Слишком толстая, слишком пошлая, слишком громкая

Когда она наконец согласилась выйти замуж за Клинтона, а было это после переезда в Арканзас, где он как раз проводил избирательную кампанию, то сохранила девичью фамилию. Ее достижения по-прежнему множились. В 1974 году она стала второй женщиной – преподавателем юридического факультета Университета Арканзаса. В 1979 году – первой женщиной – сотрудником юридической фирмы Rose Law Firm. Она стала добавлять к своей фамилии «Клинтон» только после того, как исследования показали: упорное использование девичьей фамилии понижает шансы Билла Клинтона на сохранение должности губернатора на второй срок в 1982 году. При этом она настаивала, что фамилия «Родэм» должна официально сохраниться; ну а Билл тем временем успешно сохранил за собой пост губернатора. Ей предъявляли претензии в то время, что она была первой леди Арканзаса: в частности, за то, что она работала, несмотря на сокращенный рабочий день. Но все это меркло по сравнению с тем, что началось, когда она стала первой леди страны.

Нападки начались рано. На первых же этапах кампании опросы показали, что избиратели считают, будто Хиллари «ищет свою выгоду» и «гонится за властью». Критику вызвали и ее ответы на вопрос, почему она продолжала работать, когда ее муж стал губернатором Арканзаса. «Наверное, мне следовало сидеть дома, печь булочки и заваривать чай, – сказала она. – Но я предпочла работать по профессии, которую получила, когда мой муж еще не занимался общественной деятельностью»[253].

Ее слова вызвали бурную реакцию, несмотря на дальнейшую речь. «Я свято верю, что женщины должны принимать те решения, которые считают правильными для себя, – продолжала Клинтон. – Вся работа, которую я делаю как специалист, как адвокат, нацелена на то, чтобы женщины сами совершали свой выбор – хоть в пользу карьеры, хоть в пользу материнства или того и другого вместе»[254].

Было поздно: скептики ухватились за первую часть высказывания, да так, что Клинтонам пришлось отказаться от первоначального плана кампании с тактикой «Купи один, второй – бесплатно». «Она стала карикатурой на худшие представления мужчин о женщинах-профессионалах», – говорит Сюзан Эстрих, менеджер выборной кампании Майкла Дукакиса. Американцам еще предстояло привыкнуть к мысли о самостоятельной женщине в качестве супруги президента [255].

Хиллари была более популярной, чем Барбара Буш, но ее намерения не просто поддерживать Билла, но и стать его партнером вызвали бурные обсуждения. Вскоре после того, как Клинтон выиграл президентскую гонку, Хиллари выступила с «символической» речью в Фонде защиты детей, нацеленной на то, чтобы стать «первым шагом в ее предстоящей деятельности в Администрации, которая значительно выходит за рамки той роли, которую история и традиции отводят женщинам на подобном посту»[256].

Признаки неприятия этой деятельности проявились еще раньше на той же неделе, когда Билл сообщил, что Хиллари принимает участие во встречах с членами и советниками Конгресса. «Мы просто сидим за столом и говорим, – сказал он. – Она в этом участвует… В некоторых вещах она разбиралась лучше, чем мы. Думаю, это нужно признать»[257]. Когда чета перебралась в Белый дом, Хиллари поселилась не в Восточном крыле, обычно служившем обителью для первых леди, занимавшихся общественными и домашними обязанностями, а в Западном крыле, вместе с Биллом, где она среди всего прочего занималась еще и подготовкой глобальной реформы в области здравоохранения.

Это заявление было сделано через три дня после инаугурации, когда все кому не лень обсудили наряд Хиллари и воззвали к ведущим модельерам с просьбой «привести в порядок» первую леди. Хиллари тогда носила простую прическу «боб» и надевала обычные деловые костюмы. «Женщина, которая покупает одежду на распродажах, – писали в The New York Times, – и плевать хотела на моду»[258]. Дизайнер, который должен был разработать для нее стиль во время кампании, сказал в интервью Los Angeles Times, что «у нее есть более важные дела, чем наряжаться словно для обложки Vogue»[259].

Однако именно Vogue пришел первой леди на выручку, когда ее упрекали за то, что она не желает посвящать себя домашним обязанностям. В феврале 1993 года главный редактор издания Анна Винтур написала Клинтон и предложила поддержку. Неизвестно, каков был ответ Клинтон, но с тех пор она стала появляться в более модных нарядах – например, в платье с открытыми плечами от Донны Каран, подобное которому носили все, от Лайзы Миннелли до Кендис Берген. Позднее в том же году Клинтон появилась на страницах Vogue в другом платье от Донны Каран; оно задумывалось как спадающее с плеч, но Клинтон настояла на вороте. Снимок на развороте, сделанный Энни Лейбовиц, вызвал бурные споры: то ли слишком сексуально, то ли слишком гламурно, то ли это вообще попытка сгладить впечатление резкости от первой леди, самой настроенной на политическую деятельность со времен Элеоноры Рузвельт.

«Ее поклонники говорят, что она приучает людей к мысли, что первая леди может разделить власть со своим мужем, периодически появляясь в традиционном, более мягком образе хозяйки, матери, жены, – объясняет Морин Дауд. – Но некоторые жалуются, что эта чехарда очень нервирует: то она все время меняет прически, то одну минуту рассуждает о проблемах здравоохранения и тут же радостно вещает о рождественском пироге, то прибавляет к фамилии «Родэм», то позирует для модных сессий». «Это выглядит неестественно», – говорит Шила Тейт, служившая ассистенткой у Нэнси Рейган и Джорджа Буша [260].

Конечно же, все было рассчитано: снимки были приурочены к работе Клинтон над здравоохранительной реформой. Эта роль была отлично знакома Клинтон еще с тех пор, как она успешно занималась реформой системы образования в Арканзасе. Правда, то начинание оказалось обречено на провал, но не по вине Хиллари, а из-за Республиканской партии, рвавшейся захватить как можно больше мест в Конгрессе на выборах 1994 года. Случайное поражение.

Клинтон попробовала себя в новом образе: на время исчезла с общенационального горизонта, путешествуя по миру с дочерью Челси и выступая с речами о правах женщин и детском здравоохранении. Пока она занималась этим в других странах, а не пыталась переделать Америку, все шло прекрасно. Она написала книгу о роли общества в воспитании детей и еще одну – о коте Соксе. Но ущерб ее имиджу уже был нанесен, и со временем он перерос в резкую неприязнь, лучше всего объясненную в 1996 году Генри Луисом Гейтсом в статье о Клинтон, названной «Ненавидя Хиллари»: «Ненависть к Хиллари, как и любовь к скачкам, стала одним из тех национальных видов спорта, которые объединяют элиту и люмпенов». Журналист Салли Куинн добавляет, что «в ней есть что-то, что выводит людей из себя». Некоторые связывают это с нелюбовью Клинтон к светской болтовне: она просто не приглашала нужных людей на обед. Сама Хиллари говорила: «Я им, видимо, напоминаю тещу или начальника, что-то в этом духе»[261].

Теща, строгий начальник, бывшая жена, занудная жена, занудная мамаша – весь набор определений для не слишком приятной женщины, которая вечно грозит своим авторитетом. Глория Стейнэм полагает, что в основном угрозу видят не в самой Хиллари, а в союзе Клинтонов: «Они с президентом представляют новый, куда более высокий уровень отношений между женщиной и мужчиной. И это вызывает резко негативную реакцию»[262]. Консультант кампании Мэнди Грюнвальд считает, что женщин отпугивает путь, указанный Клинтон: «Они смотрят на свою ровесницу, которая сделала выбор, сильно отличающийся от их собственного». Хиллари «заставляет их задумываться над вопросами о себе и своем выборе, но они не хотят эти вопросы задавать»[263].

Статья в The New York Times появилась в 1996 году – как раз когда всеобщее внимание было приковано к скандалу с Уайтуотер [264], в котором оказалась замешана и чета Клинтон. Тогда и начал формироваться негативный образ Хиллари: она не умела держаться с людьми. Форменная гарпия. Уже тогда она была визгливой. Не знала своего места. И лгала. Этот грешок, как и история с бенгальским котом или недавняя шумиха с перепиской, порадовал сексистов: ведь такие жалобы не имели никакого отношения к ее полу. Ее популярность едва достигала 43 % – самый низкий показатель среди первых леди за всю историю современности.

Но не только консерваторы-мужчины находили Клинтон чересчур визгливой: целая когорта женщин разных политических взглядов считала, что она слишком крикливая, невзрачная и резкая – словом, все неприемлемое в эпоху постфеминизма. Даже когда Нора Эфрон [265] обратилась к выпускникам со словами: «Каждый упрек Хиллари Клинтон, что она забыла свое место, – это выпад против вас самих», люди все равно не хотели отождествлять ее с собой. Вот он, эффект постфеминизма: зачем переживать из-за сексистских нападок на первую леди, когда вам сказали, что основная цель феминизма уже достигнута? Образ Клинтон, как и многих других знаковых личностей второй волны феминизма, воспринимался без энтузиазма.

Но когда прогремел скандал с Моникой Левински, вокруг Клинтон снова закипели страсти. Хиллари и раньше донимали вопросами о неверности Билла: в самом начале президентской кампании она решительно пресекла расспросы о Дженнифер Флауэрс, заявив, что это их с мужем личное дело. Однако после того как из-за ложных показаний под присягой в скандале с Левински Биллу Клинтону грозил импичмент, их с Хиллари личная жизнь стала достоянием общественности.

Клинтон уже давно отказалась от принципа «всегда поддерживай мужа». Во время подготовки к выборам в 1992 году она заявила в интервью 60 Minutes: «Я не какая-нибудь Тэмми Уайнетт[266], чтобы всегда поддерживать мужа. Я здесь, потому что люблю и уважаю его». Этим она сама дала козырь своим недоброжелателям: вот оно, доказательство, что она свысока смотрит на домохозяек, традиционные ценности, Тэмми Уайнетт и на любого, кому нравится песня Stand By Your Man. Реакция была такой гневной, что Клинтон пришлось извиниться перед Тэмми Уайнетт. Но четыре года спустя Хиллари проявила такую твердость в истории с Левински, что к ней прониклись симпатией миллионы, в том числе и те, кто прежде ее презирал. Чем больше Клинтон походила на женщину, которая всегда поддерживает своего мужа, тем легче становилось Америке полюбить ее.

В ноябре 1998 года Клинтон в наряде от Оскара де ла Рента появилась на обложке Vogue: до нее первые леди там не позировали. Анна Винтур объявила, что это «подарок за то, что ей пришлось вынести за минувший год, а также признание ее красоты и успеха как женщины»[267]. И статья, и сопровождавшие ее снимки были, как писали в The New York Times, «подтверждением необычайного всплеска внимания к первой леди и сочувствия из-за скандала с Моникой Левински»[268].

Популярность Клинтон объяснялась не столько ее действиями, сколько ее реакциями. Гордость, с которой она держалась на публике, оказалась значительнее многих других ее достижений. Хиллари и ее советники сразу разглядели возможности, которые открывал для нее этот всплеск сочувствия. На его волне Клинтон легко одолела своего соперника-республиканца на выборах в 2000 году и стала младшим сенатором от штата Нью-Йорк.

Но со временем рейтинг Клинтон стал падать; журналист Нейт Силвер отметил феноменальную закономерность: ее популярность сокращалась, когда она слишком явно проявляла политическую активность. Люди принимали ее как преданную жену или как величественную даму на обложке Vogue. Вот тогда она обретала настоящую власть над нацией.

Деятельность Клинтон в Сенате носила компромиссный характер: она приняла идеологию «планирования семьи», отказавшись от защиты абортов, боролась с любителями сжигать флаги, ввела запрет на продажу видеоигр «для взрослых» несовершеннолетним пользователям. Она присутствовала на еженедельной молитве. Завела, скажем так, друзей. «Любезность Клинтон была просто-напросто ее профессионализмом, – говорит Ребекка Трайстер, политический аналитик. – И все же разговоры о ее жесткости и холодности – это больше сексистские домыслы о женщине у власти, а не реальность. Эти представления легко развеивались даже у самых заклятых врагов, когда они сталкивались с женщиной, которую большинство людей находит славной, теплой, старательной и невероятно милой»[269]. Она училась управлять, и этот процесс вел ее в сторону политического центризма.

В течение первого срока в Сенате рейтинг Клинтон оставался стабильным: как отмечает Сильвер, «как будто существовал предел, по достижении которого оппоненты и пресса получали лицензию на ее критику»[270]. То есть избиратели могли проявлять сексизм по отношению к Клинтон, но ждали отмашки от ее политических противников и СМИ.

Именно это и произошло, когда она выдвинула свою кандидатуру на президентские выборы в 2007 году: ей припомнили все претензии за то время, что она носила звание первой леди. Причем не только со стороны республиканцев и прессы, но и от демократов.

В ход шли прозвища, коверкающие ее имя, но интернет вовсю упражнялся в мизогинии: в Фейсбуке создавались группы типа «Хватит лезть в президенты, лучше сделай мне бутерброд», «Жизнь сама сука, не хватало еще за одну голосовать»; на «ЮтЮбе» появился ролик с фирменной корзинкой KFC: «Клинтон-обед: два толстых бедрышка, две мелкие грудки, левые крылья». Ее страницу в «Википедии» взломщики регулярно «украшали» неприличными надписями; на гонках в Нью-Гемпшире появилось двое мужчин с лозунгами «Погладь мне рубашку!» на одежде. На футболках печатали надписи: «Трахни Хиллари: ей явно нужно», «Меня не хочет даже Билл», «Остановите бешеную корову». Когда в The Drudge Report опубликовали снимок с усталой Клинтон, Раш Лимбо обратился к слушателям с вопросом: «Эта страна действительно хочет изо дня в день смотреть, как стареет эта женщина?»[271]

Выпады носят откровенно сексистский характер, и все-таки здесь нужны разъяснения. Возьмем слово «сука» (bitch). Специалист по коммуникациям Каррин Васби Андерсон говорит, что так обозначают «домашнее животное, которое плохо себя ведет» – и это слово применяют к женщине, которая изменяет долгу перед своим домом, частной жизнью и семьей [272]. Энди Зайслер, основатель журнала Bitch, поясняет: «Обычно мы обозначаем этим словом женщину сильную, сердитую, бескомпромиссную и зачастую несклонную угождать мужчинам… Описываем женщину, у которой работа лучше, чем у мужчины, и она не намерена за это извиняться. Женщину, несклонную отступать»[273]. Поэтому называть Клинтон сукой – значит клеймить позором каждую женщину, которая выделяется из толпы.

Такой имидж – наделенной огромными возможностями, властной и бескомпромиссной суки – особенно усиленно создается в СМИ: Кристофером Хитченсом, назвавшим Клинтон «сукой» в шоу Тима Рассерта на MSNBC, Гленном Беком, окрестившим ее «стереотипной сукой», Нилом Кавуто из Fox News, который считает, что ей надо дистанцироваться от «крутого сучьего образа». В ходе предвыборных гонок человек из команды Маккейна спрашивал: «Как нам справиться с этой сукой?», на CNN прозвучали слова: «Какой республиканец об этом не думает? Да вообще, какой избиратель об этом не думает?»

У них было множество оснований возражать против кандидатуры Клинтон, но одна причина затмила все: ее пол. Клинтон не просто сука, она и кастрировать может. Такер Карлсон заявил: «Когда она появляется на экране, невольно хочется скрестить ноги», а Крис Мэтьюз назвал ее сторонников-мужчин «кастратами в хоре евнухов». Заявления, что Клинтон якобы способна лишать мужчин их достоинства, конечно, вызывали шум, но все же звучали абсурдно. В конце концов, если мы пережили эпоху сексизма, мужчинам незачем бояться сильных женщин. Но подобные комментарии показывают, что все же эта эпоха еще не кончилась.

Наиболее уязвимое место вскрылось не ранее, чем представителем партии демократов стал Барак Обама. Клинтон оказалась не просто занудной женушкой или ненавистной сукой. Все обстояло гораздо хуже, по крайней мере с политической точки зрения: Хиллари Клинтон была начисто лишена харизмы.

Слово «харизма» греческого происхождения, и означает оно «божий дар», «одаренность особенными качествами». Иначе говоря, милость, дарованная кому-то, кого любят все, в том числе и Бог. В современном понимании это слово часто применяется к политикам или кинозвездам; Макс Уэбер описывает это явление как «личную харизму»: человек выделяется среди обычных людей за счет сверхъестественных, сверхчеловеческих или просто выдающихся особенностей или качеств [274].

Именно на основании этих качеств, считает Уэбер, человека и признают лидером. То есть в человеке есть что-то такое, что мы легко признаем его власть над нами. В библейской трактовке такая власть выражается в ритуале, в политическом – в речи. Ораторский дар способен вызывать у людей различные чувства – радость, печаль, патриотизм, надежду. У оппонента Клинтон Барака Обамы таких качеств было хоть отбавляй.

Хватало харизмы и у Билла Клинтона, и у Джона Ф. Кеннеди. В некотором роде ею был наделен Джордж Буш-младший. Определенно ею был наделен бывший киноактер Рональд Рейган. Харизма не имеет партийной принадлежности, она не связана с умом и навыками в правительственной работе. Она завораживает и восхищает людей, притягивает их души. Хорошая речь, как и обряд, обладает способностью захватывать и очаровывать. Но если этот дар исходит свыше, то благословение небес получают только мужчины – по крайней мере в политике.

Харизма сыграла существенную роль в телевизионной кампании: умение убедить миллионы людей в том, что именно ты достоин возглавлять их, важнее реального опыта и лидерских качеств. В 2008 году быстро стало ясно: у Хиллари нет такого дара. Джонатан Алтер в Newsweek признает, что Клинтон «основательная и сильная» и «в дебатах превосходит Обаму»[275]. Она превосходно держалась в переговорах один на один и четко обрисовывала свою политическую позицию. Но она была женщиной. Алтер объяснял: «У нее не хватает жизненно важного ресурса. Мужчины-кандидаты умеют устанавливать магнетическую, иногда даже сексуальную связь с женской аудиторией». Ее речи могли быть продуманными и содержательными, но, слушая Обаму, люди чувствовали себя защищенными, как в церкви.

По совету разрабатывавшего стратегию кампании Марка Пенна Клинтон с самого начала разыграла «мужскую» карту: скрыла все, что могло быть воспринято как проявление слабости или легкомыслия (слезы, эмоции, чересчур женственные наряды). В памятке Пенн писал: избиратели не готовы к «первой маме», но вполне способны принять «первого папу-женщину». Это была хитрая лазейка, чтобы протолкнуть женщину в президенты: пусть избиратели забудут, кто она.

Палка оказалась о двух концах. В первой половине кампании Клинтон стерла все типично женские черты, из-за чего стала казаться неженственной и вела себя «по-мужски»: орала, держалась напористо, старалась проявлять харизму. В результате на нее обрушилась волна критики, ее назвали визгливой и эпитетами похуже. Когда появились признаки мягкости и уязвимости – слезинка, пророненная, когда Клинтон говорила о проигрыше в Нью-Гемпшире, – на нее накинулись с обвинениями в манипулировании. А почему бы и нет? Год жизни она провела, убеждая всех, что она бесполый компетентный робот.

В связи с проигрышем Клинтон проявилось и нечто любопытное: женщины, даже те, которые решительно поддерживали Обаму, замечали и обсуждали не только сексизм, направленный на Клинтон, но и двойные стандарты, применяемые общественностью к женщинам. «Я не агент Клинтон, – говорила Рейчел Мэддоу. – Но в ходе политических дискуссий я начинаю ее одобрять, как минимум потому, что я против нападок, которые на нее обрушились. Не являясь ее политическим сторонником, я считаю нужным заступиться за нее на фоне подобных атак»[276].

Такое отношение к Клинтон выявило серьезное культурное заболевание, связанное не столько с ее личной жизнью, сколько с утвердившимися патриархальными условиями: как принять женщину, которая просит за нее голосовать? Одно дело, не любить Клинтон. Другое дело – отмахиваться от того факта, что нападки на нее были проявлением глубоко укоренившейся, хоть и закамуфлированной мизогинии.

В середине апреля 2008 года, три месяца спустя после избрания президентом Барака Обамы, с интервалом в четыре дня появились две объемистые статьи. Первая, написанная Амандой Фортини для журнала NewYork, называлась «Пробуждение феминизма: Хиллари Клинтон и четвертая волна»[277]. Вторая, авторства Трайстер, была опубликована в Salon под названием «Эй, ребята Обамы, полегче!». В ней говорилось о том, как утомили молодых женщин придирки мужчин к Хиллари Клинтон [278]. В статье основательница Feministing Джессика Валенти описывала свои впечатления от встреч со студентками во время выборов. «Мои друзья, или мой парень, или папа – прогрессивные люди, – утверждали они. – Но когда они говорят о Хиллари, они превращаются в сексистов. Я ума не приложу, в чем дело». Возникала затруднительная ситуация: ведь их друзья не были сознательными сексистами, не толкали женоненавистнических речей.

Этим молодым женщинам приходилось вновь подогревать интерес к феминизму, который даже в конце нулевых годов вызывал неприятие в определенных кругах. «Стоило Клинтон выдвинуть свою кандидатуру, как американский сексизм, долгое время спавший, как зверь под транквилизатором, зевнул и пробудился, – писала Фортини. – Даже те, кто не затруднял себя гендерными вопросами, почувствовали: мы ничего не добились»[279]. Восемь лет спустя правдивость этих слов обретет тревожное подтверждение во всем: в новых попытках законодательно контролировать репродуктивное здоровье женщин, во взрыве онлайн-домогательств, в спорах об участии Клинтон в президентской кампании и, наконец, в ее проигрыше отъявленному женоненавистнику, который клянется отобрать у женщин репродуктивные права.

Став президентом в 2008 году, Обама назначил Клинтон на пост государственного секретаря: одни считали, что таким образом он держал врага при себе, другие видели в этом попытки сторонников Клинтон увеличить ее политический опыт. Ее рейтинг популярности немедленно пополз вверх и в конце концов даже превысил тот уровень, которого достиг после скандала с Моникой Левински. Ее снимки в костюмах всех цветов радуги стали мемом, как и фотография с мобильным телефоном. Все вдруг сочли, что любить Хиллари – это круто, особенно теперь, когда она занималась тем, что действительно умела. Работала. Обсуждала. Не баллотировалась.

И все же феминизм давал знать о себе, и это глупо было отрицать. Он процветал во множестве форм, представленный как старой гвардией (Рут Бейдер Гинсбург, Глория Стейнем, Элизабет Уоррен, сама Клинтон), так и новым поколением (Бейонсе, Лина Данэм, Эми Шумер, Зендая). Однако этот всплеск породила необходимость: законодательство и на местном, и на общегосударственном уровне грозило отобрать у женщин право распоряжаться собственным телом, отвоеванное за последние пятьдесят лет. Феминизм стал не важным, не модным – без него просто было нельзя.

И на этот раз Клинтон была готова вмешаться: не только из-за своей половой принадлежности, но и из политических соображений. Речь о своем участии в президентских выборах 2016 года она произнесла под открытым небом. Она с гневом обрушилась на республиканцев: «Они стыдят и винят женщин, вместо того чтобы признать наше право самим заниматься своим репродуктивным здоровьем».

В ходе кампании она включила в свою предвыборную платформу такие важные для женщин вопросы, как дошкольное воспитание детей и дневной уход. Предсказуемо хлынули нападки со всех сторон, но на этот раз на них немедленно последовал ответ. В отличие от кампании 2008 года и первых лет, проведенных в Белом доме, пресса, «Твиттер» и феминистская блогосфера решительно дали понять: сексизм не пройдет.

В сентябре 2015 года Трамп высказался о Клинтон как об «очень визгливой», и журнал The New York Times опубликовал пространное исследование применения этого слова к женским голосам; там приводилось высказывание эксперта, который утверждал: «Склонность кричать в ходе предвыборной компании не является гендерной особенностью, просто публика не привыкла к женским голосам в подобных обстоятельствах»[280]. Когда Берни Сандерс сказал, что «все вопли мира» не помогут выиграть дебаты, Клинтон ответила в феминистском ключе: «Иногда, когда женщина высказывается, некоторым мужчинам кажется, что она орет»: фраза стала девизом, который она впоследствии использовала в рассылке своим сторонникам.

В Pittsburgh Post-Gazette появилась статья об обеде, устроенном бывшим корреспондентом CNN в Белом доме Джессикой Йеллин. Там она включила записи голосов всех кандидатов в президенты и спросила, какой из них можно охарактеризовать как «визг». «Это шифр, – сказала Йеллин собравшимся женщинам-юристам, – применяемый к женщинам-кандидатам и другим общественным деятельницам. Проблема в том, что он входит в норму и применяется снова и снова»[281]. Комментатор CNN Эрика Джонг объяснила: «Мы не знаем, как должен звучать голос женщины-президента. У нас такого никогда не было… Мужские голоса нам привычней»[282]. Блогер в Linguistic Pulse высказывается прямо: «Женские голоса, как правило, выше мужских вследствие анатомических и социальных особенностей»[283]. Когда голос Клинтон называют «скрипучим» или «визгливым», то имеют в виду не ее лично – речь о том, как должен звучать голос лидера, а в представлении большинства он мужской.

В интервью для Chicago Tribune оперную диву Рене Флеминг спросили, являются ли критические замечания о голосе Клинтон сексистскими. «Моя дочь – специалист по исследованиям гендерных вопросов, – сказала Флеминг. – И она подтверждает, что претензии носят сексистский характер». И хотя голос Клинтон на ее профессиональный слух «резковат», она все равно считает, что «к женским голосам повышенные требования»[284]. А когда журналист Боб Вудворд сказал MSNBC, что его неприязнь к Клинтон вызвана «ее стилем и подачей», потому что «ее манера общения напрягает», это высказывание сочли проявлением сексизма. «Я словно перенеслась в прошлое, на многие годы назад, когда руководство CNN считало, что для того, чтобы звучать авторитетно и вызывать доверие, голос должен быть низким, – говорит Фрида Гитис из CNN. – То есть это мужские голоса звучат так, будто вещают чистую правду»[285].

Между тем за фракцией левых в силу их сексистских, патриархальных взглядов закрепилось прозвище Братцев Берни. Братец Берни – персона весьма прогрессивная: ненавидит крупные банки, заботится об окружающей среде, хочет изменить систему образования – и не видит ничего плохого в том, чтобы обозвать Клинтон лгуньей, сукой или еще хуже. Деятельность Братцев Берни особенно видна в интернете: в Reddit, в комментариях на странице Клинтон на «Фейсбуке» и в «Твиттере», где любая попытка заикнуться в поддержку Хиллари или покритиковать Берни вызывает поток брани.

Давление было таким ощутимым, что многие сторонники Клинтон перебрались в закрытые группы на «Фейсбуке». Но проблема обрела такие масштабы, что ее нельзя было скрыть: советники Сандерса обращались к участникам кампании Клинтон и к пользователям интернета с призывами держаться в рамках. Президент Обама в интервью Politico признавал, что члены его администрации и его сторонники держались «свысока», когда ставился вопрос об отношении к Клинтон, и соглашался, что «порой пресса бывала к ней чересчур несправедлива»[286]. Всюду мелькали заголовки: «Братцы Берни заставили меня признать мизогинию в Америке» и «Братья, любящие Сандерса, превратились в толпу сексистов».

В ходе выборов сексистское отношение к Клинтон не просто стало очевидным: оно сделалось ядром всей кампании и привело к росту ее поддержки. Опрос женщин-демократов в Washington Post показал: независимо от возраста и воззрений те, кто сталкивался с гендерным неравенством лично, с вероятностью 20 % могли проголосовать за нее[287]. Могли – но еще не наверняка. Потому что, когда подвели итоги выборов, оказалось, что большинство белых женщин – тех, кто по идее должен был испытывать особую солидарность с Клинтон, – голосовали за Трампа.

На ранних этапах кампании нападки на нее вызывали такой резонанс, что некоторые даже поверили, будто Братцы Сандерса – это пиар-ход сторонников Клинтон. «Целью было нейтрализовать все атаки, списав их на проявление сексизма, – писал Гленн Гринвальд, – отвлекая, таким образом, внимание от действий самой Клинтон и направляя его на анонимных отдельно взятых пользователей, которые утверждали, что являются якобы сторонниками Сандерса. Эффективное оружие в руках союзников Клинтон»[288]. Клинтон десятилетиями подвергалась сексизму. Теперь ее обвинили не только в том, что она его использует, но и в том, что она сама является его источником.

Многие избиратели, особенно сторонники левой фракции, не нуждались в объяснениях, что Клинтон подвергалась чрезмерным сексистским нападкам: Трамп наглядно продемонстрировал это, заявив, что она не может удовлетворить Америку, потому что не может удовлетворить собственного мужа и что она «играла на том, что женщина», чтобы добиться политического влияния. Но откровенный сексизм, как и расизм, и любая другая форма фанатизма, легко осуждается – даже если ты не принадлежишь той же политической партии, что и Клинтон. Куда труднее понять, каким образом отсутствие харизмы у Клинтон, ее неприятность, ее плохое проведение кампании трансформировались в восприятии избирателей в претензии сексистского характера.

Эзра Кляйн писал в Vox: «Вот Хиллари Клинтон, которую я вижу в вечерних новостях и о которой читаю в прессе. Она расчетлива и осторожна. Ее речи похожи на краткое содержание делового отчета, сделанного целой толпой авторов, боящихся, что в ответ им скажут что-то обидное». Это та самая Хиллари, которую освистывают за шутки на дебатах, которую упрекают за слишком редкие улыбки, которая заслужила прозвище Хиллари-бот. Но те, с кем она работала годами, имеют о ней совсем другое представление. «Они превозносят свою Хиллари Клинтон – блистательную, остроумную, вдумчивую, деятельную, – пишет Кляйн. – Те, кто с ней работал, остаются преданными ей, и даже недавние враги становятся на ее защиту»[289].

Кляйн назвал «пропастью» несоответствие между кампанией Клинтон и отношением к ней ее сторонников и провел целое исследование, устанавливая причины, по которым к ее кандидатуре на политической арене отнеслись с такой антипатией. Как у большинства политиков, у Клинтон есть свои промахи, свои слабые места и неудачные решения, не говоря уж о Бенгази, истории с перепиской и некоторых других моментах, подрывающих доверие. Но ничто не может объяснить ни такой степени ненависти, ни разительного контраста между отношением к Клинтон в ходе избирательной кампании и во время работы в офисе.

Ответ поражает своей простотой. Кляйн объясняет: все дело в умении слушать. «В большинстве избирательных кампаний награда достается тому, кто лучше всех умеет говорить, – пишет он. – Представьте, каково приходится тому, кто чувствует себя не в своей тарелке перед большой толпой. Представьте, что вас постоянно сравнивают с мужем, одним из лучших ораторов, когда-либо участвовавших в выборах; что за каждое неудачное высказывание вам тут же устраивают аутодафе, что десятилетиями твердят, как неестественно вы держитесь. Что вы будете делать?» Она стала прислушиваться. Вдумчиво внимать тому, что говорят и сторонники, и противники. Это умение сыграло ей на руку как законнику и государственному деятелю, но мало помогло в предвыборной кампании. Как подчеркивает Кляйн, «президентские кампании ориентированы на сугубо мужскую манеру уверенно держаться перед аудиторией»[290]. Попытки Клинтон уверенно обращаться к аудитории приводили к тому, что она срывалась на визг и терпела крах. Никакой опыт, никакие тренинги не могли тут помочь.

Обычный парень, Майкл Арновиц из Портленда, штат Орегон, в своем посте на «Фейсбуке» пришел к такому же выводу. Арновиц проследил, как менялась популярность Клинтон в ходе избирательной кампании. «Мы все знаем, что происходит, но не хотим этого признавать, – писал он. – В президентских кампаниях фавориты – мужчины и демонстрируют они сугубо «мужские» качества: физическую мощь, харизму, напористость, настойчивость, солидность». Когда женщина пытается стать мужчиной, она проваливается – в том числе и как кандидат. Если она будет держаться «по-мужски», ее сочтут грубой, проявит женственность – решат, что она не годна для государственной службы [291].

«Нет никаких сомнений, что Хиллари подверглась воздействию двойных стандартов, – доказывает Арновиц. – И ее победа не будет означать победы над социальным сексизмом: ведь проблема расизма не исчезла с выигрышем Обамы»[292].

Взгляд на те события 2008 года, что на избирателей, что на журналистов, подтверждает удручающий факт: система поднялась не против Клинтон, а против женщин вообще. Так называемая визгливость Клинтон, отсутствие харизмы – все это обусловлено тем, что фаворитами в этом состязании по определению являются мужчины. Никаких «слишком» у Клинтон нет: она просто оказалась в вотчине мужчин.

Это ошеломляющий итог выборов. Атмосфера ненависти, нагнетаемая вокруг Клинтон, может объясняться многими причинами – от недовольства проводимой политикой до нелюбви к глобализму в целом. Но истинная причина – ее пол. И не в том дело, что Клинтон визгливая, или слишком мягкая, или слишком пронырливая. Не это стоит за ажиотажем из-за переписки, расследованием вокруг фонда Клинтон и подозрением, что Хиллари на пару со своей помощницей Хумой Абердин скрывают от американцев некую зловещую тайну. Многие, пусть даже на подсознательном уровне, боятся того, что женщина возьмет в свои руки бразды правления, получит ключи от системы, станет президентом.

В корне всего, конечно, неуемные амбиции Клинтон. Такова особенность ее воинственного нрава: хорошо зная себе цену, она не желает уступать мужчинам. Ее супруг Билл Клинтон вспоминал, как «встретил девушку» в 1971 году: она была настолько решительна и уверена в себе, что будущий президент, человек, равный ей по уму и характеру, вынужден был подстраиваться под нее, а не наоборот.

Все это имело решающее значение в глазах сторонников Клинтон: да, это были те самые настойчивость, целеустремленность и широта взглядов, которой они хотели. Но палка оказалась о двух концах: против Клинтон сыграли ее собственные амбиции, ум, опыт и уверенность в себе. Наша страна ценит эти качества только тогда, когда их проявляют мужчины.

Но не стоит бояться матриархата. У женщин есть свои сильные качества, и они вполне способны играть и выигрывать на своем поле, а не на том, которое отведено для мужчин. Как ни банально звучит, но и мужчины, и женщины – люди.

Выдвижение Клинтон на выборы президента не только вскрыло глубоко укоренившееся сексистское отношение к женщинам-политикам, но и подпитало его. Клинтон проявила стойкость, но это не значит, что другие женщины, глядя на то, что ей пришлось пережить, выдвинут свои кандидатуры. Представьте, что говорили матери своим дочерям, посмотрев, как Трамп перебивает Клинтон на дебатах и как перевирает ее слова, заставляя ее натянуто, сдержанно улыбаться, – все это означает, что, как бы ни была компетентна, опытна и умна женщина, у мужчины по-прежнему есть право угрожающе нависать над ней и огрызаться на модераторов, когда те просят ее не перебивать. Любую молодую женщину, которая, посмотрев на это, все-таки рискнет выдвинуть свою кандидатуру на выборы, сочтут мазохисткой.

И все-таки женщины-политики, в том числе и рискующие выдвигаться, необходимы, чтобы расшатать наконец подобные устои. В ходе исследований, несколько десятилетий проводившихся в Индии, несколько случайно выбранных деревень возглавляли женщины. Кандидаты – тоже женщины, без вариантов. Поначалу жители требовали лидеров-мужчин, но со временем, как это произошло при работе Клинтон в государственном аппарате, их доверие к компетентности женщин возросло. И все-таки только после того, как каждой из этих деревень женщины управляли не по одному разу, а дважды, местные жители согласились голосовать за них на открытых выборах [293].

Понадобятся не одни президентские выборы, чтобы отстоять право женщин, даже далеких от политики, обладать определенной властью. Но это не означает, что поражение Клинтон – это шаг назад. Она очень сильно ударила по стеклянному потолку, и теперь задача разбить его уже не кажется такой устрашающей, как прежде. Конечно, на это последует реакция, и вновь мизогиния, укоренившаяся в обществе, проявит себя во всем своем уродстве. Но такова участь любых перемен: разрушить, прежде чем отстроить. В своем последнем письме сторонникам, разосланном по электронной почте на другой день после выборов, Клинтон выражала глубокую благодарность за такую «многостороннюю, творческую, смелую и энергичную кампанию», которая вокруг нее развернулась. По всей Америке эти слова прочитали женщины, которым суждено закончить начатое Клинтон.

Глава восьмая. Слишком нетрадиционная: Кейтлин Дженнер

Кейтлин Дженнер совершила один из самых эффектных каминг-аутов. 1 июня 2015 года она появилась в бюстье на снимке Энни Лейбовиц, украсившем обложку Vanity Fair, с подписью «Называйте меня Кейтлин». Это был первый раз, когда Кейтлин, ранее Брюс Дженнер, появилась на публике, и последовала бурная реакция: 17 апреля миллионы людей видели, как Дженнер объявляет о своем переходе в специальном выпуске шоу Дайан Сойер на ABC. С тех пор папарацци из кожи вон лезли, чтобы заполучить хоть один кадр с результатом перемен.

Работа над обложкой велась в обстановке строжайшей секретности: Дженнер фотографировали в уединении ее особняка на вершине холма. Изображения хранились в запертом помещении, на компьютере, не подключенном к серверу Vanity Fair. Каминг-аут стал полной неожиданностью и прогремел, как в доцифровую эпоху.

Незадолго до того Ким Кардашьян, приемная дочь Дженнер, взорвала интернет, опубликовав в журнале Paper снимки в обнаженном виде. Настала очередь Кейтлин. Ее новый аккаунт в «Твиттере» собрал миллион подписчиков быстрее, чем у президента Обамы; статья с фотографиями на сайте побила рекорды Vanity Fair: более 6 миллионов уникальных просмотров.

Но была и обратная сторона. В Pittsburgh Post-Gazette, например, ее назвали «бородатой леди» и написали, что, «пока одни превозносят Дженнер за храбрость, другие пожелали бы ей оказаться чуток трусливее»[294]. На позитивные отзывы сыпались вполне ожидаемые анонимные комментарии («Такое вообразить невозможно, это противно библейским законам и естеству»), некоторые опасались, что прослывут фанатиками, если не признают этой трансформации. И все-таки отношение в целом сформировала реакция семьи (Кендалл, дочь, твитнула: «Теперь ты свободна, прелестная пташка», Ким воскликнула: «Какая красота! Будь счастлива, будь горда, живи СВОЕЙ жизнью!») и друзей-знаменитостей. Леди Гага: «Кейтлин, спасибо за то, что ты есть в нашей жизни, и за то, что ты меняешь сознание людей!»; от Эллен Дедженерес: «Ради всего мира я надеюсь, что все мы будем такими же храбрыми, как @Кейтлин Дженнер»; от Марии Шрайвер: «На территории женщин зазвучал новый отважный голос – голос @Кейтлин Дженнер. Будь собой и будь счастлива!»

Если почитать тщательно сформулированные высказывания в определенном сегменте интернета, то возникает впечатление, что трансформации бывшего олимпийца, этого образца мужественности, ждали много лет. За год до этого появление Лаверны Кокс [295] на обложке журнала Time назвали «переломной точкой для трансгендеров»; в январе того же года «Очевидное»[296] получает премию «Золотой глобус» в номинации «лучший сериал»; мемуары Дженет Мокк «Переосмысление реальности» стали бестселлером в списке New York Times. Можно, конечно, возразить, что ничего нетрадиционного в Дженнер нет: да, она трансгендер, но при этом удивительно женственная, с идеальной прической, красуется на обложке гламурного журнала: какая уж тут непокорность!

Но это крайне оптимистичный и даже близорукий взгляд на положение трансгендеров в современном обществе. Трактовать высказывание о «переломном моменте» как утверждение, что Америка полностью готова принять трансгендеров, – это закрывать глаза на лавину трансофобии, заполонившую не только отдельные пространства в интернете, но и общество в целом, в том числе и среди тех, кто поддержал Кейтлин Дженнер.

* * *

Дженнер фактически стала представителем всего транссообщества, но в нем к ней отношение двойственное – и не только из-за ее привилегированности, поддержки политиков-трансофобов и отсутствия того опыта, через который прошли другие трансгендеры. Дело еще и во внешности Дженнер, которая соответствует понятию транснормативности. Транснормативность – это представление о том, что успешным транссексуалом является тот, кто транссексуалом не выглядит. Транснормативный человек – этот тот, которого общество может признать за представителя выбранного тем пола, поскольку он соответствует общепринятым стандартам женственности или мужественности.

Но соответствие этим стандартам требует как культурных, так и финансовых вложений. В результате наиболее транснормативные – это белые, физически здоровые люди с доходом выше среднего. Те, кто обладал большими привилегиями до перехода, сохраняют свое положение и после него: им проще найти свое место, устроиться на работу, выглядеть достаточно «хорошенькими» для журнальных обложек, и у них меньше причин для опасений. У трансгендеров – своя иерархия, и Дженнер находится на ее верхних ступенях.

К тому же важно соответствие определенным правилам сексуального и культурного поведения, свойственного каждому из полов. Человек в процессе перехода подвергается стрессу: ему все время напоминают, что двойной статус подрывает устои американского общества. Тогда как человек, прошедший переход полностью, наоборот, вписывается в эти устои.

Ни в чем не упрекая Дженнер, нельзя не отметить напряжение, возникшее вокруг ее персоны. Она стала самой знаменитой из трансгендеров не только из-за лидерских качеств или знания истории и политики трансгендерного движения, но и благодаря преимуществам своего положения как бывшего олимпийского спортсмена и как члена одной из наиболее известных семей Соединенных Штатов.

Больше чем чего бы то ни было Дженнер хочет состояться как женщина. Она считает, что самый быстрый путь и для нее, и для трансгендеров вообще – это стать «новой нормальной». С учетом прошлого Дженнер понять ее нетрудно: последние тридцать лет она прожила в страхе, боясь разоблачения. Для нее, как и для многих других, транснормативность – это способ избежать общественного осуждения.

Проблема в том, что стремление к транснормативности ничуть не направлено на развеивание трансофобии и не может способствовать ей. Если кто-то забывает о том, что рядом с ним трансгендер, он также забывает о том страхе, тревоге, а то и гневе из-за возникшей двойственности представления о чьем-либо поле.

Пусть все бабушки и все консерваторы Соединенных Штатов знают, кто такая Кейтлин Дженнер, и не переживают из-за этого – трансофобия, охватывающая все, от заголовков на обложках до хейтерских высказываний в интернете, все равно остается и влечет за собой ощутимые последствия: по данным Компании по правам человека, среди трансгендеров в четыре раза больше тех, кто живет в нищете, 90 % транссексуалов подвергается нападкам на работе, а 2015 год был отмечен наибольшим количеством самоубийств – 22 случая [297]. В свете этого недостаток нетрадиционности у Дженнер лишь усиливает понимание того, что признание трансгендеров – это реальная угроза обществу, один из ярчайших примеров непокорного поведения.

* * *

Идея транснормативности сродни идее гомонормативности: согласно определению Лизы Дагган, «это деятельность, которая, составляя конкуренцию установкам и институтам гетеронормативности, одновременно упрочивает и поддерживает их, обещая в перспективе возможность существования деполитизированной, частной гей-культуры с упором на семейную жизнь и потребление»[298]. Проще говоря, быть гомонормативным – это желать всех привилегий, которые достаются гетеросексуалам, включая потребительские права, брак и возможность иметь детей. Эти аспекты являются краеугольными камнями в движении за права геев, но в то же время они навлекают на себя критику. Многие полагают, что нужно не встраиваться в деспотическую и ограничивающую систему, а изменить ее.

У гомонормативности выработался определенный идеал: «успешные» гомосексуалы всегда обладают доходом выше среднего, в их отношениях неизменна некая гендерная гармония (один партнер – более мужественный, другой – более женственный), о сексе ни слова, брак и/или дети уже есть или в ближайших планах. Наглядный образчик – Митч и Кэмерон в «Американской семейке», но примеры можно найти и среди знаменитостей: Эллен Дедженерес и Нил Патрик Харрис. Брутальных лесбиянок и томных геев или не видно, или их подают в комедийном ключе, почти отсутствуют бисексуалы. Чем меньше представители меньшинств демонстрируют свою двойственность, тем легче они перенимают поведение и образ жизни гетеросексуалов. А в случае с трансгендерами обычно ничто не выдает их особенности, за исключением пола их супругов.

Транснормативность имеет много общего с гомонормативностью, но есть ключевое отличие. Гендерная дисфория, как и гомосексуальность, долгое время считалась расстройством поведения [299]. Медицинское понятие трансвестизма и трансгендерности опирается в основном на мемуары Кристин Йоргенсен и Марио Мартино, выпущенные в 1968 и 1977 годах соответственно. По словам исследователя трансгендерности Эвана Випонда, Йоргенсен преподнесла «свой переход как медицинское исправление ошибки, допущенной природой», и в обоих источниках описывались ощущения ребенка «не у себя дома», в чужом теле, и говорилось о желании сменить половую принадлежность [300].

Хотя многие трансгендеры не испытывают дисфории до довольно позднего возраста или не испытывают отчуждения от собственного тела, эти аспекты стали теми критериями, по которым специалисты-медики диагностируют трансгендерность у своих пациентов. Если пациенты не подтверждают этих критериев, им не будет назначено лечение, включая гормональную терапию, операции и все прочее. В результате многие трансгендеры попросту пересказывали написанное Йоргенсен и Мартино, независимо от того, насколько это соответствовало их собственным ощущениям, только ради того, чтобы получить помощь – и тем самым лишь укрепляли стереотипы.

Таким образом, медицинский подход сформировал определенный тип транснормативности, не оставляющий никакого пространства для вариантов. Подобная трактовка часто используется при создании в кинематографе образов трансгендерных женщин, которые теоретик Джулия Серано делит на два основных лагеря. Бывают «ложные» трансгендеры, эдакие femme fatale, способные держаться как женщины; «чаще всего с ними связан неожиданный поворот сюжета, или же они выполняют роль сексуальных предателей, заставляя обычных парней думать, будто они увлеклись парнем». Примеры: Джей Дэвидсон в «Жестокой игре» или Хилари Суонк в «Парни не плачут». Еще бывают «несчастные» трансгендеры: не могут освоиться и влиться в общество, безобидные импотенты, жалкие фрики и неудачники. Примеры: Бри в «Трансамерике», София в «Оранжевый – хит сезона». Люди, совершившие переход от женщины к мужчине на экране, как правило, не появляются, как и женщины-транссексуалы, не приемлющие утрированной женственности [301].

Серано пишет: «Трансгендерные женщины бывают самых разных типов, как и женщины вообще. При этом многие считают, что они только и мечтают сделаться хорошенькими, розовенькими и абсолютно пассивными»[302]. Причина проста: если само существование трансгендеров нарушает сложившийся порядок вещей, то изображение их в подобном свете смягчает удар. Такой подход диктует обществу, как должен выглядеть «нормальный» транссексуал, а заодно намекает, какая участь ждет тех, кто будет выбиваться из этой «нормы» и подрывать устоявшийся порядок. Вкратце: оскорбления, отчуждение, смерть.

Все это устанавливает преобладание определенного типа транссексуалов: идеалом считается трансгендерная женщина, держащаяся подчеркнуто женственно, и в представления об этом идеале прекрасно вписывается Кейтлин Дженнер. Главные факторы тут – раса (белая), класс (рождена в среднем, теперь – в высшем) и способности (исключительные). Все это позволило ей стать американским героем и образцом мужественности в конце 1970-х, в эпоху борьбы со спортивным господством Советского Союза. Журналист Базз Биссингер писал в статье о ее дебюте: «Он украшал коробку хлопьев Wheaties. Он пил сок для Tropicana и позировал для Minolta. Он рассказывал завороженной публике по всей стране о двух победоносных днях на Олимпиаде. Он воплощал цвета флага. Он был матерью и яблочным пирогом с ванильным мороженым для нации, истосковавшейся по подобному герою. Он трудился без устали. Он сделал коммунистических ублюдков. Он был Америкой»[303].

То есть облик и достижения Дженнер до такой степени олицетворяли ту силу (белая, традиционная!), которую Америка желала видеть своим воплощением, что многие компании именно ее выбирали для рекламы своей продукции. Одни выглядели мужественно, другие казались стопроцентными американцами, а Дженнер сочетала в себе и то, и другое, да еще прибавьте к этому производительную мощь (четверо детей за пять лет) и аппетитный вид.

В восьмидесятые годы Дженнер отдалилась от общества; она боролась с депрессией и пыталась разобраться со своей гендерной идентификацией. Это изменилось, когда в 1991 году она встретила Крис Кардашьян, будущую Дженнер. Крис вселила в Дженнер бодрость, подогрела интерес к карьере – и тем самым упрочила их совместное благополучие. В результате Дженнер обладала феноменальными привилегиями, когда начала в 2014 году свой переход: у нее хватало средств не только на то, чтобы себя обезопасить (уединенный дом, помощники, охрана), но и быстрое получение хирургической помощи, гормональных препаратов и подходящего гардероба. Даже если бы общество отвергло Дженнер, ей в отличие от многих женщин-транссексуалов хватило бы средств на то, чтобы избежать экономических трудностей.

Понимание Дженнер своей трансгендерной сущности опирается на общепринятые взгляды. В интервью для Vanity Fair и для других изданий Дженнер рассказывает, что еще в детстве воспринимала себя как девочку. «Когда мне было восемь, я втайне от всех рылась в мамином шкафу», – рассказывает она в Time [304]. После Олимпийских игр, собираясь на выступления, она надевала под костюм колготки и лифчик. Дженнер рассказывала о желании быть женщиной и первой, и второй жене. Неспособность стать хорошим родителем своим четырем детям она объясняет тем, что чувствовала себя глубоко несчастной в чужом для нее теле. «Я никогда не считала себя женоподобной, – объясняет она в реалити-шоу «Я – Кейт», – но я всегда воспринимала себя как женщину».

Дженнер хотела полностью перенять женскую сущность со всеми ее свойствами. Она выбирает одежду, ориентируясь на родных и приемных дочерей, которые создали свой сверхгламурный стиль. У нее пышная прическа, полные губы накрашены, облегающая одежда подчеркивает объем груди, она носит высоченные каблуки. Она обожает наряды, которые ей поставляют высокопрофессиональные дизайнеры, у нее в штате состоят собственные стилист и косметолог.

Если отвлечься от транссексуальности, то Дженнер следует одному из наиболее мягких и сдержанных типов женственности, какие существуют в мире. На обложке Vanity Fair она застенчиво сидит в уголке в изящном белье: эдакое воплощение мужских представлений о женщинах. Когда на премьере «Я – Кейт» Дженнер в короткой юбочке играет в теннис со своей сестрой, камера следит за ее ногами, как в музыкальном клипе. Позднее в этом сезоне она будет наслаждаться мыслью, что мужчины теперь должны открывать перед ней дверь и подносить сумки.

Именно так и обустроен домашний быт Кейтлин последний десяток лет. В ранних эпизодах первого сезона ее женственность напоминает подростковую: она подкрашивает волосы голубой и пурпурной краской, которые ей приносит Кайли, ее дочь; Ким говорит ей: «Ты такая худенькая, прямо как Кендалл!» То есть у нее повадки двадцатилетней модели. Даже свое имя, особенно букву «и», она выговаривает, как ее дочери, а не как люди ее поколения. И себя, и своих подруг-транссексуалов она называет «девочками» – так она себя и воспринимает.

Остается еще вопрос с сексуальностью, который Дженнер, по ее собственному признанию, для себя еще толком не прояснила. Согласно принятому транснормативному сценарию, женщина-транссексуал хочет быть с мужчиной, образовав фактически традиционную (или способную сойти за таковую) пару. Но Дженнер сказала, что в списке приоритетов секс у нее занимает последнее место. О близости с женщиной она не думает, но на момент окончания второго сезона мужчин у нее тоже еще не было. В ток-шоу «Эллен» она пошутила, что у нее «уже достаточно детей», и пришло время для других интересов, но когда-нибудь она хотела бы найти партнера.

Но две главные движущие силы любого реалити-шоу – это состязание и романтика. В «Я – Кейт» дух соревнования отсутствует, и ставка сделана на романтические отношения с актрисой-транссексуалом Кендис Кейн. Как в любых «идеальных» гомосексуальных романах на телевидении, все сводится к флирту, а секса как такового нет вообще. Например, в первом сезоне Кейн приглашает Дженнер к себе на ночь, и та пять минут обсуждает со своим стилистом, какое белье выбрать. Позднее свидание Дженнер и Кейн на церемонии награждения ESPY выглядит как выпускной бал, во втором сезоне поцелуй, которым они обмениваются, напоминает детскую игру в бутылочку.

Романтическая линия в «Я – Кейт» выглядит банальной. Но само ее наличие укрепляет положение Дженнер. В интервью Кейн и Дженнер крайне осторожно выбирают слова: Кейн опровергла слухи, будто их застали флиртующими в местной парикмахерской, но сказала для E!: «Между нами определенно есть связь»; Дженнер поделилась с Эллен Дедженерес: «Кендис держится в стороне, но на самом деле все не так. Она потрясающая. Нам так хорошо вместе. Она – прекрасная женщина».

Возможно, рейтинг «Я – Кейт» взлетел бы еще выше, влюбись Дженнер по-настоящему. Но ее роман не может отвлечь от основной линии шоу: того, как Дженнер осваивается, порой неуклюже, со своим новым статусом: то выслушивает рассказы других женщин о сексе, то удивляется тому, что некоторые транссексуалы не желают изменять тембр голоса на более женственный. Это подчеркивает одну из проблем транссексуальности: все личное становится общественным.

* * *

Примерно один из пяти транссексуалов становится жертвой домашнего насилия. Многих сторонятся и отталкивают от себя трансофобы даже из ближайшего окружения. Но об этом обычно умалчивают в историях о переходе: принято считать, что для семьи трансформация оказывается сюрпризом вроде татуировки: удивились, может, поворчали, но в конце концов приняли. Понимающая семья становится ключевым фактором: это означает, что транссексуалы могут органично вписаться в общество (в школе, на работе, дома), и этому обществу совершенно не нужно меняться.

Тема принятия просматривается в большинстве медийных текстов о трансформации Дженнер. Ее восьмидесятидевятилетняя мама, Эстер, с трудом учится правильно выговаривать имя Кейтлин, но делает это с пониманием и любовью. Когда Рут впервые приезжает к Дженнер, та встречает ее словами «Все в порядке», на что Рут отвечает: «Я и не сомневалась». Канье Уэст, нанеся ей визит вместе с Ким, говорит: «Это одна из самых сильных вещей, какие только могут произойти с людьми, ведь мы до такой степени зависим от восприятия… Ты такая же знаменитость, как и твоя дочь-супермодель, и вдруг: «Я такая, какая есть, и плевать на всех хотела». Четверо старших детей Дженнер в шоу предпочли не участвовать, но, судя по интервью с Дайаной Сойер и статье в Vanity Fair, они полностью поддерживают ее и хотят поближе узнать отца, который всегда был как бы в отдалении.

Несогласие в семье возникло, когда Дженнер чересчур экспрессивно высказалась в Vanity Fair о том, что их с Крис дочери были «отвлечением», и рассказала о разногласиях, возникших, когда Крис узнала о желании Кейтлин стать женщиной. Но даже это закончилось очистительным потоком слез и объятиями перед камерой. Дальше в этом же сезоне Крис сокрушается не из-за своих переживаний по поводу каминг-аута Кейтлин, а из-за того, что та столько времени его не делала. Таким образом, травматическим воспринимается не переход, а его отсутствие.