Сказки Белого Ворона

Он кивнул, повернулся и пошел.

Возвращаться оказалось тяжелее, чем думал. С ней он почти не садился, — а сил было больше. Ну, на город хоть посмотрел. До этого этажи, этажи, этажи, лестницы, лестницы, лестницы, его и держали за то, что бегал не глядя, не боялся, что упадет, упадет — прекратится всё. Выкинут за забор. Не было никогда.

К забору не подходил, за стройку не заглядывал.

Палец распухал всё сильней. Он уже ловил на себе удивленные взгляды: вроде от начала был такой; тогда чего? Не тормозил, наступал всем весом, но в сумме сошлось. Ночью прислушивался к соседям, ждал, когда начнется. То есть кончится. Он только не хотел, чтоб застали врасплох. Но вагон был сборный, друг между другом они не разговаривали. Вроде бы, ему сочувствовали. Будет продолжаться. Тягомоть.

Наконец приехала машина. Начальник оказался душевный. Разоряться не стал, молча указал на выход. Когда выходил, сунул конверт в карман.

Двигаться было трудно. Сразу за воротами он присел и смотрел, как она подходит. Был белый день.

* * *

— Сходишь в аптеку? Я скажу, что купить. Купить, а не украсть.

Вынул деньги. Он надеялся, что деньги. Не обходной лис­ток на 67 пунктов, который он все равно не сможет сдать — он у них ничего не брал, — такое тоже бывало на стройках.

Вернулась с пакетом, отдала ему, и конверт с остатком. Не много. Ему ничего не обещали, он и двух недель не протянул.

— Нужно сесть, так, чтоб не видели.

Был белый день. Она смотрела вниз, подбивала ногой камушки. Один подбила, погнала, как мячик, зафутболила на обочину. Вернулась.

Остановилась у скамейки с урной, вопросительно глянула. Он промолчал. На самом виду. Река была далеко.

Открутил крышку с двухлитровой бутыли газировки и ­попил.

— Уколы делать умеешь?

— Наверное.

Он сам сделал укол. Полил на ногу из бутылки. Нога ­онемела до самого колена.

Вынул из пакета аптечный разовый ножик, разорвал ­упаковку.

— Дай мне.

Она оторвала зубами бинт, ловко протерла палец­ ­спиртом.

Заяц сидел смотрел вверх. Когда дошло до живого мяса — почувствовал.

— Глубже, — сказал он.

Прохожие огибали их скамейку по большому кругу.

Она уже бинтовала. Накрутила целую гору, в башмак не влезет.

Заяц вытер пот со лба и допил остатки воды из бутыли.

— Я у подружки живу, — сказала она.

— Ну, вот. Иди к подружке.

— Надо было сразу, — сказала она.

— Надо было.

Она покачала головой. — Я не пойду.

— Нельзя. — Он дотянулся до ее волос. Заправил за ухо. — Ты хотела посмотреть. Иди отдыхай.

Заяц посидел, смотал часть бинта со ступни, затянул узел. Получилось не так аккуратно, как у нее. Вбил ногу в башмак. Нога отходила, начинала болеть. Но болело не так, как до операции. Хромать ему было не привыкать.

Проволока

Поехал в электричке за грибами.

День был при нем еще почти весь. Нож был при нем. С фонарем, штопором и открывашкой бутылок. Из грибов пока что были одни сыроежки.

Болтались в целлофановом пакете. Он взял три штуки. Шел дальше, искал другие, хорошие грибы. И заблудился.

В лесу заблудиться, пойдешь куда-нибудь — куда-нибудь выблудишься. Прикинул, где солнце, где север, где юг. Поворачивать не стал: может, уже повернул, не заметив.

Солнца, правда, не было. Грибов не было, даже сыро­ежек. Колючая проволока. Какая-то старая, ржавая. Колючая проволока, думал он, перешагивая ее. Потом споткнулся, со всего маху полетел на землю.

Проволока воткнулась в ногу. Почему-то сзади. Порвала штанину. Порвала икроножную мышцу. Он порадовался, что взял подорожник. Подорожник рос по дороге, гигантские листья, невозможно было удержаться. Можно ведь рассудить и так, что это подорожник сделал, чтобы было куда его прикладывать.

Прилепил на лейкопластырь. Крови не было — а надо было выжать, от заражения. Сообразил. Задрал штанину, ­посмотрел.

Появилась и кровь. Вытекла из-под подорожника. Плас­тырь держался еле-еле. Когда потекло, стал отклеиваться.

Никуда не идти — никуда и не выйдешь. В лесу всё время загребаешь правой. Советуют: намечать цель. Взгляд летит прямо. До березы. Дошел до березы — дальше: до сосны.

Если совсем туго — забраться наверх. Но до этого было еще далеко. И нога.

Остановился, посмотрел.

Кровь дотекла уже до сапога. Лейкопластыря больше не было. Этот совсем отвалился. Из комплекта одноразовых, который купил в метро у коробейника, таскающегося по вагонам. Одноразовые не годятся, это знал. Без пластыря подорожник бесполезен.

Но нога не болит. Заболит позже, лучше бы дома. Лучше дома.

Такое приходит в голову, когда нет ни солнца, ни сыро­ежек.

Никаким специалистом по блужданиям по лесу он не был. Был специалистом просто по блужданиям. Заблуждался в жизни много раз. Когда-нибудь будет последний — может, этот.

Что-то показалось в просвете справа, за деревьями. Пошел вправо и ткнулся в забор.

Забор — это люди: не этот.

Забор тянулся, в высоту в два его роста, из необработанных досок. Доски были пригнаны друг к другу неплотно. Появилась и тропа, почти незаметная, к забору впритык. Он шел, поглядывая в щели. Слева, тоже тянулся, овраг с водой, захочешь — не свернешь. Только назад; но назад — от забора?

Про ногу вообще забыл.

В просветы между досками он видел бетонные строения. Окон нет, кое-где нет и стен. Людьми это было покинуто давно и прочно.

Потом увидел и людей.

Сел за деревьями и начал на них смотреть, как медведь. Знакомый охотник рассказывал: медведь часами на пне ­смотрит на поляну, где охотники пируют. Утром они видят, где он сидел.

В голове забрезжило: проволока… забор. Всё понял.

Тогда он встал и вышел к ним. Не думая. Он никогда не думал, что он скажет людям. Просто отражал.

Людей он не боялся. Страшнее быть собой. Правда пугает, не всегда это такая правда, которую хотелось бы знать.

* * *

Теперь представьте: четверо, за забором, что запрещено, заняты своим небольшим симпатичным делом; звать их: Бекас, Шибека, Шар и Суслик. О двоих пока ничего; ну, а Шар. Он действительно был шар. Вид такой, как будто его накачали гелием, неравномерно, такие шарики, бывает, продают в электричках. Суслик — тоже понятно.

Четверо эти видят появившегося ниоткуда, из леса, чело­века. Они его шуганулись куда сильней, чем мог бы он — их.

В слишком светлой одежде. Со слишком… лицом… где берут такие выражения лиц. Здесь — где нет никого, кроме охраняющих и тех, кого они охраняют? Напиток застрял в чашках у тех двоих, что их, не поднеся ко рту, держали. Лес как будто вылепил его из их смутного воображаемого. И выплюнул. Делайте теперь что хотите, — если сможете, конечно.

Но в следующий момент сообразили, что их четверо. А он — один.

В условиях, в которых они находились, страх почти единственная мера поведения. Потеряв страх, на освободившемся от него месте они получили… что? Либо он в тебя — либо что? Ну, вот. Не мы такие — жизнь такая.

Автоматом, в одну, не уловимую глазом, единицу. Позы стали расслабленнее; руки задвигались размашистей. Первые двое глотнули чиёк; передали чашки тем другим, что ожидали. С приветствием не спешили. Кстати, сапожки. От таких и охранники не отказались бы.

* * *

Он хотел поздороваться, спросить, как выйти. Куда-нибудь. Карту оставил дома. На карте был лес, ничего кроме. На картах и не отмечают такие места.

Но от него не укрылось это почти не движение.

И он молчал. А через секунду стало поздно что-либо говорить.

* * *

Вообще-то никого в этом лесу не было. Четверо облазили его до травиночки. И далеко до людных мест; это знали те, кто приезжал в дни свиданий на своих машинах. Был и автобус, по праздникам.

А забор — забор. Дальше он вообще исчезал. Сначала — в заборе дыра; такая, в которую может проехать груженый самосвал. Видно, и ездили: об этом говорят колеи, почти заросшие ёлкой. Они-то ничего не ввозили, не вывозили; строили, то, что сломали до них, и видимо будут ломать после. Не слишком напрягаясь. Вход — в две кирпичных стены плюс КПП и глазок, а дальше, как всегда, деньги кончились. Ничего они и не нарушали, если поглядеть. Вопрос статуса.

Но как-то опять не того. Он должен начать. По правилам: так. Никого тут в этом лесу не было.

Первым выскочил Суслик — на то он Суслик.

— Ты дерзкий такой?

Ну, всё. Пришлось поправлять: сделал Шибека.

— Ты кто есть? — Но всё, уже было сломано; и тот почувствовал. А дерзкий. Улыбка, которая появилась, — и не улыбка вовсе: нигде на лице ее не зацепишь. И сказал, непонятно, как спросил:

— Тот, кого вы ждете. (Тот, кого вы ждете?)

— Иисус Христос, что ли? — Опять Суслик. Уже заработал хорошего поучения.

Но не при нем.

Мотнул волосами. — Я из другой сказки.

Точно. Только из сказки. Пока они оценивали ответ — оценили, язык он в сапог не засовывал. Он сделал, чего не ожидали. Вытащил штанину над сапогом, изогнулся, стал рассматривать кровь. Кровь нельзя показывать. Если можно — это значит, ты по ту сторону. Значит: вы не хищники, какими пред собой представляетесь. Люди.

— Ногу проткнул, — не поворачиваясь, не разгибаясь. — Проволокой.

Они усвоили. Шибека, минуя руку Суслика, — тот потянулся за своей порцией, — протянул чашку.

— Глотни, полегчает.

Принял не поперхнувшись, глотнул не поморщился. Чиёк был — ядерный; с ложкой. Ложка погружена трижды; накалена на огне; огонек тот давно растоптал Шар: нарушай с умом. Кто он был такой, с такими манерами? Какой-нибудь проверяющий, оставил машину, пошел по траве. Вон, и грибы. «Тот, кого ждете»? Мы — никого. А кого они дожидают — не нас касается. И нам за это ничего не будет. Ты наш пробовал; а закон один. Вообще-то они так думали: в большом начальстве дураков не завозят.

Вообще-то с этой стороны машины не подъезжают. Какой-нибудь наркоман, заплутал за грибочками за сто километров.