Помоги проекту - поделись книгой:
Пушкин переменился между двух весен, 1822-го и 1823-го года. Наш круг поиска сужается.
Все шесть с лишним лет своей опалы Пушкин время от времени строит планы бегства за границу, но они оставались мечтами. Решающая причина, по которой он так и не покинул Россию, вполне прозаическая. Нехватка денег.
За границей поэт не мог рассчитывать на помощь родни. Его небогатый и патологически скупой отец мог разве что прислать сыну в Кишинев свои поношенные фраки115. Но зарубежному опальному изгою и того бы не досталось.
Вместо прозябания на скудном окладе он оказался бы под угрозой настоящей нищеты. Его полное пренебрежение обязанностями чиновника сменилось бы поденщиной ради хлебной корки. А такой удел Пушкин презирал.
В начале 1822 г. поэт со здравым скепсисом оценивает свои финансовые перспективы. «Кавказский мой пленник кончен — хочу напечатать, да лени много, а денег мало — и меркантильный успех моей прелестницы Людмилы отбивает у меня охоту к изданиям», — признается он кн. П. А. Вяземскому 2-го января (XIII, 34–35).
Но других заработков попросту нет, и Пушкин твердо решает обрести свободу, заработав своим пером деньги для побега. Беспечный ленивец впрягается в работу, пишет много, страстно и напряженно.
Вообще-то для Пушкина характерна перемежающаяся работа над разными крупными вещами, задуманными в разное время. Но количество поэм, начатых им весной 1821 г., беспрецедентно. После «Кавказского Пленника» Пушкин берется за целый ворох совершенно разношерстных замыслов: «Вадим», «Гавриилиада», «Братья Разбойники», «Бахчисарайский Фонтан».
Пускай тысячерублевый гонорар за «Руслана и Людмилу» ничтожен. Значит, надо написать много поэм!
Кажется, никто из пушкиноведов не подчеркивал, насколько тесно связана такая кипучая плодовитость с планами бегства. Упоминать столь низменный мотив, как жажда презренного металла, кажется обывательской бестактностью, ведь речь идет о великом поэте, гордости читающей России.
Посреди запойной тяжкой работы для денег Пушкин выкраивает передышки, работая бесцельно. Впоследствии так зародится «Евгений Онегин», по иронии Провидения начавшийся как самоцельная игра и превратившийся затем в рог изобилия.
А богохульная «Гавриилиада», виртуозная и похабная, является ни чем иным, как золотой стружкой с ремесленного верстака (по выражению В. Я. Брюсова). Благодаря ее предельной нецензурности к Пушкину возвращается самоуважение, необходимое для душевного равновесия. Ибо, как и все поэты того времени, Пушкин убежден, что писать ради заработка постыдно. И тем не менее трудится, не покладая рук, преследуя легко угадываемую, чисто практическую цель. Это деньги.
В конце лета выйдет в свет «Кавказский пленник», и 27 сентября 1822 г. Пушкин шлет издателю поэмы Гнедичу любезное письмо: «Приехали пленники — и сердечно вас благодарю милый Николай Ивановичь» (XIII, 48).
На самом деле автор крепко уязвлен, поскольку авторский гонорар составил всего 500 рублей ассигнациями116. Б. Л. Модзалевский указывает, ссылаясь на Анненкова, что Пушкин «был весьма недоволен таким скудным вознаграждением за поэтический труд свой и долго вспоминал об этом с досадой»117.
Мечта о бегстве рухнула. Попытка заработать свободу собственным трудом и утолить жажду странствий обернулась очередным унижением.
Впридачу Пушкин к тому времени все чаще мучается приступами бессильного недовольства, все глубже в душу вгрызается хандра. В его письмах, чем дальше, тем громче звучат удрученные нотки.
Еще в январе 1822 г. он жалуется брату: «Представь себе что до моей пустыне недоходит ни один дружний голос — что друзья мои как нарочно решились оправдать элегическую мою мизантропию — и это состояние несносно» (XIII, 35).
Его летние сетования Гнедичу (письмо от 27 июня) гораздо горше: «Пожалейте обо мне: живу меж Гетов и Сарматов; никто не понимает меня. Со мною нет просвещенного Аристарха, пишу как нибудь не слыша ни оживительных советов, ни похвал, ни порицаний» (XIII, 39). Под конец письма налет игривости вовсе пропадает: «не предвижу конца нашей разлуки. Здесь у нас
Пушкин истосковался не на шутку.
Спрашивается, что же мучило поэта в Бессарабии, чего ему там не хватало? Свободы?
Он жил не в тюремной камере, а в барском доме на полном пансионе, притом бесплатно. Он обладал драгоценной свободой думать, читать и писать, сколько душе угодно. Его новых стихов с нетерпением ждала читающая Россия, и рукописные листочки в обход цензуры мигом разлетались по всей империи.
На самом деле Пушкин мучился ложным чувством несвободы. Как ни горько это признать, но вплоть до самой гибели, до просветленных предсмертных дней он пребывал в душевных оковах.
Дьявольски самолюбивый, тщеславный, весьма расчетливый, хотя и безалаберный, он всегда зависел от денег, царя, читателей, критиков, сплетен, предрассудков, то есть от собственных потаенных страхов. И в стихах яростно обманывал себя, провозглашая свою абсолютную независимость.
Этот редкостно одаренный человек обрел духовную свободу лишь на полтора дня своей недолгой жизни, умирая от раны в паху.
Но сам поэт так и не понял никогда, чего же ему не хватает. Его внимание болезненно приковывала внешняя несвобода.
В уже упоминавшемся сентябрьском письме Гнедичу поэт разъяснит главную причину своих терзаний в Кишиневе: «Как ваш Петербург поглупел! а побывать там бы нужно. Мне брюхом хочется театра и кой-чего еще» (XIII, 49). Признание рвется наружу, но пиетет к старшему собрату помешал высказаться напрямую.
Почему же Пушкин все-таки так откровенничает с Гнедичем, который ему вовсе не задушевный наперсник? А потому что это издатель, источник гонораров, пускай скудных поначалу. Срабатывают подсознательные ассоциации, потаенные надежды на достаток и роскошную жизнь.
Те, кого заинтриговало туманное «
Само собой, разлука с друзьями тоже болезненная вещь, но ведь не из-за нее Пушкин впадал в «
Что касается Кишинева, в тамошнем театре давала представления кочевая немецкая труппа119, не чета столичным артистам. Как-то в антракте кн. В. П. Горчаков изрядно рассмешил Пушкина, припечатав плохих актеров исчерпывающей рецензией: «каждый играет дурно, а все вместе очень дурно»120.
О качестве услуг в бессарабских домах терпимости нет достоверных исторических сведений. Но догадаться несложно.
Вот главные невзгоды и тяготы, которым подвергся в провинции заядлый театрал и неутомимый приверженец платных любовных услуг. Не стоит брезгливо морщиться, дорогой читатель. Можно выжить без необходимого, но еще горше жить без излишеств. Поймите, унизительные неудобства подтачивают личность гораздо действенней и ощутимей, чем новости о разгроме карбонариев или неудачах гетериотов.
Однако почва для будущей капитуляции перед царем оказалась щедро удобрена. Не понадобилось ни Соловков, ни Сибири. Всего лишь за год «певец свободы» отрезвел, хотя еще не вполне одумался. Его надломили не кандалы и нерчинские рудники, а хандра вкупе с жаждой столичных удовольствий.
Да, он ощущал себя подневольным изгнанником, разлученным с близкими по духу людьми. Конечно, его угнетала невозможность странствовать по собственному усмотрению. Но всего этого вкупе недостаточно, чтобы борец за народное счастье бросил знамя и ползком удалился с поля битвы.
Перечислим еще раз вкратце: хандра, провинциальное убожество, соблазны красивой жизни, нехватка денег, запрет на дальний туризм.
Что еще? Кажется, ничего не забыли. Ах да, якобы самое главное — поражения инсургентов в чужих далеких странах, обсуждаемые между глотками рейнвейна.
Это отнюдь не те вещи, из-за которых человек испытывает «
V
Высланный из столицы поэт-смутьян угодил в самую гущу отъявленных смутьянов.
Пушкин знакомится с генералами М. Ф. Орловым и П. С. Пущиным, полковником П. И. Пестелем и майором В. Ф. Раевским. Все они причастны к движению декабристов, состоят в тайных обществах революционных заговорщиков и в масонских ложах. В отличие от либеральных столичных бонвиванов, это серьезные люди, боевые офицеры с орденами и золотыми шпагами за храбрость. Несколько раз Пушкин гостит у подполковника В. Л. Давыдова, в фешенебельном имении Каменка, где также сводит знакомство со многими будущими декабристами.
Конечно, их революционные убеждения не были для Пушкина секретом. На офицерских пирушках с шампанским и рейнвейном шли оживленные беседы о полыхающей революциями Европе и о России, которая неминуемо станет конституционной монархией, а то и вовсе республикой.
В письме от 27 июля 1821 г. брату Пушкин шутит: «с моими конституционными друзьями я скоро позабуду русскую азбуку» (XIII, 30). Это значит, друзья за обедом ведут политические дискуссии по-французски, чтобы их не понимала разносящая блюда крепостная прислуга. Та самая, которую они мечтают освободить.
Следует отметить, что декабристское Южное Общество, возникшее весной 1821 г. на обломках распущенного Союза Благоденствия, объединило сторонников радикальных действий, и во главе их встал апологет тираноубийства П. И. Пестель. Позже П. А. Вяземский напишет: «Хотя Пушкин и не принадлежал к заговору, который приятели таили от него, но он жил и раскалялся в этой вулканической атмосфере»122.
Впридачу ко всему Кишинев служил штаб-квартирой греческим инсургентам.
Впечатлительный Пушкин грезит революцией. В апреле 1821 г. он посвящает В. Л. Давыдову бодрые строки о революционном причастии шампанским и кровью. Подразумевая повстанцев и свободу, поэт размышляет:
В кратком разборе стихотворения «Свободы сеятель пустынный…» Б. В. Томашевский почему-то уверяет, что «Пушкин вернулся к теме, намеченной еще в послании к Давыдову»123. Исследователь словно бы не заметил, что в этих двух стихотворениях выражены зеркально противоположные идеи. Как видим, еще в 1821 г. Пушкин ясно сознает, что народ не поднимется на борьбу. Но лишенный иллюзий поэт испытывает не скорбь и презрительное отчаяние, а лихой азарт. Он уверен, что горстка революционеров одержит победу.
В Лицее, где основным воспитательным пособием служили жизнеописания Плутарха, воображением юноши прочно завладели образы героев-избранников. На лекциях по истории, философии и праву профессоры объясняли, что историю творят выдающиеся личности, которые ведут за собой косную толпу, даже наперекор ее воле. Поэтому склонность «
Но спустя всего два с половиной года после высылки на юг жизнерадостный борец превратится в ядовитого циника.
Что же с ним стряслось?
В поисках корней плачевной метаморфозы начну издалека.
Что-то странное, не вполне объяснимое чувствуется в неприязни Пушкина к императору Александру I. В ней сквозят беспричинная навязчивость и чрезмерность.
Глумиться над мелким физическим недостатком вообще негоже, но слова «плешивый щеголь» (VI, 521) совсем неуместно звучат в устах поэта, чья собственная шевелюра уже начала редеть124.
Еще на лицейской скамье Пушкин посвятил императору такую эпиграмму:
ДВУМ АЛЕКСАНДРАМ ПАВЛОВИЧАМ
Текст из рукописного «Собрания лицейских стихотворений» помещен в разделе «Dubia» академического собрания сочинений, но авторство Пушкина сомнений не вызывает. Другого такого ехидного сорвиголовы стены Лицея не видывали.
Написанная в 1813 г. эпиграмма не просто полна едкой издевки, но выглядит сущим анахронизмом.
Действительно, в декабре 1805 г. Наполеон разгромил австрийцев и русских при Аустерлице, воспользовавшись самоуверенностью Александра I. Однако в 1813 г. войска российского императора уже наголову разбили армию французов, затем вошли в Польшу и Германию. Давнюю военную неудачу затмили блистательные победы. Не говоря уж о том, что освободитель Европы, «истинный византиец», по выражению Наполеона, и воспитанник либерала Ф. С. Лагарпа Александр I Павлович Благословенный вовсе не «
Словом, эпиграмма лицеиста злобна и несправедлива до глупости.
Ее грубый сарказм нельзя объяснить ненавистью «певца свободы» к деспоту, ибо правление Александра I в ту пору носило умеренно либеральный характер. Заглаживая безумные выходки своего отца, молодой император на первых порах объявил амнистию всем бежавшим за границу, восстановил в правах до 12 тысяч опальных, упразднил Тайную экспедицию, занимавшуюся политическим сыском. Он издал указ о вольных хлебопашцах, разрешил открытие частных типографий и ввоз иностранных книг. Наконец, он снял запрет на масонские ложи.
Чем же так не угодил стихотворцу-лицеисту его венценосный тезка?
С детства Пушкин всегда и во всем хотел быть первым. Как вспоминает И. И. Пущин, мальчик Саша впадал «в какой-то припадок бешенства за то, что другой, ни на что лучшее не способный, перебежал его или одним ударом уронил все кегли»125.
Когда он мечтал о военных подвигах, вне всякого сомнения, в его отроческих грезах маячил прежде всего блистательный образ Наполеона.
Карьера Бонапарта стала поразительно заманчивым прецедентом в монархической Европе. Оказалось, вовсе не обязательно принадлежать к королевскому роду, чтобы стать императором. Чисто в римском духе отважный герой смог взойти на вершину власти не по родовитости, а благодаря доблести.
Что ж, в «Евгении Онегине» поэт с шокирующей, циничной прямотой высказал свои сокровенные грезы:
Такого рода категорические обобщения свойственны лишь недалекому человеку. Тому, кто считает всех остальных скроенными на один салтык, свой собственный.
Молодой поэт без малейшей иронии нарисовал автопортрет. Это он «
Как на грех, в России соблазнительный пост уже занимал отпрыск династии Романовых. Это вам не кегли сшибать. И «шестисотлетний дворянин» Пушкин вовсю шпынял царя едкими злобными насмешками. Надо полагать, изнывая от жгучей зависти к «перебежавшему его» узурпатору.
Отдаю себе отчет, что все это не факт, а лишь предположение. К нему предстоит еще не раз вернуться на дальнейших страницах.
Но, так или иначе, Пушкин безусловно строил наполеоновские планы на будущее.
Знаменитые строки об именах, которые напишут «на обломках самовластья» (II, 72), Ю. М. Лотман прокомментировал так: «Почему на обломках русского самодержавия должны написать имена Чаадаева, „двадцатилетнего с небольшим молодого человека, который ничего не написал, ни на каком поприще ничем себя не отличил“, как ядовито писал о нем один из мемуаристов, и Пушкина, ничем еще о себе не заявившего в политической жизни и даже не допущенного в круг русских конспираторов? Странность этих стихов для нас скрадывается тем, что в них мы видим обращение ко всей свободолюбивой молодежи, а Пушкина воспринимаем в лучах его последующей славы. Но в 1818–1820 гг. (стихотворение датируется приблизительно) оно может быть понято лишь в свете героических и честолюбивых планов»126.
Не менее убедительно предположение Ю. М. Лотмана о том, что столь гордые слова может объяснить лишь «обстановка разговоров о тираноубийстве»127.
В Бессарабии покушение на царя стало для Пушкина несбыточной мечтой. Зато близкая победоносная революция сулила не только сокрушить деспотизм, но и дать поэту желанную свободу.
В самом начале кишиневской эпопеи, 4 декабря 1820 г. Пушкин шлет письмо Н. И. Гнедичу из Каменки, где время его «протекает между аристократическими обедами и демагогическими спорами» (XIII, 20). В последних строках тесно переплетены два намека, на чаемое возвращение поэта в Санкт-Петербург и на революцию по испанскому образцу в России: «Друзья мои! надеюсь увидеть вас перед своей смертию. Покаместь у меня еще поэма готова или почти готова. Прощайте — нюхайте гишпанского табаку и чихайте громче, еще громче» (XIII, 20).
Почему же замечательно мужественный и честный Пушкин, отлично знакомый со многими декабристами, яростно свободолюбивый и открыто жаждущий революции, все-таки не вступил в ряды заговорщиков?
«Декабристы не приняли Пушкина в свою организацию, потому что подготавливали переворот силами военных», — утверждает Д. Я. Гершензон в энциклопедической (!) статье128. Это ложь, ибо в «Алфавите декабристов» числятся и литераторы, и чиновники, и помещики, вдобавок даже учитель и приказчик.
Советские пушкинисты успешно разрешили щекотливый вопрос благодаря преданию, бытовавшему в семействе декабриста кн. С. Г. Волконского. Бывший подпольщик рассказывал внуку о том, как ему «было поручено завербовать Пушкина в члены Тайного Общества; но он, угадав великий талант и не желая подвергать его случайностям политической кары, воздержался от исполнения возложенного на него поручения»129.
Такова легенда, ставшая официальной и непререкаемой. Впрочем, она вызывает изрядные сомнения.
Прежде всего, в члены революционного тайного общества не вербуют в расчете на будущее поражение. А талант делу не препона, скорее наоборот. Блестяще одаренные литераторы, А. А. Бестужев-Марлинский и К. Ф. Рылеев, играли видную роль в среде подпольщиков, и никого это не пугало. (Кстати говоря, сам Пушкин дал замечательно своеобразную оценку дарованию Рылеева: «Он в душе поэт. Я опасаюсь его не на шутку и жалею очень, что его не застрелил, когда имел тому случай — да чорт его знал» (XIII, 155). Поскольку современники хором заверяют, что великий поэт был чужд зависти, эти строки из письма А. А. Бестужеву (24 марта 1825 г.) следует расценивать как экстравагантный комплимент.)
Итак, сентиментальный С. Г. Волконский, руководствуясь своим скромным разумением, сорвал важное задание руководителей подполья. Очень мило, сугубо по-революционному. К тому же остальные заговорщики впоследствии уже не делают попыток вовлечь близко знакомого им поэта в тайное общество.
Не подвергаю сомнению сам факт, изложенный в байке для внука. Но его мало для широких выводов.
А разгадка не слишком красива.
Будущие декабристы общались с Пушкиным непосредственно и подолгу. Наметанным глазом офицеров с изрядным боевым и жизненным опытом они различили то, чего не смогли почуять высокомудрые кабинетные ученые спустя сотню лет.
Революционеров насторожило то, что они увидели в Пушкине. Душевная гнильца.
Нет-нет, отъявленным мерзавцем его назвать нельзя. Но члены тайного общества, будущие декабристы ясно видели перед собой человека слабовольного, самовлюбленного, тщеславного, жадного до удовольствий и денег, лукавого. Что еще хуже, хвастливого, склонного к рисовке130 и неспособного обуздать свой длинный язык. Впридачу вспыльчивого и ребячливого.
Это не боец, не подпольщик. С таким можно лихо кутнуть в веселой компании, благо сыплет остротами. Но его нельзя и близко подпускать к секретам, за которые могут полететь головы.
Впрочем, Ю. М. Лотман всерьез полагал, что узколобые заговорщики не сумели оценить такую титаническую и нечеловечески совершенную особу, как Пушкин, утверждая, что их «ставило в тупик богатство и разнообразие его личности»131.
А революционеры пришли к решению, о котором поведал в своих записках декабрист И. И. Горбачевский: «Нам от Верховной Думы было запрещено знакомиться с поэтом А. С. Пушкиным, когда он жил на юге. Прямо было сказано, что он, по своему характеру и малодушию, по своей развратной жизни, сделает донос тотчас правительству о существовании Тайного Общества: Мне рассказывал Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин про Пушкина такие на юге проделки, что уши и теперь краснеют»132.
Казалось бы, вердикт вынесен с исчерпывающей точностью. Да и особой проницательности тут не требовалось. Даже лучший друг поэта, декабрист И. И. Пущин, в мемуарах засвидетельствовал, что «не решался вверить ему тайну, не мне одному принадлежавшую, где малейшая неосторожность могла быть пагубна всему делу. Подвижность пылкого его нрава, сближение с людьми ненадежными пугали меня»133.
Однако свидетельство Горбачевского пытался оспорить П. Е. Щеголев, считавший запрет «от Верховной Думы» анахронизмом134. Его возражение беспомощно, поскольку сути дела оно не меняет. А нелестная аттестация и опасения декабристов наглядно подтвердились по ходу дальнейших событий. После Кишиневского кризиса биография Пушкина пестрит несомненными проявлениями малодушия. Отдельный разговор об этом у нас впереди.
В «Записках» И. Д. Якушкина описан невольный розыгрыш, который устроили Пушкину декабристы на пирушке в Каменке.
Подпольщики задумали сбить с толку желчного циника А. Л. Раевского135, который гостил в Каменке с отцом и явно подозревал о существовании заговора. Офицеры затеяли спор о тайном обществе, в который с жаром вмешался Пушкин.
Александр Раевский доказывал необходимость и пользу подпольной организации в России, Якушкин выдвигал опровержения и наконец сказал: «Мне нетрудно доказать вам, что вы шутите; я предложу вам вопрос: если бы теперь уже существовало Тайное общество, вы, наверное, к нему не присоединились бы?» Когда же Раевский ответил согласием и хотел рукопожатием скрепить уговор, Якушкин не прикоснулся к его протянутой руке, объявив происходящее «всего лишь шуткой».
Вдруг, под общий смех офицеров, Пушкин «встал, раскрасневшись, и сказал со слезой на глазах: „Я никогда не был так несчастлив, как теперь; я уже видел жизнь мою облагороженною и высокую цель перед собой, и все это была только злая шутка“. В эту минуту он был точно прекрасен»136.
В намерения декабристов не входило посмеяться над Пушкиным, но они видели его насквозь.
Спору нет, в роскошной усадьбе, за изысканным обедом с шампанским, да еще под мелодии крепостного оркестра приятно вслух мечтать по-французски о благе общества, о будущей свободной России, об участии в тайном обществе и революции. Вскоре, едва перед Пушкиным замаячит призрак тюрьмы, либеральная накипь слетит с него целиком и навсегда.
А еще позже, когда в Михайловском навестивший друга И. И. Пущин открыто признался в принадлежности к подпольной организации, Пушкин уже не проявил ни малейшего интереса к вступлению в нее. Вот его слова: «Впрочем, я не заставляю тебя, любезный Пущин, говорить. Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою, — по многим моим глупостям»137.
В приступе мягкого самобичевания Пушкин дает понять, что для него не может быть и речи о революционной деятельности. Он уже не рвется в заговорщики со слезами на глазах. Обратите внимание на постановку проблемы. Важно то, насколько он
Мог бы для приличия посетовать, что подпольщикам будет мало проку от поднадзорного ссыльного. Но взвешивать резоны окружающих, считаться с их интересами Пушкин органически не умел. Хотя, как отмечал П. А. Плетнев, он в разговорах то и дело ввертывал: «войдите в мое положение»138.
Поделиться книгой: