Паутинка

Максим Фарбер

Паутинка

В синих сумерках было уютно и приятно, хоть я здесь одна. Совсем одна…

Давно прошли те времена, когда мы с Марком гуляли по холму. Теперь мой прекрасный, благородный лорд, наконец-то, явил своё звериное нутро – больше он не скрывает, что ему на меня плевать. Стоило подхватить 'паутинку' (а не ходила бы ты, Агни, босиком по лужайке на ночь глядя! Ну да что уж плакаться попусту… Глупая была. Наивная. Искренне верила, что серебристые нити сквозь гортань не прорастут, а даже если прорастут, и укоренятся до такой степени, что будут видны на шее – мой друг все равно меня не выкинет за ворота). Ну вот и… Доигралась. От нашего романа (некогда – весьма пылкого!) мне остались только платье – белое, как волосы моего, гхм, дорогого друга (м-мать его!), – да сапоги. Впрочем, я до сих пор стараюсь держать себя в руках. Не плачу. Где-то в старом моём доме – сундук с одежкой; я и во дворце у Марка любила принарядиться, бывало. Дайте мне только дойти до избы! Уж как начну перебирать эти платья, вмиг все горе забуду.

Ну то есть нет, конечно. Нити на шее – не дадут о себе забыть. Но, по крайней мере, я не стану грустить насчёт утерянной любви. Чёрт бы её побрал. Да и лорда Марка заодно.

…Стебли травы на холме чуть шевелились от слабого ветра. Раньше бы я не смогла на них глядеть, потому что в памяти сразу возникали нити 'паутинки'. Такие же тонкие, серебристо-серые. А сейчас – 'бугурт', как говорит Павел с Земли, уже минул. Прошла злая обида. Ну, болячка; ну, делать нечего… Что с того, Орм меня заешь?! Смирилась, братцы, с тем, как мне плохо; и что вы думаете – сразу полегчало.

Высокую фигуру на краю склона я заметила не сразу. Должно быть, он подошёл (тихо-тихо), пока я упивалась бессолнечным небом (а оно и впрямь смотрится… впечатляюще!), да вечерней прохладой. Правду говоря, когда я разглядела силуэт Феры в сумраке, то чуть от ужаса не шарахнулась прочь. Хоть мы и давно знакомы, а все-таки… Все-таки… Вот это осознание, что еле видный, зыбкий контур передо мной – не просто сгусток ночной тьмы: КТО-ТО там стоит. КТО-ТО огромный, с ужасно длинными, как палки, руками. Именно его тело казалось тебе только что продолжением тёмной линии горизонта…

В общем, непередаваемо. Это можно только почувствовать на собственной шкуре. Мурашки по спине; холодный ветер становится ещё противней.. Ты стоишь, не надеясь уцелеть, совсем беззащитная, – а ОН широкими шагами бредет по склону; чуть-чуть, пол-минуты, не больше – и ты, конечно же, не успела заметить, что ОН – рядом.

–– У-у-у, – сказал Фера. – Сье-ем. Проглочу!

Я прыснула.

–– Ты все такой же, старик!.. Рада тебя видеть.

–– А я рад, что ты снова смеешься, – глубокомысленно заметил он.

–– Что ж мне ещё делать-то? – я присела на корточки. Шлепнула ладонью по большой чёрной ступне. – Плакать? Это было бы слишком.

–– Да, я знаю. Ты сильней, чем кажешься, девочка. Ведь обрела в конце концов силу, чтобы пережить разрыв с ним… – лешак, должно быть, хотел сказать 'со своим другом', да не решился. – Со своим мужчиной. И ты сумела выдержать вот это, – длинной лапой он прикоснулся к моему горлу.

–– Но-но-но, – я прищелкнула языком. – Не шути с этой хворью, Фера! Ещё сам подцепишь – как я тебя, здоровилу такого, выхаживать буду?

–– Я не боюсь 'паутинки', – лешак покачал массивною головой. – Зря волнуешься… Я бы на твоём месте больше про Марка думал!

–– Марк?.. Да при чем тут вообще Марк?

–– Он человек, как и ты, – туманно пояснил Чёрный. – Значит, не застрахован от заразы.

–– Ну это, знаешь ли, рассуждения вроде 'у каждого свой рок, и заранее не ясно, где он тебя настигнет'. То, что мой… – я помолчала пару секунд, – сэр рыцарь, говоря теоретически, мог заразиться (и то, что я больна-таки!) на деле ничего не означает.

('Теоретически'… Ох, Агни, нахваталась ты от Марка умных словечек! Теперь оно, надо думать, вовсе неискоренимо…)

–– Хочешь верить в это – верь, – хмыкнул он. – Все равно пойдешь к нему выяснять; никуда не денешься.

'Я? К лорду-рыцарю?! Ну, Фера, ты и даёшь!' Вслух я, понятно, ничего не сказала, лишь выдавила горькую (и едкую) ухмылку.

–– Идём, – он махнул рукой в сторону темной чащи, давая понять, что разговор закончен. – Отдохнешь у меня, отьешься, отоспишься как следует… А там и о возвращении в деревню можно будет подумать.

Я поднялась. Положила ему руки на пояс (верней, чуть ниже, – куда доставала). Прильнула к огромной чёрной спине, изобразив (но он, конечно, все понял и не поверил), до чего растрогана, едва ли не в умилении нахожусь.

–– Эхе-хе… Как бы я без тебя одна тут маялась, приятель!

Последующие дни, проведенные у Феры в норе, были до ужаса тихими, спокойными; я даже не ожидала. Ничего не делала – просто лежала, забыв обо всем, что окружает меня. В сытости, в блаженном уюте… И, если б не 'паутинка' (а горло по-прежнему першило и ныло!), я могла бы сказать, что лучше, чем сейчас, мне не было и не будет никогда.

Фера являлся в нору, хоть и нечасто. Обнимал меня, тыкал в плечо своим кабаньим рылом. Конечно, сейчас совершенно не приходилось выбирать, однако же любовник из него был, по меньшей мере, неплохой. (Запретив себе тосковать по обьятьям и поцелуям Марка, я наконец-то, сама не зная, сбросила с плеч тяжелейший груз, который давил… ну, почти так же, как невозможность избавиться от 'паутинки').

–– Вкусненькая моя, – бормотал леший. – Сла-аденькая… – На что я счастливо усмехалась сквозь дремоту.

В лесном логове было темно и грязно, пожалуй даже, тоскливо, но я привыкла к этой тоске. Так ужасно, что, в общем-то, на самом деле – прекрасно. Лишь однажды я испытывала похожие чувства: в раннем отрочестве, когда, вдвоем с братом… Ну да не будем об этом говорить, тем более, мой брат умер молодым, ещё до всяких эпидемий и карантинов. Просто – не повезло. К чему тревожить память покойника?.. Скажем просто: с ним я тоже не была счастлива, но, наверно, это было самое близкое к тому состояние.ства

Временами, когда прилив сладкого забытья и беспамятства отступал, мне все-таки приходило в голову, что зря я пользуюсь гостеприимством Черного: как-никак, на всю голову больна, а он… Но другое соображение, – идущее, видимо, не от рассудка, а от самого нутра, – остановило меня: подумалось вдруг, что без лешака пропаду вовсе, ибо возвращаться на Жучиный Холм, к злобным насмешкам и ехидным взглядам тамошних селян, я пока ещё не готова…

–– Разжирела ты, лапушка, – сказал он как-то. Шутливо щелкнул меня по носу: – Разленилась… Пора тебе, наверно, за какую-нибудь работу приниматься. Хоть хворост на поляне собрать. Растопить очаг, да оленя, что я вчера добыл, на ужин поджарить.

–– Ой, ну-у его, – я, по-прежнему блаженно (как сейчас понимаю – идиотски), засмеялась. Пошевелила большим пальцем ноги. – Неохота, приятель, ни на что время тратить. Давай я тебе лучше про землян расскажу; кажется, о Пашке и его друзьях мы ещё не говорили, а?..

–– Знаешь, мне вот это все очень не нравится, – буркнул он.

–– Что 'это'?!

–– Да то, что ты такая… хм-м… беспечная. Ну ладно, я не настаиваю, – Фера примирительно чмокнул меня в щеку; с каким трудом ему далось перебороть свой гнев, я даже тогда, в одурманенном своём состоянии, хорошо поняла. ('Блин, ну чего он так переживает…' Мысленно я, сдается, опять захихикала).

Потом мы сидели у входа в логово, обнявшись и жуя сочную, не прожарившуюся до конца, но все равно, Орм меня раздери, прекраснейшую оленину. Я говорила (не заботясь о том, слышит ли меня лешак):

–– Так вот, Павел, Сашка и Каэтан устроили во своих владениях целый лагерь. Где был когда-то город, сейчас пестреют шатры. И в этих шатрах р-н – наши… Кто явился туда за лечением, кто – потому что жизнь на Холме обрыдла…

–– Так они что же, – удивился Фера, – лечат 'паутинку'?

–– Лечить-то лечат, – я вздохнула, закашлялась и почувствовала, что начинается приступ: перед глазами поплыли иссиня-серые круги. Вот они сливаются воедино, вот – прорастают серебристыми кляксами, у коих длинные хвосты; вот, наконец, и голова моя закружилась…

Усилием воли я отогнала жуткое видение. Во рту все ещё было горько, под сводами черепа плясал целый чертячий легион, и, судя по тому, как эти черти расходились, успокоятся они совсем не скоро… Фера поддержал меня, дал какое-то время отдохнуть. 'Эгоист проклятый', – подумала я (и эта мысль меня позабавила – насколько я вообще сейчас могу думать о чем-то таком). – 'Ему ведь не я нужна, а только моя плоть! Орм пресвятой, до чего же это у… ми.. Умили.. тель… но… Каким был, таким и ос…'

–– Агни! Агни!! Ну что ты в самом деле, моя красавица! Я уж думал, все, окончательно отплыла.

–– Это я-то 'красавица'? – с трудом, но все же сподобилась на улыбку. Открыла глаза. Лютые бесовские пляски в моей голове пока не прекратились, но стали уже значительно тише. 'И то хлеб'.

–– Брось, Фера, не дразни меня. Без того, знаешь ли, неважно.

–– Знаю, – хмуро сказал он. – Прости, милая. Мне надо было проверить, ты все ещё – моя Агни, или кто-то похуже?

–– Ну и как? Убедился? – я выкарабкалась из его объятий. Лешак не ответил, лишь улыбнулся мне (как всегда, эта улыбка была хищной, страшной… И такой желанной! Впрочем – Карм вас всех побери – это не ваше дело. Сами знаете, почему. И больше я ни слова о своих чувствах к Фере. Все; 'роток на замок'; и так уже наболтала лишнего).

–– О чем мы говорили-то, пока меня приступ не хватил?

–– Да об этих твоих… друзьях. Пашке, Сашке и третьем… как его?

–– А-а, точно! Земляне-наблюдатели! Так слушай, Фера, если ещё хочешь слушать: лечат они 'паутинку', но никаких гарантий, что вылечат, – нет. Оттого и сложилось такое положение: кто болен, и болен серьёзно – те, на самом деле, просто приходят к ним умирать. Долго и мучительно, однако ж, по крайней мере, не в одиночестве. А кто здоров – те, напротив, бегут к землянам за лучшей жизнью.

–– И почему же ты от Пашки ушла? – Фера с нескрываемым удивлением изучал меня (но я уже давно знаю: мою мимику ему не прочесть – разве что я сама этого захочу). – Меня сей вопрос, признаться, много дней уже мучит, но только сейчас сподобился его задать.

–– Я ушла, потому что Павел мне надоел. Нет, нет;не в том смысле, не подумай! Хотя… – и в том, наверно, тоже! Он трындит, как дурак: ты, мол, девонька, вчера мне показалась совсем простой, как какая-нибудь селяночка с Холма – а сегодня я вижу, что это не так. Чёрт его знает, какая ты будешь завтра… Короче, Пашка грузил мой бедный мозг тем, что ему причудилось. Усложнял, скажем так, нашу и без того непростую жизнь.

–– А Саня?

–– И Саня говорила! 'Агни, то чёрно-красное платье, что ты носила на прошлой неделе – оно так тебе шло, так шло!.. Я уж думала, красивей просто не бывает. Но сейчас.. Когда ты в этом… синем со вставочками… понимаю, как ошиблась! Ты не можешь быть прекрасна в одном наряде. Но ты прекрасна, безостановочно меняя их!'

–– А этот, третий? Каэтан?

–– Он процитировал какого-то ихнего поэта, – я с трудом удержалась от смеха, – вот что он сказал:

'Дева тешит до известного предела –

Дальше локтя не пойдешь или колена.

Сколь же радостней прекрасное вне тела:

Ни обьятье невозможно, ни измена!'

–– Но тебе, я надеюсь, – леший хитро подмигнул, – такое внимание со стороны землян понравилось?

–– Сперва – да. Ооочень! А потом… Я решила, что, если для них интересны в первую очередь наряды Агни, то пусть эти наряды им и остаются. Я-то уже не отроковица, чтоб забавляться такими глупостями! И ушла, прихватив одно лишь белое платье. Вот это самое. Понимаешь, Фера? Я – не 'наряды Агни', я – просто Аг…

–– Наговариваешь на себя, вот что!.. – молвил Фера. – Смена нарядов тебе действительно идёт. Даже сейчас, меняя их, ты прекрасна.

–– Э-э-э?.. Прости, драгоценный, не поняла. Как это я, с позволенья молвить, 'меняю наряды', – он же у меня один…

–– Нет, – Фера положил мне лапу на плечо, как обычно, когда хотел, чтоб я заткнулась. – Ты их меняешь. Вчера, например, косу расплела. Утыкала все волосы ореховыми листьями. А сегодня – наоборот, замотала голову пёстрым черно-шафрановым полотенцем, и стала ну совершенно непохожа на вчерашнюю дриаду, 'дитя леса'… Сапожки эти, замшевые, опять же.

–– А что – сапожки?

–– Забыла уже? Вчера ты меня посылала к ручью, помыть их. А сегодня – 'не на-адо, и так хороши!' Причём на мои возражения, – он издал глухой рокот, и я поняла, что это смех, – отвечала одно: 'ну подумаешь, так похожу в грязном!' Ты стала иной. Совсем иной. Земляне правы… Меняется не только твой внешний вид; меняется – в каком-то смысле – твоё сердце! У тебя внутри много-много разных Агни; подозреваю, о некоторых ты если и не знаешь наверняка, то догадываешься. А про некоторых – вообще без понятия. Правда?

–– Неправда, – я скривила губу. – Ты, лешак, что-то такое странное говоришь. Нельзя ли попроще? Или давай о другом.

–– Ну, раз ты не хочешь… – Фера оскалился по-волчьи; простил он меня, или обижен, я не могла увидеть (хотя обычно, как вы уже поняли, вижу его насквозь). – Одну вещь я тебе все-таки должен сказать. По мне, так это важно… Меняться ты, сестренка, начала уже после разрыва с Марком. Наверно, именно там, в лагере у наблюдателей, поветрие это тебя настигло. А пока была у сэра рыцаря – жизнь твоя (как я по твоим рассказам понял) была ровной, размеренной, благополучной и… до ужаса нудной.

Мне ничего не оставалось, кроме как покачать головой:

–– Я любила Марка, леший. Очень любила! Что ж тут нудного – с милым время проводить… э-э… в счастье и веселье?

–– 'Э-э', – передразнил он меня. – Агни, я же не про то, как ты воспринимаешь сие. Я про то, как оно взаправду.

–– 'Говорит ему судия: а что есть правда?' – хихикнула я.

–– Ой-й, да пошла ты со своим сарказмом, – (он произнёс по-особому: 'сарррказмом'), – знаешь куда?

Я ещё раз похлопала его по толстому колену. Тем самым намекнув, что не услышала.

–– Ладно, – прокряхтел старик. – Все это хорошо, но пора нам с тобой, дорогуша, на боковую…

Была, наверно, середина ночи, как я проснулась. Что-то странное, чему нет названия, мучило меня. 'Может, очередной приступ надвигается? Да нет… Непохоже'.

Чтоб отвлечься от мыслей о плохом, я стала изучать спящего Феру. Он ровно дышал, время от времени вздрагивая и булькая горлом. Что навело меня на мысль о собственной болячке, и о том, как теперь быть (ну ладно, к Чёрному не липнет, – он везунчик. Но ведь других то позаражать вполне могу. Не сидеть же мне в этом логове о старости. Рано или поздно Фера скажет, что я уже не так хороша, как когда-то; моё единственное сокровище – красота – окажется бесповоротно утрачено. И, если даже удивительная способность, подмеченная им – дар изменений – поможет какое-то время скрывать, то всё равно потом правда выплывет наружу. Леший прогонит меня, – а тогда…

"Агнеса", – сказал кто-то в моей голове (голос – ну очень похож на безвременно ушедшего брата!) – " Солнце моё. Так и то, что боль прошла – это тоже, честно скажи, ЕГО последствия? Дара изменений? А может, проще признать, что никакой "паутинки" не было – это ты сама себе внушила?"

Стоп. Сто-оп! Так вот что это были за странные ощущения. Меня ведь… не беспокоит моя глотка! От слова 'совсем'. Уж, казалось бы, сколько дней маюсь, да и недавно чуть не отплыла (как выразился лешак) – а теперь, нате-здрасте, взяло и прошло? Не может такого быть…

Снова и снова я проводила пальцем по шее. Все как прежде, сетка на коже есть; что ж я не чувствую знакомого зуда?

'Надо идти обратно. В город, к Пашке, Сашке и Кашке. Если кто-то способен понять, в чём причина, так это они'.

И вот поэтому, Фера, я больше не могу у тебя задерживаться. Ты сделал для убогонькой очень много; признаю, помощь твоя бесценна. Однако ж мы оба знаем, что я злоупотребила собственно самим твоим обществом, и живу в нахлебниках. Так не годится.

Я знаю, ты любое моё страдание согласен разделить до конца. Но сейчас-то речь не об этом… Сейчас речь о тайне – странной и страшной тайне. И что она значит, должна раскрыть я. Только я сама.

…Прощай, леший. Мне ещё долго предстоит странствовать по свету. А у тебя всё так и останется хорошо; я уверена.

В конце концов, должна же быть надёжная гавань, куда мне после всех эти перипетий возвращаться?

Спасибо за всё. Особенно – за то, что был со мной, когда я уже и сама отчаялась.

Пожелай мне удачи; я иду к землянам.

…Брести по колкой хвое, с сапогами в руках, не особенно трудно (я привыкла! Это Сашка у нас – нежное и трепетное создание: две-три минуты босиком во дворе – для неё уже непосильный подвиг. Оттого-то я всегда смеюсь над ней…) Впрочем, ладно. К делу сие отношения немного имеет, а забивать вам голову своими личными за… заморочками я не собираюсь.

Дорога к лагерю землян шла через деревню. Большую, кишащую грязным и оборванным людом (почти как у нас на Жучином Холме!) Понемногу рассвело; я проходила тесные улицы, где часто надо было озираться и шарахаться в сторону – прямо под ногами мельтешила голопузая малышня; кое у кого по предплечьям, горлу или рукам змеился иссиня-серый узор.

'Удивительно', – подумала я. – 'У них тут хворь свирепствует, а мне почему-то все равно'.

Носком сапога я пинала мелкие камешки, попадавшиеся по дороге. Ругалась про себя, если какой-то был слишком большим и тяжёлым (хоть у меня – как я только что говорила – грубые и выносливые ноги, я все же ими дорожу!) Но, несмотря на трудности пути, все-таки двигалась. Вперёд и вперёд, почти не думая, куда. Пока не пройду хотя бы половину Тропы – не стоит отвлекаться; пусть это будет поход ради самого похода. Так больше шансов, что я дойду.

Всюду передо мной были слабые, несчастные люди. Мужчины – полунагие, с грязно-бурой, а то и серой кожей, с иссохшими мышцами. Они до чертиков напоминали трупы; только глухой стон, исходивший у них из губ, давал понять, что это не так.

Женщины держались чуть бодрее (оно и не удивительно – когда мужиков, всех до одного, скосила 'паутинка', на ком остаются дом, огород, собака, дети?.. Вот что-то же. А вы говорите – баба от природы слаба. Ну да, конечно, слаба. И тоже не умеет противостоять хвори, а на помощь далеких друзей-землян ей надеяться – увы! Но, Карм меня побери, кто еще-то, пусть даже и в нездоровом виде, все это потянет?.. Эпидемия там, не эпидемия, – работать надо!..)

Среди этих людей ходил высокий светловолосый парень в маске, как у доктора. Парень втискивал больным в полуоткрытые рты странный кругляш ('Мистер Пилюлька', – хохотнула я). Раньше, когда я ещё жила у сэра рыцаря в замке, верила в торжество любви и добра, а также была гораздо меньшею эгоисткой, охотно представила бы в роли доброго лекаря… моего Марка. Это сейчас я знаю, что Марка Орм наделил холодным сердцем; что он никогда не унизится до помощи беднякам; что…

'Ой-ей, лапушка. А ведь ты ошиблась! Это о н, это сэр рыцарь! Ну как, скажи мне, к а к можно было не узнать?'

Картина маслом – умирающие закрыли своими телами всю улицу, а среди них ходит Марк, сокрушается (поминутно хватясь за за голову и говоря:

–– Боги, боги! Что же мне делать с ними?)

У Марка, как и у них у всех, грязные сизые нити на руке. Сам он, наверное, так же наплевательски относится к 'паутинке'… а может, наоборот. Может, и понимает, что не способен никого на самом деле вылечить, но не хочет тупо отсиживаться в замке. 'Ты прав, лорд. Всегда лучше что-то делать, даже если результата нет и не будет'.

Да-а; плохо я его знала, выходит! Хоть нас и связывало столько всего, – радость, печаль, боль, страх… Жаль, что мы провели вместе не так много времени (а мне-то раньше казалось – чертову уйму!) Жаль, что не смогли друг другом проникнуться как следует. Жаль, ничего из нашей любви не вышло!.. Теперь я, кажется, могу это сказать, – вот т а к. Честно, прямо; без задней мысли и без ехидства. Облегчения, правда, не чувствую, – но все равно, хорошо, что Орм на это сподобил. По крайней мере сейчас.

–– Привет, Агни, – равнодушно произнес Марк.

Мы стояли и глядели друг на друга. Просто глядели, – нам было не до обоюдного сочувствия и прочей сентиментальной (Орм меня заешь) муры.

–– Не волнуйся, – молвила я наконец. – Попрекать тебя тем, что давно в прошлом, я не стану.