Анна Вик
Зеркальный дракон
2008
– Тея! – раздается взвинченный голос мамы за дверью, после чего слышатся три громких стука.
Я больше всего на свете хочу ей ответить, сказать, что со мной все в порядке, а это всего лишь очередная «заминочка», как у нас это в семье называлось; однако не могу выдохнуть ни слова. Со свистом набираю воздух в легкие и, помимо яростного выдоха, перебиваемого шипением горячей воды, не могу выдать ни звука.
– Тея, все в порядке, дочка? – теперь уже зовет отец, тоже явно встревоженный моим молчанием. Как-никак, мне шестнадцать, и я одна, будучи непростым подростком закрылась в ванной после ссоры с родителями.
Чувствую, как по щекам градом льются слезы бессилия.
«Просто дыши, мать твою, дыши… Вот так, продолжай, ты сможешь» – повторяю, словно мантру, себе.
Стук становится все настойчивее. Вот-вот, мне кажется, и он станет таким же сильным, как напор воды, льющейся из кремовой ручки душа с золотым блестящим ободком.
«Прямо-таки ванна барби, ха-ха!» – вспоминаю собственные слова, брошенные маме, когда я увидела эту комнату впервые. Я тогда хотела обернуть сказанное в шутку, но она все равно обиделась. Конечно, ведь мамуля так старалась – тряслась чуть ли не над каждым сантиметром этого дома, который был ее детищем. Первым проектом при выходе на работу. Ведь прежде она никогда не работала, посвящая всю себя нам, детям. А дети вот иногда такие дрянные бывают, как я.
«Да, ты именно дрянь! – вдруг цепляюсь за оскорбление самой себе, как за спасательную соломинку. – Ты слабая, никчемная, эгоистичная…».
Однако на четвертом эпитете я останавливаюсь, понимая, что злоба пересиливает жалость к себе, и с удивлением замечаю, что дыхание уже стало ровным, а тело перестало дрожать.
– Все хорошо! Хорошо, не волнуйтесь! – кричу я в ответ что есть мочи, вцепившись ногтями до боли в острые коленки.
– Слава богу! – раздается облегченный голос мамы. Она перестает стучать. – Ты нас так больше не пугай, пожалуйста… Это была?..
– «Заминочка», да-да, – отвечаю. – Я скоро выйду.
Резкими движениями намыливаю бледную, просвечивающую кожу с синими венами-реками на голенях. Тело стало совсем слабым и хрупким от моего бесконечного затворничества в последние пару месяцев. Школу я с переменным успехом прогуливаю, вовремя сдавая домашние задания. Большинство учителей охотно пошли мне навстречу, лишь бы «заминочек» не случалось на их уроках. Ими, кстати, в нашей семье назывались мои панические атаки, которые времени от времени у меня бывают с пяти лет, со дня теракта.
Смыв пену, отдергиваю занавеску и ступаю на мягкое белое полотенце, успевшее нагреться от горячего пола. Мама даже это продумала, чтобы мне всегда было тепло. Как же сильно я ее люблю.
Одеваюсь в малиновую шелковую пижаму, надеясь провести в ней весь остаток дня. В зеркало смотреть даже боюсь – в последний раз без макияжа в отражении я видела какого-то призрака, не живую шестнадцатилетнюю девчонку.
– Те-е-е-я! – кричит с кухни пятилетняя Лика. – Велнись, мама касу свалила! Твою любимую!
Вспоминаю, из-за чего мы поссорились с полчаса назад с родителями на кухне: кажется, это, в очередной раз, была тема еды. Я хотела выпить кофе с разогретым в микроволновке чокопаем (этот способ поедания пирожного «открыл» для меня младший брат). По утрам я редко чувствовала настроение на что-то серьезнее сладкого, но, так как маму уже не шутку волновал мой внешний вид, мое очередное «фи» омлету с беконом воспринялось как некий протест.
(А на самом деле я просто терпеть не могу завтраки, и все тут).
– Какую? – кричу в ответ сестренке, остановившись под винтовой лестницей. Есть только одна каша, ради которой я готова вернуться к столу, а не отправиться восвояси. отыскав одну из своих шоколадных заначек.
– Л-и-с-и-к-и!!! – нараспев продолжает скандировать Лика. Это на ее языке означало «рисики», а, вернее, «рисовая».
Так и быть.
Через минуту я уже сижу за столом, пробуя осторожно языком кашу, от которой все еще идет пар. Желудок тихонько завывает в предвкушении.
– Спасибо, мам, – благодарю я, стыдливо опустив глаза в тарелку.
– Вкуснота-вкуснотища!.. – подхватывает пятилетняя Лика, запуская в тарелку печеньку-самолет. Глазурь на ней плавится, и каша становится красновато-черной. Жуткое зрелище, напоминает маленькую лужицу крови.
Отцу, летному директору, подарили набор десертов с эмблемой авиакомпании, и теперь каждый день сестры начинался с четвертования очередного «боинга».
– Рада, что хоть что-то Вашему Величеству пришлось по нраву, – якобы все еще с обидой говорит мама, но я чувствую, что она уже меня простила.
– Убрать не забудьте за собой, – главным образом отец, конечно, обращается ко мне, наливая в термос черный кофе. – Мы поехали. Няня скоро придет, так что тебе немного придется за Ликой присмотреть. Ты же сегодня дистанционно?
– Да-да, – бормочу я, сосредоточившись на уничтожении каши.
– Хорошо, тогда мы побежали, – мама берет свой ланч из холодильника и отрывает один банан из связки желтой пятерни на столе.
– Стой! – кричу я с набитым ртом, а затем проглатываю всю кашу, что была в нем, обжигая пищевод.
– Чего такое? Я тороплюсь, быстрее! – хмурится мама.
Я вскакиваю со стула и с небывалой энергичностью преодолеваю расстояние между нами.
– Прости меня, пожалуйста, – обнимаю ее и улыбаюсь. От нее так приятно пахнет сладко-кофейными «Монталь». Эти духи – ее самые любимые, она ими пользуется еще с тех пор, когда я была совсем малышкой.
– Прощу, конечно. Только ты ешь, ради бога. Я с Розетты взяла слово, что она мне будет отчет писать по твоим обедам и ужинам.
– Идет.
Я выпускаю ее и, пожелав хорошего дня, возвращаюсь за стол. Розетта – няня младшей сестры и по совместительству повар для всего семейства. Готовит она, на самом деле, просто потрясающе. Что ни попроси – от воздушных круассанов до идеального стейка сделает. Брат с отцом через день заказывают какие-нибудь ризотто или пасты. А ей и в радость их готовить: Розетта однажды хочет открыть ресторан домашней кухни. Она вообще милая женщина… Не то что я. Селф-буллинг, опять, Тея, хватит!..
Закончив с «рисиками», наливаю себе кофе в самую большую кружку, щедро разбавляя сливками. Не успевает мой напиток побелеть, как раздается спасительный щелчок замка входной двери.
– Лазетта! – радостно кричит Лика, вскакивая со стула, оставляя недоеденное печеньице на столе. Оно все в слюнях и отпечатках ее маленьких зубов. Убирая за ней тарелочку, я какое-то время тупо смотрю на «боинг», а затем, брезгливо зажмурившись на секунду, выкидываю его.
– Ma belle1 Анжелика! – восклицает в ответ няня, ставя на пол сумки. Девочка подбегает к ней и обнимает своими смуглыми ручками, зарываясь в золотистые кудри Розетты.
Краем глаза замечаю, что среди сумочек женщины появилась новая. Дизайнерская, определенно, Artycapucines… Откуда у няни деньги на такое? Впрочем, не мое это дело. Нахмурившись, взглядом-локатором обыскиваю шкафчик в поисках какого-нибудь маргариново-запредельно-сахарного десерта. Такие обычно презирались мамой и были любимы всеми остальными членами семьи. Найдя морковный кекс со сроком годности, превышающим длину школьного семестра, я с удовлетворением закрываю дверцу, взяв в зубы упаковку.
Затем я осторожно беру чашку, наполненную едва ли не до краев; разворачиваюсь к выходу. Неожиданно я чуть не сталкиваюсь с бесшумно пришедшей на кухню Розеттой и, разумеется, выплескиваю добрую четверть кофе на себя. Благо, напиток уже слегка остыл, но я все равно вскрикиваю от испуга. Кекс выпадает изо рта и падает на пол; к нему тут же подбегает Тоби, щенок-йорк, и начинает обнюхивать, радостно виляя хвостом. Я же, остолбенев, замираю с чашкой в руках.
– Ой, извини, пожалуйста, ради всего святого… – начинает бормотать женщина, складывая руки на груди. Она сама явно не ожидала увидеть меня на кухне.
– Моя любимая пижама! – восклицаю я, понимая, что теряю контроль. – Самая любимая, Розетта!!
Я встречаю ее растерянный взгляд, но не могу смягчить свой в ответ.
– Все отстирается, обещаю… Извини еще раз. Просто дай мне ее, и я сейчас же замою пятно.
Кажется, тот самый голос, благодаря которому я так часто занимаюсь самобичеванием, теперь кричит сплошное: «А-а-а-а!». Просто «А-а-а-а», и ничего больше. Отстань. И все отстаньте.
Чашку кофе, однако, я не ставлю на стол, а забираю с собой в комнату, промолчав в ответ на предложение Розетты. Прохожу мимо Лики, которую эта сцена, по-видимому, позабавила. Она стоит в арке, соединявшей кухню и коридор, наблюдая за нами, засунув палец в нос.
– Тебе говорили, что так делать неприлично! – рявкаю я напоследок сестре, зная, что та наверняка сейчас зальется слезами.
– Ну что ты, baby2, не надо… – поднимаясь по лестницу, слышу голос Розетты, успокаивающей Лику.
Зайдя в свою комнату, ногой захлопываю за собой дверь.
– Дерьмо! – восклицаю я, видя свое отражение в зеркале с расплывшимся кофейным пятном на груди. Снова в душ и снова переодеваться. А мне уже так хотелось поселиться в постели до обеда!
Спустя десять минут, сполоснувшись и переодевшись, я понимаю, что погорячилась. И стоило бы, наверное, извиниться перед сестрой и ее няней. Вздыхаю, глядя на сменный домашний костюм-кимоно: в нем мне совсем не хочется лежать, накрывшись мягким пуховым одеялом. Ткань слишком жесткая.
Я нахожу их в зале. У девочек все по распорядку: Лика отбирает и расчесывает кукол, которых возьмет в английский детский сад. Ее туда отвозит Розетта к десяти. Обе поворачивают головы, глядя на меня с досадой.
– Ты глубиянка! – констатирует сестра обиженно.
– Ну не обижайся, заяц.
– Неть! – Лика мотает головой, и, погладив по розовым волосам Барби, укладывает ее в свой прозрачный портфельчик.
Я присаживаюсь на коленки, а затем подползаю к ней на четвереньках.
– Прости, детка, – я пытаюсь обнять ее, но Лика не дается.
– Ни хацю обниматься! – восклицает она.
– А так? – в ответ я хватаю ее и начинаю щекотать, зная, как ее это смешит. Она безудержно хохочет и пытается отбиться.
– Пеле… Ха-ха…Пелестань!!!
Я даю ей передышку, после чего позволяю пощекотать себя в ответ. Затем перевожу взгляд на Розетту. Та без слов кивает, дав понять, что лучше бы нам обеим забыть сие недоразумение.
– Пижаму принесла? Я тогда займусь ею после того, как вернусь из садика.
– Да, хорошо… – рассеяно отвечаю я с улыбкой, переводя взгляд в окно. – Смотрите, снег пошел!
Лика, бросив куклу, устремляется к дивану и, как скалолазка, взбирается наверх по подушкам. Обеими ладошками вцепившись в подоконник, она начинает завороженно наблюдать за парящими белыми хлопьями.
– Пелвый снег! Пелвый снег! – кричит Лика так, что Тоби, лежащий подле ног няни, начинает дрожать всем телом.
Мне вдруг отчего-то становится тоскливо. Как будто этот первый снег напоминает мне о чем-то плохом, но я никак не могу вспомнить, о чем.
– Что же, нам пора, – Розетта слегка тормошит завороженную зрелищем сестру. – Давай, Лика, а не то с папой не пойдете на «Matilda» в выходные, если не будешь слушаться.
Сестра послушно спрыгивает с дивана, а затем, проходя мимо меня, спрашивает:
– Ты глустишь, потому что со своим папой тоже ходила на «Matilda»? Ты по нему скуцаешь?
– В смысле скучаю? – в ответ хмурюсь я.
– Но ведь твой папа умеР в телакте? Зимой, на новый год.
«И почему она сказала УМЕР?!». Тут же чувствую, как меня прошибает холодный пот.
– О чем ты? Мы ведь только что с ним попрощались, за завтраком.
– Мы поплосялись с МОИМ папой, не с твоим. Твоего папу убили, так сказал доктол.
– Пойдем, детка, пойдем, – торопит ее Розетта, в спешке застегивая портфельчик и с тревогой глядя на меня, будто я вот-вот выкину какую-то странную штуку.
Я в непонимании перевожу взгляд с девочки на женщину:
– Что происходит? Почему вы так заспешили?
– Все в порядке, все в порядке… – Розетта не смотрит мне в глаза, берет за руку девочку и ведет ее к выходу. – Ты еще не читала дневник сегодня?
– Свой? Зачем мне его читать?
– Там напоминание, написанное твоей же рукой. Его тебе нужно читать каждый день, по настоянию терапевта. Ничего страшного, просто не забывай, пожалуйста. Только сейчас не тревожься. Просто прочитай его, пока я везу твою сестру в садик.
Я сглатываю подступивший комок и киваю. Наблюдаю за тем, как они обуваются и надевают куртки в прихожей. Перед выходом Розетта берет с пола свою сумку, которая оказывается совсем не той, что я приняла за люксовую коллекционную: это никакая не «Artycapucines», а обыкновенный… Белый хлопковый шоппер. Как мне могло привидеться такое? Что за шутку играет со мной сегодня воображение??
– Is she OK? – с тревогой спрашивает Лика. У них с няней договоренность: начинать говорить на английском уже перед выходом из дома. – Why is she acting like this?
– She’s fine, kid. It’s just one of her episodes. 3
Она произносит это так, будто у меня не просто тревожность и панические атаки. Этим episodes Розетта как бы говорит:
Едва дверь захлопывается, я пулей устремляюсь к дубовым ступенькам. Шаг, второй, третий… Я снова в комнате. Дневник на самом видном месте (что, кстати, довольно странно), прямо возле косметички у большого зеркала. Дрожащими руками я открываю книжку с розовыми блестяшками, глядя на свое отражение при этом.
На меня сморит такая же бледная Тея, что и всегда. Только теперь в ее глазах читается неподдельный страх.
1997/2008
«Надеюсь, настанет день, когда тебе не понадобится читать эти строки, потому что ты окончательно исцелишься. Сможешь отпустить страшное воспоминание, которое пока до конца не можешь восстановить. Но ничего, когда-нибудь это случится. Время все лечит. Всех лечит.
Тебе было пять лет, и вместе с родителями ты отправилась на городскую новогоднюю елку. Обычное театральное представление для детишек с вручением подарков в конце спектакля. Все бы ничего, только в зале присутствовали семьи местной правящей элиты. Подрастающее поколение, праздник жизни, все так торжественно и красиво – прямо-таки пряником с медом поманили местную террористическую группировку. Никто, правда, этого «гостинца», кроме тебя, не увидел. Вернее, не почувствовал.
Одним из главных действующих персонажей в пьесе был Дракон. Его костюм был прямо-таки волшебный, и дети вместе с взрослыми не могли отвести взгляд от темно-зеленых мантий, усыпанных переливающимися в свете софитов кристаллами. Но ты поняла, что все идет не по плану, когда этот самый Дракон спустился со сцены и начал прохаживать меж рядами, словно выискивая кого-то. Остальные зрители решили, что это – часть представления; ты же, залившись слезами от тревоги, начала просить маму увести тебя из зала.
Не было ничего, кроме страха. Помнишь, Тея? Тебе еще тогда начало казаться, что каркас крыльев из ткани начинает обрастать настоящей кожей, похожей на змеиную… А глаза Дракона перестали быть вдруг в мгновение пластиковыми… Сможешь воссоздать их взгляд? Каким он был, напиши. Из чего были сделаны
Дальше был пропуск – специальное окошко, которое, видимо я сама и нарисовала для того, чтобы восстановить пробелы в собственном воспоминании. Однако оно пустовало. Неужели я за одиннадцать лет так и не смогла ни разу дополнить картину? Странно, очень странно.
Продолжаю читать, напрягая все мозговые извилины:
«Ты схватила ее за руку и побежала прочь. Она смеялась и все твердила: «Глупышка, ты чего, это всего лишь сказка. Дракон же ненастоящий! Папу бросили, папа нас потеряет…». Но ты упорно вела ее из зала, боясь чего-то. Ты не могла смотреть на дракона больше, он словно превратился в облако темного дыма. Именно так ты описывала все своему психиатру, во всяком случае.
Взрыв раздался спустя пять минут после того, как вы вышли из здания театра. Ты все же смогла настоять на своем, и благодаря твоему детскому капризу вы с мамой стали одними из немногих счастливчиков, кто выжил в этом теракте. Отца твоего собирали по кусочкам, чтобы похоронить, как бы ужасно это ни звучало. И хоронили его в закрытом гробу, и ты ревела безудержно все похороны. В конце дневника в конверте есть фото – если не веришь. Его звали Федор, как и твоего отчима. Поэтому ты часто называешь отчима отцом. Он смущается, но ты никак не можешь перестать это делать.