Бесконечные вещи

Глава пятая

Итак.

Снег продолжал падать и становился все гуще, пока не укутал аэропорт, белую птицу с гигантскими крыльями. За широкими окнами призрачные самолеты с зажженными огнями двигались к назначенным трассам. Потом остановились. Пирс, с билетом в руке, услышал, что вылет задержан. Потом опять задержан. Потом отменен. Ведется подготовка к ночному полету, если он вообще будет.

Вечером Пирс и его товарищи по несчастью расположились на твердых скамьях, предназначенных для краткой остановки в пути, а не для удобства застигнутых ночью пассажиров отложенных рейсов; Пирс никак не мог извернуться своим длинным телом так, чтобы отдохнуть хотя бы несколько мгновений. Он с завистью смотрел на своих соседей, мужчин, женщин и детей, которые завернулись в свои пальто до подбородка или спрятали голову под крылья и тихо посапывали, словно заколдованные. Короткий день перешел в сумерки.

Может быть, он вообще не улетит. Он подумал об этом и успокоился. Может быть, он будет сидеть здесь, пока снег падает и укрывает мир, сидеть дни, месяцы; он будет спать и видеть сны, заполнять новую красную записную книжку мыслями о том, что он мог сделать, но так и не сделал, и глубже уходить в себя, нежели когда-либо отважится выйти наружу.

И именно тогда, в процессии заснеженных душ, бредущих по огромному пространству, похожему на преддверие ада[72], появилась фигура, привлекшая его внимание, и в тот же миг человек тоже, казалось, заметил его: не крупный, но какой-то округлый, в изысканной фетровой шляпе с пером, в пальто с меховым воротником, с кожаной папкой подмышкой и маленьким чемоданчиком на колесиках, который он толкал перед собой.

Это был Фрэнк Уокер Барр, некогда преподаватель и научный руководитель Пирса в Ноутском университете. Брови Барра поднялись, и он пошел — или покатился — к Пирсу с таким видом, как будто осознавал, что является иллюстрацией древней мудрости о совпадениях: если вы натыкаетесь на кого-нибудь, кого не видели много лет, вскоре вы определенно увидите его еще раз, а потом и в третий, магический, раз. Ведь два месяца назад Пирс гулял и беседовал вместе с Барром на безвестном курорте во Флориде, ему говорили истины, и он пытался слушать. А до этого он не видел своего старого наставника лет десять.

— Привет еще раз, — сказал ему Фрэнк Уокер Барр; пухлое пальто поверх костюма из твида делало его похожим на Шалтая-Болтая, такая же панибратская и грозная улыбка расколола его крупное лицо почти пополам, рука протянута для рукопожатия. — Путешествуешь?

— Да.

— За границу?

— Ну да. Англия, потом Европа. Италия. Германия.

— Исследование.

— Гм, в какой-то мере. А вы?

— Я не планировал, но да. В какой-то мере, — сказал Барр, с интересом разглядывая Пирса, — из-за нашего разговора во Флориде.

— О?

— Твоя книга.

— О.

— Вскоре после того, как мы вернулись домой. Я решил не сидеть дома, а повидать некоторых коллег.

— Коллег, где?

— Тэффи беспокоилась, потому что не смогла поехать. Семейные дела. Она вообще слишком много беспокоится. Думает, что должна все время быть рядом со мной. Может быть, чтобы записать мои последние миры. Ну то есть мысли.

— Ага.

— Египет, — сказал Барр. — Небольшая конференция палеографов.

— И ваш рейс тоже отложили?

— Уже на несколько часов. Пошли, пропустим по стаканчику.

— Я думаю, бар закрыт.

— Олимпийский клуб. Для тех, кто часто летает. Вот здесь, внизу, — сказал Барр.

В душе Пирса поднялась волна испуганного несогласия. Он уже подозревал, что оказался в одном из тех цепных историй[73], в котором простака передают от одного болтливого посредника к другому, он следует по указателю к следующему, а тот направляет его к следующему. Пока он не отказывается играть. И таким образом побеждает. Вы ведь всего-навсего колода карт[74].

Однако, мгновение поколебавшись, он собрал свое жалкое имущество и последовал за своим бывшим учителем, который уже целеустремленно катился сквозь толпу.

Во Флориду Пирс приезжал навестить мать, на первом этапе (как он понимал это) своего пути наружу: маленький мотель, в котором теперь жили и зарабатывали себе на жизнь она и ее подруга Дорис; она переехала туда после смерти Сэма Олифанта. Пирс приехал, чтобы заставить ее рассказать, наконец-то ответить ему, объяснить, почему все, что произошло с ним или когда-нибудь могло произойти, было, казалось, установлено на двенадцатом году его жизни, в результате чего он не мог продвинуться вперед, но мог только возвращаться: судьба, напоминавшая одну из диаграмм в учебнике для бойскаутов, который он когда-то обожал, или булинь на бухте — конец направляется по часовой стрелке, внутрь, вокруг и наружу, но всегда возвращается назад; узел крепкий и неразвязываемый.

Именно здесь, в этом маленьком курортном городке на Флориде, он на эспланаде встретил Барра. Ему было двенадцать лет, когда он впервые прочитал книгу Барра. Потом Барр был его научным руководителем в Ноутском университете и использовал свои связи, что раздобыть для Пирса его первую преподавательскую работу — в колледже Варнавы. Похоже, ни один поворот его судьбы не обходился без прямого или косвенного участия веселого и дальновидного Барра.

— Давай рассказывай, — сказал Барр в тот нагретый солнцем флоридский вечер. — Свою идею.

Он привел Пирса в свою маленькую квартирку в кондоминиуме на пляже, и там они выпили вместе с ним и женой Барра, Тэффи. Второй женой. В последнее десятилетие Тэффи занимала все более и более видное место во вступительной части книг Барра, переместившись из Благодарностей (где она впервые появилась под собственной фамилией) в Посвящение, строчкой ниже самого Барра на титульном листе (хотя и более мелким шрифтом), и, наконец, в полноправные соавторы, уже не мелким шрифтом. Фрэнк Уокер Барр и Тэффи Б. Барр. Сами книги, однако, не изменились.

— Ну, — сказал Пирс, солнце пронзало обещанный стаканчик в его руке. — Вы об этом говорили. Когда мы однажды встретились в Нью-Йорке.

— Ах да.

— Вы говорили о том, как можно практиковать историю без университетов и контрактов. Что вы могли бы работать, отвечая людям на вопросы, вопросы о прошлом человечества.

— Ах да, — повторил Барр, хотя Пирс не был уверен, что тот действительно помнит те несколько фраз, которыми они много лет назад обменялись в полутемном баре гостиницы.

— Например, — сказал Пирс, — вы спросили, почему люди верят, что цыганки могут предсказывать судьбу. Пророчествовать. Творить магию. Как они получают эти их предполагаемые способности.

Тэффи, которая была на много лет моложе мужа и на пару дюймов выше, смотрела и слушала, готовя холодный ужин на крошечном камбузе. Розовые креветки, авокадо и яркие помидоры. Оттенок ее волос, как считал Пирс, назвали бы чалым, если бы речь шла о лошади; у нее был здоровый, слегка суховатый вид привлекательной в молодости женщины, намеренной сохранить красоту в зрелом возрасте, но и только.

— Вот где она началась, — сказал Пирс.

— Она, — сказал Барр.

— Да, я нашел ответ, — продолжал Пирс.

— Довольно просто, — заметил Барр.

— Вы сказали, — начал Пирс и сглотнул, слова давались ему с трудом, потому что она — это его книга, к которой его подвиг вопрос Барра и которая, как он подозревал, никогда не будет закончена. — Вы сказали, что мировая история существует не в одном-единственном варианте. Их гораздо больше. У каждого из нас — своя.

— Да.

— И я подумал, что будет, если принять это за истину. В буквальном смысле истину, не в переносном смысле.

— Если мировая история не в одном-единственном варианте, — сказал Барр. — То и мир тоже?

— Мне показалось, что это дело можно как-то раскрутить. — Он знал, что говорит лишнее, но не мог остановиться, как будто перед этими существами, которые смотрят на него по-доброму, но с притворной мудростью в понимающей улыбке, — такими счастливыми, в отличие от него, потому что им повезло друг с другом — он должен был сбросить с себя это бремя, это бремя. — И тогда я предположил, как эти иные миры создаются или были созданы. Как один мир превращается в другой, становится на его место. Как они, ну вы понимаете, меняют друг друга.

— Космопоэйя[75], — сказал Барр. — Сотворение мира.

— Гм, да.

— Эта поэйя — есть корень нашего слова «поэзия». Поэты — это творцы. Создатели поэм и миров в них. — Барр пригубил мартини. — Так что, пожалуй, ты приплел сюда и немного поэзии. И то, что ты воспринимаешь эту метафору буквально, само по себе вид метафоры.

Пирс не ответил и попробовал загадочно усмехнуться, зная, что сам бы не додумался до этой формулы, и размышляя, действительно ли это так.

Тэффи теперь очищала от кожуры маленькие кроваво-красные апельсины и складывала дольки в хрустальную чашу.

— Хотелось бы пример, — сказала она. — Иллюстрацию.

— Именно это я и имел в виду, — сказал Пирс. — То есть вот куда меня привел этот вопрос. В Египет, из которого пришли цыгане, в котором придумали магию и впервые стали поклоняться богам.

— Да?

— Только, конечно, это не так, — продолжал Пирс. — Считалось, что они пришли оттуда. Но они пришли не из того Египта, который мы знаем. Это другой Египет.

— Ах да, — сказал Фрэнк Уокер Барр.

— Другой Египет, — сказала его жена. — Ну и?

Пирс начал рассказывать, как древние рукописи были приписаны Гермесу Трисмегисту, жрецу и царю Египта, как мыслители Ренессанса ошиблись, предположив, что эти метафизические фантазии позднеантичной Греции были подлинными египетскими верованиями; Барр заметил, что в то время, конечно, не умели читать иероглифы и считали их мистическими знаками, а мистика тогда была на пике моды; а Тэффи продолжала свои дела, поглядывая то на одного, то на другого; и у Пирса создалось впечатление, что ей все это уже известно, и Барр знает, что ей это известно, и они оба извлекают из него, Пирса, это знание, словно полицейские на допросе или родители, которые выслушивают уже известную им историю ребенка.

— Эгипет, — сказал он. — Страна, которая никогда не существовала. Где Гермес был царем, где действовала магия; и память о ней дошла до нас, и мы можем это вспомнить, хотя эта страна перестала существовать и для нас никогда не существовала. Мы придумали новую, чтобы заменить ее. Египет.

— «Когда я был владыкою Египта, — продекламировала Тэффи, — а ты была рабыней-христианкой»[76].

— Библа[77], — сказал ее муж.

— А Библия причем, — сказала она. — Это же стихи.

В ее чаше, кажется, было уже достаточно апельсинов, и она высыпала туда пакетик крохотных маршмеллоу. Она заметила, что Пирс наблюдает за ее готовкой.

— Амброзия, — сказала она и добавила мед из банки. Пчелка Сью[78]. — Так оно называется. Не знаю почему. Фрэнк просто обожает.

Фрэнк улыбнулся, точнее засветился от счастья, и его сияние упало на Пирса.

— Хочешь попробовать? — спросил Барр.

— О, нет, — ответил Пирс. — Нет-нет. Спасибо, но мне не надо. Мне не надо.

И это еще не все, что случилось с Пирсом в «Солнечном штате»[79] в ту неделю. Именно тогда он обнаружил вещь, которую некогда обещал найти, но на самом деле никогда не верил в ее существование, вещь, которая, как он говорил Джулии Розенгартен, будет раскрыта на последних страницах его книги, вещь — может быть, единственная, — которая пришла из прошлой эпохи, где все было иначе, не так, как сейчас, нечто, и сейчас работавшее так, как когда-то. Он обнаружил ее в том самом месте, где должен был догадаться ее искать, но прежде был не в состоянии увидеть ее; в другом коридоре, в полной темноте, но совсем не далеко. Все уже было сказано; историю можно найти по крайней мере в нескольких библиотеках и в тех благословенных хранилищах, в которых находятся невостребованные книги до тех пор, пока их время не придет, если придет, или по крайней мере до тех пор, пока они не притянут чей-то глаз или не взволнуют чье-то сердце, если, конечно, к тому времени их страницы не пожелтеют и не рассыпятся, сделавшись нечитабельными: вот и весь рассказ, как Пирс нашел то, что искал, прямо в собственном дворе. Сейчас это уже не имело значения, по крайней мере существенного, потому что Пирс не собирался писать эту книгу или какую другую наподобие; и в этом он признался Барру, сидя в Олимпийском клубе в аэропорту.

— Плохо, — сказал Барр. — Очень плохо. Поскольку в последнее время появилось несколько новых замечательных исследований на эту тему. Египет и греческая мудрость. Ты должен последовать за ними. Серьезная полемика.

Пирс осторожно кивнул. Он не последует.

— Как мне представляется, — сказал Барр, — ты опираешься главным образом на книгу Франсес Йейтс. Дамы[80] Франсес Йейтс.

Пирс в легком потрясении услышал произнесенное вслух имя, маленькое облачко реальности, выпущенное в застывший лживый воздух. Что-то вроде категориальной ошибки[81]. Никто не должен произносить это имя; только он, наедине с собой.

— Чудесная женщина. «Джордано Бруно и герметическая традиция». Оттуда мы почерпнули это, верно? Ты едешь в Лондон? Обязательно зайди к ней. Она преподает в Варбургском институте.

— Да.

— Чудесная женщина. Огромное влияние. Передай ей привет от меня. Хотя она могла ошибаться.

— Ошибаться в чем?

— Видишь ли, она утверждает — и не только она, — что деятели Возрождения совершили колоссальную ошибку в датировке псевдоегипетских манускриптов, приписав их одному автору, этому полубожественному Гермесу Трисмегисту; что они располагали рукописями на самом деле эллинистического времени, которым, что было обычным в то время, автор или авторы приписали ошибочное происхождение. Так что удивительный и таинственный мир Египта, который они описывали, фактически относился ко времени после Платона и даже после Христа. Иллюзия.

— Да.

— Такова общая точка зрения. Признанная всеми учеными. Но что, если они ошибаются? Это было последним словом науки, когда ты учился в школе, но с тех пор утекло немало воды. — Барр подмигнул. — Думаю, можно предположить — уже предположили, — что эти рукописи, так называемый Герметический корпус, могли быть созданы еще до христианства.

— Правда?

— За пять веков до него. Конечно, не все эти рукописи, возможно, даже не все тексты в них, но бо́льшая часть. Вероятно, некоторые из них датируются временем, когда еще стояли храмы Египта и еще существовало жречество.

— Но ведь все так говорят. Не только Йейтс. Все согласны.

— Да, конечно, существуют серьезные филологические свидетельства, что рукописи — те, которыми мы располагаем, — написаны на позднегреческом языке[82]. Но это вовсе не означает, что они не содержат более древние материалы. Гораздо более древние. — Он выпил еще. — В любом случае не все согласны. Флиндерс Петри[83] не согласен.

Невозможное имя, подходящее археологу из комикса, разбивателю камней, исследователю обломков, — Флиндерс Петри. Пирс взял книги Петри в центральной библиотеке Кентукки, когда только начал погружаться в этот мир. В детстве: давным-давно. Песочного цвета снимки, песочного цвета человек в тропическом шлеме и мятых брюках.

— Петри считал, что эти рукописи, основные рукописи, относятся к пятому веку до нашей эры. А поскольку египетская религия была такой замкнутой — вспомни, что греки относились к египтянам с большим уважением, но египтяне не отвечали грекам взаимностью, — в это время в Верхнем Египте еще существовали отдаленные храмы, в которых писцы использовали иероглифы, переписывая магические и теологические папирусы, «письмена Тота», как некоторые из них именовались по-гречески. Ком-Омбо[84]. Храм Исиды в Филах. Так что те герметические манускрипты, которые нам известны, даже если они были написаны по-гречески и собраны в первые столетия нашей эры, могли опираться на еще живую традицию. Вполне могли.

— Но разве они не включают в себя бо́льшую часть философии Платона? Или тексты, похожие на платоновы, или даже Евангелие от Иоанна?

— Конечно. И ученые предположили, что у египтян не было этой метафизики, только ритуал и миф, и, значит, метафизика Герметики заимствована у Платона, а не наоборот.

— Хотя сам Платон говорил, что все было наоборот, он сам многим обязан Египту.

— Да, это новая точка зрения. Платон — и Фукидид, и Геродот, и Плиний — знали, о чем говорят, когда утверждали, что их знания о богах и о мире пришли из Египта. И даже их законы. Ну и, конечно, их письменность. Закон истории гласит: если какой-то народ сохранил много преданий о своей истории или происхождении, которые не кажутся внушающими доверия, к ним нужно относиться серьезно, потому что, скорее всего, они основаны на фактах.

— Тогда, может быть, они не ошибались.

— Они? Кто они?

— Герметики. Египтофилы Возрождения. Бруно, Фладд[85] и Кирхер[86]. Розенкрейцеры и масоны, которые считали, что вышли из Египта, и все благодаря герметическим рукописям.

— Да, вполне возможно, — согласился Барр. — Да.

Пока эти двое беседовали между собой, нежные голоса, словно духи-осведомители, рассказывали о мире и о погоде, о самолетах, прилетевших из Азии, Африки и Европы, а сейчас сообщили, что самолет Барра, летящий в Афины, Каир и Дельфы, готов принять пассажиров. Барр посмотрел на часы и встал.

— Может быть, я должен узнать больше, — сказал он. — Все это очень спорно. Многим людям не нравится это умаление греков и греческой самобытности ради африканцев. Когда среди свитков Мертвого моря было найдено несколько новых герметических манускриптов, отец Фестюжьер[87], большой специалист по герметизму, сказал, что нельзя много почерпнуть из une jarre d’Egypt[88].

— Но вы действительно так думаете, — сказал Пирс. — Что это может быть так. Как думали в эпоху Возрождения. Хотя бы немного.

— Да, сейчас новая эра, — сказал Барр. Он дернул ручку своего изящного чемоданчика на колесиках, повернулся и поднял руку на прощание. — И все это возвращается.