаре 1626 г. (точнее, то, что в нем оставалось после грандиозных пожаров 1571 и 1611 гг.), и те акты, которые мы имеем, как правило, не связаны напрямую с деятельностью Стрелецкого приказа и тех административных структур в бюрократическом аппарате Русского государства, которые ему предшествовали. Тем не менее отдельные документы или их серии из приказного делопроизводства[90], частных и монастырских (в особенности, поскольку они сохранились намного лучше) архивов[91], опубликованные в разное время, позволяют нам взглянуть на стрелецкую «повседневность», на которую официальное летописание не обращало внимания. Весьма полезными источниками сведений, хотя и не дающими обычно прямой информации, непосредственно относящейся к стрельцам, выступают всевозможные хозяйственные монастырские книги. Из них можно узнать о ценах на провиант и фураж, одежду, обувь, предметы обихода, оружие и пр. — даже о размерах стрелецкого жалованья в провинции и о сроках его выплаты[92].

Наконец, характеризуя источники, которые прямо или косвенно касаются истории стрелецкого войска, нельзя не упомянуть разрядные книги. К настоящему времени издан целый ряд разрядных книг как официального, так и частного происхождения[93], из которых можно почерпнуть информацию, касающуюся самых разных сторон русского военного дела. Более того, их оцифровка усилиями энтузиастов и размещение в Сети сделали их доступными не только узкому кругу специалистов, имевших возможность работать с ними в древлехранилищах, и тем самым открыли новые перспективы в изучении русской военной истории.

Разрядные книги — непростой источник. Появившись в середине XVI в. в ходе упорядочивания делопроизводственной практики в московских приказах и вообще «службы» служилых людей «по отечеству», разрядные книги изначально, как отмечал их исследователь Ю.В. Анхимюк, играли роль своего рода «местнических справочников». «В Московской Руси служилый человек по отечеству был кровно заинтересован не только в сохранении свидетельств своей феодальной собственности, — писал он, — но и свидетельств личной и родовой чести — заслуг пред государством, от которых в конечном счете зависело и его материальное обеспечение». Как результат, продолжал он свою мысль далее, «регулятором служебных отношений, определявшим место отдельных знатных родов и их представителей на иерархической лестнице чинов, являлся своеобразный институт местничества, действовавший во всех сферах служебной деятельности». Местническая же «честь» служилого человека по отечеству, отмечал исследователь, «определялась главным образом двумя факторами: служебным значением рода, к которому он принадлежал, и его генеалогическим положением в своем роду». Поэтому, назначая на службу и разбирая споры служилых людей, власти ориентировались на генеалогические записи и записи о прежних служебных назначениях. Эти записи и выступали в роли своеобразных «местнических справочников», причем, поскольку доступ к «Государеву разряду» и «Государеву родословцу» для частных лиц порой был затруднен, то служилые люди, остро нуждаясь, по словам Ю.В. Анхимюка, в собственных списках разрядных и родословных книг, обзаводятся всеми правдами и неправдами собственными родословцами и разрядами. Одним словом, что «Государев разряд», что частные разрядные книги — все они так или иначе играли роль в первую очередь своего рода «местнических справочников»[94].

«Справочный» характер разрядных книг на первый взгляд как будто должен сделать их непригодными для изучения истории стрелецкого войска уже хотя бы потому, что стрелецкая «служба» считалась для детей боярских непрестижной и «нечестной». Отнюдь не редки были случаи, когда в местнических спорах тяжущиеся попрекали оппонентов в том, что их предки-де служили стрелецкими головами. Понятно, что при таких раскладах можно предположить, что вряд ли в разрядных книгах будут сообщаться подробные сведения о стрельцах и их службе. Однако на самом деле все не так просто, как может показаться на первый взгляд. Любопытный нюанс — частные разрядные книги по содержанию обычно богаче, чем официальный «Государев разряд». И снова сошлемся на мнение Ю.В Анхимюка. Характеризуя содержание частных разрядных книг, он писал, что «в эпоху, когда угасало официальное летописание, эти книги вобрали в себя многие записи, не имеющие разрядно-местнического значения, например, о рождении и смерти правящих особ, стихийных бедствиях и загадочных явлениях природы, социальных потрясениях и т. п. Историко-летописная сторона частных разрядных книг проявилась и в описаниях крупных военных походов и битв, имеющих здесь нередко черты литературных памятников»[95]. Примером тому может служить описание Полоцкого похода Ивана Грозного в 1562–1563 гг. в некоторых частных разрядных книгах[96]. В отличие от официального «походного» дневника Полоцкой кампании и «Государева разряда», разрядные «повести» о «полоцком взятьи» в частных разрядных книгах намного более подробны. В частности, они сообщают нам имена стрелецких голов, участвовавших в этом крупнейшем военном предприятии Ивана Грозного, что позволяет реконструировать список стрелецких приказов, участвовавших в осаде и взятии Полоцка. Другой, не менее наглядный, пример — сохранившаяся роспись Ливонского 1577 г. похода Ивана Грозного, в которой приводится подробный список всех стрелецких отрядов, принявших участие в этой военной экспедиции.

И раз уж зашел разговор о «ратных повестях», то, говоря об источниках по истории стрелецкого войска, нельзя не упомянуть и об этих историко-литературных произведениях русской книжности того времени. В нашем распоряжении есть несколько таких произведений, из которых можно почерпнуть некоторые сведения о русских стрельцах. Прежде всего это «История о Казанском царстве», повествующая об истории Казанского ханства и о его гибели в 1552 г.[97] Именно отсюда те из историков, кто полагал, что стрелецкое войско появилось до 1550 г., черпали доказательства его более раннего учреждения. Однако в данном случае перед нами именно повесть, историческая «беллетристика» (если так можно выразиться по отношению к произведению русской книжности XVI в.), которая отражает действительно происходившие события в весьма и весьма субъективной форме. Автора «Казанского летописца» отнюдь не волновала абсолютная точность передаваемых сведений, но вот эффект, производимый «плетением словес», — как раз наоборот, отсюда и публицистичность стиля, изрядная доля художественного вымысла, и ряд других особенностей, обуславливающих осторожное отношение к сведениям, которые приводит автор повести.

Другое произведение подобного рода — это «Повесть о бою воевод московских с неверным ханом», повествующая о сражении при Молодях летом 1572 г., главном событии «Войны двух царей», Ивана Грозного и крымского хана Девлет-Гирея I[98]. Как отмечал В.И. Буганов, опубликовавший тексты этой «Повести», она является наиболее полным источником, день за днем описывающим события конца июля — начала августа 1572 г., и к тому же была составлена, судя по всему, человеком, или непосредственно участвовавшим в боях с татарами, или же пользовавшимся сведениями, полученными, что называется, «из первых рук». И хотя, как указывал, историк, «Повесть» стала «своеобразным историко-литературным откликом на события 1572 г.», тем не менее ее, по мнению историка, можно считать «доброкачественным историческим источником» (с поправкой, конечно, на особенности жанра. — В.П.)[99].

Любопытные детали относительно участия стрельцов в обороне Пскова от войск короля Речи Посполитой Стефана Батория в 1581–1582 гг. содержатся в «Повести о прихожении Стефана Батория на град Псков»[100]. Конечно, ее нельзя сравнить с повестью о битве при Молодях, однако же сведения, которые сообщает автор «Повести о прихожении…», позволяют сделать любопытные умозаключения относительно времени начала перевооружения стрелецкого войска с фитильных пищалей на пищали с ударно-кремневыми замками (которые назывались тогда в России самопалами).

В общем, кратко охарактеризовав основные группы источников, которые были использованы нами при подготовке этого исследования, можно сказать, что при комплексном их использовании и тщательном анализе реально реконструировать более или менее точно (естественно, понимая при этом, что эта реконструкция носит авторский, субъективный характер) равно как «внешнюю» историю стрелецкого войска, так и «внутреннюю», понимая под первой прежде всего участие стрельцов в войнах, а под второй — историю их «повседневности». На этом будем полагать введение законченным и перейдем теперь к «внешней» истории стрелецкого войска.

Пролог

Предтечи стрельцов: пищальники

Кто, где и когда изобрел порох, а затем додумался до того, чтобы использовать его для метания разного рода снарядов (неважно, какой формы и веса) — об этом спорили, спорят и, надо полагать, еще долго будут спорить и профессиональные историки, и любители истории военного дела и военной истории. И связано это не в последнюю очередь с тем, что порох и огнестрельное оружие, во-первых, в корне изменили ход развития военного дела, совершив в нем подлинную революцию. Сама по себе концепция «военной революции» применительно к временному промежутку между серединой XVI и серединой XVII в. была сформулирована британским историком М. Робертсом в 1956 г. и на первых порах произвела подлинный фурор в историческом сообществе, завоевав немало сторонников и почитателей.

За пятьдесят с лишним лет обсуждения концепция военной революции, предложенная британским историком, претерпела определенные изменения. К настоящему времени гипотеза о военной революции в Европе на рубеже Средневековья и Нового времени в наиболее сжатом виде, по мнению английского историка Дж. Паркера, главного последователя М. Робертса, может быть представлена следующим образом. «Трансформация военного дела в Европе на заре Нового времени включала в себя три основных компонента — широкое использование огнестрельного оружия, — писал он, — распространение новых систем фортификации и рост численности армий…»[101]. Эти три инновации, продолжал он вслед за Робертсом, повлекли за собой все остальные новшества сперва в военном деле, а затем и перемены в политическом, социальном, экономическом и культурном устройстве западноевропейского общества, породив государство и общество современного, модерного типа.