Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Загадка Пушкина - Николай Леонардович Гуданец на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Вместо сибирской каторги поэт получил четырехмесячный блаженный летний отпуск, вдобавок подоспел гонорар за публикацию его первой поэмы, «Руслана и Людмилы». Еще в мае Жуковский вручил отцу поэта тысячу целковых, а тот переслал их начальнику сына, генерал-лейтенанту И. Н. Инзову37. Неплохое подспорье для юноши с должностным окладом семьсот рублей ассигнациями в год.

А главное, благодаря Раевским Пушкин впервые прочитал Байрона, правда, пока в плохоньком французском переводе. Великий английский поэт сразу станет его образцом для подражания, из-под пера хлынут романтические поэмы. Еще летом, в Пятигорске он начал писать «Кавказского пленника».

Но, увы, столь счастливо начавшееся пребывание Пушкина в южных краях оказалось впоследствии омрачено глубоким и тяжелым духовным кризисом. Вскоре наступает радикальный перелом в его мировоззрении и творчестве.

Между тем пушкиноведы поминают этот важнейший период в жизни поэта редко, с явной неохотой и говорят о нем как-то вскользь, обиняками. А то и вовсе замалчивают — например, В. В. Розанов утверждает: «Биография его удивительно цельна и едина: никаких чрезвычайных переломов в развитии мы в нем не наблюдаем»38. Явственно просвечивает нехитрая подкладка этой фразы: такое совершенство, как личность Пушкина, вообще не может испытывать кризисов.

Но шила в мешке не утаишь. Даже предельно официозный литературовед В. Я. Кирпотин отмечает, что на юге Пушкин испытал «жестокие политические разочарования» и начал склоняться к заключениию, «что массы еще не созрели для свободы, что реакция намного сильнее революции»39.

Также и В. С. Непомнящий указывает на «переломный период» 1822–1823 гг., когда Пушкин пишет стихи, «исполненные мрачного скепсиса» и «раздумий о тайнах человеческой судьбы и путей истории» 40.

С. М. Бонди, посвятивший анализу пушкинского кризиса обширную работу, «Рождение реализма в творчестве Пушкина», усматривает в происшедшем «переход на новую ступень», к реализму, который «сопровождался не длительным, но в высшей степени тяжелым и мучительным кризисом»41.

Итак, Пушкин переживает тяжелый, всеобъемлющий кризис мировоззрения. Не будет преувеличением сказать, что происшедший в Кишиневе перелом глубоко сказался на всей его жизни и творчестве.

Объясняя причины кризиса, исследователи делают главный акцент на тогдашней политической обстановке в Европе и России. Кажется, впервые такую трактовку предложил еще в дореволюционное время Н. О. Лернер: «революционные движения уже не возбуждали в Пушкине, на глазах которого происходило крушение революции в Германии, Австрии, Испании, Неаполе (см. стих. „Недвижный страж дремал“) прежнего пламенного сочувствия»42.

Эту версию охотно перепевали советские пушкинисты (В. Я. Кирпотин, Л. П. Гроссман и другие), когда им все-таки приходилось поминать кишиневский кризис. Например, С. М. Бонди указывает на то, что «волна революционных движений на Западе довольно скоро начала спадать», и в России также «резко усилилась реакция»43. А пылкий опальный поэт, по мнению С. М. Бонди, слишком близко принял все это к сердцу: «На Пушкина эти неудачи революции, казавшейся ему неизбежной и, несомненно, победоносной, произвели сильнейшее впечатление. Чем незыблемее у него была уверенность в успехе восстаний, в близком освобождении русского народа от гнета самодержавия и крепостного права, тем сильнее переживал он разочарование вследствие наступившей и все усиливающейся реакции»44.

Догадка Н. О. Лернера стала общепринятой в советское время и благополучно пережила крах коммунистической идеологии.

Например, не столь давно Г. А. Лесскис писал: «Первопричиной кризиса 1823-го года на уровне внешнем, поверхностном была, по-видимому, политическая ситуация внутри страны и в Европе в целом, не оправдавшая романтико-просветительских надежд Пушкина ни на быстрые успехи европейских революций, ни на скорое мирное преобразование русского общественного и государственного устройства»45.

Словом, основной причиной духовного перелома пушкинисты практически единодушно признают победоносное наступление реакционных политических сил в Западной Европе и России. Но не обходят вниманием и разные сопутствующие факторы, помельче калибром.

Ю. М. Лотман полагает, что «тяжелый идейный кризис» Пушкина вызвали «разгром кишиневского („орловского“) кружка декабристов», сопровождавшийся «ссылкой самого поэта в Одессу» и «неудачи европейских революций от Испании до Дуная»46.

Современный исследователь А. С. Немзер в популярном биографическом очерке перечисляет целый ворох разнообразных причин: «Сложности личного плана (запутанные отношения с графиней Е. К. Воронцовой и А. Н. Раевским), конфликты с Воронцовым, мрачность европейских политических перспектив (поражение революций) и реакция в России, изучение „чистого афеизма“ привели Пушкина к кризису 1823–24; мотивы разочарования, близкого отчаянию, охватывают не только сферу политики („Свободы сеятель пустынный…“), но получает и метафизическое обоснование („Демон“; оба 1823)»47.

С. Л. Франк счел важнейшим совсем другое: «Пушкин переживает, примерно со времени переселения в Одессу (1823), не только психологическое охлаждение своих политических чувств и отрезвление, но и существенное изменение своих воззрений: еще в Кишиневе и потом в Одессе он переживает, на основании личных встреч с участниками греческого восстания, глубокое разочарование в последнем. Он увидал в „новых Леонидах“ сброд трусливых, невежественных, бесчестных людей»48.

Несколько диссонируют с общим хором П. Вайль и А. Генис, трактуя преображение «певца свободы» как сугубый процесс обретения литературного мастерства: «Пушкин быстро отошел от образной системы декабристской мифологии, стремительно исчерпав ее возможности. Пышная богиня Вольность исчезает у Пушкина вместе с условностью его ранней поэзии»49.

Впрочем, А. В. Тыркова-Вильямс вообще считает произошедший с Пушкиным перелом замечательным прозрением гения: «Вечно работающий (?) мозг Пушкина раньше многих понял ошибочность крайних программ, а может быть, и революционных методов»50. (При всех вопиющих недостатках книги А. В. Тырковой-Вильямс этот опус заслуживает цитирования, поскольку в нем с точнейшей, карикатурной рельефностью очерчен слащавый обывательский миф о Пушкине.)

Особняком стоит мнение одного из крупнейших современных пушкинистов Н. Н. Скатова: «…поражение декабрьского восстания не родило у Пушкина при необычайной остроте личного переживания ничего подобного внутреннему перелому. А такой перелом совершается раньше, но и тем более трудно объяснить его (а ведь объясняется), например, только событиями в Испании или состоянием дел у неаполитанских карбонариев. Самые кризисы Пушкина — это, по сути, нормальные, естественные и неизбежные „возрастные“ кризисы. Те или иные, даже драматические, события внешней жизни не столько их определяют, сколько сопровождают их, им, так сказать, аккомпанируют, дают им пищу»51.

Иными словами, если двадцатичетырехлетний поэт диаметрально меняет свои убеждения, вовсю предаваясь отчаянию и циничной мизантропии, это «нормально, естественно и неизбежно». Хотя такая напасть, как известно, не приключается поголовно со всеми поэтами, тем более, на этом возрастном рубеже.

«В этот период (1823–1824) мы обнаруживаем в стихах Пушкина мотивы, чуждые дотоле его поэзии и после не повторявшиеся в ней, настроения и идеи, резко противоречащие общему характеру пушкинского творчества: глубокий пессимизм, разочарование в идеале свободы, просвещения, разочарование в поэзии, любви, дружбе, едко-саркастическое, „циническое“, по выражению самого Пушкина, отношение ко всему существующему. Эти же, необычные для Пушкина, настроения звучат и в его письмах того периода»52, — удивляется С. М. Бонди. Ничего «нормального и естественного» тут и близко нет.

Своим эксцентричным утверждением Н. Н. Скатов существенно корректирует господствующую в пушкинистике точку зрения на кишиневский кризис, но при этом, как ни странно, заявляет с безмятежностью: «наименьшие споры вызывает эволюция творческого развития Пушкина, столь она ясна и определенна, так просто все кажется здесь в судьбе, хронологии, „этапах“ становления, в самом характере нарастания»53.

Впасть в блаженное умиление вместе с Н. Н. Скатовым не получается, ибо в приведенных выше цитатах наблюдается причудливый разброд мнений. При этом не слишком естественно выглядит обрисованный учеными схематический фантом, всецело поглощенный переходом от романтизма к реализму и политическими событиями по ту сторону далеких Пиренеев. С другой стороны, как-то не верится, что из-за дрязг с Воронцовым Пушкин мог впасть в метафизическое отчаяние.

Чувствуется расфокусировка исследовательской оптики, возникает ощущение, что здесь не схвачена первопричина. Похоже, исследователи упускают из виду самое важное. Или вообще стыдливо умалчивают о чем-то.

А с хронологией и вовсе беда.

Если С. М. Бонди указывает, что «общее разочарование в жизни» постигло Пушкина в 1823–1824 г., то В. С. Непомнящий «кризис в духовной жизни» поэта датирует 1822–1823 годами, Ю. М. Лотман, Г. А. Лесскис или С. Г. Бочаров считают переломным 1823-й год, а Р. О. Якобсон считает, что есть основания говорить об «идеологическом переломе» и «последующей капитуляции»54, начиная с 1825 г. Даже тут во мнениях возникает достаточно серьезный разнобой, не говоря уже о том пестром хаосе, которым, как мы видели, сопровождается обсуждение причин происшедшего.

Разумеется, сложно определить точную дату, когда в душе поэта возник надлом. Но, как заметил еще В. Г. Белинский, по произведениям Пушкина «можно следить за постепенным развитием его не только как поэта, но вместе с тем как человека и характера. Стихотворения, написанные им в одном году, уже резко отличаются и по содержанию и по форме от стихотворений, написанных в следующем»55.

Разобравшись с датировкой, мы получим шанс разгадать, в чем именно коренился пушкинский кризис.

Так или иначе, рассуждения исследователей по большей части вращаются вокруг центральной даты, 1823-й год, и небольшого стихотворения «Свободы сеятель пустынный…», которое стало наиболее ярким свидетельством перелома в мировоззрении Пушкина. Напомню вторую строфу общеизвестного стихотворения.

    Паситесь, мирные народы! Вас не разбудит чести клич. К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь. Наследство их из рода в роды Ярмо с гремушками да бич (II/1, 302).

Некоторые исследователи, например, Ю. М. Лотман, пытаются подыскать для этой «трагедии безнародного романтического бунта» красивое оправдание: «При всем трагизме переживаний Пушкина в 1823 г., кризис был плодотворным, так как он обращал мысль поэта к проблеме народности»56.

Иные, как В. С. Непомнящий, уклончиво поминают, что по ходу «переломного периода» всего лишь «проясняются (при единстве идеалов политической свободы и социальной справедливости) разногласия Пушкина с литературными и философскими взглядами декабристов»57.

И никто нигде ни единым словом не обмолвился о том, насколько чудовищно стихотворение «Сеятель» в нравственном отношении.

Как уже говорилось, согласно канонической версии пушкиноведения, основной причиной пушкинского кризиса стал «ряд крупнейших политических событий, резко видоизменивших картину революционной борьбы на Западе»58 (Л. П. Гроссман). Поэтому, в связи «с разгромом испанских инсургентов и укреплением диктатуры Аракчеева», разочарованный поэт «со всей трезвостью и зоркостью»59 оценивает в «Сеятеле» безотрадные перспективы революционных движений.

Даже если принять эту гипотезу целиком, Пушкин предстает в абсолютно неприглядном свете. Автор «Сеятеля» гневно бичует народы, чья вольность попрана войсками Священного союза. «Певец свободы» не призывает «милость к падшим», наоборот, злорадно глумится, называя их стадом, которое заслуживает лишь кнута.

Спору нет, пищи для оптимизма тогда не оставалось, к осени 1823 г. все революционные движения в Западной Европе оказались разгромлены. Тот мрачный политический пейзаж обрисован Пушкиным в неоконченном стихотворении «Недвижный страж дремал на царственном пороге…» (1824). Поэт изобразил «владыку севера», сиречь главу Священного союза, императора Александра I, и вложил в его уста такие речи:

Давно ли ветхая Европа свирепела? Надеждой новою Германия кипела, Шаталась Австрия, Неаполь восставал, За Пиренеями давно ль судьбой народа           Уж правила Свобода, И Самовластие лишь север укрывал? Давно ль — и где же вы, зиждители Свободы? Ну что ж? витийствуйте, ищите прав Природы, Волнуйте, мудрецы, безумную толпу — Вот Кесарь — где же Брут? О грозные витии.           Цалуйте жезл России И вас поправшую железную стопу. (III/1, 311)

По мнению Н. О. Лернера и его несчетных единомышленников, именно сей наглый апофеоз жестокой и неправедной мощи сокрушил вольнолюбие Пушкина.

Но классическая гипотеза таит досадный изъян. Трудно не заметить, какую густую тень бросает эта версия на общеизвестное пушкинское мужество, да и благородство впридачу. Исповедуя ее, пушкинисты разъясняют, сами того не замечая, что Пушкин изверился и сник при виде того, как уверенно и лихо орудуют душители свободы. Не слишком красивое, но простительное малодушие.

Будь пушкинский духовный кризис просто капитуляцией перед лицом грубой силы, куда ни шло. Слаб человек, и никто не без греха. Но мы видим, увы, иное: поэт яростно пинает лежачих. Он спешит перебежать на сторону победоносного зла.

При полном помрачении ума и совести, в кипении злобы бесследно испаряются благородство и «лелеющая душу гуманность»60, впоследствии приписанная классику Белинским.

Обуявшее Пушкина наваждение выглядит совершенно несоразмерным и необъяснимым.

Вместо сочувствия к слабым и сирым стихотворец желчно злорадствует, взамен слов утешения и поддержки он с ледяным презрением издевается над угнетенными народами, чья свобода растоптана сапогами чужеземных солдат. Он отказывает поверженным и обездоленным в праве на лучшую участь лишь потому, что они оказались слабее восторжествовавших кровопийц. Недвусмысленно и без колебаний отвергает он ключевые ценности, без которых вообще мертва душа человеческая — любовь к свободе, ненависть к угнетателям, сострадание к немощным.

Чем же вызвана столь постыдная и страшная утрата всех моральных ориентиров? Что ввергло молодого Пушкина в такую горькую бездну?

Ответ есть, но до него еще надо дойти, перебирая цепочку фактов.

Сначала уточним хронологию перелома.

Кстати, стихотворение «Свободы сеятель пустынный…» целиком содержится в письме Пушкина к А. И. Тургеневу (1 декабря 1823 г., из Одессы). Тексту предшествуют строфы из оды «Наполеон» (II/I, 213–216), прокомментированные следующим образом: «Эта строфа ныне неимеет смысла, но она написана в начале 1821 года, — впроччем, это мой последний либеральный бред, я закаялся, и написал на днях подражение басни умеренного Демократа И. Х. (изыде сеятель сеяти семена своя)» (XIII, 79).

Казалось бы, поэт сам указывает точное время, когда его вольнолюбивые чаяния потерпели крах, значит, переломным следует считать отнюдь не 1823-й, а 1821-й год. Но будем осторожны. Слишком много раз пушкинисты попадали впросак, будучи уверены в безупречной честности и предельной искренности Пушкина. С почтительным простосердечием они принимали написанное им как абсолютную истину.

Как отмечает в комментарии Б. Л. Модзалевский, ода «Наполеон» написана «в июле 1821 г., по получении известия о кончине Наполеона»61. А согласно пометам в черновике, «первая редакция „Наполеона“ написана в сентябре — в первых числах ноября (не позднее 10-го) 1821 г.» (II/2, 1104). То есть никак не «в начале года».

Отчего у Пушкина явные нелады с его великолепной памятью, обсудим позже. Сейчас попробуем уточнить дату перелома.

Что же такое стряслось в 1821 году? Почему поэт решил оборвать политические струны на своей лире? По какой причине он подверг кардинальному пересмотру свои либеральные воззрения?

Обратимся за отгадкой к свидетельству современника. Кишиневский сослуживец Пушкина, князь П. И. Долгоруков, 11 января 1822 г. пишет в своем дневнике: «Он [Пушкин] всегда готов у наместника [И. Н. Инзова], на улице, на площади, всякому на свете доказать, что тот подлец, кто не желает перемены правительства в России. Любимый разговор его основан на ругательствах и насмешках, и самая даже любезность стягивается в ироническую улыбку»62.

Как видим, поэт раздражен, наэлектризован и настроен крайне радикально. На обедах у своего начальника Инзова, не смущаясь присутствием слуг и не переходя на французский, он открыто разносит в пух и прах самодержавие и крепостничество: «Пушкин ругает правительство, помещиков, говорит остро, убедительно, а за стульями слушают и внимают соблазнительным мыслям и суждениям…» (Запись в дневнике кн. Долгорукова от 30 апреля 1822 г.)63.

Еще одно свидетельство кн. Долгорукова запечатлело смелый оптимизм бунтаря: «За столом у наместника Пушкин, составляя, так сказать, душу нашего собрания, рассказывал по обыкновению разные анекдоты, потом начал рассуждать о Наполеонове походе, о тогдашних политических переворотах в Европе, и, переходя от одного обстоятельства к другому, вдруг отпустил нам следующий силлогизм: „Прежде народы восставали один против другого, теперь король Неаполитанский воюет с народом, Прусский воюет с народом, Гишпанский — тоже; нетрудно расчесть, чья сторона возьмет верх“. Глубокое молчание после этих слов. Оно продолжалось несколько минут, и Инзов перервал его, повернув разговор на другие предметы»64. (Запись сделана 27 мая 1822 г.)

А вот застольная беседа 20 июля 1822 г. в сжатом пересказе: «Наконец полетели ругательства на все сословия. Штатские чиновники подлецы и воры, генералы скоты большею частию, один класс земледельцев почтенный. На дворян русских особенно нападал Пушкин. Их надобно всех повесить, а если б это было, то он с удовольствием затягивал бы петли»65.

Эти дневниковые записи дают почву для важных выводов.

Еще в середине 1822 г. Пушкин вполне резонно считает скотами не угнетенных, а их угнетателей. Он уверен в конечной победе народных восстаний. И эти надежды пока не развеялись.

Выходит, поначалу молодой поэт вовсе не изменил своим благородным и естественным убеждениям. Просто впредь он не рискует излагать «либеральный бред» в стихотворном виде.

Теперь присмотримся внимательнее к процитированным выше строчкам из письма А. И. Тургеневу: «впроччем, это мой последний либеральный бред, я закаялся…»

Нас не должно смущать выражение «либеральный бред». В письмах Пушкин часто иронизировал над своими литературными упражнениями. Например, А. А. Бестужеву 21 июня 1822 г. он писал: «Посылаю вам мои бессарабские бредни и желаю, чтоб они вам пригодились» (XIII, 38). Между тем приложенное к письму послание к Овидию (1821) поэт ценил чрезвычайно высоко, судя по его письму к брату (30 января 1823 г.): «Каковы стихи к Овидию? душа моя, и Руслан и Пленник и Noël и всё дрянь в сравнении с ними» (XIII, 55).

А ведь ода «Наполеон» воистину великолепна. Один из самых здравых и тонких знатоков русской литературы, Д. П. Святополк-Мирский, восторгался «изумительным Наполеоном», считая его «одним из величайших пушкинских стихотворений вообще»66.

И вдруг, создав безусловный шедевр, поэт в расцвете творческих сил сам заткнул себе рот кляпом.

Обратите внимание на слово «закаялся». Оно отнюдь не подразумевает пересмотр взглядов или смену творческих ориентиров. Это не просто «прекратил», «бросил».

Этот глагол точно и недвусмысленно и сейчас, и в пушкинское время означает: «принять твердое решение не делать чего-либо впредь»67, как гласит изданный в 1847 г. «Словарь церковно-славянского и русского языка». Употребленное Пушкиным слово прямо подразумевает, что человек сожалеет о происшедшем и дает себе зарок воздерживаться от поступков непозволительных, опасных, имеющих плачевные последствия.

В данном случае — зарок не писать «либерального бреда».

Действительно, все так и есть: «Он перестал писать стихи, — но этого мало»68, — отмечает князь Долгоруков (запись от 11 января 1822 г.). Разумеется, речь идет не о стихах вообще, а только о гражданственных, политических.

Здесь же автор дневника рассуждает: «Ему надобно было переделать себя и в отношении к осторожности, внушаемой настоящим положением, а это усилие, встречая беспрестанный отпор со стороны его свойства, живого и пылкого, едва ли когда ему, разве токмо по прошествии молодости, удастся»69. Князь Долгоруков недооценивал способности Пушкина к перевоспитанию — вскоре бесшабашный храбрец-оппозиционер успешно приучил себя держать язык за зубами. Похвальную привычку полностью скрывать свои политические убеждения и не перечить властям поэт приобретет всего лишь год спустя, переехав в Одессу. Впоследствии граф М. С. Воронцов будет клокотать от ненависти, требуя удалить Пушкина из своей вотчины, однако начальству честно сообщит: «Я не могу пожаловаться на Пушкина за что-либо, напротив, казалось, он стал гораздо сдержаннее и умереннее прежнего…»70.

Наказание высылкой из столицы в бессарабскую глушь оказалось чрезвычайно действенным. Молодой «певец свободы» вполне перевоспитался и с тех пор старался ладить с правительством на протяжении всей оставшейся жизни.

III

Рассмотрим внимательнее кишиневский период в поисках точки перелома.

Легко догадаться, почему весной 1822 г. разъяренный Пушкин костерил правительство на все корки и грозился собственноручно вешать дворян. Ему вконец опротивело «барахтаться в грязи молдавской» (XIII, 60), как он однажды выразился.

Все тот же дневник князя Долгорукова содержит проникновенное описание тяжких мучений, которым подвергся опальный вольнодумец в Бессарабии: «я заходил к Пушкину и нашел его похудевшим. Он жалуется на болезнь, а я думаю, что его мучает одна скука. На столе много книг, но все это не заменит милую — неоцененную свободу. В двадцать лет очень тяжело хоть два дни посидеть на одном месте и смотреть в окошко или пройтиться несколько раз на голом холме»71. (Запись от 23 марта 1822 г.)

Нечего сказать, воистину душераздирающее зрелище представляет собой прославленный молодой писатель, отчаянно скучающий среди своих рукописей и книг.

Для полноты картины следует добавить, что Пушкин очутился, строго говоря, не в ссылке — его все в том же чине коллежского секретаря перевели на другое место службы, в теплые южные края, с годовым окладом 700 рублей ассигнациями72. (Чтобы понять, много это или мало, сравните: когда семнадцатилетний В. А. Жуковский окончил пансион и поступил на службу чиновником Главной соляной конторы, он получал годовое жалованье в размере 175 рублей73.)

Пушкинский «паек ссылочного невольника» (XIII, 71) косвенно увеличивала неофициальная льгота, поскольку он бесплатно жил в доме своего начальника И. Н. Инзова и даром столовался у него же. Вдобавок за неполных три года в Бессарабии поэт получил в качестве гонораров за изданные поэмы в общей сложности 1500 рублей. Все это означало, по мнению юноши, как он потом напишет уже из Одессы: «je crevais de misère», «я погибал от нищеты» (XIII, 90, 528 — франц.)74.

Как и в Санкт-Петербурге, а впоследствии в Одессе, он не обременял себя служебными обязанностями. На службу не ходил, к деловым бумагам не прикасался.

Думаю, многие молодые поэты были бы не прочь оказаться в столь тягостном положении.

То, что принято сочувственно называть «пушкинской ссылкой», на самом деле нельзя всерьез признать наказанием. По этому поводу В. С. Соловьев очень здраво заметил, что «говорить о гонениях, которым будто бы подвергался наш поэт, можно только для красоты слога», и добавил: «Если несколько лет невольного, но привольного житья в Кишиневе, Одессе и собственном Михайловском — есть гонение и бедствие, то как же мы назовем бессрочное изгнание Данте из родины, тюрьму Камоэнса, объявленное сумасшествие Тасса, нищету Шиллера, остракизм Байрона, каторгу Достоевского и т. д.?»75.

Действительным наказанием и проклятием стала для Пушкина его хандра. Говоря современным языком, приступы эндогенной депрессии. И в заснеженной деревушке, и в «свинском Петербурге» (XV, 154), и в «пакостной Москве» (XV, 93) он всю жизнь беспричинно скучал и тосковал, рвался прочь, не понимая, что ему всего лишь скучно и тоскливо с самим собой.

А в молодости, в Кишиневе ему наверняка казалось, будто пароксизмы тоски вызваны исключительно бременем его подневольного состояния. Не говоря о том, что болезненное, свирепое самолюбие Пушкина жестоко уязвлял жребий изгнанника, прикованного к предписанному месту жительства.

Конечно, исстрадался и надломился он не сразу.

Пребывание Пушкина в южных краях давно изучено вдоль и поперек, до подноготной. Попробую сложить мозаику биографических фактов, стихов и писем так, чтобы увидеть их в логическом развитии, вплоть до разразившегося кризиса.

Поначалу в письмах из Кишинева Пушкин храбрится, бодрится, намекает на то, что задумал побег за границу. Например, 23 марта 1821 г. сообщает А. А. Дельвигу: «Недавно приехал в Кишенев и скоро оставляю благословенную Бессарабию — есть страны благословеннее» (XIII, 26).

Но внутренне он кипит от ярости.

Благонравный и снисходительный царь, казавшийся безответной мишенью для эпиграмм, неожиданно вышвырнул дерзкого поэта из столицы в унылую глухомань. Завсегдатаи салонов и театров смаковали сплетню, якобы «шестисотлетнего дворянина» Пушкина выпороли в полиции, будто крепостного хама. Кумир санкт-петербургской золотой молодежи вдруг испил чашу горького варева: страх, слезы, беспомощность, унижение, «покровительства позор» (II/1, 460). Можно представить, какое бешенство бурлило в нем по ходу неотвязных воспоминаний.

Неутоленная, перебродившая ярость щедро выплескивалась на окружающих. В Кишиневе Пушкин постоянно нарывается на дуэли, а еще вовсю лупцует по мордасам безответных молдаван, которых, видимо, не считает за людей. Обратите внимание, ни одного русского дворянина он никогда и пальцем не тронул. Не правда ли, странно? (Чтобы не отвлекаться, легендарную храбрость Пушкина обсудим позже.)

Пушкиноведы привыкли даже самые уродливые поступки своего кумира комментировать со снисходительным умилением. «В Кишиневе беспокойное, вызывающее поведение Пушкина: его рискованные политические выпады за столом наместника, его дуэли из-за пустяков, оплеухи молдавским вельможам — все это носило характер какого-то веселого озорства»76, — благостно рассуждает С. М. Бонди. Почтительный исследователь усматривает в диких попытках сорвать безысходную злобу на любом, кто подвернулся под руку, лишь «проявления его живой и пылкой натуры»77.

Весной 1821 г. Пушкин написал «Кинжал», громоздкое ходульное стихотворение в духе французского лжеклассицизма XVIII века, которым маленький Саша упивался в отцовской библиотеке.

Где Зевса гром молчит, где дремлет меч Закона, Свершитель ты проклятий и надежд, Ты кроешься под сенью трона, Под блеском праздничных одежд. Как адской луч, как молния богов, Немое лезвие злодею в очи блещет, И озираясь он трепещет,         Среди своих пиров. (II/1, 173)

Живописцу по ходу работы нужно время от времени отступать назад и осматривать полотно в целом. Сходным образом поэту следует отстраненно перечитывать написанное и проверять, какие зримые картины возникают из сплетения слов.

Этого нехитрого технологического приема Пушкин словно бы не знал. Увлеченный преимущественно благозвучием слов, тщательно шлифующий переливы согласных и гласных, он почти не воспринимал свои строки зрительно. А потрудившись окинуть стихи редакторским взглядом, поэт увидел бы поразительное зрелище: тираноборец в «праздничных одеждах» и с кинжалом за пазухой притаился непосредственно под царским седалищем, встав на карачки «под сенью трона».

Но и без того патетические перехлесты «Кинжала» разят безвкусицей до смешного.

Вдобавок тема стихотворения развивается бессвязно. Загадочным образом к тираноубийце Бруту приравнены аристократка Шарлотта Корде, заколовшая революционера Марата, и студент Занд, зарезавший писателя Коцебу из патриотических побуждений. Республиканец, жирондистка и защитник отечества перемешаны в кровавом винегрете. Вывод ясен: снедаемый личной обидой Пушкин грезит уже не принципом вольности, а лишь сведением счетов и заманчивой свободой смертоубийства.

Прежде, чем под опекой сталинизма в пушкинистике возобладал кондовый и безальтернативный идейный подход, академик дореволюционной закваски П. Н. Сакулин мог написать: «Даже молодой Пушкин, в пору своего декабризма, в сущности не пел гимнов революции, а только свободе»78. Сделав первый шаг в правильном направлении, далее ученый заскользил по поверхности. Тяжкая инерция штампов сбила его с панталыку и помешала разглядеть, что «певец свободы» попросту жаждет смыть свое унижение кровью.

Некогда Б. В. Томашевский пытался доказать, что в «Кинжале» Пушкин развивал «мысль о восхвалении кинжала, как стража свободы», и тем самым воспел «самый принцип мщения произволу»79. Сосредоточившись главным образом на перекличках стихотворения с произведениями мадам де Сталь, исследователь словно бы не замечает, что восхитившее поэта убийство писателя Коцебу является именно актом варварского произвола.

Воспитательная ценность похвал терроризму очевидна для автора свежего школьного учебника, Ю. В. Лебедева. Он смущенно разъясняет подросткам: «вольнолюбие Пушкина именно в эти годы достигает своей вершины и, по русской размашистости, хватает через край».80

Но стихотворение явно продиктовано не широкой русской душой и не вольнолюбием, а затаенной кровожадностью, обуревавшей Пушкина с детства, помноженной на горькую безысходную обиду. Здесь я почту за благо воздержаться от рассуждений в морализаторском ключе. Подчеркиваю, речь идет об уяснении психологического состояния поэта и причин перелома в его мировоззрении. Конечной же целью является неискаженное понимание его творчества, точнее говоря, надежда к такому пониманию приблизиться.

Коммунистические литературоведы наперебой фальсифицировали мотивы, по которым Пушкин впал в экстремизм, и, в частности, извращали пафос «Кинжала».

В приснопамятном 1937-м году В. Я. Кирпотин широкими мазками канцеляризмов радовал советского читателя: «Под влиянием революционного подъема в Европе и в России достигают своей высшей точки революционные ноты в творчестве поэта»81.

Аналогичную дань въедливой сталинской идеологии приносит и Ю. М. Лотман: «Постоянное общение с Орловым, Раевским и другим кишиневскими декабристами делает Пушкина подлинным выразителем политических идей наиболее радикальных элементов в декабристском движении 1821–1822 гг. Он решительно заявляет себя сторонником идеи тираноубийства, все с большей настойчивостью обсуждавшейся в конспиративных кругах»82.



Поделиться книгой:

На главную
Назад