Помоги проекту - поделись книгой:
Глава 5
Каузальная сила
[Сила есть] великое понятие, которое, развившись из грубой идеи причинности в начале XVII века и постоянно совершенствуясь с тех пор, показало нам, как объяснять все двигательные изменения, испытываемые телами, и как осмыслять все физические явления, которое дало жизнь современной науке, изменило лицо мира и которое, не говоря о более специфическом его использовании, сыграло принципиальную роль в указании направления современной мысли и способствовало социальному развитию. А значит, стоит приложить некоторые усилия, чтобы его постичь.
Динамические теории материи
Все, что было сказано об осязании за несколько столетий, связывалось с философским представлением о материальной реальности. Доктор Джонсон «изобразил» основную причину этого одним красноречивым жестом. Описание контакта и сопротивления породило мысль о принципиальной неразделимой совокупности познающего и познаваемого. В этой главе будет более подробно рассмотрена философия XVIII века, переходящая в век XIX с характерными способами описания данного феномена. Существовали описания динамического отношения, то есть динамического отношения сил, а не только джонсоновского пинка по камню, в терминах которых натурфилософы пытались установить, что они знают о природе.
Убежденность в том, что источник знания о феноменах находится в сенсорной деятельности и представлен в сознательном восприятии, можно отнести к «феноменализму». В этой главе рассматриваются взгляды на силу в натурфилософии как имеющие основное эпистемологическое значение в феноменалистской теории познания. Поскольку ее авторы рассматривали осязание, а позже движение-сопротивление как базовые и элементарные чувства при возникновении самосознания индивида, их дискуссии чрезвычайно важны для понимания чувства движения.
Это довольно сложные вопросы, и они могут быть чужды читателям, не проявляющим интереса к истории науки. Более того, направление дискуссий может дезориентировать тех, кто считает возможным писать о чувстве «просто» как о психофизиологической системе. Я рассматриваю случаи, когда осознавание движения было неотъемлемой частью философских размышлений о действии в природе, особенно действии, являющимся некоей причиной, то есть о каузальном действии. Это станет основой для рассмотрения силы и мышечного чувства, какими их представляли в XIX веке (глава 8), и для введения чувства движения как воплощенного чувства живой активности в исследования XX века в их современном представлении (главы 11 и 14).
Без сомнения, полная история идеи силы должна бы включать историю физических наук. Но здесь мы можем только пройтись по верхам. Мне бы хотелось показать, что описания силы (или сил) в значительной степени зависело от осуществленного в конце XVIII века выделения чувства движения, и именно это помогло понять, что это за чувство. В данном подразделе идея силы связывается с динамической теорией материи, с уверенностью в том, что материя не есть нечто жесткое («бильярдные шары»), а силы, собранные в определенной точке. Такое истолкование материи близко взглядам феноменализма, представлению ощущаемого движения в сознательном восприятии индивида как сообщение о реальной активности в мире. Второй подраздел посвящен длительным и многоаспектным спорам о природе жизни, основным путям, по которым идея силы вошла в дискуссии и в понимание жизни как движения. В последнем подразделе основное внимание уделено понятию силы, которое связано с самосознанием человека, интерпретируемым как самовозникающая активность, встречающая сопротивление. Это связало воедино чувство движения, силу и каузальные процессы. Некоторые авторы описывали осознание движения в виде чувства активной силы и видели в нем модель для описания причинно-следственных связей вообще. Как полушутя заметил Ч. С. Пирс, писавший в последней четверти XIX века (см. эпиграф к этой главе), широко распространенным было мнение, будто идея силы возникла из интуитивного ощущения, что одна вещь является причиной другой, то есть из ощущения активной связи между вещами или событиями. Иными словами, активность заложена в природе сознания. Осознание действия – сопротивления было описано в каузальных отношениях, они связывали причинные отношения в материальном мире с причинными отношениями между духом, человеческим и божественным, и материей.
Как уже отмечалось при разговоре о природе и о наследии научной революции, слово «сила» (
Хорошо известно, что далматский ученый-иезуит отец Руджер Иосип Бошкович полагал, что материя состоит из не обладающих протяженностью определенных центров сил притяжения и отталкивания. Бошкович писал на латыни, и его читали многие, особенно в Англии. Кант в своих ранних опубликованных трудах, а за ним Джозеф Пристли развивали схожие идеи или же следовали за Бошковичем. Его «Теория натуральной философии, приведенная к единому закону сил, существующих в природе» была сложнейшим математическим исследованием материи в терминах точечных сил, в котором не рассматривались метафизические вопросы о том, чем на самом деле являются эти силы (Boscovich, 1922)[69]. Бошковича, как и раннего Канта, больше интересовали обобщения теоретической механики, чем теория познания. И Кант, и Бошкович обращались к дискуссиям о механике и к более древним дискуссиям о природе субстанции и не были слишком озабочены сенсорным знанием. Рассуждения Спинозы и Лейбница проходят на таком же философском фоне. Приняв все это во внимание, разумно все-таки спросить, сыграло ли роль феноменалистское осознание силы – силы, интуитивно познаваемой в действии. Похоже, что, по крайней мере, для Пристли это было так.
В более поздних сочинениях Кант отходит в своей философии от собственных утверждений раннего периода и, в частности, от того, что он теперь стал считать метафизическими спекуляциями о динамической, а не вещественной природе материи. Тем не менее, комментируя вопросы натурфилософии, особенно в своем труде «Метафизические начала естествознания» (1786), Кант продолжал говорить о силах притяжения и отталкивания как составной части идеи материи. Он использовал термин «сила» в тех положениях, которые относили непроницаемость как фундаментальное свойство материи к распространяющейся или сопротивляющейся способности, занимающей пространство. Он включил рассуждение о «динамической дефиниции понятия материи, [которая] добавляет некое свойство, относящееся как причина к следствию, а именно способность противиться движению внутри того или иного пространства» (Кант, 1966, с. 90). В этом контексте Кант имплицитно объяснил познание непроницаемости через соприкосновение, а соприкосновение объяснил как взаимодействие сил. Но поскольку «соприкосновение в физическом смысле есть непосредственное действие и противодействие непроницаемости», соприкосновение противопоставлено силам (Кант, 1966, с. 110; cм.: Friedman, 2004). Конечно, когда Кант описывал силы как притягивающие (гравитация) и отталкивающие (непроницаемость), он отказался от права философа сформулировать, что же такое силы. Тем не менее можно предположить, что его описания и способ изложения данной темы добавили убедительности идеям, в которых силы природы связывались со способностью (силой) человека быть в соприкосновении с чем-либо и, следовательно, знать, что такое сопротивление.
У Джозефа Пристли был совершенно иной стиль рассуждений. Этот философ был чистейшей воды «рационалистом» в теологическом смысле этого слова: Пристли считал, что всякая истина должна соотноситься с разумом, и это соотношение может быть продемонстрировано. Интеллектуальным последствием такого подхода в рамках натурфилософии стала приверженность Пристли материализму. Впервые он объявил об этом в сочинениях, служащих введением к адаптированной и сокращенной публикации труда Дэвида Гартли «Размышления о человеке, его строении, его долге и упованиях» (Priestley, 1775, Essay 1). Напомню, что Гартли подчеркивал роль осязания и описал нервные вибрации, которые передавали ощущения в мозг, соединяя таким образом мозг – через соприкосновение – с окружающим миром. Приняв все это, Пристли, однако, пришел к выводу, что у людей есть непосредственное знание о вызывающих вибрации силах, а не о состоящей из частиц материи. Он полагал, что, в отличие от непроницаемой материи, реальны именно силы. Свои соображения он высказал в «Исследованиях о материи и духе» (1777) с радикальными теологическими обобщениями, касающимися души, природы Христа и воскресения тела. Исходя из его рассуждений, становится очевидным, что благодаря чувству осязания мы познаем материальную реальность – через ее сопротивление нашему действию. Пристли сделал вывод, что то, что люди называют материей, есть на самом деле сила:
Когда Пристли защищал теорию Бошковича (на него повлияли идеи именно Бошковича, а не Канта), он утверждал, что бессмысленно, а потому не вполне научно полагать, что в материи есть что-то, кроме сил притяжения и отталкивания. Это было разумное утверждение, поскольку он считал, что знание о материальном мире приходит через осязание и сопротивление осязанию – от одной силы, встретившейся с другой силой. Не существует непосредственного знания о состоящей из частиц материи. Это утверждение стало удачным аргументом в более поздних интеллектуальных контекстах, как в середине XIX века показали рассуждения Майкла Фарадея о силовых полях и электромагнитных явлениях и изложение Герберта Спенсера с настойчивым упоминанием силы в его «Синтетической философии»[70]. В данном случае я не настаиваю на прямом влиянии Пристли. Скорее речь идет об общем фоне для этих ученых-естествоиспытателей, попавших под влияние теории познания сил. Мысль о том, что ты человек, вся вселенная – твой родной дом и все на свете взаимосвязано, была грандиозной. С точки зрения христианина Пристли, это означало, что в человеке есть что-то от божественной природы. Человек – центр активной силы, а Бог – источник всякой силы.
Размышления Ньютона и других натурфилософов о динамической природе материи и силе привели, таким образом, к альтернативному взгляду на материю как на движущиеся частицы, обладающие протяженностью и непроницаемостью. В середине XVIII века появились динамические теории материи, которые обрели несколько иную жизнь в веке XIX.
В данном подразделе были рассмотрены отношения между динамическими теориями и попытками довести интуитивное восприятие «реального» до сенсорной модальности прикосновения и сопротивления.
Силы живой природы
В XVIII веке велись оживленные дискуссии о различном понимании «жизни», не в последнюю очередь по причине того, что ученых постоянно обвиняли в материализме, атеизме и вольнодумстве. Как обнаружил Локк, когда предположил, что Бог мог дать материи способность (силу) мыслить, спокойная дискуссия о природе силы мгновенно привела к яростным религиозным и политическим выступлениям (см.: Yolton, 1983). Еще до Локка Спиноза получил репутацию атеиста за то, что описывал природу и человека в физических термина, хотя приписывал материи, по аналогии с человеком, волевое стремление, или «конатус». После Локка одним из многих философов, обвиненных в материализме и атеизме, был Дидро. И все же, если Дидро рассуждал о жизненных процессах в терминах материализма, его рассмотрение было далеко не механистичным и оставляло место для разговора о жизненных силах, разговора, основанного на интуитивном представлении, что значит быть живым человеком (или организмом). Дидро полагал, что живые организмы обладают некоей раздражимостью или живым реагированием, которое он трактовал как естественную, но не механическую способность или силу: «Эта сила раздражимости отлична от всякой другой известной силы: это жизнь, чувствительность» (Дидро, 1935, т. 6, с. 359)[71]. Если это и был материализм, то материализм, дающий простор для действия сил, которых в сущности материальными не назовешь. Многие другие натурфилософы и врачи конца XVIII века имели схожие взгляды. К примеру, врач Эразм Дарвин считал, что раздражимость как сила создает жизнь. Будучи силой, она и не вполне физическая, и не вполне психическая. Скорее это способность быть активной, что свойственно жизни. Другие авторы с еще большей очевидностью указывали на существование жизненных сил. Жизненная сила, активное стремление и активная реакция, именуемая раздражимостью, – все это были силы движения, силы, известные как движение. «Знание» этих сил и являлось элементом чувствительности, из которой возникли утверждения о существовании чувства движения. Дарвин, как будет показано далее, относил эту чувствительность именно к чувству мышечного движения. В дискуссиях о понятии «жизни» еще одним важным аспектом было понятие «организация». Те авторы, которые утверждали, что живые существа подчиняются тем же законам, что и материальная природа, как правило, подчеркивали, что организмы все же имеют свои отличия, и эти отличия суть следствие их организации (Figlio, 1978; Riskin, 2016, chs. 5–6). Идеи об организации, а особенно о самоорганизации, способствовали формированию области науки, которая получила название биологии. Не принимая механистических объяснений, но и не обращаясь к сверхъестественным силам, биология искала собственные способы описания исследуемых явлений. Яркое тому доказательство – сочинения великого французского натуралиста Ламарка. Они демонстрируют, как сила, получая сведения об осознании организмом своего стремления и движения, работает в эволюции.
Ламарк публиковал свою философию жизни в течение первого десятилетия XIX века. Он описал присущую живым существам активность силы, результатом которой является раздражимость или ответная реакция, вследствие чего возникает организация, характерная для растений и животных. На самом деле, он пошел еще дальше, приписав активную силу всей материи (дело в том, что у него возникла оригинальная мысль о том, что вся материя обладает органической природой), он также говорил, что внутренняя сила организмов толкает их к преобразовательному (как позднее сказали бы, «эволюционному») развитию. В простейших организмах, полагал Ламарк, первоначальная сила возникает из физических сил окружающего мира, активность организмов ограничена только раздражимостью. Но потом, по мере развития организмов, они поглощают эти силы. У человека такая сила становится внутренним стимулом для появления чувств, мыслей и воли.
«Природа, вынужденная в отношении самых несовершенных животных заимствовать
Приписав таким образом органической материи стремление к постоянному развитию, Ламарк далее назвал его основой политической активности человека, способностью организовывать свою деятельность и добиваться прогресса в обществе (Ламарк, 1955, т. 1, предисловие).
Широкая дискуссия о жизненных силах конца XVIII – начала XIX вв. в области физиологии и медицины обернулась появлением захватывающего романа Мэри Шелли «Франкенштейн». Нет нужды пересказывать его сюжет, разве что только напомнить, что решающий момент в начале романа, когда «существо» обретает жизнь, был отмечен движением. Как рассказывает Франкенштейн: «Я увидел, как открылись тусклые желтые глаза; существо начало дышать и судорожно подергиваться» (Шелли, 1989, с. 73). Способность двигаться свидетельствовала о пробуждении жизни.
Обширная литература на немецком языке, охватывающая проблемы морали, натурфилософии, медицины, физиологии и психологии, изучавшая происхождение языка и искусства, также исследовала силы, скрытые в окружающей природе и в душе человека. Иллюстрацией может служить социальное и медицинское явление месмеризма, названное так по имени врача Франца Антона Месмера, практиковавшего в Вене в 1770-е годы. Врачи, увлеченные месмеризмом, соединяли терапию со спекулятивной космологией, обращаясь к активной силе как особой способности. Они пробуждали в своих пациентах «животный магнетизм», передавая жизненные и психические силы из «резервуара» или физического источника людям (и животным) (Элленбургер, 2018, гл. 2–3; Darnton, 1968; Riskin, 2002, ch. 6). Последователи Месмера использовали движущие силы природы, чтобы «подтолкнуть» своих пациентов к выздоровлению.
Врач-психиатр Иоганн Христиан Рейль из немецкого города Галле рассматривал сознание и тело как единое целое (Bell, 2005, p. 167–170; Hansen, 1998; Heller-Roazen, 2007, p. 237–243). Он оперировал понятиями жизненных сил (
«Понятие Bildungstrieb, подобно всем другим Lebenskräfte, таким как чувствительность и раздражимость, само по себе ничего не объясняет. Скорее, оно призвано обозначить определенную силу, результат постоянного действия которой следует выводить из явлений опыта, но причина которой, как и причины всех других общепризнанных естественных сил, остается для нас скрытой. Однако это вовсе не мешает нам пытаться путем эмпирических наблюдений исследовать воздействие этой силы и выводить из них общие правила»[74].
При таком подходе непосредственное интуитивное восприятие действия – сопротивления приводило к пониманию эмпирически определяемых закономерностей, свойственных силам, и описание этих закономерностей заменило метафизику наукой. Мен де Биран, выступая за несомненное осознание индивидом действия воли, придерживался тех же феноменалистских эпистемологических позиций. Он пришел к заключению, исходя из субъективного восприятия, что воление, то есть собственное чувство имманентной агентности индивида, является источником понятия силы. Однако осознающий мир, писал де Биран, раскрывает активность как явление, а не как онтологическую почву активности в душе или в природе: «Нам ничего не известно о природе
Философ-идеалист Фридрих Вильгельм Йозеф Шеллинг вывел из созидательной силы природы принцип целостности мира. Он объявил, что «в нашем духе есть бесконечное стремление организовать себя», и это качество он счел присущим существованию вообще. Многие критики философского идеализма полагали, что эти слова следует относить не к существованию вообще, а только к человеческой субъективности. Как заметил С. Р. Морган, «вся история [Шеллинга] похожа на миф о происхождении мира» (Morgan, 1990, p. 31; см.: Reill, 2005, ch. 5). И действительно, рассуждение о единстве сил в природе и человеке, сил, о которых духу известно, что они активны и ведут к изменениям, но встречают сопротивление, оказало глубокое воздействие на мифологическую трактовку сотворения мира. Шеллинг придал этой трактовке систематизированную форму метафизики и теории познания. Установив тождество активного принципа живой мысли и активного принципа природы, он считал, что легко понять возможность познания. В переводе Эндрю Боуи: «Природа должна быть видимым сознанием (
Исследователи английской литературы много говорят о том, что Сэмюэл Тейлор Кольридж принес философский идеализм Шеллинга в Великобританию, и это добавило новые краски рассуждениям об активных силах в английской натурфилософии. Для Шеллинга и Кольриджа силы имеют каузальную природу, и исследователь должен постулировать их существование, если речь идет о познании вещей, имеющих свойства и испытывающих воздействие этих сил. Такой способ рассуждения напоминает объяснение Аристотеля, касающееся формальной и действующей причины (это еще раз свидетельствует о том, что научная революция завершилась не во всем). Кольридж понимал, что душа или сознание создаются силами; посредством этих сил, встречающих противодействие, сознание существа, имеющего эти силы, приходит к самоосмыслению (Levere, 1990; см. также: Richardson, 2001).
Лишенное туманностей философии Шеллинга, такое мировоззрение было широко распространено. К примеру, современник Кольриджа, знаменитый ученый Гемфри Дэви, как удачно подметил Кристофер Лоуренс, использовал «слово „сила“ во всех мыслимых контекстах, говорил ли он о химии, поэзии, сознании или обществе» (Lawrence, 1990, p. 214). По мысли Дэви, сила, в конечном счете, исходит от Творца, но его изложение свидетельствует о том, как рассуждения о силе и о сопротивлении силе иногда служили образчиком размышлений практически о чем угодно. В Англии такой взгляд на вещи в наибольшей степени проявился в гимне вездесущей силе Томаса Карлейля:
«Эта вселенная, увы, – что мог знать о ней дикий человек? Что можем знать даже мы? Что она – сила, совокупность сил, сложенных на тысячу ладов; сила, которая не есть мы, – вот и все; она не мы, она – нечто, совершенно отличное от нас. Сила, сила, повсюду сила; мы сами – таинственная сила в центре всего этого» (Карлейль, 1908, б/п).
Карлейль подчеркивал таинственность и всемогущую инакость этой силы в мире, однако при всем том он имел в виду, что каждый человек есть центр силы. Карлейль никак не рассуждал впрямую о психологии чувства движения, но полагал, что субъективно мы все-таки что-то знаем о силе. Это знание, предполагаю я, происходит из интуитивного восприятия движения. Что и подразумевается в риторике Карлейля.
Все эти интерпретации понятия силы окружены аурой философской глубины и божественной тайны. В середине XIX века некоторые английские авторы, среди которых наиболее ярким примером может служить Спенсер, на первые позиции в качестве источника знания о действии и противодействии, о себе и другом, о причине и следствии поставили мышечное чувство. Когда это произошло, рассуждения о мышечном чувстве и интуитивном восприятии иногда сливались в одно, и разговор шел о «шестом чувстве», чувстве, которое раскрывает таинственные мировые силы, одновременно материальные и духовные.
Каузальная сила
Натурфилософы XVIII и XIX веков понимали важность того факта, что их труды подняли сложные вопросы изменения и каузальности. Понятие силы и, следовательно, как я считаю, чувства движения, занимали в этих вопросах центральное место, благодаря уверенности ученых, что каузальные отношения, то есть причинно-следственные связи – это отношения динамические. В обыденном представлении и тогда, и теперь причина видится как сила, ведущая к изменениям. В противоположность этому мнению в середине XVIII века Дэвид Юм считал, что описание каузальных отношений – это всего лишь описание регулярных, обычных последовательностей действий: отношение причины к следствию не динамично, а линейно. Многие современные философы и ученые согласны с Юмом, но есть и довольно много тех, кто не согласен. В данном подразделе мы остановимся на роли, которую субъективная интуиция человека, будучи источником каузальной силы, играет в трактовках динамической каузальности. Интуиция вместе со спорными религиозными импликациями, касающимися выводов о происхождении каузальности (поскольку считалось, что сила и мудрость Бога сокрыты в Его природе как первопричины), обеспечили интерес и доступность дискуссий на эту тему в образованном обществе. Я уделю основное внимание дискуссиям в Великобритании, чтобы быть исторически конкретным. Изложение истории этих дискуссий в XIX веке будет продолжено в главе о «чувстве силы».
Два полюса в спорах о каузальности были представлены Юмом, который скептически отрицал возможность познания реальной природы вещей, особенно реальной динамической причинно-следственной связи, и Томасом Ридом. Шотландец Рид, современник Юма, был сторонником познания на основе «общего чувства», или, как принято переводить это выражение на русский язык, «здравого смысла», то есть он верил в существование реальной активной силы и реальной пассивной материи. Юм сознательно противостоял общему мнению, Рид же, наоборот, встал на его защиту. Юм утверждал, что рассмотрение причинно-следственных отношений есть всего лишь способ описания обычно испытываемой последовательности ощущений или идей. Исследуя «термины действенности, силы, энергии, необходимости, связи и продуцирующего качества», Юм пришел к выводу, что все они возникли из идеи «связи» последовательных ощущений, появляющихся в нашем сознании (Юм, 1996, с. 212). Он считал, что мы не имеем знания о силах природы, которые действительно порождают те или иные события, а следовательно, не можем иметь и знания о силе божества как первичного двигателя вселенной «перводвигателя вселенной» (там же, с. 213)[76]. Распространенное мнение, столь красноречиво выраженное доктором Джонсоном, оспаривало данное утверждение: опыт или непосредственное восприятие человеческой деятельности, встречающей сопротивление, предполагает феноменалистское осознание реальных причинно-следственных отношений, и это источник и оправдание убежденности в том, что каузальность включает активность реальной силы. В обыденном языке упоминание причины предполагало нечто большее, чем последовательность впечатлений, и это нечто понималось как определенная сила, ведущая к результату. Именно так она и воспринимается до сих пор.
До середины XIX века у Юма было немного последователей. Возражение Рида в ответ на теорию Юма началось с наблюдения, которое Рид связывал со «здравым смыслом»: «Мы с ранних лет, благодаря своему физическому складу, обладаем убежденностью или верой в существование у нас определенного уровня активной силы» (Reid, 1788, p. 7). Опыт показывает, что «все люди имеют представление или идею об активной силе <…> Существует множество процессов в нашем сознании, общих для всех, кто имеет рассудок, и необходимых в обычном течении жизни, [и это есть] вера в активную силу внутри нас и в других» (ibid., p. 19). Сила, настаивал Рид, постигается внутренним чутьем в ходе обычной жизнедеятельности, и, когда люди где-нибудь наблюдают активность – в других людях или в мире, они, естественно, также приписывают эту активность силе. Достоверный источник идеи силы находится в осознании людьми собственного действия – движения.
Доводы Рида, опровергающие Юма реалистической теорией каузальности, не были наивны. Рид утверждал, что люди имеют лишь «представление» о силе и «относительное», а не абсолютное ее знание (ibid., p. 8). Он также отмечал, что «слово
«Я не могу сформировать представление о том, как сила, строго говоря, способна проявиться без воли; точно так же не может быть и воли без определенной степени ее понимания. Следовательно, ничто не может быть действующей причиной в полном смысле этого слова, кроме разумного существа.
Полагаю, что мы получаем первое представление о силе в полном смысле этого слова из осознания наших собственных потуг; и поскольку вся наша сила проявляется с помощью воли, мы не в состоянии сформировать представление о том, как сила может проявляться без воли» (Reid, 1863, p. 65).
Рид был достаточно осторожен и не распространял свое понимание субъективного источника «первого представления о силе» на натурфилософию. На практике он «согласился использовать термин „физическая причина“ (часто в сокращении до „причина“) для обозначения не более чем описательного закона природы, обнаруживаемого благодаря повторяющемуся опыту» (Olson, 1975, p. 43). Однако далее он делает интересное замечание: какой бы искушенной ни становилась научная дискуссия об изменениях и силе, обыденный язык все-таки видит корни познания силы в активности самого индивида: «Сила и активность прежде всего воспринимаются, когда мы осознаем их в себе <…> Опыт, по крайней мере, сообщает нам, что вещи вокруг нас не имеют той же силы, что есть у нас; но язык сформировался, исходя из противоположного предположения, до того как было сделано это открытие» (Reid, 1863, p. 74; см. также: Reid, 1788). Другие авторы были менее осторожны в переносе субъективной чувствительности на природу.
В этих дискуссиях мы можем увидеть зародыш общего места антропологии конца XIX века: описание каузальных сил возникло в «примитивных» обществах, где люди переносили на явления природы собственный опыт действия силы. Естествоиспытатели в более поздний период включились в спор с намерением дискредитировать утверждения Рида о каузальности, и тогда на первый план вышло мнение Юма о причинности как постоянной связи. Но, прежде чем говорить об этом в рамках интеллектуальной истории второй половины XIX века, я обращусь к особому понятию мышечного чувства как источника чувства движения и чувства силы. В более поздней дискуссии о каузальности и суждениях о реальности действующих сил появились упоминания об особом чувстве движения.
Глава 6
Мышечное чувство
Существуют пять органов, специально приспособленных, чтобы передавать ощущения сознанию, или, как я более склонен говорить, пробуждать способности сознания, воздействуя на внутренние органы чувств в мозге <…> Если бы я желал оспорить общепринятые мнения из элементарного учебника, я бы сказал, что есть шестое чувство, наиважнейшее из всех, чувство движения; ибо благодаря именно чувству движения мы познаем многие качества внешних вещей, таких как расстояние, форма, сопротивляемость и вес.
Телесное чувство, зрительное чувство и чувство движения
Около 1800 года появились рассуждения и специфическая терминология, связанные с чувством движения как особым чувством, отличным от осязания. Именно в этот период возникло четко сформулированное понятие чувства движения. В предыдущих главах я говорил о предпосылках его возникновения. Жан Старобинский и Дэниел Хеллер-Роузен представили некоторые аспекты этой темы в истории чувства телесного существования и общего чувства, формировавших и объединявших чувственный мир (Starobinski, 1989, 2003; Heller-Roazen, 2007). Я добавил описание исследований о влиянии сенсорного восприятия на познавательный процесс, о натурфилософии силы, о природе активности и жизни. Исследователи, писавшие об осязании и об «осязательной» чувствительности, связывали субъективное ощущение движения с осознанием своего тела, с ощущением здоровья или болезни, с чувством определенных органов (желудка, мочевого пузыря, сердца), с внутренней болью и вообще со всеми ощущениями, благодаря которым человек осознает себя живым или же (как принято говорить с кривой усмешкой) полуживым. Описания телесной чувствительности перетекали без четко обозначенной границы в описания страстей и эмоций. В этой главе главное внимание будет уделено сочинениям, в которых выделяется тема чувства движения, обозначенного как особое «мышечное чувство». Этот термин очертил новую область исследований, вызванных тем хаотичным интересом, который до того времени проявлялся в историческом плане.
Илл. 5. Мышцы при смехе. 1800.
Тесная связь «телесного чувства» и «чувства движения» очевидна при рассмотрении ценестезии. Около 1800 года немецкий физиолог Иоганн Христиан Рейль ввел термин «coenaesthesis» для обозначения «внутреннего восприятия нашего собственного тела» (Heller-Roazen, 2007, p. 237–251; Starobinski, 1989, p. 355). Другие исследователи подхватили этот термин и его вариации[79]. Они полагали, что «внутреннее восприятие» тела имеет, по крайней мере, три характеристики: чувство тела (предполагалось, что оно присутствует уже в зародыше), чувство ощущений, воздействующих на тело, и чувство активности души. Я полагаю, что во все это было включено в чувство ощущаемого (феноменологически) движения, и оно было такой неотъемлемой частью «внутреннего восприятия», что мне представляется довольно искусственным, говоря о тех ранних трудах, разделение высказываний о «телесном чувстве» и о «чувстве движения». Кабанис, Биран, Рейль и, как будет показано, Эразм Дарвин – все эти ученые подчеркивали близость телесного чувства и чувства движения. Более поздние исследователи также понимали мышечное чувство как особую форму телесной чувствительности, ощущения. В таком же ключе физиолог Мориц Шифф, который 1850–1870-х годах описывал нервную организацию, скорее в терминах экономии энергии, чем в терминах особых структурных и функционально-рефлекторных нервных связей, использовал слово «ценестезия», считая мышечное чувство в большей степени частью телесного чувства, чем особой функцией (Starobinski, 1977). Под «темным», или «смутным чувством», Иван Сеченов понимал чувство, состоящее из чувства тела и чувства положения и движения тела (Сеченов, 1942, с. 66)[80]. Современные физиологи иногда говорят о «соместезии»[81].
Появлялись также труды, посвященные мышцам как сенсорной системе, связанной с телесным чувством, но отличной от него.
Как уже говорилось в предыдущей главе, в конце XVIII века развернулась широкая дискуссия о природе жизни. Главное внимание уделялось особым качествам организованной субстанции живых существ, что способствовало появлению эмпирических исследований различных свойств в разнообразных формах органов и тканей. Швейцарский физиолог, поэт и естествоиспытатель Альбрехт фон Галлер внес в эту дискуссию свой вклад, вызвавший большой резонанс, когда выделил у животных «раздражительность» и «чувствительность» (Haller 1936). Организованные структуры в теле, полагал он, проявляют раздражительность, когда отвечают на какой-то стимул (мышцы), и чувствительность, которая сопровождает эту реакцию (от нервов к мозгу). В обоих случаях он изображал органическую реакцию, жизнь как разновидность движения в ответ на соприкосновение.
Среди работ, увидевших свет после сочинения Галлера, следует назвать труд английского врача Эразма Дарвина «Зоономия, или Законы органической жизни» (1794–1796), в котором жизнь описывалась как активность органических волокон, обладающих свойством раздражительности. Дарвин представлял организмы как пучки волокон, пробуждаемых к жизни посредством присущего им внутреннего свойства реагировать на соприкосновение[82]. Под влиянием Гартли и Пристли, пропагандиста Гартли, Дарвин утверждал, что это является органической основой для понимания происхождения сенсорного восприятия и следующей за ним ассоциации идей. Таким образом, в этом смысле его труд, как и работы «врачей-идеологов» (влияние ни в том, ни в другом направлении между французскими авторами и Дарвином не отмечалось), внес свой вклад в исследования воплощенности сознания, а если использовать современную терминологию, то связал психологию с биологией. И Кабанис, и Дарвин, например, описывали инстинкт, вызывающий активность зародыша еще до рождения ребенка, тем самым выдвигая основания для восприятия веса и сопротивления. «Первые идеи, с которыми мы знакомимся, – это идеи чувства осязания; ибо зародыш должен испытывать некие разновидности возбуждения и осуществлять какое-то мышечное действие в материнской утробе» (Darwin, 1794–1796, vol. 1, p. 109–110; об инстинкте: Richards, 1982).
Дарвин разграничивал разнообразные волокна кожи, мышц и нервов в зависимости от их реакции. Чувствительность различных нервов, предполагал он, порождает и разные идеи. Он описал различие между ощущением давления, которое наблюдал в волокнах кожи, и ощущением протяженности, которое, хотя обычно приписывается осязанию, в действительности должно, по его мнению, принадлежать мышечным волокнам. Вследствие этого он счел кожу и мышцы двумя различными сенсорными органами, хотя в обоих случаях отмечал, что они присутствуют во всем теле и не имеют локализации. Эти органы, писал Дарвин, пронизанные «живительным духом», буквально воспринимают форму фигуры, давления или любого предмета, который на них воздействует, и передают эти впечатления в мозг, где последние существуют в форме идей. Дарвин относил идеи протяженности, плотности и «фигуры» к мышечной чувствительности, которая возникает благодаря активности индивида (включая активность, необходимую для со хранения положения тела), встречающего сопротивление: «Как только мы воспринимаем движение предметов вокруг нас и узнаем, что обладаем способностью осуществлять движения собственным телом, мы ощущаем на опыте, что эти предметы, порождающие в нас идею плотности и фигуры, противостоят сознательному движению наших собственных органов» (Darwin, 1794–1796, vol. 1, p. 113). Дарвин считал все мышцы «одним органом чувства», хотя и предполагал, что его чувствительность может лишь едва проявляться в осознанном восприятии.
«Осязательный орган есть, в сущности, чувство давления, но сами мышечные волокна формируют орган чувства, который ощущает протяженность. <…> Поэтому вся мышечная система может считаться одним чувственным органом с различными положениями тела, идеями, принадлежащими этому органу, многие из которых мы ежечасно осознаем, <…> хотя многие другие лишены нашего внимания» (ibid., p. 122–123).
Мышечный «орган чувства» является источником идей тела в пространственном мире.
В своем труде Дарвин в большей степени имел в виду практические медицинские соображения, чем философскую теорию. По мысли Дарвина, мы осознаем мир точно так же, как осознаем наполненный мочевой пузырь или увеличенное сердце: наличие идей давления и протяженности – это часть организации жизни. Исходя из этого, он предложил описание мышечных органов как сенсорной системы. Если высказывания Дарвина выглядят сейчас умозрительно и туманно, то следует помнить, что в те времена почти не существовало понимания различий в функциях частей нервной системы.
Литература о раздражимости содержала описание как экспериментальных исследований, так и клинических случаев, относящихся к чувствам. К примеру, стало известно существование «слепого пятна» (возникающего, когда свет падает на ту область, где зрительный нерв проходит сквозь сетчатку глаза) (Hatfield, 1995)[83]. Проявлялся и медицинский интерес к головокружению, к чувству равновесия и к роли вестибулярного аппарата (см.: Wade, 2003). Если говорить конкретнее, то к концу XVIII века была проведена довольно серьезная исследовательская работа по изучению зрительного восприятия, и эта работа постепенно охватывала все больше явлений и все более усложнялась. Она сыграла значительную роль в формировании особого интереса к мышечным ощущениям и, развиваясь, создавала формулировки, эмпирически более точные.
По оценке Гэри Хэтфилда, труд Иоганна Георга Штейнбуха «Физиология чувств» (1811) «был самой всеобъемлющей попыткой в Германии первых двух десятилетий XIX века развить физиологическую и психологическую теорию чувств» (Hatfield, 1990а, p. 131)[84]. Непосредственной научной предпосылкой было утверждение Канта, что логическим требованием возможности познания являются априорные категории. С самого начала некоторые читатели Канта сделали из этого вывод, что категории способствуют достижению знания с помощью чувств. Даже если мысль Канта была понята не совсем верно или слишком упрощенно, многие натурфилософы в XIX веке интерпретировали слова Канта таким образом, что интеллект или какая-то врожденная психическая структура формирует восприятие или понимание. Это открыло дорогу исследователям, склонным к эмпиризму, одним из которых был Штейнбух, утверждавший, что прогресс в изучении психической жизни будет достигнут путем тщательных экспериментальных исследований психических структур, а не путем продолжения философствования. «Кантианская» ориентация в психологии содействовала исследованиям, продолженным Германом Гельмгольцем и многими другими учеными, изучавшими факторы, в том числе врожденные, которые используются психикой для формирования чувственного опыта.
Штейнбух уделял движению центральное место в зрительном восприятии. Когда ребенок развивается, полагал он, спонтанное движение порождает в его сознании отчетливые идеи (можно сказать – «двигательные идеи»). Эти идеи, по его мнению, вполне осознанны (возможно, их даже специально воспитывают) и различаются качественно в зависимости от определенных мышц, участвующих в движении, и от степени мышечного сокращения. Как идеи они ассоциируются друг с другом, что зависит от их сходства и временной последовательности. Ассоциации идей, полученных от ощущений в мышцах, рассуждал Штейнбух, создают основу для пространственного восприятия. Ассоциация идей как следствие сокращения мышц, которые движут глазными яблоками (каждое имеет две пары прямых мышц), лежит в основе пространственного представления: «В соответствии с последовательным порядком они интуитивно воспринимаются как лежащие рядом друг с другом вдоль определенного направления или области» (Steinbuch, 1811, p. 36; цит. по: Hatfield, 1990а, p. 135). Более того, двигательные идеи, по мнению Штейнбуха, в свою очередь порождают движение, а эта деятельность есть элементарная основа воли. Хотя книга Штейнбуха посвящена движению глаз при зрительном восприятии, она внесла существенный вклад в исследование того, что другие ученые тогда именовали «мышечным чувством». Штейнбух предложил радикальную эмпирическую теорию познания: двигательные идеи (Bewegideen), которые берут свое начало в спонтанных движениях эмбриона, являются основой способности индивида испытывать ощущения в целом, а вместе с тем и частной способности зрительно воспринимать пространство[85]. Когда плод выходит на свет, зрительные раздражители сетчатки глаза служат сигналами, вызывающими благоприобретенные пространственные представления.
Это были весомые заявления, и они дали толчок экспериментальным и клиническим исследованиям чувства движения путем наблюдения за движением глаз. Книга Штейнбуха изучалась его немецкими коллегами, в том числе влиятельным физиологом Иоганном Мюллером, но не была известна в других странах.
В тот период появился и немецкий термин Muskelsinn, или «мышечное чувство», в ином научном направлении – антропологии. Не вдаваясь в подробности использования слова «антропология», мы можем отметить, что Кант был одним из ряда немецких ученых, которые под этим названием подразумевали эмпирическое исследование человеческих качеств, отличавшееся от более полноценного подхода к достижению научных результатов исключительно понятными способами. Работ было написано много, и авторы, занимавшиеся антропологией, сочетали в них интерес к психологии, языку, культуре и медицине с философским интересом к условиям обретения знания о себе как о человеке. На этом фоне упоминание мышечного чувства стало обычным явлением. Но никто его не исследовал[86].
Ч. Белл
В начале XIX века начали появляться достоверные знания о сенсорно-двигательной структурной и функциональной организации нервной системы. Это привело к упрочению понятия рефлекса – модели того, как соотносятся психические процессы и работа головного мозга (Clarke, Jacyna, 1987). Эти теоретические положения в середине XIX века сопутствовали развитию экспериментальной физиологии и современных форм научной медицины, питая энтузиазм приверженцев физиологического подхода к психологии. Вскоре один из авторов сенсорно-двигательного анатомического и функционального анализа, анатом, создатель великолепных анатомических зарисовок и истинный художник в описаниях эмоций Чарльз Белл внес свой весомый вклад в изучение чувства движения. В этом его несомненная заслуга. Вот почему последующие поколения ученых отдавали должное Беллу как человеку, который был «первым, кто недвусмысленно с точки зрения физиологии постулировал существование мышечного чувства наравне с другими чувствами» (Sherrington 1900, p. 1006; см. также: Carmichael, 1926).
Илл. 6. Сэр Чарльз Белл.
Читая лекции студентам-медикам в Лондоне в середине второй декады XIX века, Белл ввел описание чувства движения, назвав его «шестым чувством». Я привожу цитату из его работы в качестве эпиграфа к этой главе. Если авторы XVIII века относили ощущение примарных качеств к осязанию, то Белл – к чувству движения. В своих лекциях он затрагивал данную тему, кратко определяя каждое из чувств. О чувстве осязания, подтвердив его статус, Белл говорил, что «это чувство, которое необходимо для существования всякого живого существа». Далее он переходил к рассуждениям о «мышечном чувстве», явно отделяя его от осязания:
«Более того, это чувство, которое корректирует все другие, по крайней мере, если мы правы в том, что придаем столь большое значение действенности этого чувства; речь идет о твердости, мягкости, плотности, форме, протяженности и движении. Если осязание отвечает за изменение в головном мозгу, происходящее от прикосновения к коже внешних тел, тогда, конечно, у этого органа высокая степень действенности и из всех чувств оно самое ценное. Но мне представляется, что эти качества <…> стали бы нам известны, не будь у нас на кончиках пальцев вовсе никаких нервов! Означенные качества имеют отношение к чувству, которое я назвал бы мышечным, это понятие о расстоянии, которое мы получаем, совершая движение своим телом или его членами, надавливая на предмет и ощущая исходящее от него сопротивление. По данному поводу можно много говорить, но очевидно, что эти два чувства – чувство движения или действия и чувство ощущения – должны быть тесно связаны и взаимно полезны» (Bell, Bell, 1816, vol. 3, p. 216–217).
Так, выделяя мышечное чувство, Белл делал различие между чувством действия и ощущением, возникающим в мышечной системе. Он считал, что и то, и другое связаны с чувством движения, но был склонен приписывать первоначальное знание о внешних вещах мышечному чувству[87]. Потом он пошел еще дальше.
Новые исследования Белла 1820-х годов касались анатомии и функционирования нервов, идущих от головного мозга. Он наблюдал сплетение нервных волокон от VII черепного (лицевого) нерва, покрывающих мышцы и состоящих, как он думал, из сенсорных и двигательных нервов. Придя к заключению, что мышечное чувство существует, и связав анатомию с функционированием, Белл интерпретировал свои наблюдения следующим образом: нервные связи мышц являются органом чувства. Затем он приписал этой сенсорной функции регулирующую роль в движении – через «нервный круг»: «Мышца имеет нерв в дополнение к двигательному нерву [который], однако, не оказывает прямого воздействия на мышцу, но, кружным путем через мозг вызывая ощущение, может стать причиной двигательной активности» (Bell, 1826, p. 170). Это утверждение позже стало «классической» демонстрацией организующей или регулирующей функции центральной нервной системы. Белл обеспечил эмпирическую поддержку положению о том, что сенсорная система располагается в мышцах, соединенных через центральную структуру мозга с моторной активностью или движением. Рассматривая управление мышцами и движением, Белл выдвинул идею о каузальной роли
Белл опубликовал классический учебный текст для студентов-медиков, научно-исследовательские работы, а также замечательную книгу о руке, предназначенную для образованных людей того времени. Эта книга во многом способствовала распространению знаний о мышечном чувстве в англоговорящем мире. Она была заказана как одна работ в серии «Трактаты Бриджуотера» по желанию графа Бриджуотера, дабы продемонстрировать «Божью силу, мудрость и благодать, явленную в Его творении» (см.: Topham, 1998)[88]. Белл изящно и точно описал тончайшую систему, регулирующую движения руки благодаря чувству осязания. Осязание, объяснял он, двойственно: «Мы должны не только чувствовать прикосновение объекта, но и ощущать мышечное усилие, которое требуется, чтобы дотянуться до него или обхватить пальцами» (Bell, 1833, p. 151). Рассматривая это усилие в разделе, озаглавленном «О мышечном чувстве», Белл совсем немного говорил об умственном усилии, но описал большую роль, которую играет чувство, идущее от самих мышц. «Нет другого источника знания, кроме чувства, передающего степень напряжения в мышцах, посредством которого человек может знать положение своего тела и конечностей, если отсутствует зрительная точка для направления усилий или контакт с любым внешним телом» (ibid., p. 198). Такая точность владения рукой, дал ясно понять Белл, вызывает благоговение перед осуществленным замыслом Творца. Далее Белл говорил об удовольствиях, получаемых от мышечного чувства, не в последнюю очередь от движения глаз, воспринимающих красоту. Здесь Белл-рисовальщик коснулся близкой ему темы: он рисовал превосходно, с увлечением добиваясь максимальной выразительности, когда воспроизводил собственной рукой на бумаге результаты божественного замысла.
Ментальная наука
Как показывают труды Локка, Кондильяка, Гартли и Мен де Бирана, в Европе существовала значительная традиция исследования чувств без непосредственного обращения к анатомии и физиологии. В англоговорящем мире XIX века эта область относилась к ведению «ментальной науки», которую преподавали в колледжах и университетах, применяли во врачебной практике, поскольку она имела отношение к помрачению рассудка у больного, и обсуждали в обществе, проявлявшем любопытство ко всем граням человеческого характера. Ментальная наука была довольно широким понятием, хотя следует признать, что английская психология развивалась именно в интеллектуальном контексте. Упоминания мышечного чувства появились одновременно и в литературе, посвященной ментальной науке, и в литературе, описывающей эксперименты и физиологию.
Выдающийся критик Дарвина с философских и религиозных позиций, эдинбургский профессор философии морали Томас Браун сделал многое, чтобы распространить в ментальной науке понятие мышечного чувства как чувства движения. В первой половине XIX века опубликованные лекции Брауна сформировали принцип преподавания ментальной науки в Великобритании и Северной Америке. По мнению Уильяма Гамильтона, возглавлявшего позднее кафедру логики и метафизики Эдинбургского университета, Браун просто позаимствовал рассуждения о чувстве движения у Дестюта де Траси[89]. Я не нашел этому прямых доказательств, хотя, без сомнения, наставник Брауна Дугалд Стюарт был хорошо знаком с работами французских философов. В любом случае высказывание об идеях как о материальной, передаваемой от одного человека к другому философской собственности не учитывает более широкий, в том числе медицинский, контекст дискуссий о жизни и чувствительности. Браун был прекрасно знаком с сочинениями Дарвина. Кроме того, в те годы активно шел интеллектуальный и медицинский обмен между Великобританией (особенно Шотландией) и континентальной Европой. Какие бы влияния ни испытывал Браун, его «Лекции по философии человеческого ума» (1820) на три десятилетия стали чрезвычайно востребованной книгой в колледжах Великобритании и Северной Америки. В этих лекциях Браун дает систематическое описание явлений человеческого сознания, при этом категорически утверждая, что среди «менее определенных чувственных воздействий» «самыми важными являются наши
Браун уделял особое внимание восприятию сопротивления. Действительно, он считал любое осязательное ощущение, за исключением ощущения температуры, «всего лишь формой восприятия
Мышечное чувство способствует тому, чтобы ребенок мог различать себя и внешний мир: каждый раз, двигаясь, он чувствует свое движение, и, когда это движение встречает сопротивление, он естественным образом начинает предполагать существование нового прообраза движения в чем-то внешнем по отношению к своему «я». «Ребенок, который пока еще ничего не знает, кроме самого себя, не осознает и ничего отличного от него; и, следовательно, чувство сопротивления кажется ему чем-то неизвестным, имеющим причину в чем-то, что не есть он сам» (ibid., p. 509). Браун принимал как должное двойственную природу чувства движения: активный полюс – это чувство усилия, а пассивный полюс – это сопротивление, вызванное данным усилием. «Мы не можем сделать ни одного усилия в какое угодно время, не ощутив мышечного чувства, связанного с этим усилием» (ibid., p. 462). Описание чувства движения – что не без причины подчеркивается так часто – предполагало (если следовать метафоре Старобинского) «пару», партнерство, в котором один партнер представляет «внешнее», окружающий мир, а другой – «внутреннее», собственное «я».
Браун повлиял на сурового утилитариста Джеймса Милля, чья работа «Анализ явлений человеческого ума» (1829) была памятником абстрактному анализу, основанному на психологических принципах ассоциации идей удовольствия и боли как определяющих поведение индивида (принцип поведения «удовольствие – боль»). Милль признавал влияние Гартли, Дарвина и Брауна и отводил мышечному чувству решающую роль в порождении представлений о пространстве и движении. Для Милля ощущения осязательного контакта являются сигналами, которые посредством ассоциаций вводят идеи сопротивления и протяженности, идеи, которые в своей основе зависят от ощущения сопротивления, порождаемого мышечным чувством. Он также рассматривал мышечное чувство как «пару»: первичное или элементарное осознание себя представляет собой силу, противостоящую другой силе, то есть «действие – сопротивление».
«У нас бы не было идеи сопротивления, которая формирует большую часть того, что мы зовем идеей материи, без ощущения, сопутствующего мышечному действию. Сопротивление означает силу, противостоящую другой силе; силу предмета, противостоящую силе, которую мы к нему прикладываем. Сила, которую мы прикладываем, есть сила наших мышц, которая становится нам известной лишь благодаря ощущению, ее сопровождающему» (Mill, 1829, vol. 1, p. 34–35)[91].
На феноменологическом осознании сопротивления Милль выстраивал познание мира и индивида как компонентов в мировой последовательности причинно-следственных связей.
В соответствии со своей радикальной оппозицией философскому идеализму Милль упростил ощущение волевого действия до мышечного чувства – чувства сопротивления.
«Почти во все идеи, относимые к мышечному чувству и достаточно важные, чтобы иметь названия, включается воля. Мышечное чувство – это следствие, воля – его предшественница; название идеи предполагает и то, и другое. Таким образом, идея сопротивления – это мысль или идея о чувстве, которое у нас есть, когда мы проявляем волю к сокращению некоторых мышц и чувствуем помеху этому сокращению» (Mill, 1829, vol. 1, p. 47).
В заключение Милль писал: «В нашей природе нет более важного для нас чувства, чем чувство сопротивления» (ibid.).
Милль был убежденным детерминистом в нравственной и политической философии, и в его системе не оставалось места для независимой воли, понимаемой как сила ума или души. В этом его мирское мировоззрение было дистанцировано от христианского идеализма, воссозданного Бираном и неофициально являвшегося сутью обыденного морализма многих британских современников Милля. Каждое действие, согласно Миллю, представляет собой ответ на приятные или болезненные по своему характеру ощущения. И, следовательно, рассуждал он, именно это чувство реакции, передаваемое посредством мышечного чувства, сила, действующая против другой силы, составляет сущность традиционных описаний, трактующих волю или чувство усилия. Милль говорил о силе, которая в других контекстах подразумевала динамическую активность, в таком ключе, чтобы возникло однозначное впечатление, будто, по его мнению, сознание (ум) во всех своих характеристиках имеет пассивную природу. Эти его рассуждения существенно отличаются от более ранних описаний чувства движения как выражения живости жизни. Отчасти это можно объяснить тем, что его интересовала не медицина, а политэкономия. Целью его работы было обоснование педагогики, следовательно, социальной и политической реформы с помощью научной теории о человеческом сознании. Он намеренно не касался физиологии и анатомии: его проект был аналитическим и дидактическим.
Более поздние авторы, однако, включая и тех, кто сочувствовал его утилитаристскому проекту, вынуждены были вернуть в рассуждения Милля воплощенные чувства – чувства жизни. Сын философа Джон Стюарт Милль отредактировал и опубликовал новое издание «Анализа», сопроводив его примечаниями, специально написанными, чтобы вернуть действию центральное место в психологии[92]. Для сына, о чем явственно свидетельствует его биография, это был глубоко личный поступок, давший возможность найти в теории место для живых ощущений и вместе с тем повысить интерес читающей публики к психологии человеческой природы, лежащей в основе утилитаризма и политических реформ. Сын полагал, что книгу отца необходимо переиздать, поскольку ее справедливо критиковали за слишком узкую и ограниченную психологическую базу, а это ставило под угрозу программу политических реформ, для которых книга являлась авторитетным обоснованием. В этом смысле существенно, что критики Милля придавали большое значение осязанию и чувству движения как средствам познания активно действующего «я».
В 1830-е годы одним из наиболее влиятельных философских критиков в Великобритании был Уильям Гамильтон. В Эдинбургском университете он преподавал студентам-философам, ставшим впоследствии преподавателями, которые способствовали распространению идеалистических теорий в британских университетах. В XVIII веке в Шотландии Рид и другие подчеркивали активную способность сознания, которую, как они полагали, была склонна отрицать «школа опыта», позже представленная Джеймсом Миллем. В контексте общественных дискуссий о вере и морали это приводило к защите свободной воли со всей богатой нравственной, юридической, политической и религиозной подоплекой. Гамильтон полагал, что он углубил рассуждения, логически (квазикантиански) раскрывая суть отношений между априорными идеями (к каковым относится идея пространства) и идеями апостериорными, полученными из ощущений. В своем сочинении о «непосредственном восприятии», где он рассуждал об априорных и апостериорных составляющих, Гамильтон назвал мышечное чувство главным в унификации знаний о реальности. Отвергая мнение, что осязание, а не зрение является источником идеи пространственности, он доказывал, что все ощущения носят характер чего-то «внешнего» и передают протяженность в пространстве. Вновь подчеркнув различие первичных и вторичных качеств, Гамильтон добавил описание (в его терминологии) «вторично-первичных качеств», знание которых проистекает из восприятия сопротивления. Пожалуй, это можно истолковать таким образом, что Гамильтон наметил эпистемологический мост: когда априорные и апостериорные элементы познания соединяются в знании «вторично-первичных качеств», то есть качеств сопротивления, возникает чувственное понимание того, что реально в отношениях материальных тел; и, наоборот, когда эти качества ощущаются другими способами, например с помощью зрения, полученное знание носит всего лишь условный характер. Восприятие сопротивления «первично», поскольку предполагает познание плотности, и «вторично», поскольку передает тактильные или мышечные ощущения. Гамильтон предложил теорию познания, основанную на осязании и чувстве движения, которые доставляют знание о «себе» и о мире, и связывающую априорные и апостериорные понятия[93]. Говоря о мышечном чувстве, он назвал его «парой» с «двигательным свойством»[94]. Вслед за Беллом он также считал пассивное мышечное ощущение афферентным чувством, переходящим от мышц к мозгу. Даже не вдаваясь в детали, мы видим: рассуждения Гамильтона демонстрируют, что приблизительно через десятилетие после выхода лекций Брауна исследования мышечного чувства стали неотъемлемой частью академического дискурса. С ними знакомились и студенты, изучавшие медицину, и студенты, слушавшие курс философии. Многие, например, читали сочинение Джона Аберкромби о принципах медицинской аргументации «Исследования об умственных способностях человека и об изыскании истины», где автор цитировал суждения Брауна о мышечном ощущении (Abercrombie, 1838, p. 44).
Как подсказывает упоминание «двигательного свойства», Гамильтон в согласии с банальным морализмом допускал, что люди обладают чувством реального активного усилия, что играет большую роль в характере человека. Более того, он считал, что усилие и сопротивление поддаются измерению:
«Я считаю <…>, что сознание умственной двигательной энергии и более или менее интенсивная потребность в такой энергии для осуществления нашего намерения в различных обстоятельствах сами по себе всегда дадут нам возможность воспринимать этот факт и в определенной степени измерить количество любого сопротивления нашим сознательным движениям» (Hamilton, 1863, p. 864, Note D).
Гамильтон в обычной манере рассуждал о силе воли, понимаемой как зарождающаяся сила ума или души. Пожалуй, излишне еще раз подчеркивать, что верой в такую силу воли была пронизана вся викторианская культура, и даже сейчас слово «викторианский» ассоциируется именно с верой в силу воли. Таким образом, любое упоминание чувства движения ассоциировалось в общественном сознании с нравственным усилием.
К 1830 году понятие вполне определенного мышечного чувства утвердилось в терминологии английских, французских и немецких ученых, в медицинских и философских кругах. Траси, Браун, Белл, Милль и другие отвели ему центральное место в своих исследованиях, посвященных источникам познания реальности. Стиль описания этого узнавания реальности был очень близок обыденному пониманию, выраженному в пинке доктора Джонсона, продемонстрировавшего его физическую ощутимость. Отсюда возникает следующая историческая возможность: когда авторы сочинений по ментальной науке указывали на движение и мышечное чувство как на источники познания реальности, создается авторитетное интеллектуальное обоснование того, что обычный человек воспринимал как нечто само собой разумеющееся. В этом случае для разговора о движении и мышечном чувстве уже имелась подготовленная аудитория. Что и объясняет быстрое распространение таких рассуждений. К середине XIX века авторы, публиковавшие свои труды или печатавшиеся в периодических изданиях, предназначенных для образованных людей того времени, конечно, не сомневались в том, что с понятием мышечного чувства их читатели уже хорошо знакомы.
Глава 7
«В начале было Дело»
Итак, действие предшествует появлению вещей и организмов как объектов.
Активность сознания
В 1820-е годы рассуждения о мышечном чувстве, или мышечном ощущении, уже утратили новизну, поэтому разумно было бы предположить, что дальше через физиологию и психологию начнет разворачиваться ровный и прямой исследовательский путь – с начала XIX века до нашего времени. И действительно, я остановлюсь на работах по физиологии и психологии, в которых был сформирован современный взгляд на чувство движения. Но история эта гораздо сложнее. Дело в том, что она охватывает, как уже было видно из описания действующих сил, субъективное восприятие силы, а также прилагаемого усилия и жизни в целом. В этой главе я глубже разовью данную тему, рассмотрев романтический и идеалистический подходы в философии и в анализе чувствительности. А также приведу основания для выводов о современном увлечении практикой изобразительного движения как символической агентностью и эстетикой индивида в качестве активного участника этого процесса. История дает богатые возможности для понимания, почему движение так важно для людей – важно как в случае искусства движения, так и в политическом и нравственном аспекте, когда человек обладает свободой движения или, наоборот, ее лишен.
Писатели-романтики в начале XIX века, а следом за ними историки литературы и психологии возлагали вину на теории сознания XVIII века за пассивность в описании психической жизни[95]. Однако эта пассивность наблюдалась, скорее, в интерпретациях, чем в оригинальных сочинениях. Примечательно, что Локк наделил сознание/ум (mind) способностью рефлексии и чувствительности. И если анализ обретения знания, предложенный Кондильяком, неизбежно связывается с образом статуи, которая последовательно овладевает различными чувствами, то жить статуя все-таки начала в движении. Труды об осязании и далее о чувстве движения предоставили концептуальную возможность появиться «паре» движение – сопротивление[96]. Обширная литература с характеристикой жизни в здравии и болезни была полна отсылок к организующим силам. Тем не менее нельзя не признать, что к концу XVIII века появилось немалое количество более систематизированных философских сочинений о стремлении, жизненной силе, духе, воле и других сходных характеристиках активности, присущей психике, что находило отклики и развитие на протяжении, по крайней мере, всего следующего столетия. Ученые искали средства, с помощью которых эта активность передается личной и коллективной культуре и происходит Bildung (
Действие предшествует субстанции. Это метафизическое утверждение, введенное в историю, намечает важные для нас аспекты немецких сочинений, посвященных деятельности «я», от Фихте до Маркса, включая также и Шопенгауэра. Идеал свободы, понимаемой как дух, действующий самостоятельно и в собственных интересах, пронесся над Европой, воплощенный в идеалистической философии, в искусствах и политических надеждах на революционные изменения, на свободу народов, которые уже определялись как нации. Писатели-романтики, используя современные им средства выражения, приписывали человеку агентность как в индивидуальном, так и в коллективном плане, сопоставимую с той агентностью, которая присуща миру в целом, а иногда даже идентичную ей. Активность мира виделась им в действии «по одной только необходимости своей собственной природы», как сказал Спиноза (Спиноза, 2007, ч. 1, определение 7). Описания осознанности собственного движения, не так давно выделенного и привязанного к мышечному чувству, делались в экспериментальном или феноменологическом ключе и представляли мощь, дух и жизненную силу
В начале XIX века в науке довольно часто делался акцент на активность психики и на активность вообще как на фундамент физиологического знания. Еще не был сделан вывод о действии как основе психологической жизни (который иногда приписывается, например, психологу Александру Бэну). Скорее происходило творческое развитие более ранних идей о субъективном восприятии или феноменологии действия. Главная иудохристианская и арабская мысль предыдущих столетий трактовала человеческую деятельность как зависимую от трансцендентального бога, а не от самовоспроизведения, самосотворения. Взгляды Спинозы и Лейбница, а также преобладающие в XVIII веке трактовки активных сил способствовали теологическому сдвигу в сторону признания имманентности власти Господа в мире. (Я упрощаю: теологические отношения имманентности и трансцендентности были более сложными, чем может передать картина перехода одного в другое). В результате в культуре конца XVIII века весьма популярно было яркое и живое изображение сил, обладающих способностью активно действовать и самовоспроизводиться. Романтизм в искусстве и жизни подчеркивал созидательную, даже самосозидательную силу человеческой воли как выражение мировой силы или воли (это подчеркивал М. Абрамс – Abrams, 1971a, 1971b). Сочинения, посвященные такому пониманию, включали понятия ощущаемого движения, познаваемого в психическом (или умственном) усилии, в сопротивлении усилию и в мышечном чувстве.
Илл. 7. Иоганн Каспар Лаватер. Двадцать рук в разных позах
Поделиться книгой: