Помоги проекту - поделись книгой:
Шумна и многолюдна одетая серебром Москва. Высокие шапки снега лежат на крышах теремов и куполах церквей, гомонят пестрые торговые лавки, от слободок тянутся вверх тонкие клубы печного дыма. Город, широко растянувшийся за пределами массивной, покрытой инеем кремлевской стены, шумит где-то в отдалении, там, внизу. Здесь же, на высоте колокольни Ивана Великого, тишина, только галдящие птицы пролетают мимо и садятся стаями на кресты возвышающегося по соседству Успенского собора. Стоящий под молчащими колоколами, облаченный в высокую бобровую шапку и долгую шубу, Василий Иванович Умной-Колычев взирает на город с высоты.
Боярин еще не стар, но серебро седины обильно окрасило его длинную бороду, а в углах узковатых, глубоко посаженных глаз уже пролегли сети морщин. Он дороден и крепок, но уже чует, что сил становится все меньше. Ему, бывшему опричному воеводе, а ныне ведающему сыскными делами, при государе служащему, оказалась не по плечу его должность, кою унаследовал он от покойного Малюты Скуратова. Добравшись до вершины власти вслед за царским палачом, Василий Иванович Умной-Колычев утерял все жизненные силы, все чаще хворал в последнее время и постепенно стал ненавидеть все, что его окружало. Он часто наведывался сюда, на колокольню Ивана Великого, где в тишине с тоской и завистью зрел на безмятежную, как ему казалось тогда, жизнь горожан. Вспомнилось давнее желание уйти на покой в монастырь, как это сделал однажды его младший брат Федор…
Мысль о брате разбередила старые раны. Федор Умной-Колычев большую часть жизни служил на южных границах государства, брал Полоцк, укреплял в трудные годы войны Смоленскую землю. Но однажды он вовремя не прибыл в полк, куда его назначил сам государь, и тут же попал в опалу. Страшась расправы (все помнили казни в опричные годы!), он ушел в монастырь, где вскоре умер. Василию Ивановичу уже после доложили, что брат его покончил с собой, приняв яд. Сей тяжкий грех сумели скрыть ото всех, дабы бывшего боярина можно было хотя бы пристойно похоронить…
Однажды и он, Василий Иванович, был в опале, сидел в сыром застенке на цепи (с тех пор ежедневно ломит ноги, не давая забыть те страшные дни). Все из-за провального похода герцога Магнуса на Ревель[1], когда от чумного поветрия вымерло больше половины русских ратников. Благо, в отличие от других воевод, участвовавших в том походе, Умной сохранил голову на плечах. И через два года он уже командовал одним из опричных полков в битве при Молодях, где сумел кровью искупить свою "вину" перед государем.
И вот минуло время, боярин Умной получил расположение Иоанна, влияние при дворе и, наконец, саму власть. Подобно Малюте, он решил породниться с самим государем. Его стараниями недавно Иоанн женился в пятый раз — на Анне Григорьевне Васильчиковой, девушке из семьи мелкопоместных детей боярских, с коими Василий Иванович был в близком родстве. Хоть и не в прямом, но все же!
Озорно, с блеском в очах заглядываясь за свадебным столом на свою новую супругу, крепкую, налитую, пышущую здоровьем и молодостью, престарелый государь, верно, и не мыслил, как близко подпустил к себе своего тайного врага. Да, именно врагом Василий Иванович Умной-Колычев считал для себя государя. И на то было много причин. Помнил он и свое унизительное заточение, и смерть брата, и ужас опричных лет. Сам, будучи опричником, он презирал те деяния, что именем государя устраивали потерявшие рассудок от крови и безнаказанности кромешники. Он помнил сожженную крымским ханом Москву, когда государь и его двор позорно бежали, оставив город и людей на погибель. Он помнил, как русские остервенело, из последних сил бились с крымским ханом при Молодях[2], и, верно, ежели бы не безрассудные казни многих талантливых воевод в опричные годы, всего этого можно было бы избежать!
Он видел запустелые пашни и брошенные деревни, наблюдая ту нищету, что объяла русский народ в результате опричных погромов и затянувшейся Ливонской войны. И можно было отказаться на время от проклятой Ливонии, дать передышку людям, дабы смогли они разродиться в новых поколениях и заселить опустевшие земли. Но царь только и думает о том, дабы заполучить уже не токмо Ливонию, но и саму Польшу.
Боярин Умной помнил прекрасно приезд литовского посла Михаила Гарабурды в Новгород, помнил переговоры, в коих принимал самое деятельное участие. Гарабурда ехал к царю с предложением от литовских вельмож — сделать королем Речи Посполитой царевича Федора, младшего сына Иоанна. Помимо мира литовская знать преследовала и другие цели — после Люблинской унии[3] Литва оказалась не удел. Польша, заняв господствующее положение в объединенном государстве, урезала многие права и земли литовской знати. Литва за то, что посадит сына царя на трон Речи Посполитой, просила Усвят, Озерище, Полоцк, Смоленск и другие земли. Но едва Гарабурда упомянул о землях, которые хочет заполучить Литва, Иоанн ответил не мешкая:
— Наш сын не девка, чтоб за него приданое давать! В Польском королевстве и Литовском княжестве довольно городов, на доходы от которых может жить ваш правитель! Считаем, напротив, ежели паны и шляхта хотят видеть моего сына своим королем, то пусть отдадут нам Киев для нашего царского наименования.
— Вряд ли государь сможет успешно вершить правосудие и защищать столь огромное государство, требующееся в постоянном присутствии Его Величества, — парировал посол, пытаясь дружелюбно улыбнуться. Но Иоанн был непреклонен — он догадался о планах литовцев заполучить себе слабого государя (а иным царевич Федор быть и не мог, его уже тогда многие считали при дворе не способным к государственным делам) и отвечал:
— Скажу тебе, что суждение твое неверно. Пущай паны ваши изберут меня государем, ибо сын наш лет еще не дошел, против наших и своих неприятелей встать ему не можно.
Гарабурда уезжал ни с чем, и напоследок Иоанн сказал ему:
— А возьмете ли французского принца в государи, и вы, Литва, ведайте, что мне над вами промышлять!
Угроза царя ничего не принесла, поляки все же выбрали королем французского принца Генриха, об окружении и семье которого по Европе ходили самые страшные слухи (молвят, Генрих является мужеложцем, а мать его, Екатерина Медичи, утопила Францию в крови в канун дня святого Варфоломея). Но за Генрихом стояла Франция, союзница Османской империи. Против Москвы создавалась мощная коалиция. Ежели бы возобновились военные действия, Россия была бы раздавлена, ибо брат Генриха, французский король, обещал помочь в войне с Москвой. К счастью, этого не случилось — пробыв на польском престоле полгода, Генрих тайно бежал во Францию, где вскоре короновался под именем Генриха Третьего. Речь Посполитая вновь осталась без правителя, и государь только и думает о том, как стать ему польским королем…
Лучше бы он думал о мире и об истощенной своей державе!
…Промозглый ветер хлестнул по лицу, заползая за шиворот шубы, и боярин Умной туже запахнул ворот. Застоялся тут, хватит! Взглянув напоследок на раскинувшуюся внизу Москву, Умной развернулся и зашагал прочь. Спускаясь по витой каменной лестнице, он опирался рукой о стену — каждый шаг отдавался болью в ногах.
— Будь ты проклят… дьявол, — сквозь стиснутые зубы бормочет боярин, вновь думая о государе. О, как он его ненавидит! И как тяжко все это время было скрывать свою ненависть под маской раболепия! Хитрости боярину Умному было не занимать. И, может, еще потому его до сих пор не могут одолеть его многочисленные враги при дворе. А их хватало! Чего только Годуновы стоят!
Крытый расписной возок ждал боярина у крыльца колокольни. Задрав голову, боярин взглянул на купола Успенского собора, широко перекрестился, и, придерживая шапку, уселся в возок. И понес он боярина прочь из Кремля, мимо соборов и боярских хором, мимо слободских теремов и стрелецких застав, мимо заснеженных яблоневых садов и шумных торговых лавок.
Озирая тесные городские улочки из окошка возка, Василий Иванович вспоминал с болью прошлую осень, когда, едва похоронив младшего брата, он проиграл местнический спор Дмитрию Годунову, этому холеному лису, что в свое время и плешивой головы своей перед государем не поднимал! А ныне — окольничий! И уже мало того — родственник государев! Отдал-таки свою племянницу, красавицу Ирину, за уродца, царевича Федора Иоанновича! Ох, и жаль девку, жаль! Она — статная, дородная, чернобровая, лицо — будто с иконы. А он — несуразный, с большой, порою трясущейся головой, плешивый, безбородый, с глазами навыкате. Однако он государев сын! И ныне Годуновы сильны как никогда.
Вспомнив о них, Василий Иванович подумал о Борисе Давыдовиче Тулупове, своем верном соратнике, еще одном любимце государевом. Ох, как ему поначалу благоволила удача! Как и боярин Умной, он вышел из опричнины и в свое время сумел многое содеять для того, чтобы сокрушить ее создателей — Басмановых. Ныне в думе он — в первых местах, советник и верный помощник государев. И с боярином Умным его объединяла неприязнь к Годуновым, граничащая с ненавистью. Не так давно Тулупов проиграл местнический спор Борису Годунову. С тех пор он поклялся себе изничтожить этот род до последнего корня. Но непросто такое содеять с государевой родней…
За окошком покачивающегося возка мерно проплывал заснеженный лес — Москва осталась позади. Василий Иванович, подняв воротник шубы, откинулся на кошмы. Беспокойные мысли о Тулупове не давали покоя…
Боярин отчетливо помнил их последнюю встречу вне думной палаты и государева терема. По обыкновению, они собирались в палатах Тулуповых, где кроме них присутствовали княгиня Анна, мать Бориса Тулупова, его сродный брат Владимир и верный товарищ — Протасий Васильевич Захарьин. Они пировали, как добрые друзья и знакомцы, но едва брат и мать Тулупова покидали стол, они запирали двери горницы и во тьме, при тусклом свете двух-трех свечей, шепотом обсуждали дела при дворе, то и дело поглядывая с опаской на окна. Протасий, самый молодой из них, по обыкновению припадал спиной к стене и, расставив ноги в великолепных тимовых сапогах, сидел за столом, щелкая кедровые орешки. Он не говорил, больше слушал, лениво взглядывая на своих собеседников. Борис Тулупов, врываясь широкой пятерней в свою рыжую топорную бороду, со вздувшимися на лбу жилами говорил о Годуновых, о том, что их надобно их отвадить от государевой семьи и разослать по монастырям, а лучше перебить каждого в дороге.
— Охолонь, Борис, — уложив руки на столе, молвил степенно боярин Умной, — ты и сам ведаешь, что, пока царевич Федор женат на Ирине, тому не бывать!
— Мы с Протасием уже обсуждали это! — хитро прищурившись, сказал Тулупов. — Припомнили меж собой, как ты жаждал государя с престола свести, да и подумали, что одним махом двух зайцев убьем!
Василий Иванович настороженно глядел на своих подельников, невольно сцепив пальцы рук перед лицом. Он никогда не говорил им напрямую, что желает свести государя (не мог такое сказать!), он размышлял тогда с ними о том, что ежели не принять никаких мер, то государь погубит свою державу окончательно. Боярин не сомневался — новая большая война сведет на нет исходы былых побед и, ежели не истребит русский народ, то подведет его к последней черте, за которой — пропасть. И он всегда удивлялся тому, что сам государь этого не осознает. Прочие же придворные не осмеливаются ему о том сказать. Как и сам боярин Умной…
— Что вы собираетесь делать? — вопросил он наконец своих подельников.
— Возвести на престол царевича Ивана Иоанновича! — выпучив красные от хмеля и недосыпа глаза, заговорщически прошептал Тулупов. Протасий Захарьин, сплюнув кусок ореховой скорлупы на стол, кивнул, глядя на Умного.
Василий Иванович знал, что Протасий давно был в близком окружении царевича и, видимо, имел на него значительное влияние. А вместе с ним — юноши из дворянских семей Колтовских, Мансуровых, Сунбуловых, Бутурлиных, что так же служат при царевиче (и все — бывшие опричники!). Верно, при случае Протасий соберет подле Ивана Иоанновича, ежели не полк, то значительной силы отряд. И они, голодные до высших чинов, денег и власти, не отступят, будут сражаться до конца. В то время, когда войска стоят на западных и южных границах, все это может быть очень опасным для государства — Умной это хорошо понимал. И не ввергнет ли это страну в новую кровавую пучину смуты?
…Смеркалось, когда вдали показались купола Троице-Сергиева монастыря. Опадал мелкий снежок, возок ехал мимо бредущих на лыжах монахов в дорожных одеяниях, что также направлялись к обители.
"А ведь Тулупов и впрямь замахнулся сильно!" — подумал боярин Умной, отирая рукавом шубы запотевшее оконце. Он вспоминал о том, что Тулупов сумел "купить" и некоторых церковных владык — новгородского архиепископа Леонида, архимандрита Чудова монастыря Евфимия, архимандрита Симонова монастыря Иосифа… Вероятно, таких очень много, Умной и не знал всех. Но эти, словно голодные псы, с жадностью хватают все, что Тулупов и его окружение дарит им. Кажется, за серебро они готовы и свои обители продать, ежели придется. Они и митрополиту Антонию при случае нашепчут что надо (хоть он и не имеет значительного влияния при дворе, но все же!). Таких священнослужителей, алчных, жадных и сребролюбивых, Умной презирал, но отказываться от любой помощи, пусть и таких гнилых людей, было бы нынче глупо…
Келарь Троице-Сергиевой обители с поклоном встретил боярина Умного у ворот, куда вскоре неспешно вкатился его возок. Василий Иванович сам вынул из-под полы увесистый серебряный ларец, и келарь, протянув облаченные в грубые варежки руки, принял его и пробурчал:
— Что же так… на пороге… боярин?
— Уезжать надобно, — ответил Умной-Колычев, вперив очи в скуластое обветренное до красноты лицо монаха. — Доложи игумену о моем вкладе да проси братию молиться обо мне.
Келарь утвердительно закивал и спросил, шмыгнув носом:
— Исполню. Быть может, откушаешь чего с дороги, Василий Иванович?
Умной улыбнулся и, перекрестившись, грузно сел обратно в возок.
— Благодарю тебя. Прощай! — крикнул он и хлопнул дверцей. Удерживая ларь одной рукой, другой келарь перекрестил боярина, что-то тихо бормоча себе в бороду. Продрогший возница свистнул, взмахнул плетью, и покатился возок прочь из обители.
В последнее время сердце неустанно чуяло беду. Словно гроза какая-то надвигается незримо, и что принесет она — одному Богу известно. Может, оно и не так — придворный астролог Елисей Бомелий, с коим так тесно дружит боярин Умной, говорит, что звезды сулят боярину большую удачу. Василий Иванович всегда завороженно слушал предсказания астролога, отринув мысли о том, что сие — большой грех. Что может быть правдивее древних звезд, что, наверное, давным-давно предрешили судьбу каждой живой твари?
Бомелий, будучи личным лекарем и предсказателем государя, пользовался его безграничным доверием. Умной не мог не завести дружбу с этим человеком — ему всегда можно было нашептать что-то угодное боярину, что Бомелий выдал бы государю как волю высших сил. Каждую такую просьбу боярин подкреплял увесистым кошелем с серебром.
Нет, Бомелий не был посвящен в подробности заговора, что создают Умной, Тулупов и Протасий Захарьин — так надежнее! Но держать его подле себя было необходимо. Будет полезен!
И все же отчего так тревожно? Сердце так и заходит стуком, словно остановится сейчас…
…Боярин Умной не ведал, что в это самое время схваченного на границе с Литвой астролога Бомелия везли связанным в Москву, к самому государю, что заподозрил лекаря в государственной измене.
Тем временем в далекой от Москвы крепости Орел едва ли не всем городским посадом справляли свадьбу. Кузнец Архип, за свою долгую жизнь хлебнувший немало горя и уже набравший порядочно седины в черную бороду, наконец-то дождался радости — дочь Аннушку замуж выдавал[4]…
Бабы наперебой только и говорили о том, какой красавицей выросла дочь кузнеца, обсуждали жениха, мол, кто таков?
— Ратник вроде, из сынов боярских! — отвечали знающие. — Тута служит, в Орле!
— Ратник! Чай, не из холопов!
— Не холоп! К тому ж приданым, видать, кузнец не обделит!
Пока по городу текли молва и пересуды, в доме Архиповом была страшная суета. Жена Архипа, Белянка, вся окрыленная, не чуя усталости, только успевает тыльной стороной ладони убирать со взмокшего лба выпавшие из-под плата пряди волос, стряпает и поглядывает на печь, где в бадьях, шипя и бурля, доваривалось пиво. Аннушка, словно и позабыв о своем волнении, помогает матери тут же. Здесь и бабы-соседки помогают печь и стряпать. Среди них и Матрена, вдова убитого в битве при Молодях плотника Ильи, мать погибшего там же прежнего жениха Аннушки — Семена. По-прежнему облаченная в черные одежды, сейчас, за делом, она обсуждает с бабами городские сплетни, смеется, журит или нахваливает невесту, разделяя со всеми общую радость. Но горе уже не отпускает Матрену, и иной раз она, словно опомнившись, безучастно глядит на эту праздничную суету, на повзрослевшую уже Анну, что выходит замуж не за Семена, и ее охватывает щемящая, страшная тоска, с коей она живет уже без малого два с половиной года. Всегда внимательная ко всем Белянка тут же замечает это, бросит дело, подойдет, обнимет, скажет ласковое слово, и вот Матрена, утирая слезы, вновь улыбается, отмахивается рукой.
За стеной, поодаль от этой суеты, завершив все свои дела, сидит Архип перед открытым деревянным ларцом, крепкий, с пышной пепельной бородой, заплетенной книзу в косицу, с убранными в хвост волосами. Тускло мерцают в полутьме монеты, отложенные на столь важный день. Архип даст много серебра, даст коня и дорогих тканей, дабы не осрамиться. Как-никак, а единственную дочь замуж выдает! Он был доволен, что, несмотря на все беды, что пережила его семья за все эти годы, добро удалось заработать, накопить, сохранить. И сейчас он вспоминал, как еще мальчиком брел из сгоревшей Москвы в далекий Новгород, побираясь и голодая. Как оборванного, полуживого его подобрал новгородский кузнец Козьма, ставший для него вторым отцом и передавший ему свое ремесло…
Годы труда вложены в это невзрачное, бездушное серебро, что мертвым грузом еще лежит в этом деревянном ларце. Все он отдаст Михаилу, или Михайле, как его называли близкие — будущему мужу Аннушки.
Волею судьбы Архип познакомился с ним. В битве при Молодях Михайло служил в конном полку воеводы Михаила Воротынского, в том самом, который в решающую минуту сражения обошел татарское войско и ударил ему в тыл. Архип тогда лежал в беспамятстве, заваленный трупами, избитый и истоптанный. Его нашли много позже, когда хоронили убитых, и он чудом выжил. Михайле было поручено сопровождать возы с ранеными, что шли к Орлу, и Михайло выхаживал Архипа как мог. Оказалось, знал он кузнеца, иной раз видел его в церкви с женой и дочерью. Михайло вместе с товарищами притащил полуживого Архипа в его дом, вручив раненого Белянке и Аннушке, что с ревом тут же кинулись к изувеченному телу своего кормильца. Видать, тогда Михайле и приглянулась Анна, хотя и видел он ее лишь мельком, в суете. Позже еще приходил, прознавая о здоровье кузнеца, но вместо Анны, кою желал он видеть, он встречался лишь с Белянкой, что со слезами благодарности на глазах выносила Михайле кушанья…
Анна тяжело переживала тогда гибель своего жениха Семена, но заботы об отце и хлопоты над ним помогали с трудом пережить это горе. Архип долго шел на поправку. Не скоро он смог вновь разговаривать, ходить, самостоятельно есть. Иной раз, просыпаясь ночью, слышал, как подле ложа его молится шепотом Белянка, дабы супруг ее выжил и вновь встал на ноги…
Соседи приходили проведывать, заглядывал ненадолго даже воевода, что недовольно пыхтел, видя немощность кузнеца.
— Вот не хотел тебя отпускать, видит Бог! — ворчал он, стоя подле лежанки Архипа. — Благо, жив остался… Работы много для тебя! Лучший кузнец ты в городе, и надобен ты мне здоровый! Поправляйся скорее!
Вновь заходил и Михайло. Тогда-то Архип и познакомился со своим спасителем и долго его разглядывал — рослый муж, широкий в плечах, черноволосый, в кольце курчавой темной бороды виднелись пухлые губы, глаза светлые, чуть навыкате. В благодарность Архип вяло, прилагая неимоверные усилия, пожал ему руку и прошептал слова благодарности.
— Я, как свободен буду, еще зайду! Дай Бог вам здоровья! — пробасил Михайло, добродушно улыбаясь и пятясь к дверям.
Заходила обезумевшая от горя Матрена, все пыталась вызнать о судьбе мужа и сына. На коленях она подползла к ложу Архипа и, заглядывая в его лицо, спрашивала:
— Ты был с ними, поведай, они убиты? Ты видел это? Видел?
Архип еще не мог толком разговаривать, взор его был мутным, тяжелым. Вместо ответа он опустил веки, и когда открыл их, в глазах его стояли слезы. Матрена вдруг взвыла, страшно, безутешно, ее, трясущуюся, увели, и за стеной Белянка успокаивала ее, кричала Анне, чтобы скорее принесла воды…
Шло время, и уже к зиме Архип встал на ноги и начал браться за работу. Анна все еще носила траур по Семену, убегала украдкой в соседний дом к Матрене, с которой разделяла общее горе. Михайло, постепенно сдружившийся с семьей Архипа, все еще наведывался, но редко — по службе ему подолгу приходилось стоять на южных окраинах, беречь границы от набегов ногайцев и татар.
Оказалось, родом Михайло из Дорогобужа, что на Смоленщине. Там у отца его имение и небольшая деревня, а Михайло направили служить к Орлу накануне Молодинской битвы. До этого довелось ему повоевать против литовцев лишь однажды, и битва при Молодях была для него, можно сказать, боевым крещением. До назначения на юг был Михайло женат, но супруга в родах скончалась вместе с младенцем, так что служба в дальних от Дорогобужа землях была для него спасением. Выяснилось, что и Аннушка ему приглянулась едва ли не сразу, и однажды, придя к кузнецу, молвил:
— Я хочу дочь вашу в жены взять… Сроднился я с вами, а она мне на сердце ох как легла. Я, ежели надо, сватов пришлю, приятелей своих по полку заставлю свахами быть!
— И когда ты хочешь свадьбу играть? — осторожно вопросил Архип, взглянув поверх головы гостя на застывшую подле печи Белянку. Ведал, что и Анна слушает, притаившись, за стеной (когда приходил Михайло, ее запирали в горнице от греха).
— Скоро мы надолго в рязанские места отправимся, — отвечал, алея, Михайло. — Ежели живой вернусь, то зимою можно и свадьбу…
Он ушел, посеяв смуту в семье Архипа. Анна наотрез отказывалась выходить за него, грозилась уйти в монастырь. Архип и Белянка же, привыкшие к ратнику и благодарные ему за спасение Архипа, решили Анну выдать за него, но потянуть время.
Время шло, и, видать, Анна оттаяла, подросла, и самой ей захотелось быть чьей-то, и манила приятная таинственность близости с мужчиной. Тут и сама не заметила, как начала тосковать по добродушному ратнику, за коим всегда наблюдала во время его приходов через дверную щель. Разом изменилось все, когда стало известно, что крымские татары приходили на Рязанскую землю, но стоявшие там русские полки разбили их и погнали прочь обратно в степь. Сама не своя ходила и думала об одном — жив ли?
И вот, наконец, Михайло прибыл вместе со своими приятелями по службе. Нелепо, едва не прыская от смеха, они сватали Архипу своего друга, стараясь соблюдать все необходимые традиции…
И наконец свадьба…
Наряд Анны весь сверкает серебром и каменьями, переливаются ярко шелк и парча. Белянка суетится подле нее, оправляет ей узкие, шитые жемчугом рукава, толстую темную косу прячет под усыпанный переливающимися каменьями кокошник. Из-под густых черных бровей вспыхивают радостно черные архиповы глаза, когда глядит Анна на себя в очищенное до блеска блюдо. Архип с улыбкой смотрит на нее, чувствует долю ревности и тоски, что отдает замуж единственную дочь. Белянка украдкой утирает платом слезы, сияя, взглядывает на мужа, мол, гляди, какова выросла!
И вот — широкое застолье в доме кузнеца, с песнями, плясками, от множества гостей в горнице не продохнуть. Гремит хор голосов, вздымаются чарки. Молодые, уже обвенчанные в храме, сидят, держат друг друга за руки под столом, выслушивая поздравления от многочисленных гостей.
Множество зевак, коих не пригласили на свадьбу, собралось за оградой. Они стоят на морозе, наблюдают за чужим застольем, стараясь хоть так почувствовать столь редкое в эти тяжкие годы счастье, пущай и не свое. Белянка и Матрена, накинув тулупы, выходят к ним с подносами, выносят мед и пироги, мол, угощайтесь, гуляйте за молодых!
— Спаси Христос! Дай Бог! — хором отвечают зеваки, хватая с подноса угощения.
А в доме тем временем грянули цимбалы — откуда-то и музыканты сыскались! Архипа хлопают по плечам довольные гости с раскрасневшимися рожами:
— Ну, свадьба знатная! Такие только у бояр и бывают!
А Архип сидит, натянуто улыбается, а сам то и дело поглядывает на Аннушку и до сих пор не верит в происходящее. С тоской вспомнил и умершую в тяжком пути из Новгорода в Орел дочку Людмилу, и сгинувшего после новгородского опричного погрома сына Алексашку[5]. Аннушку лишь уберегли, и вот, свадьбу гуляют — радоваться надо! Единственная дочь. Отчего так тоскливо? Архип опрокидывает чарку меда и утирает усы, но хмель его не берет, сколь ни пей.
Пригорюнилась на своем месте и Матрена, сидящая подле своих юных сыновей, плачет, утирает слезы и вновь невольно представляет вместо Михайлы своего сына Семена! Какая была бы свадьба! Белянка уже спешит к ней, почуяв неладное, обнимает ее, а Матрена, утерев слезы, отвечает ей на ухо:
— Да это я от радости! От радости! Илья с Семушкой жизни свои отдали, дабы Аннушка такая красивая в свадебном наряде сидела с женихом! Пусть так! Грех печалиться в такой день! А ближе семьи вашей у нас и нет никого! Будто свою дочь замуж отдаю!
Белянка со слезами на глазах обнимает ее и молвит:
— Ты — вторая мать для моей дочери, знай это! Сколь вы для нас содеяли — вовек не забудем! Спасибо вам. За все спасибо!
А дружный хор голосов тем временем запевал очередную веселую песнь:
Глава 2
Уже облаченный в дорожное платье, скрипя сапогами, Борис Годунов осторожно подошел к ложу своей супруги. Мария, укрытая тьмой, по-детски чмокая губами, мирно спала, не услышав его прихода. Борис, стоя над ней, бережно дотронулся до ее лица, нежно огладил щеку. На минуту остановился, дабы полюбоваться ею. Его первая в жизни победа, одна из многих, коих ему удастся пережить — это брак с Марией, дочерью покойного Малюты Скуратова. Множество усилий пришлось ему приложить, дабы грозный Малюта дал согласие на этот брак и после, очарованный зятем, помог Борису занять его место при дворе. Мария тогда была высокомерной, своенравной, нос воротила (знал Борис, как сокрушалась она в девичьей о том, что две другие сестры ее вышли замуж за князей Глинского и Шуйского, а ей достался безродный), но и ее Борис сумел обуздать, покорить и влюбить в себя. Ныне нет ближе для него человека, чем его горячо любимая Маша, так непохожая на своего отца, оставившего о себе недобрую память в народе…
Борис стремительно вышел в темный двор, где холоп уже держал под уздцы запряженного коня. Тихая морозная ночь, снег под холодным светом страшно разросшейся в темных небесах луны переливается блеском, словно покрытый алмазной пылью. Борис сунул остроносый сапог в стремя и, взмыв в седло, рванул с ходу во весь опор в раскрытые ворота своего двора.
Конь летит по пустым улочкам города, выбрасывая из-под копыт комья снега. Борис держится в седле прямо и уверенно, крепко сжимая поводья…
Лекарь Бомелиус не подвел, содеял все, как велел Борис. Как доложили верные Годуновым люди, Бомелиуса сначала подвесили на дыбу, где вывернули ему суставы рук, а после, проткнув кожу его жирной спины вертелом, медленно обжаривали на огне с нескольких сторон, и он, визжа от боли, сказал, что бежал по увещеванию Бориски Тулупова, который затеял заговор против государя. Он терял сознание, его окатывали водой и снова поджаривали, а когда он уже ничего не смог говорить, его, обугленного, с отваливающейся кожей, обнажавшей кроваво-красное мясо, бросили без помощи на гнилую солому. Борис, толкнувший его на эту страшную авантюру, уже и не думал спасать полуживого лекаря, который, возможно, умирал в эту самую минуту. Он сделал свое дело и уже был не нужен.
На допросе, говорят, присутствовал сам царевич Иван Иоаннович, но руководил всем Афанасий Нагой, еще один верный соратник государя, который только-только набирал силу при дворе, оставив свою прежнюю должность. Он долгое время был русским послом при дворе крымского хана в самые трудные годы и сумел себя проявить, чтобы его заметил и приблизил к себе государь. Вон как расстарался теперь, человека заживо сжег! Видать, ему теперь и вести это дело далее вместо отстраненного от Сыскного приказа боярина Умного-Колычева (за дружбу с изменником Бомелием, не иначе).
Вдали, над пустынным противоположным берегом закованной в лед реки, виднелись купола собора Новоспасского монастыря. Копыта звонко застучали по деревянному настилу моста, и Борис еще раз ударил коня под бока, не чуя той стремительности, с коей его уже нес верный аргамак…
В это мгновение Борис думал о том, что расправа над Тулуповым, его давним врагом, близка как никогда. Вспомнил он, как Тулупов, ухмыляясь ему в лицо, заявил при всем дворе (много тогда кого из вельмож собралось в государевом дворце), что невместно ему служить подле безродной крысы, как грязью поливал все их семейство, а Дмитрия Годунова, дядю Бориса, хватал за бороду, грозясь скормить его свиньям. Вспомнил, как на ухо Борису Тулупов шепнул: "Думаешь, ежели женился ты на этой суке, дочери вшивого Малюты, ты силу обрел? Да я тебя раздавлю!" Это было до того, как Ирина, любимая сестра Бориса, вышла замуж за царевича Федора. Ныне он не осмелится так высказываться о государевой родне, но Борис не забыл и не простил ему прежних оскорблений.
Вспомнил он и разговор с Малютой незадолго до его гибели под стенами шведской крепости:
— Бориска Тулупов — наш первый враг!.. Вот она, власть! Взял — держи! Держи крепко! Чуть ослабишь хватку — погубят тебя. Не пожалеют — погубят. Потому ты сам должен…
Вспомнил отчетливо и кулак, коим Малюта тряс перед его лицом, еще молодого тогда, несведущего в придворной борьбе юноши. Тулупову повезло — его борьбу с беспощадным Малютой пресекла гибель последнего. Кто знает, как бы все обернулось…
Став, по сути, наследником Малюты, Борис и унаследовал его врагов, которые стояли у него на пути к вершине власти. Да, ведь именно туда клан Годуновых стремится попасть. Любой ценой.
Перед могучей деревянной стеной монастыря Борис натянул поводья и повел разгоряченного коня шагом к открытым воротам. Любой ценой… Самую дорогую цену он уже заплатил, как ему казалось тогда. Выдать замуж любимую сестру Ирину, такую светлую жизнерадостную красавицу, за убогого царевича Федора, который не покидает своих покоев и сидит там в окружении книг и икон… Да, многое для этого содеял дядя Дмитрий, да, упрочилось их влияние при дворе… Но Борису было невыносимо жаль дорогую Ирину. Он помнил ее скорбное лицо на свадьбе, помнил катившуюся по бледной щеке слезу. И сейчас Борис замечает, как старается она улыбаться при встрече с братом, но в глазах ее он видит неизгладимую тоску, словно Ирина уже себя похоронила. И ради чего?
Бориса давно ждали. Едва въехав на двор монастыря, он тут же спрыгнул с седла и, бросив поводья в руки подоспевших монахов, ринулся к владычному терему архимандрита Иова, своего верного друга.
Блюдя чин, Борис склонился перед священнослужителем, прося благословения, поцеловал его жилистую руку и лишь затем, когда за ними закрылась тяжелая деревянная дверь, они обнялись, и Иов пригласил его за свой стол.
Угощения были скромными. В глубоких тарелях лежали сушеные яблоки и грибы, моченые ягоды, квашеная капуста. В кувшинах налиты были квас и теплый медовый сбитень.
Судьба была благосклонна к Иову. Постриженный стариц-ким архиепископом Германом еще в юном возрасте, он стал верным учеником и последователем прославленного наставника своего[6]. Сам государь заметил его, когда посетил Успенский монастырь в Старице, где архимандритом был тогда Иов. Вскоре он уже был настоятелем Симонова монастыря. В те годы Борис часто наведывался туда на богомолье, где сумел познакомиться с Иовом, обретя таким образом для себя духовного отца, коему мог полностью доверять. Совсем недавно, в канун своего сорокалетия, Иов был назначен архимандритом Новоспасского монастыря.
Поделиться книгой: