Помоги проекту - поделись книгой:
Вид Омска. Гравюра, кон. XIX в.
Что помогло Достоевскому перенести страдания, боль, унижения? Что привело к вере и покаянию? Что стало источником надежды? Не в последнюю очередь, то самое Евангелие, которое он получил от Натальи Фонвизиной. Четыре года оно лежало у него под подушкой и было его единственным чтением. Вдоль и поперек изучил он эту книгу, сделал в ней около полутора тысяч помет, наизусть запомнил многие слова Христа. И тот Его сияющий образ, который померк было под влиянием Белинского, вновь засиял в душе писателя, чтобы уже никогда не угаснуть.
Именно об этом говорит Достоевский в письме Фонвизиной, написанном по окончании каторги. Об этом же он скажет впоследствии Владимиру Соловьеву: «Когда я очутился в крепости, я думал, что тут мне и конец, думал, что трех дней не выдержу, и – вдруг совсем успокоился… О! это большое для меня было счастие: Сибирь и каторга! Говорят: ужас, озлобление, о законности какого-то озлобления говорят! ужаснейший вздор! Я только там и жил здоровой, счастливой жизнью, я там себя понял, голубчик… Христа понял… русского человека понял…» И в «Дневнике писателя» Достоевский напишет: «Не говорите же мне, что я не знаю народа! Я его знаю: от него я принял вновь в мою душу Христа, Которого узнал в родительском доме еще ребенком и Которого утратил было, когда преобразился в свою очередь в “европейского либерала”».
Омский острог. Фотография XIX в.
Кордегардия, куда был помещен Достоевский и где им были написаны «Записки из Мертвого Дома»
Любовь Достоевского ко Христу поддерживалась той церковной жизнью, которая теплилась среди каторжников. В то время в России существовал обычай ежегодного причащения. Святитель Филарет Московский в своем Катехизисе писал: «Церковь стремящихся к благоговейной жизни материнским гласом увещевает исповедоваться перед духовным отцом и причащаться Тела и Крови Христовой четырежды в год или каждый месяц, а всем – обязательно раз в год». Это правило распространялось и на заключенных.
Святитель Филарет Московский
Перед причащением говели, то есть соблюдали строгий пост, целую неделю. В «Записках из Мертвого Дома» Достоевский вспоминает: «Неделя говенья мне очень понравилась. Говевшие освобождались от работ. Мы ходили в церковь, которая была неподалеку от острога, раза по два и по три в день. Я давно не был в церкви. Великопостная служба, так знакомая еще с далекого детства, в родительском доме, торжественные молитвы, земные поклоны – все это расшевеливало в душе моей далекое-далекое минувшее, напоминало впечатления еще детских лет… Причащались мы за ранней обедней. Когда священник с Чашей в руках читал слова: “…но яко разбойника мя прийми”, – почти все повалились в землю, звуча кандалами, кажется приняв эти слова буквально на свой счет».
Среди каторжников были не только православные, но и старообрядцы, иудеи, мусульмане. Одного молодого мусульманина-дагестанца Достоевский научил читать по-русски. В качестве учебного пособия использовался все тот же Новый Завет издания 1823 года.
Четыре года каторги стали для писателя временем глубокого внутреннего перерождения, переосмысления всей системы ценностей, на которой строилась его прежняя жизнь: «Помню, что все это время, несмотря на сотни товарищей, я был в страшном уединении, и я полюбил, наконец, это уединение. Одинокий душевно, я пересматривал всю прошлую жизнь, перебирал все до последних мелочей, вдумывался в мое прошлое, судил себя неумолимо и строго, и даже в иной час благословлял судьбу за то, что она послала мне это уединение, без которого не состоялись бы ни этот суд над собой, ни этот строгий пересмотр прежней жизни. И какими надеждами забилось тогда мое сердце! Я думал, я решил, я клялся себе, что уже не будет в моей будущей жизни ни тех ошибок, ни тех падений, которые были прежде».
За годы каторги с Достоевским произошло то, что он называл «перерождением убеждений»: «Мы заражены были идеями тогдашнего теоретического социализма… Раз отвергнув Христа, ум человеческий может дойти до удивительных результатов… Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния… То дело, за которое нас осудили, те мысли, те понятия, которые владели нашим духом, представлялись нам не только не требующими раскаяния, но даже чем-то нас очищающим, мученичеством, за которое многое нам простится! И так продолжалось долго. Не годы ссылки, не страдания сломили нас… Нечто другое изменило взгляд наш, наши убеждения и сердца наши… Это нечто другое было непосредственное соприкосновение с народом, братское соединение с ним в общем несчастии… Это не так скоро произошло, а постепенно… Мне очень трудно было бы рассказать историю перерождения моих убеждений».
Пересмотр ценностных ориентиров коснулся, в частности, отношения Достоевского к верховной власти. Из человека, сочувствовавшего революционным идеям, он превратился в убежденного монархиста. «Во время общения с Белинским и потом с петрашевцами Достоевский был способен к борьбе за освобождение крестьян и против злоупотреблений власти принять участие в вооруженном восстании; мало того, в то время он мог бы, попав в руки лица, подобного Нечаеву, близко подойти к политическому убийству… Общение с народом на каторге открыло глаза Достоевскому на несомненную, по крайней мере для русской жизни XIX века, истину, что основной фактор русской государственности есть религиозное преклонение народа перед царем. С этих пор любовь к России, всегда воодушевлявшая Достоевского, тесно спаялась в его душе с любовью к царю как главной силе русской государственности» (Н. О. Лосский).
Ссылка
В 1854 году Достоевский вышел с каторги и поселился в Семипалатинске. Первое, что он сделал, выйдя на свободу: набросился на книги. «Если можешь, пришли мне журналы на этот год… Но вот что необходимо: мне надо (крайне нужно) историков древних (во французском переводе) и новых экономистов и отцов Церкви», – пишет он брату Михаилу. Достоевскому хочется наверстать упущенное, начитаться вдоволь за годы, проведенные с одной книгой в руках. Но не случайна просьба прислать «отцов Церкви». Жажда богопознания его не оставляет. Узнав и полюбив Христа через Евангелие, он хочет глубже понять мир Церкви, прикоснуться к его сердцевине – святоотеческому богословию.
Семипалатинск. Дом, в котором бывал Ф. М. Достоевский. Вторая четверть ХХ в. Государственный музей истории российской литературы им. В. И. Даля
О пяти годах, проведенных Достоевским в ссылке в Семипалатинске, где он по приговору суда проходил военную службу, известно меньше, чем о последующем периоде жизни писателя. Начал он рядовым, год спустя был произведен в унтер-офицеры, еще через год – в офицеры.
Один из его семипалатинских друзей, А. П. Врангель, сохранил драгоценное свидетельство о религиозности Достоевского в то время: «Любимое времяпрепровождение было, когда мы в теплые вечера растягивались на траве и, лежа на спине, глядели на мириады звезд, мерцавших из синей глубины неба. Эти минуты успокаивали его. Созерцание величия Творца, всеведомой, всемогущей Божеской силы наводило на нас какое-то умиление, сознание нашего ничтожества, как-то смиряло наш дух. О религии с Достоевским мы мало беседовали. Он был скорее набожен, но в церковь ходил редко и попов, особенно сибирских, не любил. Говорил о Христе с восторгом».
Другое свидетельство о религиозности Достоевского – разрешение на брак, выданное ему командиром батальона, в котором он служил. В нем говорится: «Как он, так и невеста вероисповедания православного, г. Достоевский у исповеди и Святого Причастия ежегодно бывал».
М. Д. Достоевская, первая жена писателя
Женился Достоевский в 1857 году на вдове таможенного чиновника Марии Дмитриевне Исаевой, в которую был безумно влюблен. Через несколько дней после свадьбы с ним случился сильнейший эпилептический припадок, до смерти напугавший жену, а его самого повергший в грусть и уныние.
Доктор сказал ему, что у него настоящая падучая и что в один из таких припадков он умрет, задохнувшись от горловой спазмы.
В 1858 году Достоевский получил полную амнистию, ему было возвращено дворянство и право печататься. В конце лета 1859 года он поселился в Твери, где ему очень не понравилось: «Теперь я заперт в Твери, – писал он, – и это хуже Семипалатинска. Хоть Семипалатинск в последнее время изменился совершенно… но Тверь в тысячу раз гаже. Сумрачно, холодно, каменные дома, никакого движения, никаких интересов, – даже библиотеки нет порядочной. Настоящая тюрьма! Намереваюсь как можно скорее выбраться отсюда».
Тверь. Скорбященская улица. Фотография нач. ХХ в.
Достоевский провел в Твери четыре месяца в ожидании разрешения на возвращение в столицу. За этим разрешением он обращался в разные инстанции, в том числе к самому императору, мотивируя свое желание вернуться в Петербург необходимостью лечения от эпилепсии.
Эпилепсия
Когда с Достоевским начали случаться припадки болезни? Вспоминает Софья Ковалевская: «Мы с сестрой знали, что Федор Михайлович страдает падучей, но эта болезнь была окружена в наших глазах таким магическим ужасом, что мы никогда не решились бы и отдаленным намеком коснуться этого вопроса. К нашему удивлению, он сам об этом заговорил и стал нам рассказывать, при каких обстоятельствах произошел с ним первый припадок… Вот что рассказывал нам Достоевский. Он говорил, что болезнь эта началась у него, когда он был уже не на каторге, а на поселении. Он ужасно томился тогда одиночеством и целыми месяцами не видел живой души, с которой мог бы перекинуться разумным словом. Вдруг, совсем неожиданно, приехал к нему один его старый товарищ… Это было именно в ночь перед светлым Христовым Воскресеньем. Но на радостях свидания они и забыли, какая это ночь, и просидели ее всю напролет дома, разговаривая, не замечая ни времени, ни усталости и пьянея от собственных слов. Говорили они о том, что обоим всего было дороже, – о литературе, об искусстве и философии; коснулись, наконец, религии. Товарищ был атеист, Достоевский – верующий; оба горячо убежденные, каждый в своем. – Есть Бог, есть! – закричал, наконец, Достоевский вне себя от возбуждения. В эту самую минуту ударили колокола соседней церкви к светлой Христовой заутрене. Воздух весь загудел и заколыхался. – И я почувствовал, – рассказывал Федор Михайлович, – что небо сошло на землю и поглотило меня. Я реально постиг Бога и проникнулся Им. Да, есть Бог! – закричал я, – и больше ничего не помню».
Император Александр II
Между тем в письме к императору Александру II от октября 1859 года Достоевский говорит: «В 1858 году Ваше Императорское Величество изволили даровать мне право на потомственное дворянское достоинство. В том же году я подал в отставку, вследствие падучей болезни, открывшейся во мне еще в первый год каторжной работы моей, и теперь, по получении отставки, переехал на жительство в город Тверь. Болезнь моя усиливается более и более. От каждого припадка я видимо теряю память, воображение, душевные и телесные силы. Исход моей болезни – расслабление, смерть или сумасшествие… А между тем врачи обнадеживают меня излечением, основываясь на том, что болезнь моя приобретенная, а не наследственная. Но медицинскую помощь, серьезную и решительную, я могу получить только в Петербурге, где есть медики, специально занимающиеся изучением нервных болезней».
Таким образом, мы имеем письменное свидетельство самого Достоевского о том, что эпилепсия началась у него в первый год пребывания на каторге. Это подтверждается и медицинским свидетельством от 1859 года: «В 1850 году в первый раз подвергся припадку падучей болезни (Epilepsia), которая обнаруживалась: вскрикиванием, потерею сознания, судорогами конечностей и лица, пеною перед ртом, хрипучим дыханием, с малым, скорым сокращенным пульсом. Припадок продолжался 15 минут. Затем следовала общая слабость и возврат сознания. В 1853 году этот припадок повторился и с тех пор является в конце каждого месяца».
Те моменты духовного просветления, которые Достоевский испытывал перед припадками эпилепсии, были для него особым опытом, которым он делился и с собеседниками, и с читателями романов. Софье Ковалевской он говорил: «Вы все, здоровые люди, и не подозреваете, что такое счастье, то счастье, которое испытываем мы, эпилептики, за секунду перед припадком. Магомет уверяет в своем Коране, что видел рай и был в нем… Он действительно был в раю в припадке падучей, которою страдал, как и я. Не знаю, длится ли это блаженство секунды, или часы, или месяцы, но, верьте слову, все радости, которые может дать жизнь, не взял бы я за него!»
С. Ковалевская
Более подробное свидетельство о минутах, предшествовавших эпилептическому припадку, содержится в романе «Идиот», где о князе Мышкине рассказывается: «Он задумался, между прочим, о том, что в эпилептическом состоянии его была одна степень почти пред самым припадком… когда вдруг, среди грусти, душевного мрака, давления, мгновениями как бы воспламенялся его мозг и с необыкновенным порывом напрягались разом все жизненные силы его. Ощущение жизни, самосознания почти удесятерялось в эти мгновения, продолжавшиеся как молния. Ум, сердце озарялись необыкновенным светом; все волнения, все сомнения его, все беспокойства как бы умиротворялись разом, разрешались в какое-то высшее спокойствие, полное ясной, гармоничной радости и надежды, полное разума и окончательной причины… Эта секунда, по беспредельному счастию, им вполне ощущаемому, пожалуй, и могла бы стоить всей жизни. “В этот момент, – как говорил он однажды Рогожину, в Москве, во время их тамошних сходок, – в этот момент мне как-то становится понятно необычайное слово о том, что времени больше не будет. Вероятно, – прибавил он, улыбаясь, – это та же самая секунда, в которую не успел пролиться опрокинувшийся кувшин с водой эпилептикa Магомета, успевшего, однако, в ту самую секунду обозреть все жилища Аллаховы”».
Достоевский дорожил этим особым и уникальным опытом кратковременных просветлений перед эпилептическими припадками. Однако сами припадки дорого ему обходились. Наиболее тяжелые из них выбивали его из колеи на несколько дней, приковывали к постели, лишали возможности работать. Его преследовал страх потерять рассудок, он жил в постоянных мучительных опасениях за свое будущее.
Снова на свободе
Лишь в конце 1859-го Достоевский смог приехать в Петербург. Здесь он много читает и много пишет. Чтобы вернуться в большую литературу, ему необходимо повторить успех «Бедных людей». Однако второе пришествие Достоевского в литературный мир совершается менее заметно, чем ему хотелось бы. Одно за другим из-под его пера выходят новые сочинения, но ни одно из них не становится большим событием.
И лишь «Записки из Мертвого Дома», основанные на опыте жизни в каторге, вновь привлекают широкое внимание к Достоевскому. Никто до него не проникал столь глубоко в адские бездны тюремной жизни, не описывал столь подробно и красочно ужасающий быт заключенных, их нравы и обычаи. Восхищенный книгой, Герцен сравнил Достоевского с Данте, который водит читателя по кругам ада.
Титульный лист одного из первых изданий «Записок из Мертвого Дома»
В поисках новых впечатлений и ради поправки здоровья Достоевский в 1862 году едет за границу, посещает Германию, Францию, Англию, Швейцарию, Италию и Австрию. Здесь у него появляется страсть к игре в рулетку. В течение всех 60-х годов эта страсть будет терзать его, нередко оставляя без гроша в кармане.
Опыт этого тяжелого периода в жизни писателя нашел воплощение в «Игроке». Прообразом Полины, героини этого сочинения, стала Аполлинария Суслова, роман с которой развивался у Достоевского в первой половине 1860-х на фоне смертельной болезни Марии Дмитриевны, угасавшей от чахотки.
А. И. Герцен
1864 год ознаменовался для Достоевского двумя смертями. В апреле умирает Мария Дмитриевна. На следующий день после ее смерти Достоевский пишет: «Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?» Вопрос о личном бессмертии перерастает в размышление о Христе как высочайшем нравственном идеале: «Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди Христовой, – невозможно. Закон личности на земле связывает. “Я” препятствует. Один Христос мог, но Христос был вековечный от века идеал, к которому стремится и по закону природы должен стремиться человек. Между тем после появления Христа как идеала человека во плоти стало ясно как день, что высочайшее, последнее развитие личности именно и должно дойти до того… чтоб человек нашел, сознал и всей силой своей природы убедился, что высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего “я”, – это как бы уничтожить это “я”, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастие… Это-то и есть рай Христов».
М. М. Достоевский – брат писателя
В июле умирает старший брат писателя Михаил – ближайший ему по духу человек, единомышленник и верный друг. Эта смерть стала главной причиной многолетних долгов Достоевского: он принял на себя все обязательства по ведению журнала «Эпоха», владельцем которого был Михаил, взявший на его издание значительные кредиты. Долги М. М. Достоевского ложились бременем на его вдову с семью разновозрастными детьми (от младенцев до подростков) и грозили ей разорением.
«Преступление и наказание»
Новые впечатления не вытесняют старые, мир преступников и убийц продолжает жить в сердце писателя. И вот, будучи за границей, обремененный многочисленными долгами Достоевский задумывает роман, основные идеи которого набрасывает в записке, датированной 2 января 1866 года: «Православное воззрение, в чем есть Православие. Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием. Таков закон нашей планеты, но это непосредственное сознание, чувствуемое житейским процессом, – есть такая великая радость, за которую можно заплатить годами страдания. Человек не родится для счастья. Человек заслуживает свое счастье, и всегда страданием». И далее о главном герое: «В его образе выражается в романе мысль непомерной гордости, высокомерия и презрения к этому обществу».
Страница из тетради Ф. М. Достоевского с изложением идеи «Преступления и наказания»
Фабулу романа Достоевский излагает в письме к издателю Каткову: «Это – психологический отчет одного преступления… Молодой человек, исключенный из студентов университета, мещанин по происхождению, и живущий в крайней бедности, по легкомыслию, по шатости в понятиях поддавшись некоторым странным “недоконченным” идеям, которые носятся в воздухе, решился разом выйти из скверного своего положения. Он решился убить одну старуху, титулярную советницу, дающую деньги на проценты… Почти месяц он проводит после того до окончательной катастрофы. Никаких на него подозрений нет и не может быть. Тут-то и развертывается весь психологический процесс преступления. Неразрешимые вопросы восстают перед убийцею, неподозреваемые и неожиданные чувства мучают его сердце. Божия правда, земной закон берет свое, и он – кончает тем, что принужден сам на себя донести. Принужден, чтобы хотя погибнуть в каторге, но примкнуть опять к людям… Преступник сам решает принять муки, чтоб искупить свое дело».
Ключевые слова здесь: Божия правда. Она довлеет над преступником, она выявляется в муках его совести, в его внутренних метаниях и колебаниях. Она же звучит в словах следователя Порфирия, которому не за что зацепиться, кроме как за совесть преступника. Медленно, но верно он начинает склонять Раскольникова к признанию, апеллируя к этой самой Божией правде.
Н. Н. Каразин. Иллюстрация к «Преступлению и наказанию».
В беседе со следователем Раскольников излагает суть своей теории. Все люди подразделяются на две категории: обыкновенные и необыкновенные. «Первые сохраняют мир и приумножают его численно; вторые двигают мир и ведут его к цели». Первые представляют 1893 г. собой материал для зарождения себе подобных: они должны быть послушными и жить по закону. Необыкновенный человек ради благородных целей имеет право «разрешить своей совести перешагнуть… через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует». Что это за препятствия? Через что имеет право перешагнуть необыкновенный человек? «Хотя бы и через труп, через кровь», – отвечает Раскольников. По его теории, «законодатели и установители человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, Наполеонами и так далее, все до единого были преступники… Замечательно даже, что бо́льшая часть этих благодетелей и установителей человечества были особенно страшные кровопроливцы».
Так было всегда, так будет «вплоть до Нового Иерусалима», считает Раскольников. «Так вы все-таки верите же в Новый Иерусалим?» – прерывает его следователь. «Верую», – твердо отвечает Раскольников. «И-и-и в Бога веруете?» – «Верую». – «И-и в воскресение Лазаря веруете?» – «Ве-верую» – «Буквально веруете?» – «Буквально».
В чем смысл этого диалога? Дело в том, что, по мнению следователя, вера в Бога, в бессмертие и вечную жизнь, в чудеса Иисуса Христа несовместима с теорией, согласно которой цель оправдывает средства. Это два разных, принципиально противоположных и несовместимых подхода к нравственным ценностям.
Социалистические революционные теории, которыми Достоевский увлекался в молодости и которые озвучивались в кружке петрашевцев, не только допускают это право, но и делают его необходимым условием достижения всеобщего счастья. Социалисты учили, что всеобщее счастье возможно благодаря справедливому перераспределению капитала: надо отнять избытки у богатых и отдать бедным. А отъем капитала невозможен без насильственных действий по отношению к его владельцам.
Л. Ж. Ф. Бонна. Воскрешение Лазаря. 1857 г.
Христианство стоит на принципиально иных позициях. Христианство не признает права человека на достижение каких бы то ни было целей безнравственными и преступными средствами. Более того, Христос вообще не был социальным реформатором и не призывал к изменению общественного строя. Счастье человека Он видел не в материальном богатстве, а в духовной жизни. Царство Божие невозможно построить на земле, но каждый человек может обрести его в собственном сердце. Эти простые истины были, несомненно, известны Раскольникову, а потому Порфирий и спрашивает его прямо о вере в Бога, в чудеса Христа и в «Новый Иерусалим», то есть бессмертие.
Поделиться книгой: