Помоги проекту - поделись книгой:
Что-то пошло не так. Вальтер Гропиус, бывший директор Баухауса в Дессау, всегда руководит — и в любовных делах тоже. После распада брака с Альмой Малер, которую он отбил у Оскара Кокошки, со второй женой Изе у него всё складывалось хорошо, она помогала ему организовать и Баухаус, и жизнь в целом. В Кёльне она почти убедила Конрада Аденауэра открыть Баухаус в Рейнской области, и Гропиус написал ей в полном восторге: «Моя дорогая фрау Баухаус, ты мастерица на все руки, ты можешь по праву гордиться. Мы все здесь преклоняемся перед твоими достижениями. Я глубоко тронут, ты моя путеводная звезда, я люблю тебя всё сильнее и сильнее».
Но спустя несколько бурных лет в Баухаусе путеводная звезда перебирается на другую орбиту. Хотя им так хорошо на новой директорской вилле в Дессау — там есть и тостер, и утюг, и фен, и пылесос, и электрический ощипыватель гусей, то есть всё, что нужно в современном мире.
Но Вальтеру Гропиусу надоело. Он уходит из Баухауса. Можно назвать это кризисом среднего возраста. Или самореализацией. Он хочет снова стать просто архитектором. Изе и Вальтер Гропиус переезжают в Берлин, в большую квартиру на Потс дамер-Штрассе, 121а. Портрет Изе Гропиус выходит в журнале
Когда в июле Гропиусу приходится срочно уехать в Берлин, между фрау Баухаус и мастером Баухауса Гербертом Байером начинается роман. Можно назвать это кризисом среднего возраста. Или самореализацией. Изе Гропиус хочет снова стать просто женщиной. Гропиус пишет ей из Берлина на озеро Лаго-Маджоре, он чувствует, что жена отдаляется: «Люби меня, даже если я сейчас такой серый и потрепанный». На дворе сентябрь. Она не отвечает. Он пишет, что хочет впредь больше заботиться о ней, что уделял ей мало внимания. Но Изе Гропиус не отвечает. Он звонит ей по телефону и потом опять пишет: «Что с тобой? Ты так холодно и строго говорила по телефону. Почему ты в таком непонятном настроении?» Это уже октябрь. Изе наслаждается любовной эйфорией в Асконе, она раз за разом продлевает аренду дома. Она предчувствует, что тень повседневности скоро настигнет ее возлюбленного, иногда тревога уже мелькает у него на лице, в конце концов, он тоже женат, в конце концов, говорит он ей, его очень удручает, что случилось полюбить именно жену своего наставника и старшего друга.
Когда Лени Рифеншталь выступала в Берлине двадцатых годов в качестве танцовщицы, Фред Хильдебрандт писал в
Свою большую любовь она потеряла: Ганс Шнеебергер — вот кто был идеальным партнером, он любил съемочную технику, любил горы и любил кататься на лыжах. И когда он уходит от нее ради другой, она очень страдает. Лени издает в своей комнате долгий крик, с рыданиями бегает по квартире и наносит себе порезы ножом для бумаги. Ей нужно убить в себе эту любовь. А потом она начинает новую жизнь. Из танца она переходит на фабрику грез, в кино. Сокал знакомит ее с Луисом Тренкером, а тот уже с режиссером Арнольдом Фанком. Когда Сокал замечает, что Рифеншталь ради выгодной роли в фильме «Священная гора» вступила в связь и с Тренкером, и с Фанком, он аннулирует помолвку с ней. Потом ее любовниками будут в основном операторы, например Ханс Эртль, снимающий с ней фильм «S.O.S. Айсберг», и Вальтер Римль, который был оператором еще на съемках «Голубого света». Но Римль предостерегает Эртля: «Не дай соблазнить себя этой хищнице, а не то тебя ждет моя участь. Хочу предостеречь тебя от этой женщины, для нее мы как конфеты, которыми она лакомится, пока есть аппетит». А Сокал, режиссер, бывший возлюбленный, а теперь еще и сосед по Гинденбург-Штрассе, 97 (Вильмерсдорф), однажды выразился так: «Ее партнеры всегда были лучшими в своей области, ее нимфомания носила элитарные черты». Одним из этих мужчин Лени Рифеншталь восхищается только платонически. Она устроила у себя дома маленький алтарь Адольфа Гитлера, с бесчисленными фотографиями в золотых рамках. А когда она впервые встретилась с ним где-то на Северном море, то описывала потом встречу как оргиастическое природное явление: «Мне казалось, что вся земля простиралась передо мной, всё полушарие, а потом она вдруг раскололась посередине и из нее стал бить невероятный фонтан, такой мощный, что он доставал до неба и сотрясал землю».
Одиноко бредет он по своему пути, сутуло шагает по гравийным дорожкам маленького парка усадьбы Дорн [28]. Перед живой изгородью из бука его жена в прошлом году установила мраморный бюст. Разумеется, она хотела как лучше. Но для него это невыносимое зрелище. Потому что бюст изображает его самого — в должности и при званиях, гордого, с закрученными кончиками усов, увешанного орденами. Этот бюст — ежедневное унижение для него. Потому что теперь император Вильгельм II носит гражданскую одежду, вот он совершает послеобеденную прогулку в светлом летнем костюме, издалека доносится звук сирены, проезжает телега, несколько машин, потом наступает тишина. Монарх на пенсии. Хорошо, что хотя бы гравий немного хрустит, думает он, продолжая брести по парку в своей голландской эмиграции. Сегодня, как и каждый день, он думает о том, правильно ли он поступил тогда, в мрачном ноябре 1918-го, когда просто сбежал. Его ведь даже не свергали. Его политическим противникам до сих пор не хватает воспоминаний о настоящем восстании, о революции. Ему тоже. У него постоянно такое ощущение, что он в отъезде. Что в Берлине его ждет трон. И вот он неустанно колет дрова своей здоровой правой рукой, левую он, как всегда, прячет в кармане куртки. Колка дров помогает ему почувствовать себя хоть немного мужчиной, ему очень нравится, как поленья с треском расходятся под ударами топора. P-раз. Еще р-раз. А потом наступает время пить чай.
Он отпустил бороду, перестав бриться с первого же дня в Голландии, сначала была щетина, а к Рождеству 1918 года уже отросла острая белая бородка. Он упрямо задирает подбородок, его легендарные усы белы, как снег, их кончики теперь, поздним голландским летом, устало свисают вниз. Он не замечает, как на втором этаже дома, в дамских покоях с мебелью из берлинского Городского дворца, слегка сдвигается штора, перевешенная сюда из дворца Бельвю, и Гермина, вторая жена кайзера, наблюдает за его одинокой прогулкой. Урожденная Рейсс из старшей ветви династии, в окружении вещей из брошенных прусских дворцов она продолжает мечтать о триумфальном возвращении в Берлин, к преданным сторонникам. Еще в те времена, когда она была замужем за принцем Шёнайх-Каролатом, у нее на рояле стояла большая фотография императора. А после смерти мужа фотографий стало больше, восторженная Гермина заставила ими весь дом. А когда в Дорне скончалась императрица Августа Виктория, она написала своему кумиру письмо с такими душераздирающими соболезнованиями, что ему пришлось обручиться с поклонницей на тридцать лет моложе его самого. Гермина в первый же день потребовала, чтобы все работники в усадьбе обращались к ее супругу «Ваше величество» — так же, как она. Гермина регулярно ездит в Германию, налаживает связи со сторонниками, чтобы потом стать-таки императрицей, она обращается к Герингу, к Папену, к Гитлеру. Вильгельм ее не останавливает, ему нравится почет, хотя иногда это бывает утомительно, например, когда она в очередной раз организовала групповой визит из Берлина — сотня непонятных туристов стоит в парке и радостно кричит ему «Величество!» Вильгельм знает, что потерял актуальность, он часами колет дрова, гуляет, курит сигареты — бесконечный локдаун. По соглашению с правительством Нидерландов Вильгельм II может передвигаться только в радиусе пятнадцати километров от усадьбы Дорн. С монархией борются теми же методами, которыми потом будут бороться с пандемией коронавируса.
Аннемари Шварценбах по уши влюблена в Эрику Манн. Но Эрика Манн готова только по-дружески обниматься. Ее покорила тонкая душа андрогинной швейцарки, дочери шелкового фабриканта, но в ее темных глазах Эрика видит бездну, безнадежную потерянность, знакомую ей по брату Клаусу; точно так же, как брата, она обнимает подругу своими мускулистыми руками, подбадривает и старается хоть как-то оградить от внешних невзгод. И раз уж Аннемари не нашла в Эрике ту возлюбленную, какой желала (сердце Эрики принадлежит Терезе Гизе), то назначает ее родной матерью. «Твоё дитя А.» — так Аннемари подписывает свои романтичные письма к ровеснице Эрике, или — «твой братец». Внешне они действительно похожи то ли на братьев, то ли на сестер: правильные черты лица, мальчишеская фигура, короткая стрижка, игра с половой идентичностью в одежде, одна занимается литературой, другая фотографией, и обе ужасно любят независимость, которую дает собственный автомобиль. Любят на бешеной скорости гонять по Швабингу и по Курфюрстендамм, друг за другом или рядом, потом выйти из машины и заказать в баре по абсенту, снять кожаные перчатки, в которых управляют кабриолетом, и краем глаза замечать взгляды из-за задних столиков.
Всю Европу сотрясает мировой экономический кризис. Всю Европу? Нет! На счет Эриха Марии Ремарка каждый день поступают тысячи новых рейхсмарок. Его антивоенный роман «На Западном фронте без перемен» имеет большой успех в последние годы Веймарской республики, к июню 1930 года продан уже миллион экземпляров. Ремарку потребовалось десять лет, чтобы описать свои страдания на Первой мировой войне, десять лет молчания, поиска образов и слов для неизлечимых душевных и физических ран сделали его голосом поколения. У него было страшненькое детство в красивом Оснабрюке: двенадцать переездов, смерть старшего брата, его мама медленно и мучительно умирала от рака, а в доме царили страх и тоска. В родительской кухне никогда не пахло кофе и хорошим настроением. А на восемнадцатый день рождения, в июне 1916-го, приходит призывная повестка. Два года войны, ранений, страха и отчаяния. Потом десять лет ушло на осмысление войны. Сначала он был редактором корпоративного журнала производителя шин Continental, потом журналистом в берлинском издании
Спекулянты наживаются на военных поставках — а есть ли такие среди художников? Нет. Вдохновенный Франц Марк был застрелен верхом на лошади, а именно этих животных он сделал в своей живописи символом высшей духовности. Август Макке, самый жизнерадостный из немецких экспрессионистов, умер мучительной смертью на бескрайних полях сражений во Фландрии. Эрнст Людвиг Кирхнер хоть и выжил, но его психика сильно пострадала, он перебрался в горы, зависим от морфия и живет в непрерывном страхе, что рядом с ним может разорваться снаряд. Одному лишь Отто Диксу удается отразить ужасы войны на картинах, по качеству близких к его довоенным работам. Теми же широко раскрытыми глазами, которыми он смотрел на растерзанные тела, смотрит он теперь на сексуальные битвы в Берлине, на шлюх и нуворишей, на бессмысленные позы и мертвые тела, которые пытаются продолжать танец, в то время как на их лицах уже проявляются улыбки посмертных масок, как на триптихе «Большой город». Разница между красивым и уродливым в живописи тоже стала чисто теоретическим вопросом. А он, профессор Академии художеств в Дрездене, преподает практику — безжалостный взгляд на действительность, непрерывное смешивание насилия, смерти и эроса. Это его новая вещественность. «Нужно было увидеть человека в диком состоянии войны, чтобы что-то понять о нем», — говорит он. Дикс утверждает, что любая война ведется «из-за вульвы». Так же холоден его взгляд на человеческие тела и после войны, он скорее охотник за головами, чем портретист. Взгляд своих больших, на выкате глаз он обращает не только на танцовщицу Аниту Бербер в красном платье, королеву ночной жизни Берлина, которую он в двадцатые годы рисовал в качестве символа стремления к смерти и которую потом, в 1928 году, вместе с женой Мартой действительно отнес в могилу. Он внимательно смотрит на всех, кого пишет, как будто собирает досье на этих людей. Так же неумолимо и пронзительно он смотрит на собственных детей — он писал Урсуса и Нелли еще новорожденными, так, как никто раньше не писал детей, они все в складках и морщинах, помятые после родов, вытаращенные глаза полны ужаса от того, что их забросили в этот мир [29].
Во время съемок «Голубого ангела» Йозеф фон Штернберг сталкивается с непростым выбором. Днем он снимает Марлен Дитрих и каждый раз бывает очарован ее легкой тяжеловесностью, ее ординарным аристократизмом, ее чувственной флегматичностью. Потом он показывает отснятый материал ледяной и загадочной Лени Рифеншталь, но та не может простить ему, что Лолой-Лолой он сделал Дитрих, а не ее. Дитрих, со своей стороны, терпеть не может Рифеншталь, она шипит, как кошка, когда Лени появляется на съемочной площадке студии UFA в Бабельсберге. Штернберг с каждым съемочным днем всё сильнее влюбляется в исполнительницу главной роли. И ее искусство обольщения давно уже направлено не на самовлюбленного Эмиля Яннингса, который играет учителя Гнуса, а на режиссера по ту сторону камеры. Дитрих чувствует «божественную и демоническую власть» этого строгого мужчины, который так одержим качеством и так одарен фантазией, что под его опекой Дитрих превращается в ту женщину, которой хочет быть. Да, потом она скажет, что он и создал ее своей камерой, что это была «смесь технических и психологических знаний с чистой любовью».
Штернберг приходит в ее берлинскую квартиру на Кайзераллее. Она заваривает для знаменитого режиссера чай, под взглядами любопытной дочери Марии и своего мужа. Они не знают, что Лени Рифеншталь с террасы на крыше своего дома может заглядывать в окна задних комнат квартиры Марлен Дитрих. А мы не знаем, соответствует ли истине то, что в январе 1930 года, как пишет Рифеншталь, «было еще неясно, кто последует за Штернбергом в Голливуд — Марлен или я».
Эрика Манн влюбляется в Терезу Гизе. У этой любви прекрасная основа: общий смех. Они знакомятся в Мюнхене в кабаре Карла Валентина и Лизль Карлштадт, потом сидят вместе и икают от смеха, заражаясь им друг от друга и от одинакового чувства юмора. Но в отличие от брака с Грюндгенсом эти отношения — не шутка. Нет, после Памелы Ведекинд это вторая большая любовь Эрики, но на этот раз две женщины встретились не как группа самопомощи, не как две страдающие дочери великих отцов, а как две молодых, странных одиночки, которые восхищаются друг другом и тем, как они не похожи на других. С одной стороны — Тереза: замкнутая, серьезная, чеканящая слова и только на сцене театра раскрывающаяся, до сих пор живущая с мамой и сестрой. С другой стороны — Эрика Манн: живая, подвижная, объездившая на своей машине пол-Европы, всегда в боевом настроении — неважно, при дворе Томаса Манна Первого или в богемных барах Берлина, Мюнхена, Парижа и Нью-Йорка. Но именно это неравенство сил оказывается необходимым для равновесия, они могут дурачиться вместе и смеяться друг над другом.
Маргарета Карплюс защитила в Берлине диссертацию по химии, а теперь проходит практику на фабрике IG Farben во Франкфурте, чтобы в следующем году стать владелицей половины акций кожгалантерейной фабрики своего отца Karplus&Herzberger. Во Франкфурте она живет со своим женихом, Теодором Визенгрундом Адорно. В какой-то момент они замечают, что у них, возможно, настоящая большая любовь. Тогда она редуцирует Вальтера Беньямина до очень личной и душевной переписки, а иногда вкладывает в письма чеки. Ситуация, в общем, нравится Беньямину: он любит роль средневекового миннезингера, страдающего от тоски, которая того и гляди превратится в ностальгию. А Адорно на какое-то время отходит от амурных дел на стороне. Иногда любви надо дать настояться, как хорошему чаю.
Йозеф фон Штернберг ради Марлен Дитрих уходит от своей жены Ризы. В конце 1930 года завершаются съемки «Голубого ангела», и вот в середине февраля Штернберг в одиночестве отправляется на корабле в Голливуд. В своей каюте на борту «Бремена» Штернберг обнаруживает корзинку с продуктами в дорогу, сюрприз от Марлен Дитрих. Спустя два дня после отплытия Штернберга берлинские газеты пишут, что Марлен Дитрих последует за ним.
Это не была золотая эпоха для большой любви. Это была эпоха «Романсов без сантиментов», как Эрих Кестнер назвал свое эпохальное стихотворение, сначала герои стихотворения делили друг с другом постель, и «И вдруг — нате вам! — видят: любви-то нет, / Как трость или зонтик она потерялась» [30]. Зимой у него куда-то запропастилась любовь к Маргот Шёнланк, она же Пони-Шапочка. Она горько плачет, он утешает ее. Так получилось, ничего не поделаешь. Он отправляется к новой любовнице, в письмах он называет ее Мориц, до сих пор неизвестно, кто это был. Он отправляется с ней на свое любимое Лаго-Маджоре, но признается маме: «Мориц сначала не хотела ехать, потому что она меня любит, а я ее не люблю». Потом она всё-таки едет с ним, и 10 марта 1930 года он пишет «дорогой мамулечке»: «Нужно отрубить всё мужское. Иначе эти передряги никогда не закончатся». Утопическая самокастрация в письме к маме — какая находка для фрейдистов. Но Кестнер, разумеется, ничего себе не отрубает. Он продолжает приносить женщинам несчастья, становясь всё холоднее (вокруг него буквально мороз). Он пишет стихотворение «Мужчина дает справку» и с удивительной честностью признается: А иногда советовал тебе уйти я.
Спасибо, что со мной ты до сих пор, Могла меня узнать, слова эти пустые, Боюсь, что любишь ты меня всему наперекор. [31] Вот так обстоят дела с любовью в 1930 году.
7 марта 1930 года в американском посольстве в Париже проходит вечерний прием, играет приятная, очень тихая музыка, солнце клонится к закату и ярко светит в окна, звенят бокалы, всё ужасно прилично. Великий фотограф Жак-Анри Лартиг скучает, он обменялся парой слов на ломаном английском с американкой, крашеной блондинкой, потом целую вечность ждал у бара своего напитка, уже смеркается, и тут на пути к гардеробу его поражает молния. Она бьет из двух карих глаз с поволокой, полных бесконечной тоски. «Bonsoir, madame», — лепечет он. Она явно собирается танцевать, и вот Лартиг резко меняет направление, спрашивает ее имя и приглашает на танец. Ее зовут Рене Перль, так она представляется, она из древнего румынского аристократического рода. Для Лартига это звучит как песня. Во время медленного танца ее губы оказываются совсем рядом с его губами, его рука скользит вниз по вырезу на спине, она совсем не сопротивляется, и он уже влюблен. После танца они вместе уходят с приема и проводят следующие два года, почти никогда не расставаясь.
В 1930 году было много некоронованных королев, в основном это актрисы, но если и была женщина, чья аура до сих пор поражает нас на фотографиях Лартига своей чувственной дремотностью, то это Рене Перль. Рене в Биаррице, в Жуан-Ле-Пен, Кап-Д’Антиб, Сен-Тропе. Широкие белые брюки, оливковая кожа, легкие светлые топы, золотая цепочка или скромный браслет, элегантность как она есть, полная тихого аристократизма и потаенной страсти. И всегда эти невероятные губы, эти короткие, слегка завитые волосы и самое главное — эти темные глаза, полные бездонной восточноевропейской меланхолии. И только когда на фотографиях она открывает рот и становятся видны ее мелкие зубы, она вдруг превращается из иконы в человека. Но Лартигу она нужна в качестве иконы. Поэтому он просит ее не улыбаться или улыбаться минимально, он хочет снимать ее сомкнутые, накрашенные губы. Фиксировать ее женственное тело в светлых летних платьях на фоне моря, пальм, преддверия рая. Начиная с 7 марта 1930 года они два года существуют в симбиозе, проводят вместе каждый день и каждый день Лартиг фотографирует ее. Они одержимы друг другом. Нигде начало тридцатых годов не выглядит так чувственно и благородно, как на этих черно-белых фотографиях. Это образы обожествления.
Спустя какое-то время Рене Перль начинает поклоняться сама себе. Она снимает мастерскую в Париже — и пишет себя. Каждый день. Чудовищно безвкусные картины. Всегда одни и те же сжатые губы, покоящиеся на ее бледном лице, как две лодки в свете луны. Потом приходит Лартиг и фотографирует Рене Перль, пишущую портреты Рене Перль в своей мастерской. Раньше только он вращался вокруг нее, а теперь и она кружит вокруг себя. Разумеется, это добром не кончится.
Генрих Манн понимает, что его роман с Труде Хестерберг — некий жест отчаяния. Он просто хочет как-то освободиться от постылого брака с женой Мими. Та в конце двадцатых годов боролась за их брак и против лишнего веса на курортах Мариенбад и Франценсбад. Граф Гарри Кесслер смотрит на нее благожелательными глазами ценителя искусства: Мими Манн — «аппетитный, довольно пышный Ренуар». Но роман с Труде Хестерберг стал последней каплей для Мими и Генриха Манн, и весной они разводятся. Как это часто бывает, официальная причина развода, в данном случае Труде Хестерберг, уже потеряла актуальность. Генрих Манн переезжает в Берлин, Мими Манн с дочерью Леони остаются в Мюнхене, а когда рассеивается дым разводных битв, Мими пишет бывшему мужу: «Для меня ты единственный, ради кого стоит страдать». Но пятидесятидевятилетний Генрих Манн уже утешился — в Ницце, с Нелли Крегер, тридцатидвухлетней аниматоршей из берлинского бара «Баядерка» на Кляйст-Штрассе, с которой он весной 1930 года спонтанно рванул на юг Франции (кстати, начиная с 1913 года он каждой весной ездит со своими женщинами в Ниццу, всегда в гостиницу «Hotel de Nice», в один и тот же номер, такое вот навязчивое повторение).
У Гениха Манна давно заметна почти сентиментальная страсть к женщинам легкого поведения, вызывающая скептические комментарии его строгого брата Томаса. С Нелли Крегер он познакомился в разгар развода, зимой, в тот вечер ему было особенно грустно и кончики его русых усов особенно уныло свисали в баре «Баядерка». И когда две других дамы исчезли из его жизни, он, по его собственному выражению, «активировал» старое знакомство. На практике это означает следующее: он покупает ей белье, рисует ее обнаженной, это ему всегда нравилось. Но теперь есть и что-то новое. Нелли Крегер — первая «куртизанка», с которой он хочет жить вместе.
И вот 23 марта 1930 года в кинотеатре на Английской набережной они с Нелли Крегер смотрят фильм «Голубой ангел». За неделю до официальной премьеры продюсер студии UFA Эрих Поммер специально поехал к знаменитому писателю, чтобы порадовать его персональным показом под пальмами. Генрих Манн доволен, что ему уделяют столько внимания. Генрих Манн доволен и замечательным фильмом, потому что он тоже нашел свою роковую Лолу-Лолу — но не такую, которая доводит до безумия, а такую, которая держит за руку и восхищается им. Это ему ужасно нравится.
Вечером 31 марта 1930 года проходит торжественная премьера «Голубого ангела» в кинотеатре «Глория» в Берлине. Фильм демонстрирует триумф декаданса над последними остатками мужского достоинства. Марлен Дитрих в роли непристойной Лолы уничтожает благонравного мужчину. Публика в полном восторге. Это еще и триумф Марлен Дитрих над последними остатками немого кино. Будущее наступило, и она первой воспела его. Той же ночью Марлен Дитрих садится на вокзале Цоо, всего в двухстах метрах от кинотеатра, в поезд, идущий к морю. В Бремерхафене она сядет на корабль в Америку и устремится в Голливуд. Ее любовник в отставке Вилли Форет провожает ее до поезда. Ее благонравный муж в командировке в Мюнхене. С ним уехали их дочь и няня. Она звонит ему из вокзального ресторана, чтобы попрощаться, и почти ничего не слышит из-за грохота поездов. Она шепчет «адьё» и спешит к своему поезду. Вилли Форет несет ее чемоданы, она несет на лице улыбку женщины-победительницы. На платформе ждет ее берлинская экономка, которая едет с ней в долгое путешествие. Поезд отправляется, Марлен Дитрих неловко машет из окна, у нее в руке розы, которые ей вручили на сцене кинотеатра «Глория». Утром она запишется в списке пассажиров в Бремерхафене: «Мария (Марлен) Зиберт-Дитрих, замужем, актриса из Берлина». Когда она у себя в каюте закрывает глаза и волны бьют о борт, она слышит восторженные крики публики на премьере «Голубого ангела». А во сне она улетает — к Йозефу фон Штернбергу.
Виктор Клемперер сходил на «Голубого ангела», и его раздирают противоречия. «По сюжету это мелодраматический китч, тут всё ясно. Но он работает. Марлен Дитрих чуть ли не лучше самого Яннингса. Этот нейтральный тон, не грубый, не плохой, не сентиментальный — а глубоко человечный и аморальный: „Уже давно из-за меня никто не дрался“ — вот так фраза, без всякого пафоса и с ноткой благодарности.
Двадцатитрехлетний Жан-Поль Сартр после первых совместных ночей требует от двадцатиоднолетней Симоны де Бовуар совершенно новой формы брака. В его основе должна лежать свобода для обеих сторон — ну как, согласна? Или ему придется уйти. Несмотря на всю свою любовь. Симона переводит дух, она не может так быстро отказаться от своих девичьих мечтаний, два месяца назад на лугах Лиможа всё казалось еще не таким современным, но ладно. Она любит этого мужчину, а его можно получить, кажется, только на таких условиях. В конце концов, он же гений, по его же собственным словам. А для полного раскрытия гениальности ему нужна свободная сексуальная жизнь. Для стимуляции творческих сил. Он не хочет в двадцть три года на всю жизнь отказываться от романов. Пока Сартр защищает свою свободу, де Бовуар после их первой настоящей ночи любви не может сообразить, как могла бы выглядеть ее свобода. Но Сартр говорит: «Я дарю вам пожизненную свободу, Симона, это лучший подарок из всех, что я мог бы вам сделать». Судя по всему, удостоенная такой чести полагает, что дареному коню в зубы не смотрят. Она соглашается и со следующим условием Сартра: полная прозрачность, открытый разговор обо всем — о чувствах, романах, желаниях. Никаких детей, потому что они только отвлекают, требуют внимания и времени. А в остальном Симона может быть спокойна. Разумеется, он всегда будет любить только ее, их любовь «первостепенна». Она лежит в основе пакта. Но согласна ли она на то, что он не будет извиняться за свои романы, за «дополнительные» связи? Да? Симона де Бовуар кивает. Потом Жан-Поль Сартр убегает, ему пора на поезд, он отбывает двухлетнюю воинскую повинность на метеорологической станции в Сен-Сир-сюр-Мер. Он совершенно растерян из-за того, что де Бовуар согласилась на его условия, потом он признается, что это погрузило его в «некоторую меланхолию».
Вальтер Беньямин старается ускорить развод с женой Дорой, чтобы жениться на своей подруге Асе Лацис. Никогда ранее, пишет он своему другу Гершому Шолему, он так не ощущал преображающую силу любви, как с ней, «поэтому многое в себе я открываю впервые». Двадцать седьмого марта 1930 года, после изнурительной гражданской войны, его брак с Дорой наконец-то официально расторгнут, но Беньямину приходится столкнуться с тем, что Ася Лацис уже вернулась в Москву. Похоже, она не имела в виду ничего серьезного. И рассталась с мужчиной, у которого теперь совсем ничего нет, потому что всё, что принесла в семью его жена, ей же и отошло. И Вальтеру Беньямину приходится открыть в себе еще одну ипостась: брошенного мужчины.
Весной 1930 года Зельда Фицджеральд совсем теряет рассудок. После того как Ф. Скотт Фицджеральд привез ее утром 23 апреля в психиатрическую клинику с печальным названием «Malmaison», после того как он передал в руки врачей кричащий, дерущийся комок нервов, утверждавший, что не может ложиться в больницу, потому что пропустит уроки балета, Фицджеральд едет на машине домой, испытывая растерянность и облегчение. Вернувшись в квартиру на рю Перголь, 10, он читает второй том «Заката Европы» Освальда Шпенглера. Пишет Хемингуэю: «Нет ничего прекраснее этой книги, даже близко». Потом отправляется на кухню и достает бутылку джина. Его лицо меняется с каждым глотком, кожа натягивается, и после второй рюмки его лицо напоминает посмертную маску. После второй бутылки — мумию.
Лиза Маттиас снова едет с Куртом Тухольским в Швецию. Но на этот раз улетучилось всё волшебство, что год назад влекло их на север. Она разочарована его многочисленными романами, она устала от его брака с парижской Мари, который всё никак не заканчивается. Но она пообещала обставить ему дом. Ей удалось снять дом в Хиндосе, красивый голубой дом, вокруг которого очень уютно стоят девять сосен, как будто защищая от невзгод. В Гётеборге они покупают мебель, она кое-как обставляет комнаты, но даже не старается создать домашний уют, как она умеет. Атмосфера в их отношениях холодна, как шведский март. Лишь изредка случаются оттепели. Тогда Курт Тухольский кладет на новый стол из Гётеборга новое стихотворение Эриха Кестнера, оно называется «Семейные стансы», совсем свежее:
Люди — те, что любят, ненавидя, Ненавидят до корней волос. И, как в сейфе, спрятано в обиде Всё, что высказать не удалось.
Но Лизу Маттиас больше не собьешь с толку, не заставишь очнуться от дурмана и увидеть в любви что-то приятное. Она уезжает — на юг, в любимый Лугано, и пишет своей подруге Кете: «С Тухо дела не ахти. Я не выдерживаю. Не готова быть женой моряка». После ее отъезда Тухольский вскоре начинает учить шведский язык с Гертрудой Майер, дочерью шведки из ближайшей деревни. И уже в мае он едет в отпуск в Англию с ней, а не с Лизой Маттиас.
Любовь — единственное, что кажется Людвигу Витгенштейну очень сложным. Всё остальное он понимает. Но Маргерит Респингер, юная и жизнерадостная студентка Венской академии художеств, подруга его сестры Маргарет, сводит его с ума. Он влюблен, хочет поцеловать ее, но панически боится внутренне испачкаться из-за своего возбуждения. Он лепит ее бюст и отправляет его своим родителям. Он пишет ей письма почти каждый день. Когда она подарила ему на день рождения носовые платочки, Витгенштейн записывает в своем дневнике, в Кембридже, 26 апреля 1930 года: «Из всех ныне живущих людей ее потеря была бы для меня самой тяжелой, и это не шутка, я люблю ее или, по крайней мере, надеюсь, что люблю».
К сожалению, Витгенштейн одержим стремлением сохранить идеальную чистоту. Он говорит ей, что представляет себе брак без секса и уж точно без детей, потому что она для него — святыня. Маргерит растерянно смотрит на него. Да он и сам недоволен своим высоким идеалом. Например, 2 мая он пишет: «Если бы я был достойнее, то и моя любовь к ней была бы благороднее». А 9 мая — записывает, что определенно влюблен в нее, хотя положение «безнадежно». Он разрывается между желанием ее поцелуев и страхом перед грозящей ему сексуальной чувственностью, которая каждый раз поднимается в нем, а он не может ничего поделать. Он ломает голову над тем, как можно жить в браке, соблюдая целомудрие. Но эту логическую проблему ему так и не удастся решить.
Любовь, как и всякая мечта, становится тем больше, чем дольше ждешь ее осуществления.
Нинон Дольбин, урожденная Ауслендер, по прозвищу Иностранка [33], по-прежнему ждет въездной визы в сердце Германа Гессе. Есть две проблемы. Во-первых, у нее по-прежнему прекрасные отношения со своим бывшим мужем, театральным художником Альфредом Дольбином, с которым она, строго говоря, еще совсем не разведена и с которым она охотно проводит время в Берлине и на юге Франции (отчасти чтобы отдохнуть от капризов и жалоб Гессе). Во-вторых, Герман Гессе не очень-то подпускает ее к себе. Нинон, мечтательная еврейка из Черновцов, из самого дальнего угла империи Габсбургов, является его поклонницей уже больше двадцати лет и пишет ему письма с 1914 года — тогда ей было всего четырнадцать лет, то есть лучший возраст для чтения Гессе. Она боготворит его, Гессе для нее то Зевс, то святой Франциск, но всегда господин и повелитель. После первой ночи любви она торжественно объявляет: «Я не могу называть тебя по имени, как евреи не могут называть имени Иеговы». А после второй: «Когда твоя голова лежала у меня на животе, мне казалось, что я держу распятого». Ни больше ни меньше.
Для Гессе такое обожествление — перебор. Хотя ему и нравится, что она так принимает его в свои объятия со всеми его страданиями. Его любовь к Нинон такая же запутанная, как и текст его книги «Нарцисс и Гольдмунд» — в основном это, пожалуй, чересчур пафосная и простоватая проза, но когда Нарцисс говорит о любви, фразы об эмоциях у Гессе получаются настолько совершенными в своей неоднозначности, что некоторых они поражают в самое сердце. Наверное, именно такая искренняя многозначность стала причиной того, что в конце концов Гессе поселил Нинон в каменном доме в Монтаньоле, кантон Тичино, где он живет сам; правда, Нинон в Casa Camuzzi досталась темная квартира на первом этаже с плесенью на стенах. А он живет наверху, в солнечном правом крыле с прекрасным видом на озеро Лугано и горы, в непрерывном ожидании холодного прилива творческих сил. Совсем недавно вышел его «Степной волк», эта безжалостная и душераздирающая книга авторских откровений. Она так разодрала его душу и тело, что теперь он постоянно болеет и жалуется. Он впервые ощущает свой возраст и совсем не выбирается из Монтаньолы — и нечасто удостаивает вниманием бедную Нинон из темных каморок на первом этаже. Когда ему что-то нужно от нее (а ему нужно довольно много), он кладет на столик между этажами «письмо». В основном там унизительные приказы, требования дистанции и заказы еды. Если она, по его мнению, позволила себе слишком много, то он сообщает ей письменно, что она здесь в положении «гостьи» и не более того. В этом доме общаются как в монастыре траппистов. Да, этот, на первый взгляд, такой миролюбивый, мягкий писатель с загорелым лицом и в соломенной шляпе на самом деле — изрядный невротик, когда чувствует какое-то давление (а он чувствует его постоянно). Изредка, когда у него хорошее настроение (а такого не бывает почти никогда), он рисует на письмах птичек или изображает акварелью дерево в своей милой манере, напоминающей иллюстрации к детским книгам. Еще реже Гессе приглашает красивую и добрую Нинон в свои спальные покои. Он панически боится снова стать отцом. Гессе знает, как Нинон хочет ребенка. Поэтому перед тем, как она переехала к нему, он прошел в Берлине стерилизацию, а ей ничего не сказал об этом. Как и о другой мере предосторожности: он попросил своего лучшего друга, психоаналитика Йозефа Ланга, составить гороскоп Нинон.
Одиннадцатого мая 1930 года Зельду Фицджеральд отпускают из психиатрической клиники «Malmaison», потому что ей удалось убедить врачей в том, что ее преподавательница балета ужасно по ней скучает, и сама Зельда тоже не может жить без нее. Она действительно едет прямо к ней, но говорит очень сбивчиво, обнимает ее перед другими ученицами, в результате мадам Егорова отправляет ее домой. В полном отчаянии она впервые пытается покончить с собой. Скотт Фицджеральд в панике пытается что-то придумать для спасения обезумевшей жены. Решение он находит во Французской Швейцарии, в роскошной клинике «Les Rives de Prangins» в Ньоне под Женевой, где буки пострижены так же, как в Версале. Когда Зельда заселяется в свою палату, она ставит на прикроватный столик фотографию не мужа и не дочери, а своей учительницы танцев. Ее лечащий врач Оскар Форель быстро ставит диагноз: шизофрения.
Она тут надолго, говорит Фицджеральду доктор Форель, может быть, вам тоже в это время пройти реабилитацию и избавиться от алкогольной зависимости? Не понимаю, о чем вы, возмущается Ф. Скотт Фицджеральд, идет к себе в гостиницу и выпивает двойной виски.
Фицджеральду в первое время разрешают видеться с женой только раз в две недели, поэтому он кочует по шикарным гостиницам — Глион, Веве, Ко, Лозанна, Женева. Она пишет ему из своей палаты: «Наши разночтения, как ты понимаешь, слишком велики. Нет никакого смысла продолжать. Поэтому ты можешь немедленно сделать всё, что требуется для развода». Это еще весна. Потом наступает лето, ласточки летают низко, потом осень, платаны сбрасывают свои желтые листья, потом зима, и с гор дует холодный ветер. Скотт Фицджеральд не подает на развод, вместо этого он раз в два дня посылает жене из гостиницы букет роз. В таком расстроенном состоянии, в равнодушных гостиницах с коврами на полах, заглушающщими шаги и впитывающими слезы, там, в компании очень дорогого плохого джина, с расстроенными финансами из-за трат на номера и на клинику, с расстроенным здоровьем из-за огромных порций алкоголя, которые он начинает принимать с часу дня, именно там, в плену страха, прикованный к берегам Женевского озера, Скотт Фицджеральд пишет летом и осенью 1930 года несколько величайших своих рассказов: «Как ты мне…», «Бурный рейс», «Опять Вавилон». Именно там он находит уникальную интонацию своих тридцатых годов, такую болезненно-сладостную. Зельда получает в клинике все мыслимые лекарства того времени — морфий, белладонну, барбитураты, из-за экземы ее пеленают, она не сопротивляется, улыбаясь, будто с другой звезды. А когда она всё же выходит из себя и бунтует, ее на несколько дней успокаивают уколами.
А как же Поль Элюар, муж-рогоносец Галы, реагирует на ее увлечение Сальвадором Дали? Весьма нестандартно. Он позволяет супруге и ее другу жить в квартире на Монмартре, которую вообще-то купил и обставил для себя и Галы. Но иногда Гала спит и с Элюаром, чтобы не засохнуть рядом с Дали и его причудливой сексуальностью. Элюар пишет ей в Кадакес, в ее маленький каменный домик у моря: «Люби меня, когда тебе хочется, пользуйся свободой». А когда он всё более отчетливо осознает, что потерял свою возлюбленную, что она останется с Дали, то пишет ей о том, что по ночам, когда ему одиноко, он предается рассматриванию ее обнаженных фотоснимков. Что поделать, говорит он, теперь приходится вести «жизнь побежденного».
Семнадцатого апреля Памела Ведекинд выходит замуж за Карла Штернхайма. Он в прекрасном расположении духа, его усы снова отросли и сияют темно-каштановым блеском, его взгляд немного затуманен, но в нужный момент он успешно произносит «да». Памела хотела, чтобы бракосочетание прошло обязательно в ЗАГСе района Моабит, именно тут в 1906 году поженились ее любимый отец Франк и ее мать. После церемонии они идут в ресторан гостиницы «Эден» — именно туда, где Билли Вильдер когда-то подрабатывал танцором, Марлен Дитрих играет в гольф на террасе на крыше, а Жозефина Бейкер частенько ест у барной стойки картофельный салат. На странную свадьбу душевнобольного драматурга (какая подходящая профессия!) и его молодой жены собрался узкий круг. Готфрид Бенн уже сложил с себя полномочия лечащего врача Карла, потому что они оба, Карл и Памела, «не совсем адекватны. Остается только предоставить их своей судьбе». Похожего мнения придерживается и Клаус Манн, бывший жених Памелы. Он не пришел на свадьбу — вместо этого он отправил им через издание
Тилли Ведекинд, мать невесты, совсем измучилась из-за матримониальных планов своей дочери и начала названивать Готфриду Бенну, потому что знала, что тот был врачом ее будущего зятя. Впервые услышав его голос, она почувствовала, что ее как будто «гладят и гипнотизируют». Через несколько дней после свадьбы это произошло на самом деле. Ведекинд и Бенн, оба родившиеся теплой весной 1886 года, впервые встречаются наедине. Тилли Ведекинд надевает черное вечернее платье и пальто — ее очень забавляет, что эта модель называется «веселая вдова». Ровно в восемь она слышит звонок в дверь, шелест бумаги, которую Бенн снимает с цветов и аккуратно складывает. И вот он стоит в дверях: с букетом гвоздик. Он перестал лечить зятя. Он собирается заняться телом тещи.
Она открывает дверь и видит: «Мягкая линия губ и печальные глаза. У него странный взгляд, такой далекий, глубокий, печальный». Она впускает его в квартиру, они садятся. Бенн рассказывает о Лилли Бреда, своей подруге, покончившей жизнь самоубийством, — какая изящная увертюра для первого вечера с женщиной, которая увлечена тобою. Но Тилли Ведекинд знала Лилли Бреда, причем детально — на мюнхенской премьере пьесы «Франциска» ее мужа Франка Ведекинда именно она вылезала обнаженной из колодца. Так что круг замыкается. И тут звонит Памела, она спрашивает, нельзя ли ей переночевать сегодня у матери, потому что Карл немного буянит. «Конечно, доченька» — отвечает Тилли, а Готфрид Бенн быстро собирает свои вещи и уходит.
А 24 апреля 1930 года Бенн уже приглашает Тилли Ведекинд в театр, потом к себе домой, в свою квартиру-кабинет на улице Бель-Альянс. Вместо того чтобы раздеваться, он одевается: надеюсь, вы не против, говорит Бенн, если я накину врачебный халат, я так привык к нему, в нем я чувствую себя лучше. Реакция Тилли Ведекинд: «Я подумала, ну вот, сейчас он меня зарежет». Он ведь с таким наслаждением воспел свой патологический опыт в стихах цикла «Морг», она читала их с приятной дрожью — тогда, до большой войны. Но сейчас его интересует живая плоть. Д-р мед. Готфрид Бенн, надежно укутанный в белый халат, приносит тарелку с бутербродами, два бокала шампанского и спрашивает, брила ли она волосы на затылке, — и нежно проводит по ним рукой.
Теперь готов состав для самой странной пьесы Бенна. Режиссер Бенн ставит жесткую версию menage-a-trois — параллельно с Тилли Ведекинд он имеет интенсивные отношения с Элинор Бюллер, ближайшей подругой своей бывшей любовницы Лилли Бреда. Начинается девятилетняя двойная жизнь, и две женщины так никогда и не узнают о существовании друг друга. Они для него — «небесная» (Элинор) и «земная любовь» (Тилли), две бывшие актрисы, почти ровесницы, всегда аккуратно одетые, а их душа всегда готова вспыхнуть от нежных строк из-под его пера. Когда две женщины желают навестить его в одно время, он всегда может сказать одной из них, что поэту иногда нужно побыть в одиночестве, иначе его творческие силы иссякнут. И она, конечно, относится с пониманием.
«Сексуальность, — пишет в эти дни уже пожилой Фрейд, — относится к самым опасным функциям индивидуума».
Тем временем Генри Миллер приехал из Нью-Йорка в Париж, приехал без своей жены Джун, оставшейся в Нью-Йорке. Он совсем обеднел; днем он пытается заработать несколько франков, ночью ему надо как-то устроиться на ночлег, а утром — раздобыть кофе. Он решил, что именно здесь он станет знаменитым писателем, он стучит и стучит на своей пишущей машинке, но у него никак не получается текст, который устраивал бы его. Боль засела слишком глубоко, чтобы книга о писателе, жена которого изменяет ему с женщиной, могла бы стать литературой, а не просто проработкой собственной травмы. Он замечает, что всё вокруг подавляет его — город, жара, его личные ожидания: «Монпарнас, — пишет он, — это унылое место. Сексуально перевозбужденные и пьяные, эти люди на самом деле несчастны». Он бродит по улицам, каждый франк, который ему удается раздобыть, он сразу относит к проституткам, часто бывает в «Кафе дю Дом», в «Ротонде», там он всегда ждет, что кто-то из знакомых американцев заплатит за выпивку. Он согласен на любую женщину, любую бутылку, любую кровать, которые удается заполучить. Генри Миллеру сорок лет, но он совсем плох. В какой-то из дней он всё же заканчивает свой роман, точнее, это происходит 24 августа 1931 года. Когда его жена Джун, приехавшая из Нью-Йорка, читает рукопись, она приходит в ужас: «У тебя на всё очень узкий мужской взгляд, ты всё сводишь к сексу. А дело совсем не в этом, тут речь идет о чем-то более тонком и прекрасном».
Да и сам автор кажется Джун малосимпатичным после стольких месяцев деградации. Исхудавший, почти совсем лысый, без намека на огонь. Она говорит, что хотела бы видеть его «более ярким, молодым, романтичным».
В результате 25 августа 1931 года Генри Миллер начинает писать новую книгу — яркую, молодую, романтичную. Он заправляет в машинку первый лист бумаги, затягивается сигаретой и печатает: «Тропик Рака. Автор Генри Миллер». И что это будет, спрашивает Джун. Генри Миллер отвечает: «Книга о Париже: от первого лица, без цензуры, без формы — к черту это всё!»
Под ногами мягкий песок, наверху высокие кроны сосен, в носу густой запах черники, в ушах шум волн, набегающих на берег, одна за другой, одна за другой. С запада дует теплый ветер. Потом все члены этой такой большой и такой странной семьи Манн будут говорить, что были счастливы тем летом 1930 года, на северо-восточном краю Германской империи, в Ниддене [34] на Куршской косе, где писатель на средства от только что полученной Нобелевской премии построил дом на светлом песке. Дом красуется на высокой дюне между прусской лазурью узкого залива и пронзительно-зеленым цветом Балтийского моря, а над ним в бескрайнем небе громоздятся облака, свет не знает преград на этой неспокойной полосе между материком и морем, между цивилизацией и природой.
Вечером вся семья поднимается на высшую точку дюны и смотрит на заход солнца. «Тут можно только петь осанну», — говорит Катя Манн, она, как настоящий член семьи Манн, тоже научилась прятать свои чувства за иронией.
«Отпуск» тоже заключается в кавычки. Томас Манн уже давно объяснил жене, что не понимает «бездеятельного отдыха». И она это знает. А под открытым небом он, по его же словам, работать не может, ему нужна крыша над головой, «чтобы не происходило мечтательного испарения мыслей». Да, Томас Манн действительно так говорит. Даже при тридцати градусах в тени. Он говорит о Ниддене: тут будут проводить «летние каникулы наши школьники», в качестве «противовеса нашему южнонемецкому местожительству». Южнонемецкое местожительство! Даже штормовой ветер не может вымести из головы Томаса Манна канцелярские обороты.
Г од назад Манны впервые провели тут отпуск, тогда они и нашли этот участок на возвышенности с видом на залив, под высокими северными соснами. Год длилась стройка, и вот дом готов принимать гостей, на чертежах он называется «дача Томаса Манна». Нидден был, конечно, не самым удобным вариантом при южнонемецком местожительстве, до него тысяча километров и два дня пути, бесконечно долгий ночной поезд сначала до Берлина, потом следующей ночью — в Кёнигсберг, далее пересадка на другой поезд, наконец на пароходе в Нидден через залив. Безумное путешествие с толпой детей и кучей чемоданов. И вот 16 июля они прибывают, они отправились на вокзал сразу, как только начались каникулы у двух младших — одиннадцатилетней Элизабет и двенадцатилетнего Михаэля. Вся деревня вышла на пристань встречать новых знаменитых соседей. Томаса Манна в светло-бежевом пальто поверх костюма-тройки такая помпа немного нервирует, а его жене Кате всё нравится. Если не считать зачатия шести детей, в супружеской постели Манн обычно чересчур спокойно, поэтому она рада оказываемому ей вниманию. Пусть даже от машущих руками нидденских жен рыбаков из Ниддена. Но Катя Манн тоже никак не показывает своего волнения, сходя на берег. В семье Манн все соглашались с негласным правилом: лучшее проявление эмоций — минимальное их проявление.
Когда Эрих Мария Ремарк женился на ослепительно-красивой в то время Ильзе Ютте Цамбоне, ему пришлось вести подсчеты. Результат: в ней четверть немецкой крови, четверть итальянской, четверть эксцентрики и четверть меланхолии. Ради него она развелась с табачным фабрикантом, а сейчас они проживают в квартире на Гогенцоллерндамм в Берлине. Он не упоминает о любви, когда сообщает сестре о том, что женится. Но говорит: «Я хочу попытаться сделать человека счастливым — хотя бы другого человека, потому что сам я на это не способен». Нам, сегодняшним, подкованным в психологии, сразу становится ясно, что из этой затеи ничего не выйдет. Они с женой не хотят заводить детей — только собак. Они покупают Билли, ирландского сеттера. Но Билли не умеет ни сторожить, ни пасти овечек, поэтому Эрих Мария Ремарк и Ютта Цамбона уже вскоре начинают искать в кафе и ночных клубах Берлина новых побед, каждый сам по себе. Он — в шляпе и с элегантной тростью, она — в дамском костюме и туфлях на высоких каблуках, похожая на сфинкса. Ютта заводит роман со сценаристом Францем Шульцем, который как раз работает над сценарием фильма «Трое с бензоколонки» [35]. Menage-a-trois в фильме складывается намного успешнее, чем между Юттой Цамбоной, Ремарком и Францем Шульцем. Однажды Ремарк забирается через открытое окно спальни в квартиру Франца, где гостит Ютта, и так жестоко избивает соперника, что тому приходится неделю ездить на студию UFA с фингалом и с вывихнутым плечом — Билли Вильдер снабдил нас подробной информацией об этом.
Но уже скоро Ремарк, униженный амурными похождениями Ютты и избегающий публичности после ошеломительного успеха «На Западном фронте без перемен», начинает роман с Бригиттой Нойнер, своим агентом и менеджером. Она регулирует доступ журналистов к своему подопечному — и свой доступ в его спальню. Ее собственный брак дышит на ладан, и благодаря такой равной позиции временная любовная связь между ними налаживается прекрасно, она бодрит, благоприятствует пищеварению и не бросается в глаза. Четвертого января 1930 года брак между Эрихом Марией Ремарком и Юттой Цамбоной расторгается по обоюдному согласию. Но именно после развода им становится веселей жить вместе. Они немедленно отправляются в Давос кататься на лыжах. Потом Ремарк один продолжает путешествовать по Европе, прячась от славы и от себя. Периодически он продолжает новую рукопись с подходящим названием «Возвращение». Вскоре он пишет с морского курорта Херингсдорф своему агенту Бригитте, что у него готовы восемьдесят страниц новой книги: «Мне тебя не хватает — забавно, да? Даже сильно не хватает». Насколько слабо он различает свои чувства, настолько же недоверчив он и к своим желаниям, он может говорить о них только в контексте «забавности». А Бригитте Нойнер всё это скоро перестанет казаться забавным. Потому что ей находится замена на посту первой куртизанки при дворе Эриха Марии Ремарка. Вернувшись из путешествия, он познакомился в салоне Бетти Штерн с новой дамой сердца — Рут Альбу. Кроме того, свежеразведенная супруга Ютта тоже не отступается от Ремарка. Она надеется на то, что всегда есть пути к возвращению. Да, только после развода с Ремарком Ютта Цамбона начала по-настоящему любить его.
Приехав в Голливуд, Марлен Дитрих сразу же снимается в своем первом фильме на студии Paramount. Йозеф фон Штернберг, сделавший из нее в Берлине «Голубого ангела», давно уже по уши в нее влюблен. Он пишет специально для нее сценарий фильма «Марокко» и ревностно следит за ее половой жизнью. Они счастливы вместе, но Марлен Дитрих скучает по Берлину и по дочери. Она едет в Европу. Освежает свой роман с Вилли Форетом. Ходит с мужем, няней и Марией в зоопарк. Вечером в мужском костюме и галстуке посещает лесбийские бары. И «Романское кафе» тоже. Такой вот ностальгический туризм. Она окунается в богему, наслаждается берлинскими фрикадельками и берлинским диалектом. Знакомится с Францем Хесселем, который хочет написать о ней статью для крупной газеты, записывает песни, и когда Марлен кажется, что она уже достаточно напиталась Берлином, в ней растет тоска по Голливуду и по Йозефу фон Штернбергу. Она снова садится на поезд, потом на корабль и возвращается в Америку. The show must go on.
Среди зеленых лугов Бранденбурга [36], еще задолго до появления завода Tesla, было популярно передвижение без выхлопных газов. Герхарт Гауптманн поселил здесь своего «Стрелочника Тиля». Эрнст Ровольт [37] всегда принимался ездить на велосипеде вокруг озера, когда уставал от своих писателей. А великий композитор Курт Вайль познакомился с великой певицей и актрисой Лотте Леньей во время прогулки на вёсельной лодке. Ленья после сумбурной юности в Вене сбежала от алкоголических выходок отца сначала в Цюрих, а потом в Берлин, где нашла пристанище у драматурга Георга Кайзера и его семьи. И вот в один прекрасный день тот просит Лотту встретить на вокзале композитора Курта Вайля. Она плывет к маленькой станции Фангшлёйзе на лодке через озеро Пецзее — во-первых, выдался солнечный день, а во-вторых, она надеется, что назад будет грести композитор. Она сразу узнаёт его — Вайль похож на профессора, железные очки, растрепанные редкие волосы, наметившийся животик, он очень приветлив и немного рассеян. Ловкая Лотте Ленья усаживает его в лодку и сразу понимает, что грести придется ей самой, если они хотят переплыть озеро до наступления темноты. Потому что Курт Вайль без умолку говорит — о своих произведениях, о природных красотах, об очаровании тишины. Лотте Ленья не сводит с него глаз — и когда они причаливают к берегу, с ними уже всё ясно. На самом деле всё было ясно еще на платформе, в то самое мгновение, которое зависло в воздухе на сотую долю секунды дольше положенного и соединило их глаза быстрым, сияющим лучом. Нет ничего сверхъестественного в том, что в нее можно влюбиться — прекрасные зубы с очаровательной щербинкой, чистая чувственность и, самое главное, неслыханный голос на октаву ниже ларингита, от которого композитор Курт Вайль сразу тает. «Когда я скучаю по тебе, — пишет он ей вскоре, — то сразу вспоминаю звучание твоего голоса, которое я люблю как природное явление». Он немедленно начинает сочинять песни для Лотте Леньи, чуть позже они поселяются вместе в Берлине и вместе переживают триумф «Трехгрошовой оперы». После экранизации 1930 года Лотте Ленья становится настоящей звездой — а во время театральной премьеры ее даже забыли упомянуть на афише, к негодованию супруга. Вскоре «Трехгрошовая опера» уже неразрывно связана с ней, с Лотте Леньей, «пираткой Дженни». Вечерами она поет на сцене вызывающие песни, а потом уютно устраивается под боком у своего композитора в их новой квартире на Байерн-Аллее и мурлычет, как кошка, наконец-то нашедшая подходящее место у печки. Но не за горами время, когда ее потянет на волю, в ночь, и Вайль поймет, что нужно отпускать ее, чтобы она могла к нему возвращаться.
Бенн бредет по улице. Хотя главные катастрофы еще впереди, уже сейчас у него такая походка, будто он несет их на своих плечах, «переполненный печалью, уверенный в гибели», по его собственным словам. Бенн полагает, что Рильке, которого он называет «недосягаемым немецким мастером», написал строки, навсегда оставшиеся в памяти его поколения: «Кто о победе будет говорить? Нам надо выстоять — и это всё…» [38]
В начале октября 1930 года Людвиг Витгенштейн и Маргерит Респингер встречаются в Швейцарии. Они говорят о свадьбе и целуются — но она вдруг отстраняется и мрачно глядит в сторону. Потом она плачет и говорит, согласно дневнику Витгенштейна, «что совершенно не понимает своего отношения к нему». Они катаются на лодке по Рейну рядом с Базелем, течением их прибивает к островку в камышах, там они продолжают разговор. Похоже на идиллию. Но после одного-двух долгих поцелуев Витгенштейн пугается. У него выступает пот, когда срабатывают гормоны. Они гребут назад, в Базель, потом он держит ее за руку, а она в оцепенении и избегает смотреть ему в глаза. Людвиг Витгенштейн, один из умнейших людей мира, никак не может понять свой собственный мир.
Шарлотта Вольф рано окунулась в волны Любви. Речка с таким поэтическим именем у стен маленького городка Ризенбург [39] была холодной, купальники были неудобными, но, когда коротким летом здесь, на краю огромной империи, светило солнце, она с подругами всегда лезла в воду. А когда в ее детские годы в начале века мимо проезжал император, направлявшийся на охоту в угодьях графа Финка фон Финкенштайна, то вся семья садилась в ландо и отправлялась в путь через вековые леса, вдыхая мшистый запах туманного утра и укрываясь теплыми пледами, чтобы хоть краем глаза увидеть Вильгельма II во всем его великолепии. Император поднимал руку, благосклонно принимая внимание и крики своих подданных из-за решетки охотничьего замка. Его усы тогда еще были черными. Потом в Данциге, в тринадцать лет, Шарлотта влюбилась в Иду, таинственную шестнадцатилетнюю еврейку из России. Вместе с семьей Иды она поехала в Сопот, и однажды ночью, когда родители спали, они впервые занялись любовью — их ноги еще были все в песке, а из открытых окон доносился шум моря. Они обе ничего не слышали о гомосексуальности, у них не было образцов для подражания, они всё начинали с чистого листа. Родители ничего им не сказали, только улыбались за завтраком, то ли из мудрости, то ли из наивности. Однажды Ида показала ей фотографию своей лучшей подруги из Одессы, Лизы, которая тогда жила в Берлине, и Шарлотта влюбилась в эту фотографию, потому что ей показалось, что Лиза — воплощение Настасьи Филипповны Достоевского. Каждый вечер в своей комнате в Данциге, сделав домашнее задание, она пыталась в мечтах проникнуть в сердце незнакомой ей Лизы из Берлина. И однажды она действительно навестила ее, посреди бушующей Первой мировой, это была ужасно долгая поездка на поезде под предлогом медицинского осмотра. Лиза жила в пансионе в Шарлоттенбурге, и они действительно влюбились друг в друга — мысли стали реальностью. Несколько лет спустя, когда Шарлотта уже давно была студенткой в Берлине, после нескольких лет у Хайдеггера во Фрайбурге, теперь уже таинственная Лиза, давно и несчастливо вышедшая замуж на просторах России, приехала к Шарлотте в Шарлоттенбург. Роли поменялись, а любовь сохранилась. Шарлотта держит Лизу за руку. Немного счастья. Много слез. Достоевский.
Однако: есть жизнь и после Достоевского. И жизнь после Лизы. После учебы на медицинском факультете Шарлотта Вольф становится врачом в Кассе медицинского страхования и занимается женщинами в бедных районах на севере Берлина, сопровождает беременность, помогает с контрацепцией, а вскоре занимается и психологической поддержкой. Она живет с Катериной, высокой, красивой врачом-физиотерапевтом со светлыми волосами, в комфортной квартире в новом доме на улице Зюдвесткорсо в Вильмерсдорфе. Вечерами, после службы, Шарлотта Вольф пишет стихи, полные провокационной двусмысленности, в них часто речь идет о ее тоске по мифической Лизе, Катерина стоит в соседней комнате за мольбертом и пишет то, о чем тоскует ее сердце. А поздним вечером они вместе идут гулять. «Меня возбуждал эротический климат Берлина, — пишет Шарлотта Вольф, — он дарил мне ощущение, что я живу каждой частичкой своего тела». Хотя именно эта сексуализация всей берлинской жизни на рубеже десятилетия казалась Шарлотте Вольф странной. Она любит лесбийские бары, любит женщин, но она хочет, чтобы телесная сторона отношений вернулась «на подобающее ей место в спектре любовных чувств». Она полагает, что по стихам Бертольта Брехта, Георга Тракля или Альфреда Лихтенштейна мы видим: «секс как таковой — смертельный приговор для фантазии и эмоций, в отличие от эротики, которая непрерывно создает их». Да, говорит она, нужно переполнять мозг эротическими образами, они породят любовь, желания и томления, которые и являются подлинной материей поэзии.
Еще кое-что о Шарлотте Вольф, молодом враче со старой и мудрой душой. Она сказала о любви очень нежные и верные слова — а еще о том, что происходит с людьми, лишенными любви. «Разочарование, — пишет она, — порождает ранимость, которая действует, как ночь на некоторые растения — закрывает их цветы».
Поделиться книгой: