Букелларий

— Четыре штуки, — сообщил он. — Не знаю, куда их девать. В жены без приданого никто не берет.

— Нет, мне ехать далеко, а с девкой в дороге хлопот много, сам знаешь, — отказался я.

Крестьянин долго вертел, рассматривая, три солида, которые я отдал в оплату за сына, добавив двадцать денариев сверху. Видимо, видел в первый раз и плохо представлял их стоимость.

— Каждая золотая монета равна сорока денариям. За две тебе продадут хорошего вола, а за три можно взять пару посредственных, — подсказал я.

— Мне одного хватит. Почва у нас легкая, — облегченно вздохнув, произнес он, после чего, не попрощавшись с сыном, быстро, почти бегом, умотал со двора.

Вообще-то все поля возле города уже были вспаханы и засеяны, но у бедности, видимо, свой график полевых работ.

— Как тебя зовут? — спросил я пацаненка.

— Бамбер, — ответил он.

С нынешнего германского его имя переводится, как ствол дерева. Судя по росту, угадали.

— Братья есть? — поинтересовался я.

— Старший и младший, — ответил он.

Значит, ему светила роль батрака у старшего брата. Землю в аренду человеку, у которого нет ни тяглового скота, ни сохи, вряд ли кто-нибудь сдал бы. Хотя, как мне рассказал хозяин постоялого двора Ульрих, монастыри иногда дают участок и помогают вспахать землю, но за это потом придется отработать или отдать дополнительную часть урожая, которого и так едва хватает на оплату аренды и пропитание семьи.

Мы пошли в мою комнату, где Бамбер помог мне облачиться в доспехи. Сперва я надел шелковую рубаху и штаны, которые заправил в сапоги. К зиме надо будет раздобыть хлопок и пошить тонкую фуфайку и штаны. Потом облачился в кольчугу и шоссы. Далее были бригандина, оплечья, наручи и поножи. Я решил прокатиться на коне, чтобы не застаивался и привыкал к моему весу, а заодно и самому размяться. Судя по всему, в этой эпохе скучать не дадут, не раз придется пускать в ход оружие.

Когда я, позвякивая железяками, спускался по лестнице, Меик выбежала из кухни, чтобы узнать, что это так грохочет. Видимо, в доспехах я выглядел намного круче, потому что женщина замерла с открытым от удивления ртом. Она видела мои доспехи, знала от мужа, что я воин, причем не мелочь пузатая, но осознала мой статус именно сейчас, увидев при полном параде. Почти полном, потому что шлем вместе с пикой я нес в руках, а щит и заодно пейтраль и шанфрон тащил Бамбер, шагавший следом.

— Поеду прокачусь, — сказал я Меик. После чего показал на Бамбера и распорядился: — Накормишь моего слугу, когда вернется.

— Да, господин, — молвила она таким тоном, словно перед ней сам првитель Аквитании.

Несмотря на то, что вырос в деревне, Бамбер имел смутное представление, как седлать коня. Слишком это дорогое удовольствие для бедных крестьян. Я вывел Буцефала, как по привычке назвал жеребца, во двор, а слуга принес сетчатую попону и вальтрап (покрывало под седло) и само седло, которые висели там на бревне, закрепленном горизонтально. Пока я угощал коня припасенной заранее морковкой, Бамбер специальной щеткой почистил его спину. Вроде бы в стойле и повернуться коню негде, а утром у него такой вид, будто всю ночь валялся на земле. Затем слуга накинул и разгладил попону. Аборигены научились делать их из мелкой сетки, которая защищает от мух и некрупных оводов. Я купил две такие, в том числе и для вьючного коня. Затем я показал, где и как положить разглаженный вальтрап: шов, соединяющий две половины, должен идти над позвоночником. Следующим было седло со стременами. Затянуть подпругу туго у пацана пока не хватало силенок, сделал сам. Дальше было надевание уздечки, вкладывание трензелей в рот, проверка, чтобы лежали на беззубой части челюсти, иначе коню будет больно, а потом и наезднику. Последними и самыми легкими операциями были крепление пейтраля и шанфрона.

Не уверен, что слуга все понял и запомнил, но старался, не откажешь. Наверное, подгоняла мысль, что скоро его накормят. Судя по тому, как Бамбер давился слюной, когда проходили мимо кухни, сегодня он если и ел, то очень давно и мало.

Я сел в седло, взял у слуги пику и шагом поехал к кузнице. Бамбер шел за мной. Выражение лица у пацана было такое, будто это он, облаченный в доспехи и вооруженный, едет на коне.

Ребятня, бежавшая с криками по дороге впереди меня, предупредила кузнеца, и он вышел встречать. Как и хозяйка постоялого двора, смотрел на меня так, точно увидел в первый раз. Я отдал ему последние десять денариев, а кузнец вручил Бамберу восемь запасных подков. Пацан с удовольствием сопровождал бы меня и дальше, но пришлось возвращаться на постоялый двор.

А я поскакал рысью, распугивая кур, гусей и поросят, которые считали дорогу своей вотчиной. Я опять на коне во всех смыслах этого слова!

7

Моя поездка в доспехах на коне оказалась удачной рекламной акцией. Раньше бордосцы видели во мне чудаковатого иностранца при деньгах, якобы воина, а после начали относиться, как к тяжелому кавалеристу — элите нынешних армий. Купить коня и отличные доспехи себе и ему могут только очень богатые люди. Большую часть армий составляют сейчас босые пехотинцы с копьем, топором, щитом и иногда — крутяшки! — в кожаных шлеме на металлическом каркасе и куртке. А во все времена встречают по одежке и провожают так же. Разве что умные провожают по уму, но таких, к счастью, во все времена мало, иначе бы человечество давно самоистребилось.

Сразу же последовало и приглашение на службу. Утром пришел смуглокожий мужчина лет сорока, улыбчивый и суетливый, как комок ртути. Оказался сирийским купцом с забавным для русского уха именем Зая. Обращаясь к нему по имени, чувствовал себя гомиком.

— Клибанарий, мне сказали, что ты собираешься в Константинополь, — тонко лизнув, начал он разговор.

От льстецов есть польза: они подсказывают, к чему надо стремиться. В предыдущую мою эпоху клибанарий — это тот же катафракт, только имеющий более надежные и, как следствие, дорогие доспехи и служащий не в комитатенсе, а в элитном подразделении — палатине или охране императора. Не думаю, что с тех пор что-то изменилось. Может, действительно, податься в клибанарии?!

— Я тоже еду в ту сторону, и предлагаю тебе стать командиром охраны моего обоза, — постоянно жестикулируя, продолжил купец. — Буду платить тебе полденария в месяц.

Для этих мест плата, конечно, хорошая. Столько свободный крестьянин платит налог правителю за свой участок земли. Для Константинополя — вряд ли.

— Ты хотел сказать, полсолида, — поправил я.

— Нет, что ты! Я бедный человек! Вынужден скитаться по чужим краям, чтобы заработать на пропитание семье! — заныл он, замахав руками еще быстрее и, я бы даже сказал, ожесточеннее. — Такая плата разорит меня! Могу дать всего лишь денарий в месяц!

— До Римской империи три, а там четыре, — потребовал я, а потом добавил, вспомнив о своем слуге и обычной жадности купцов: — И тройную порцию еды.

Сириец расслабленно выдохнул, вытер пот со лба и произнес смирено:

— Договорились. Выезжаем послезавтра утром.

Так понимаю, что заплатил бы пусть и не полсолида, но четверть — десять местных денариев — точно. Один тяжеловооруженный всадник стоит десяти бездоспешных пехотинцев, и купец знал это не хуже меня. Будем считать, что сделал ему скидку за то, что подсказал мне стать клибанарием.

После обеда пожаловал второй визитер — молодой послушник, юноша лет четырнадцати в темно-коричневой рясе и босой. Длинные пушистые черные ресницы придавали женственность его смазливой мордашке. Представляю, каким спросом он пользуется у братии. Наверное, скоро станет настоятелем монастыря или, как минимум, ключником. По карьерной лестнице быстрее подниматься задницей вперед.

— Епископ Григорий желает видеть тебя, — важным тоном произнес он.

Тон ясно указывал, кого послушник обслуживает в первую очередь.

У меня не было никакого желания встречаться с епископом Бордо, но и послать его просто так я не мог. Пришлось бы сразу уматывать отсюда, а отъезд послезавтра. Поэтому я пошел вместе с послушником в город. Стражники у ворот, увидев его, ухмыльнулись и шепотом обменялись репликами. Видимо, юноша любвеобилен: успевает и нашим, и вашим, и за миску каши.

Епископ Григорий — длинный худой мужчина со светло-русыми волосами до плеч и без тонзуры, чисто выбритым, костистым, бледным лицом, выглядевший лет на двадцать пять, не больше, одетый в белую льняную тунику с каймой золотого цвета по овальному вороту, краям рукавов до локтя и подолу, перехваченной поясом из серебряных бляшек-ромбиков, и висевшем на золотой цепочке в районе солнечного сплетения, нехилым золотым крестом с красной в черную крапинку яшмой в перекрестье — принял меня в комнате на втором этаже, куда вела довольно крутая деревянная лестница с перилами, приделанными только к стене. Почему пожадничали сделать и с другой стороны, чтобы ненароком не свалится с приличной, метра четыре, высоты — не знаю. Разве что для того, чтобы «случайно» падали неугодные визитеры. Несмотря на то, что окна были из разноцветных кусков стекла и жалюзи открыты, комната была полутемной. Я еще подумал, что полумрак и бледное лицо епископа были словно из фильма ужасов. Тем более, что, когда он сел на стул с высокой спинкой и подлокотниками, правую сторону лица осветили солнечные лучи, прошедшие через мутно-красное и мутно-зеленое стекла, выкрасив его в зеленоватый цвет сверху и красноватый снизу. При этом левая сторона была в тени, из-за чего казалось, что передо мной смесь вампира с арлекином.

Ответив на мое приветствие, епископ Григорий спросил важным тоном, благодаря чему мне показалось, что передразнивает юного послушника:

— Кто ты и как оказался в моем городе?

Говорил он на той латыни, на которой общались образованные римляне в мою предыдущую эпоху, хотя с виду был истинный германец, а хозяин постоялого двора был похож на римлянина, но говорил с германским акцентом. Все смешалось на земле кельтов, от которых, вроде бы, и следа не осталось. О них вспомнят лет через тысячу и назовут, как по мне, безосновательно своими предками.

Я рассказал байку о чудесном спасении, не забыв перекреститься, и заранее, чтобы не предложил послужить ему, проинформировал, что послезавтра отправляюсь с купеческим караваном в Константинополь, где меня якобы ждет семья.

Судя по скучающему выражению лица, епископ Григорий уже слышал ее от других.

— Бог спас тебя, чтобы ты послужил ему еще, — важно изрек епископ и продолжил тем тоном, с каким начальник хочет уговорить своего подчиненного сделать что-то, что тот не обязан: — У меня есть для тебя задание. Ты будешь проезжать через Тулузу. Передашь там епископу Бернарду красиво переписанное сочинение святого Августина «О граде божьем». Только с обязательным условием, что это твой личный подарок. Даже если предположит и спросит обо мне, обмани. И всем остальным говори, что это твой дар за спасение на море, — и пообещал, скривив в улыбке тонкие губы, розоватые справа и бледные слева: — Я замолю твой грех!

Это бы не тот случай, когда можно отказаться. Послушник принес рукопись на листах папируса, сшитых вверху и с обложкой из тонкой кожи, от которой пахло фиалками, показал ее нам, потом положил в красный льняной мешочек с бечевкой, с помощью которой затянул отверстие и завязал ее на бантик, после чего передал мне.

— Я надеюсь, что ты не будешь развязывать и читать, — произнес епископ Григорий тоном школьного учителя. — Там нет ничего интересного для людей твоей профессии.

Я не удержался, похвастался:

— Читал его, когда учился в константинопольской Аудитории.

Точнее, когда мой сын учился, а я накупил ему всякого чтива, чтобы казался таким же умным, как остальные имперские чиновники, когда станет одним из них.

— Ах, да, я забыл, что ты не местное быдло, а из великого города! — улыбнувшись приветливо, будто встретил единомышленника, произнес епископ Григорий.

— Да, у вас тут скучновато! — улыбнувшись в ответ, сказал я.

— Умеете вы, константинопольцы, найти необидное слово даже для уродства! — похвалил он, после чего еще раз напомнил: — Обо мне никому ни слова! — и жестом показал, что могу идти.

8

В отличие от школьных учителей, епископ Григорий не знал, что лучший способ заставить ученика сделать что-либо — это сказать, что делать не надо, потому что не по Сеньке шапка. Как только я вернулся на постоялый двор, сразу развязал мешочек, достал рукопись. Сделана была красиво. Буквицы нарисованы красной краской, а остальное — черной и без пробелов, кчему я привыкал много лет раньше. Я не то, чтобы прочитал, а пробежал текст по диагонали. Отличий, вроде, не было, хотя поручиться не могу. Это не то произведение, которое мне интересно, готов перечитывать и запоминать. Наткнулся в конце рукописи на закладку — узкую полосу папируса, исписанную с обеих сторон наискось буквами, частями слов. Видимо, ее вырезали из большого листа с текстом. Хотел выкинуть, но подумал, что, может быть, это знак, который подскажет получателю, кто на самом деле подарил. Иначе какой смысл дарить что-либо человеку, который занимает более высокий пост?! Епископ столицы наверняка будет покруче бордоского. И я положил закладку, где была — между последней страницей и кожаной обложкой.

Положил и забыл о ней и о рукописи. А на следующий день ходил по городу, покупал местное седло, довольно простенькое, и вальтрап для вьючного коня, на котором будет ехать слуга, и кожаные штаны, чтобы Бамбер бедра не растер. По пути мне попалась лавка, торгующая рукописями, папирусом, пергаментом, свинцовыми «карандашами»… Оказалось, что лист пергамента стоит три денария, а папируса — пять. Тут мне и пришло в голову, что нынешние люди, даже богатые, не станут резать папирус на закладки. Дело даже не в том, что стоит дорого. Папирус, как мне сказал продавец, бывает в продаже не всегда. Купцы, в основном иудеи, привозят его из Египта через арабские территории. Поэтому текст обычно стирают, лист выбеливают и используют еще несколько раз, пока не станет совсем ветхим.

Вернувшись на постоялый двор, я достал закладку и начал ее изучать. В верхней части ее первые строчки были написаны ровно, параллельно краю, а дальше — все кривее и кривее. Такое впечатление, что кто-то поворачивал закладку, мешая писцу. Или…

Я взял кинжал, намотал закладку на рукоятку. Не то. Намотал на более широкие ножны — совпало. Получилось три полных оборота. Буквы теперь складывались в строки без пробелов, идущие от первого витка закладки до последнего, в каждой по два-три слова. Чтобы прочитать весь текст, надо было поворачивать ножны. На противоположной стороне закладки было продолжение. Хотя написано было на классической латыни, но, поскольку не было ни заглавных букв, ни пробелов, ни точек-запятых, прочитать и понять правильно оказалось не просто. Если я не ошибся, епископа Бернарда благодарили за отравление Франциски и уведомляли, что вознаграждение прибудет со следующим посыльным, поскольку сумма очень велика, требует хорошей охраны. Далее ему предлагали найти человека, который смог бы убить герцога, голову которого оценили в три тысячи триенсов, то есть тысячу солидов. Сам епископ в награду получит то, что просил — молот. За тысячу солидов в Аквитании можно приобрести большое поместье или купить пару улиц домов в том же Бордо или Тулузе. По идее награда самому епископу должна быть больше, но тогда непонятно, почему получит молот? Разве что этот предмет будет сделан весь из чистого золота. Или этим словом обозначается что-то другое, типа населенного пункта или большого поместья. У меня появилось несколько вопросов, ответы на которые пошел узнавать у хозяина постоялого двора, который был нынешним вариантом средств массовой информации, потому что путники останавливались у него и делились новостями.

Ульрих возле ворот таскал за ухо своего старшего сына — вихрастого малого, похожего на мать, которому было лет одиннадцать. Пацан орал благим матом и клялся всеми святыми, что больше так не будет.

— Что он натворил? — вмешался я в воспитательный процесс.

Отпустив покрасневшее, левое ухо сына, который сразу дернул со двора, любящий папаша сообщил:

— Украл яйца куриные и обменял на глиняную свистульку!

— Может, музыкантом вырастет, — предположил я.

— Зачем ему быть нищетой бродячей, если получит в наследство постоялый двор?! — возмущенно произнес Ульрих.

Знал бы он, как в двадцать первом веке будет жить «нищета бродячая»!

— Не подскажешь, в последнее время не умирала в Тулузе какая-нибудь Франциска, знатная и богатая дама? — задал я вопрос.

Задумавшись ненадолго, он ответил:

— Нет, не слышал. Тулуза далеко от нас, вести оттуда редко доходят.

— А о смерти кого-нибудь другого говорили, что был отравлен? — задал я вопрос по-другому.

— Такое было! С месяц назад купец, останавливавшийся у меня, рассказал, что умер от живота командующий дружиной Реджихард. Ходили слухи, что его отравили враги нашего правителя, — радостно поведал хозяин постоялого двора, потом шлепнул себя рукой по лбу и добавил: — Чуть не забыл! Прозвище у него было Франциска!

То, что я принял за женское имя, оказалось любимым оружием франков, от которых и получило название. Существовала в двух видах: с длинной, метр и более, рукояткой, чтобы рубить двумя руками, и с короткой, полметра или чуть более, предназначенная для метания. Лопасть имела длинную и узкую, расширяющуюся к полукруглому лезвию, а обух тупой. Я видел в прошлую мою эпоху, как франциска второго вида, посланная умелой рукой метров с двадцати, пробила железный шлем и влезла в голову чуть ли не наполовину.

— Не знаешь, сколько в Аквитании герцогов? — спросил я.

На этот раз Ульрих вспоминал так долго, что я подумал, что у него процессор завис, надо перезагрузить.

— Покойный Лупа был герцогом, а его сын Эд стал независимым правителем. С тех пор нет у нас герцогов, только графы, — наконец-то выдал он.

— А чьим герцогом был Лупа? — поинтересовался я.

— Как чьим?! — удивляясь моей тупости, воскликнул хозяин постоялого двора. — Нашим, Аквитанским!

— Я имею в виду, кому он подчинялся? Кто был над ним правителем? — опять задал я вопрос по-другому.

— Правитель всех франков Хильдеберт, который помер лет шесть назад. После его смерти наш Эд и объявил себя рексом, — ответил Ульрих.

Германские правители носили и в мою предыдущую эпоху, и сейчас титул дукс (у римлян: военачальник, вождь; сейчас так величают герцога) или, самый главный из них, рекс (так у римлян назывался верховный жрец, а позже любой правитель). Так вот Эд Большой до недавнего времени был дуксом, а потом назвал себя рексом. Королями, как буду величать их по привычке, они станут в русском языке в честь Карла (Carolus) Великого, который, как догадываюсь, где-то на подходе, может, встретимся в следующей эпохе.

— А кто сейчас король франков? — спросил я.

— Да у них теперь два короля. Сперва был Хильперик, а месяца полтора назад его победил мажордом Карл и в Австразии посадил королем Хлотаря. Так что Хильперик теперь правит только в Нейстрии и Бургундии, — рассказал он.

— Кто такой мажордом Карл? — продолжил я выяснять.

— Его отец, тоже мажордом, был реальным правителем франков, менял королей, как хотел. И сын туда же. Не зря ему кличку дали Мартелл (Молот)! — сообщил Ульрих.

Вот теперь мне всё стало ясно. Точнее, многое, но на остальные вопросы хозяин постоялого двора уж точно не знает ответы. Молот — это не награда, а подпись, хотя сомневаюсь, что такой знатный человек будет подписывать кличкой, пусть и секретное послание. Да и зачем ему пересылать такое через Бордо, а не напрямую?! Видимо, это епископ Григорий что-то замутил против, скорее всего, епископа Бернарда. Хочет отомстить за что-то или занять место? В столице королевства Аквитания, как-никак, веселее, чем в забытом богом Бордо.

Оставалось понять, зачем выбрал меня на роль почтальона, чем она может мне грозить? Даже если меня схватят в момент передачи рукописи, что маловероятно, с гонца спроса никакого. Ладно бы, послание было из Константинополя, а на подданных Карла Мартелла я уж точно не похож. Да и алиби, какое-никакое, у меня есть, если им вообще поинтересуются, а не отрубят голову раньше. Скорее всего, я понадобился именно потому, что нахожусь в королевстве, так сказать, проездом. Когда найдут закладку и расшифруют ее, епископ Бернард, который наверняка читал Августина, поэтому даже перелистывать рукопись не станет, удивится, увидев ее, а когда ему предъявят обвинение в государственной измене, скажет в оправдание, что это подарок какого-то богатого чужеземца, приехавшего непонятно откуда и уехавшего неизвестно куда. И кто ему поверит?!

9

Аквитания пока что — территория девственных лесов. Даже возле римской дороги деревни попадаются редко, и они малы, два-три десятка домов, построенных из дерева, с соломенной крышей, земляным полом и сложенным из булыжников очагом у стены, расположенной напротив двери, и имеющей прорубленное отверстие для выхода дыма. Во все времена, если хочешь посмотреть, как жили твои предки лет пятьдесят-сто назад, поезжай в деревню. Видимо, так жили все франки, включая знатных, до того, как захватили эти земли. Поля, отвоеванные у леса, невелики и возделаны плохо, деревянными сохами. Выращивают на них пшеницу, бобовые и овощи, а возле домов виноградники — два-три ряда коротких и невысоких шпалер из столбов, вкопанных в землю, и жердей, прикрепленных к ним горизонтально. Урожая даже в хороший год едва хватает на налог королю и пропитание многодетной семьи. Народ тут дикий, плодится быстро. Выручают их лес и реки и озера. И еще проходящие мимо караваны, которым продают рыбу, дичь, грибы, ягоды и, очень редко, меха белок, лисиц, куниц, волков, медведей. Точнее, рулит бартер. Сирийский купец Зая расплачивался с крестьянами солью, которую вместе с рыбой, соленой в бочках и вяленой в рогожах, везет в столицу королевства Аквитания. За одну щепотку брал продуктов на прокорм трех-четырех своих возниц и охранников, которых вместе со мной было тридцать семь. Считать, читать и писать никто из крестьян не умеет, торг идет на жестах, порой неприличных. Последние, как я убедился, одинаковы во все времена и у всех народов, хотя и не без вариаций.

С караваном шагают два десятка строителей, возвращавшихся после постройки часовни в Бордо в столицу королевства, десятка четыре бордосцев, у которых были там дела, и две дюжины монахов, чтобы поклониться мощам святого Сернена, первого епископа Тулузы, похороненного в монастыре недалеко от нее. Последние ничего не платят деревенским, но разводят лохов конкретно. Если судить по количеству отобранных ими продуктов во искупление грехов, крестьяне с утра до вечера только и делают, что пляшут под дудку дьявола.

Я приглядываю за монахами, стараясь угадать, кто из них приглядывает за мной? Не мог епископ Григорий оставить такое важное задание без контроля. Кто-то ведь должен настучать королю Эду, что епископ Бернард — гнусный предатель. Предполагал, что этот человек попробует наладить со мной отношения, чтобы быть рядом, но пока никто брататься не лезет. Держат дистанцию, как и положено беднякам с богатым и знатным воином, каковым все считают меня.

Охранники тоже приняли мое руководство без возражений, хотя четверо были конными и явно раньше сами были командирами. Впрочем, кроме коня, сапог и круглого, а не овального, деревянного щита, больше ничем не отличались от пехотинцев, даже копья были одинаковые — с толстоватыми для конного древками длиной около двух с половиной метров. Пехота шлепала босая. Дополнительным оружием у нескольких человек был короткий меч, который независимо от длины называли полуспатой, но большинство использовало метательную Франциску или скрамосакс — позаимствованный у саксов тяжелый однолезвийный нож длиной тридцать-сорок сантиметров, верхняя спинка которого была «горбатой». Благодаря длинному и тонкому острию, такой нож мог проткнуть кольчугу, а благодаря длине и весу, использовался и для рубящих ударов. Опытный воин мог одним ударом скрамосакса срубить тонкое деревце. Из доспехов примерно треть имела только кожаные шапки на металлическом каркасе и кожаные или меховые куртки. Чаще использовали овчины или шкуры волка мехом наружу, потому что самые дешевые. По жаре шагать в таких не в радость, но все равно легче, чем мне в доспехах, даже несмотря на то, что их закрывает сюрко синего цвета с белой розой ветров спереди и сзади.

Двух всадников я высылал вперед метров на сто-двести, два ехали позади обоза на такой же дистанции. Пехотинцам объяснил, что идти надо слева от обоза, чтобы с одной стороны прикрывал щит, а с другой — арба, кроме тех мест, где напасть могли только слева. Среди них были шесть лучников, которые получали на четверть меньше. Почему-то стрелки всегда были не в почете у франков. Может быть, потому, что луки у них простые из вяза и длиной около метра. Из такого вряд ли пробьешь даже кожаную куртку на дистанции более ста метров, не говоря уже о доспехах. Стрелков я всегда располагал в середине обоза и советовал в случае нападения копейщиков забираться на арбу и стрелять с нее. Сам ехал около передних арб, то слева, то справа, чтобы было прикрытие от опасной стороны дороги. Поскольку неоднократно грабил караваны, знал, где лучше напасть, и, приближаясь к таким местам, предупреждал подчиненных. Впрочем, в здешних густых лесах можно было устраивать засаду почти в любом месте. К моему удивлению, на нас ни разу не напали. Льстец Зая утверждал, что испугались меня. Я уверен, что отпугивало большое количество людей в обозе. Нас было больше сотни, причем все вооружены, даже монахи шли с посохами двухметровой длины и ножами.

В день делали не больше тридцати километров с привалом на полчаса посередине пути между постоялыми дворами. Во второй половине десятого дня добрались до монастыря, который был километрах в трех от Тулузы. Оказалось, что вся соль и рыба предназначались этому богоугодному заведению, причем рассчитались за них частично бартером — складскими услугами. Еще осенью купец Зая по пути из Константинополя останавливался здесь на время ярмарки, продав большую часть привезенных товаров и купив местные, в основном меха. Оставив их на хранение у монахов, поехал в Бордо, где реализовал остатки привезенного из Римской империи, раньше называвшейся Восточной, а теперь уже единственной, и накупил того, что нужно было братии, довольно многочисленной. Сразу начали выгружать привезенное и грузить хранившееся на складе — большом деревянном строении без окон и с широкой дверью с боковой стороны, какие раньше строили германцы и использовали для совещаний общины и пиршеств дружины.

До темноты оставалось часов пять-шесть, поэтому я снял большую часть доспехов, оставив только кольчугу и шлем, из оружия взял только лук и саблю и поехал в столицу Аквитанского королевства. Отъехав на километр, спрятался в лесу, дожидаясь монаха, который последует за мной. Собирался грохнуть его и оттащить подальше в лес, чтобы уж точно никаких проблем в городе у меня не было. Найдут труп, когда начнет вонять — дня через три. К тому времени я буду далеко: завтра наш караван продолжит путь на восток. Прождал с полчаса и сделал вывод, что план епископа Григория я понял не так, если вообще понял. После чего двинулся дальше.

Бывшая кельтская Толоза, а ныне франкская Тулуза, разрослась с тех пор, как я был здесь в последний раз. У нее довольно мощные крепостные стены высотой от восьми метров на берегу реки Гаронна до одиннадцати с других сторон и более полусотни башен разной формы, но преобладали прямоугольные. Оставив коня и оружие на хранение на постоялом дворе, ближнем от главных ворот, я с мешочком с рукописью подмышкой зашел в город через такой же, как в Бордо, кривой, низкий и воняющий сыростью и затхлостью тоннель длиной метров двадцать.

Улица от главных городских ворот всегда самая широкая и ведет к центральной площади, где всегда располагается дом епископа, в отличие от королевской резиденции, которую обычно строят там, где удобнее защищать ее. Как мне сказали, в Тулузе оба строения находятся в центре. Сперва мне бросилось в глаза что-то среднее между трехэтажной римской инсулой и донжоном, которое было самым высоким во всем городе и, может быть, из-за узких бойниц вместо окон, казалось тяжелым, набыченным. Оно стояло на дальней стороне центральной площади и на правой — главной улицы, которая шла дальше, к берегу реки. На левой стороне улицы было тоже трехэтажное здание, но ниже метра на четыре и, будто бы, неряшливо сложенное из крупных блоков песчаника. Почему-то второе показалось мне унылым. Может быть, из-за окон, закрытых деревянными жалюзи. Храм был на площади рядом с первым, а рядом с входом во второе стояла охрана их десяти человек в простеньких железных шлемах и кольчугах. Вооружены короткими копьями и полуспатами. Щиты с нарисованным на темно-красном фоне черным медведем стояли прислоненными к стене по обе стороны одностворчатой двери, к которой вели три каменные ступеньки. В дальнем от меня конце здания были широкие ворота, оббитые железными полосами и сейчас закрытые. Их почему-то не охраняли. Логично было бы предположить, что резиденция епископа находится в «унылом» строении, но зачем тогда возле него охрана? На епископов сейчас нападают в самую последнюю очередь.

Я подошел к широкой, двустворчатой двери «недозревшего» донжона, нижний брус косяка которой был почти вровень с булыжной мостовой, постучал деревянным молотком по левой, редко открываемой половине, к которой он был привязан. Вскоре внутри послышались шаркающие шаги, открылось зарешеченное окошко, расположенное чуть выше колышка, на котором висел молоток. В народе такое окошко называют крысоловкой. Наверное, потому, что крысоловки сейчас клеточного типа с захлопывающейся решетчатой дверцей. Через железную решетку на меня смотрел подслеповатый старик с узким треугольным лицом вершиной вниз и седой козлиной бородкой.

— Мир вам! — произнес я традиционное еще с прошлой эпохи приветствие христиан.

— И духу твоему! — традиционно ответил старик дребезжащим голосом.

— Принес ценный подарок епископу Бернарду, — назвал я цель визита и показал мешочек с рукописью. Что-либо другое в таких мешочках носят очень редко, так что привратник должен догадаться, что внутри, действительно, не дешевка. — Хочу вручить лично.

— Сейчас доложу, — продребезжал он, закрыл окошко, после чего пошаркал вглубь здания.