Помоги проекту - поделись книгой:
Владимир Солоухин
НОЖИЧЕК С КОСТЯНОЙ РУЧКОЙ
Предисловие
Как утро нужно считать самой лучшей частью суток, как весна — самое прекрасное время года, так детство — самая яркая пора человеческой жизни.
Не зря его называют золотым.
Детство не только яркая, но и очень важная, очень ответственная пора.
В детские годы складывается характер человека. Многие черты характера, приобретённые в детстве, человек проносит через всю свою долгую жизнь.
Вот почему с самого начала, с ранних лет нужно стремиться быть добрым, честным и смелым — эти качества я назвал бы главными.
Как бы ни была богата последующая жизнь, воспоминания детства ни с чем не сравнимы.
Я тоже часто вспоминаю детские годы. Я стараюсь найти, где и когда зародились во мне те или иные душевные качества либо недостатки.
Некоторые воспоминания я записал, и у меня получились рассказы.
Все рассказы в этой книжечке написаны сравнительно недавно, потому что сначала я не писал рас — сказов, а писал стихи, очерки и повести.
Так, например, мною написаны книги стихотворений: «Дождь в степи», «Разрыв-трава», «Ручьи на асфальте», «Как выпить солнце», «Имеющий в руках цветы», «Жить на земле». Повести: «Владимирские просёлки» и «Капля росы», очерки: «Золотое дно», «Степная быль», «За синь-морями», «Открытки из Вьетнама». А также роман «Мать-мачеха».
Я потому так долго не писал рассказов, что считаю этот жанр очень трудным. Ведь чем короче нужно о чём-нибудь рассказать, тем труднее рассказывать.
Когда юные читатели этих рассказов вырастут, они тоже будут вспоминать своё детство, и, может быть, некоторые из них тоже напишут о нём.
Ножичек с костяной ручкой
Из Москвы мне привезли небольшой перочинный ножичек с костяной ручкой и двумя зеркальными лезвиями. Одно лезвие побольше, другое — поменьше. На каждом — ямочка, чтобы зацеплять ногтем, когда нужно открыть. Пружины новые, крепкие: попыхтишь, прежде чем откроешь лезвие. Зато обратно — только немного наклонишь, так и летит лезвие само, даже ещё и щёлкнет на зависть всем мальчишкам. Отец наточил оба лезвия на камне, и ножик превратился в бесценное сокровище. Например, нужно срезать ореховую палку. Нагнёшь лозу, выглядишь то место, где самый изгиб, приставишь к этому месту ножичек — и вот уже облегчённо раздалась древесина, а лоза висит почти что на кожице. Может быть, не все мне поверят, но палку толщиной с большой палец я перерезал своим ножичком с одного раза, если, конечно, взять поотложе, чтобы наискосок.
Вырезывание свистка требовало, напротив, тонкой работы. И тут особенно важной была острота. Тупым ножом изомнёшь всю кожицу, измочалишь, дырочка получится некрасивая, мохнатая по краям. Какой уж тут свист, одно шипение! Из-под моего ножичка выходили чистенькие, аккуратные свистки.
С первого сентября открылось ещё одно преимущество моего ножа. Даже сам учитель Фёдор Петрович брал у меня ножик, чтобы зачинивать карандаши. Неприятность как раз и произошла на уроке, при Фёдоре Петровиче. Мы с Юркой решили вырезать на парте что-нибудь вроде буквы «В» или буквы «Ю» (теперь, во втором классе, мы уже знали все буквы), и я полез в сумку, чтобы достать ножичек.
Рука, не встретив ножичка в привычном месте, судорожно мыкнулась по дну сумки, заметалась там среди книжек и тетрадей, а под ложечкой неприятно засосало, и ощущение непоправимости свершившегося холодком скользнуло вдоль спины. Забыв про урок и про учителя, я начал выворачивать карманы, шарить в глубине парты, полез в Юркино отделение, но тут Фёдор Петрович обратил внимание на мою возню и мгновенно навис надо мной во всём своём справедливом учительском гневе.
— Что случилось, почему ты под партой? (Значит, уж сполз я под парту в рвении поисков.) Встань как следует, я говорю!
Наверно, я встал и растерялся, и, наверно, вид мой был достаточно жалок, потому что учитель смягчился.
— Что случилось, можешь ты мне сказать?
— Ножичек у меня украли… который из Москвы.
Почему я сразу решил, что ножичек украли, а я не сам его потерял, неизвестно. Но для меня сомнений не было: конечно, кто-нибудь украл — все ведь завидовали моему ножу.
— Может, ты забыл его дома? Вспомни, подумай хорошенько.
— Нечего мне думать. На первом уроке он у меня был, мы с Юркой карандаши чинили… А теперь нету…
— Юрий, встань! Правда ли чинили карандаши на первом уроке?
Юрка покраснел как варёный рак. Ему-то наверняка не нравилась эта история, потому что сразу все могли подумать на него, раз он сидит со мной рядом на одной парте. Про карандаши он честно сознался: «Чинили».
— Ну хорошо, — угрожающе произнёс Фёдор Петрович, возвращаясь к своему столу и оглядывая класс злыми глазами. — Кто взял нож, подними руку.
Ни одна рука не поднялась. Покрасневшие лица моих товарищей по классу опускались всё ниже под взглядом учителя.
— Ну хорошо! — Учитель достал список. — Барсукова, встать! Ты взяла нож?
— Я не брала.
— Садись. Воронин, встать! Ты взял нож?
— Я не брал.
— Садись.
Один за другим вставали мои товарищи по классу, которых теперь учитель (а значит, вроде бы и я с ним заодно) хотел уличить в воровстве. Они вставали в простеньких деревенских платьишках и рубашонках, растерянные, пристыжённые; их ручонки, не привыкшие к обращению с чернилами, были все в фиолетовых пятнах. Каждый из них краснел, когда вставал на окрик учителя, каждый из них отвечал одно и то же:
— Я не брал.
— Ну хорошо, — в последний раз произнёс Фёдор Петрович. — Сейчас мы узнаем, кто из вас не только вор, но и ещё и трус и лгун. Выйти всем из-за парт, встать около доски!
Всех ребятишек, кроме меня, учитель выстроил в линейку около классной доски, и в том, что я остался один сидеть за партой, почудилась мне некая отверженность, некая грань, отделившая меня ото всех, грань, которую перейти мне потом, может быть, будет не так просто.
Первым делом Фёдор Петрович стал проверять сумки, портфелишки и парты учеников. Он копался в вещичках ребятишек с пристрастием; и мне уж в этот момент (не предвидя ещё всего, что случится потом) было стыдно за то, что я невольно затеял всю эту заварушку.
Прозвенел звонок на перемену, потом снова на урок, потом снова, но теперь не на перемену, а идти домой, — поиски ножа продолжались. Мальчишки из других классов заглядывали в дверь, глазели в окна:- почему мы не выходим после звонка и что у нас происходит. Нашему классу было не до мальчишек.
Тщательно обыскав все сумки и парты, Фёдор Петрович принялся за учеников. Проверив карманы, обшарив пиджачишки снизу (не спрятал ли за подкладку), он заставлял разуваться, развёртывать портянки, снимать чулки и, только вполне убедившись, что у этого человека ножа нет, отправлял его в другой конец класса, чтобы ему не мог передать пропавшее кто-нибудь из тех, кого ещё не обыскали.
Постепенно народу около доски становилось всё меньше, в другом конце класса всё больше, а ножичка нет как нет!
И вот что произошло, когда учителю осталось обыскать трёх человек. Я стал укладывать в сумку тетради и книжки, как вдруг мне на колени из тетрадки выскользнул злополучный ножичек. Теперь я уж не могу восстановить всего разнообразия чувств, нахлынувших на меня в одно мгновение. Ручаться можно только за одно — это не была радость от того, что пропажа нашлась, что мой любимый ножичек с костяной ручкой и зеркальными лезвиями опять у меня в руках. Напротив, я скорее обрадовался бы, если бы он провалился сквозь землю, да, признаться, и самому мне в то мгновение провалиться сквозь землю не показалось бы самой большой трагедией.
Между тем обыск продолжался, и мне, прожившему на земле восемь лет, предстояло решить одну из самых трудных человеческих психологических задач.
Если я сейчас не признаюсь, что ножик нашёлся, всё для меня будет просто. Ну, не нашли — и не нашли. Может, его кто-нибудь успел спрятать в щель, за обои, в какую-нибудь дырочку в полу. Хватает щелей в нашей старой школе. Но, значит, так и останется впечатление, что в нашем классе учится воришка. Может быть, каждый будет думать на своего товарища, на соседа по парте.
Если же я сейчас признаюсь… О, подумать об этом было ужасно!.. Значит, из-за меня понапрасну затеялась вся эта история, из-за меня каждого из этих мальчишек и девчонок унизительно обыскивали, подозревали в воровстве. Из-за меня их оскорбили, обидели, ранили. Из-за меня, в конце концов, сорвались уроки… Может быть, им всё-таки легче думать, что их обыскивали не зря, что унизили не понапрасну?
Наверно, не так я всё это для себя сознавал в то время. Но помню, что провалиться сквозь землю казалось мне самым лёгким, самым желанным из того, что предстояло пережить в ближайшие минуты.
Встать и произнести громко: «Ножичек нашёлся» — я был не в силах. Язык отказывался подчиниться моему сознанию, или, может, сознание недостаточно чётко и ясно приказывало языку. Потом мне рассказали, что я, как лунатик, вышел из-за парты и побрёл к доске, к учительскому столу, вытянув руку вперёд. На ладони вытянутой руки лежал ножичек.
— Растяпа! — закричал учитель (это было его любимое словечко, когда он сердился). — Что ты наделал!.. Вон из класса! Вон!..
Потом я стоял около дверей школы. Мимо меня по одному выходили ученики. Почти каждый из них, проходя, задерживался на секунду и протяжно бросал:
— Эх, ты!..
Вот прошёл Валька Грубов и сказал: «Эх, ты!..»; вот прошёл Юрка Семионов и сказал: «Эх, ты!..»; вот прошла Катька Барсукова и сказала: «Эх, ты!..»
Не знаю, почему я не бежал домой, в дальний угол сада, где можно было бы в высокой траве отлежаться, отплакаться вдалеке от людей, где утихла бы боль горького столкновения неопытного мальчишечьего сердца с жизнью, только ещё начинающейся.
Я упрямо стоял около дверей, пока мимо меня не прошёл весь класс. Последним выходил Фёдор Петрович.
— Растяпа! — произнёс он снова злым шёпотом. — Ножичек у него украли… Эх, ты!..
Мститель
Вместо того чтобы сидеть на скучном уроке по арифметике, нам выпала удача копать картошку на школьном участке. Если вдуматься, копание картошки — чудесное занятие по сравнению с разными там умножениями чисел, когда нельзя ни громко высморкаться, ни повозиться с приятелем (кто кого повалит), ни свистнуть в пальцы.
Вот почему все мы, и мальчишки и девчонки, дурачились как могли, очутившись вместо унылого класса под чистым сентябрьским небом.
Денёк стоял на редкость: тихий, тёплый, сделанный из золотого с голубым, если не считать чёрной земли под ногами, на которую мы не обращали внимания, да на серебряные ниточки паутинок, летающих в золотисто-голубом.
Главное дураченье наше состояло в том, что на гибкий прут мы насаживали тяжёлый шарик, слепленный из земли, и, размахнувшись прутом, бросали шарик — кто дальше. Эти шарики (а иной раз шла в дело и картошка) летают так высоко и далеко, что кто не видел, как они летают, тот не может себе представить. Иногда в синее небо взвивалось сразу несколько шариков. Они перегоняли один другого, всё уменьшаясь и уменьшаясь, так что нельзя было уследить, чей шарик забрался выше всех или шлёпнулся дальше.
Я наклонился, чтобы слепить шарик потяжелее, как вдруг почувствовал сильный удар между лопаток. Мгновенно распрямившись и оглянувшись, я увидел, что по загону бежит от меня Витька Агафонов с толстым прутом в руке. Значит, вместо того чтобы бросить свой комок земли в небо, он подкрался ко мне сзади и ударил меня комком, насаженным на прут.
Многочисленные лучистые солнышки заструились у меня в глазах, а нижняя губа предательски задёргалась: так бывало всегда, когда приходилось плакать. Не то чтобы нельзя было стерпеть боль. Насколько я помню, я никогда не плакал именно от физической боли. От неё можно кричать, орать, кататься по траве, чтобы было полегче, но не плакать. Зато легко навёртывались слёзы на мои глаза от самой маленькой обиды или несправедливости.
Ну, за что он теперь меня ударил? Главное, тайком, подкрался сзади. Ничего плохого я ему не сделал. Наоборот, когда мальчишки не хотели принимать его в «Круглую лапту», я первый заступился, чтобы приняли. «На любака» мы с ним не дрались давным-давно. С тех пор как выяснилось, что я гораздо сильнее его, нас перестали стравливать. Что уж тут стравливать, когда всё ясно! В последний раз мы дрались года два назад, пора бы об этом забыть. К тому же никто не держит обиды после драки «на любака». «Любак» и есть «любак» — добровольная и порядочная драка.
Ни один человек на загоне не заметил маленького происшествия: по-прежнему все собирали картошку, наверное, небо по-прежнему было голубое, а солнышко красное. Но я уж не видел ни картошки, ни солнца, ни неба. В горле у меня стоял горький комок, на душе было черно от обиды и злости, а в голове зародилась мысль отомстить Витьке, да так, чтобы и в другой раз было неповадно.
Вскоре созрел план мести. Через несколько дней, когда всё позабудется, я как ни в чём не бывало позову Витьку в лес жечь теплинку. А там в лесу и набью морду. Просто и хорошо. То-то он испугается один в лесу, когда я скажу ему: «Ну что, попался на узенькой дорожке?» Нет, я сзади бить не буду, я ему дам прямо в нос. Или отплатить тем же? Раз он меня сзади — значит, и я его сзади. Только он нагнётся за сухим сучком, а я как тресну по уху, чтобы загудело по всей голове. Он обернётся, тут-то я ему и скажу: «Ну что, попался на узенькой дорожке?» А потом уж и в нос…
В урочный день и час, на большой перемене, я подошёл к Витьке. Затаённое коварство не так-то просто скрыть неопытному мальчишке. Казалось бы, что тут такого: пригласить сверстника в лес жечь теплинку. Обычно уговариваешься об этом мимоходом, никакого волнения быть не может. На этот раз я волновался. Даже в горле стало сухо, отчего голос сделался глухой и вроде бы чей-то чужой. А руки пришлось спрятать в карманы, потому что они вдруг ни с того ни с сего задрожали.
Витька посмотрел на меня подозрительно. Его оттопыренные уши, над которыми нависали соломенные волосёнки, покраснели.
— Да уж… Я знаю, ты драться начнёшь. Отплачивать.
— Что ты, я забыл давно! Просто пожгём теплинку. А то, если хочешь, палки будем обжигать, а потом разукрасим их. У меня ножичек острый, вчера кузнец наточил.
Между тем положение моё осложнилось. Одно дело — нечаянно заманить в лес и там стукнуть по уху: небось «знает кошка, чьё мясо съела», а другое дело — весь этот разговор. Если бы Витька отнекивался, отказывался, а потом нехотя пошёл, было бы куда всё проще. А то после моих слов он улыбнулся от уха до уха (рот у него такой, как раз от уха до уха) и радостно согласился:
— Ну ладно, тогда пойдём.
«Вот я тебе покажу «пойдём»!» — подумал я про себя. Пока шли до горы, я всю дорогу старался вспоминать, как он ни за что ни про что ударил меня промежду лопаток, и как мне было больно, и как мне было обидно, и как я твёрдо решил ему отплатить. Я так всё точно и живо вообразил, что спина опять заболела, как и тогда, а в горле опять остановился горький комок, и даже нижняя губа вроде бы начала подрагивать: значит, я накалился и готов к отмщению.
На горе, где начались маленькие ёлочки, выпал удачный момент: как раз Витька, шедший впереди меня, наклонился, что-то рассматривая на земле, а ухо его словно бы ещё больше оттопырилось, так и просило, чтобы я по нему стукнул что есть силы.
— Смотри, смотри! — закричал Витька, показывая на круглую норку, уходящую в землю. Его глаза горели от возбуждения. — Шмель оттуда вылетел, я сам видел. Давай раскопаем? Может быть, там мёду полно.
«Ну ладно, эту норку мы раскопаем, — решил я, — потом уж я с тобой разделаюсь!»
— Надо вырезать острые лопаточки, а ими и копать землю. Нож-то захватил?
Живо-два мы вытесали себе по отличной лопаточке и стали рыть. Дёрн тут был такой плотный, что мы сломали по одной лопаточке, потом вырезали новые, а потом уж добрались до мягкой земли. Однако никакого мёда или даже шмелиного гнезда в норке не оказалось. Может быть, когда-нибудь здесь вправду водились шмели, только не теперь. А зачем лазил туда шмель, которого увидел Витька, так мы и не узнали.
На опушке леса в траве мы тотчас наткнулись на стаю рыжиков. Опять наткнулся Витька, недаром у него глазищи по чайному блюдечку.
Крепкие, красные, боровые росли грибы в зелёной траве. И хоть целый день грело солнце, они всё равно были холодные, как лягушки. В большом рыжике в серёдке стояла чистая водичка, как всё равно нарочно налили для красоты. Поджарить бы на прутике, да жаль, соли нет. Вот бы славно поели!
— Айда за солью! — предложил Витька. — Далеко ли овраг перебежать. Хорошо бы заодно по яичку у матери стащить.
«Айда за солью! — думал я, лелея по-прежнему свой злодейский замысел. — Только не думай, что всё так и кончится. Когда сбегаем за солью, я тебя обязательно прищучу в лесу, ты от меня не уйдёшь».
Мы принесли соль и два куриных яйца.
— Теперь давай ямку копать.
Поделиться книгой: