Федька с бывшей Воздвиженки

— Покажите нам, — попросила Анюта Федорчук. — Пожалуйста.

Анна Васильевна подняла рисунок над головою.

В дверь просунулась Витькина голова:

— Об чем спор? — Витька сверкнул зубом, но, взглянув в очки Анны Васильевны, снова исчез за дверью.

На рисунке Сережка изобразил момент боя, когда двое наших бронебойщиков стреляли по фашистским танкам. Виднелись только спины бойцов. Впереди на коричнево-красном поле горели три подбитых танка. Четвертый танк уже налезал на окоп справа.

— Ой, сейчас задавит! — выдохнула Анюта Федорчук.

— Выкуси. — Герка показал кукиш.

Прозвенел звонок. Захлопали крышки парт. Анна Васильевна спрятала рисунок, Сережкину книгу и Витькину песню в портфель и пошла к двери. Ребята дружно вскочили со скамеек.

— Айда в военный кабинет! — крикнул Федька. — К Максим Максимычу.

Когда Федька выскочил в коридор и прошмыгнул мимо учительской, его остановил Максим Максимыч. Максим Максимыч подождал, пока ребята пробегут к лестничной площадке, а потом спросил Федьку:

— Твоя мама в детском саду работает?

— Да.

— Тут такое дело: у Стародубова мать в больницу положили — аппендицит у нее. А у Саши двое ребят...

— Понял, Максим Максимыч. Я сегодня маму спрошу, можно ли устроить Кольку и Катьку в детский сад.

— Ишь ты, шустряк! Быстро соображаешь. Ну беги...

Максим Максимыч должен был сегодня утром идти на медицинскую комиссию. Ему в самом начале войны перебило пулей сухожилие правой руки. И теперь комиссия должна была решать, можно ли снова Максиму Максимычу идти в действующую армию.

Сашка не первый раз заменял военрука на уроках. Он отлично разбирался в винтовке, на строевых занятиях вел себя как заправский командир. В военных делах Сашка, как заметил Максим Максимыч, пользовался непререкаемым авторитетом. Только вот с русским языком у парня не ладилось. Анна Васильевна жаловалась на педсовете, что Стародубов не учит уроков и пишет диктанты на «посредственно». Слово «винегрет», скажем, Сашка писал через «вини». А ему, Максиму Максимычу, пришлось отведать в жизни не один десяток винегретов, но он и сам не знал, что винегрет — слово французское с корнем «винегр». Так-то оно так, думал Максим Максимыч, но и Сашку тоже понять можно. Все время возится с Катькой и Колькой. Уроки учит, уже когда ребятня спать ляжет. А тут еще мамку у них положили в больницу. Надо к ней обязательно наведаться, успокоить, что дома все в порядке. Сашке папашу бы как у Вовки Миронова. Отъелся бы на калориях. Натурой платил мужик за дополнительные занятия с сыном. С такими людьми Максим Максимыч не любил иметь дела. На войне он столкнулся с подобным типчиком. Тот у них поваром работал. Максим Максимыч тогда командовал батареей. Орудий против танков не хватало, и он приспособил зенитки — били по фашистам прямой наводкой. А повар был сущий жулик. Варил в походной кухне сразу и суп, и кашу, и компот. Неделю кормил. А как Максим Максимыч пришел и узнал про это, нагрянул в обед, покрутил в котелке ложкой, попробовал, выплюнул, вызвал повара и сказал: «Поехали». Сели в «газик», приехали на передовую. Максим Максимыч показал повару на ничейную землю: «Видишь, танк немецкий? Подбили мы его. А захватить не можем. Местность простреливается. Даю задание — прицепить к танку трос, чтобы мы его выволокли в свое расположение. Ясно? Действуй!» Повар полез с тросом в руке, и пули пели над ним смертельные куплеты. Через час он приполз назад и доложил: «Задание выполнено». Весь белый, пот струйками по лицу бежит. Понял, шкура, чем бойцы в бою рискуют. Такие после этого обеды закатывал — сам генерал из дивизиона приезжал на батарею борща отведать...

Максим Максимыч вошел в военный кабинет.

— Смир-р-на! — сказал резко Сашка. Ребята вытянулись и застыли. — Товарищ военрук! На занятиях по военному делу присутствует пятый класс «А» в количестве тридцати пяти человек.

— Вольно, — скомандовал Максим Максимыч и пошел к кафедре. — Садись. — Он обхватил правую руку, на которую была надета черная перчатка. — Вот что, будущие бойцы и санитары. К десяти часам мне надо быть в военкомате. Занятия проведет Сашок. Чтобы все прошло чин чинарем. Задача ясна? Приступай, Сашок. — Максим Максимыч вышел из кабинета.

Сережка протянул Сашке бутерброд с тушенкой. Сашка откусил кусок и поделился с Сережкой.

— Так, — Сашка взошел на кафедру. — Кто расскажет мне об устройстве винтовки?

Первым пошел отвечать Сережка. Он произвел неполную разборку и сборку винтовки и рассказал о ее боевых свойствах.

Потом отвечали Федька, Герка, Анюта и Алена.

Вовка Миронов вертелся, хмыкал и всем своим видом показывал, что всерьез этого урока не принимает.

Сашка будто и не замечал, что Вовка вертится и хихикает. Он только один раз сказал:

— Миронов, не вертись.

— А ты что мне, учитель? — ответил Вовка. Он, казалось, только и ждал момента, чтобы начать атаку. — Знаем мы таких фронтовиков.

Сашка покраснел и встал со стула.

— Да плюнь ты на него, Саш, — сказал Федька.

— Пусть плюнет, пусть плюнет! — затарахтел Вовка. — Все это враки одни. И не фронтовик ты вовсе, а трепач! — Вовка на всякий случай подскочил к Витьке Новожильскому. Витька вдавил Вовку в скамью, но тот снова вскочил и вышел к кафедре.

— Скажете, не враки? — спросил Вовка. Витька вытащил из кармана резинку, надел ее на пальцы, прицелился — и согнутый в дужку гвоздик вонзился в квадратный зад Вовки. Вовка пискнул и схватился за поясницу. Раздался дружный смех.

— Чего смеетесь? Развесили уши и думаете, все это правда? — закричал он. — Пусть Стародубов сам скажет, что на фронте он не был и ногу ему отрезали в больнице. Его осколком ранило в коленку, когда он драпал от немцев. Скажешь, не так? — Вовка повернулся к Сашке.

Сашка побледнел и двинулся навстречу Вовке.

— Сейчас врежет, — деловито заметил Витька.

Сашка подошел к Вовке, посмотрел ему в глаза и опустил голову. Чуб с проседью упал ему на брови. Он поднял руку — Вовка зажмурился в ожидании удара. Но Сашкина рука мягко опустилась ему на плечо. Когда Вовка открыл глаза, Сашка уже направлялся к двери.

— Стой! — крикнул Сережка и подскочил к Сашке. — Ты почему не ответил? Почему не дал ему по морде?

Сашка молча улыбался.

— Чего ты улыбаешься? — взорвался Сережка. — Выходит, Миронов сказал правду?

— Правду, — ответил Сашка. Он ткнул дверь костылем и вышел из кабинета.

Вовка окинул класс взглядом торжествующего правдолюбца. Его давно мучило, что никто с ним не дружит. Но теперь, когда он вывел Стародубова на чистую воду, ребята будут относиться к нему по-другому. Вовка изредка делился с одноклассниками своими запасами, но никто не принимал его подношений. И только Витька брал у него свою долю, которую честно зарабатывал тем, что раздавал тумаки задиравшим Вовку старшеклассникам. Да и Витька не любил Вовку. А за что не любили? За то, что он лучше всех отвечал по русскому? За то, что его отец был начальником орса? Не было справедливости на этом свете, как говаривал его отец. Зато уж теперь ребята будут к нему относиться с уважением. Ведь он сказал им правду, которую скрывал Сашка. А еще гимнастерку носил, по истории доклады делал о положении на фронте. А на деле был трусом и удрал от немцев. Правда, Вовка с Матерью и отцом тоже эвакуировались из Москвы в октябре сорок первого года. Но они не хотели оставаться в Москве, потому что отцу предложили хорошую работу в Ташкенте, в наркомате пищевой промышленности. Вовка сглотнул слюну, вспомнив, как мать жарила в масле пирожки, а он уплетал их и заедал здоровым, величиною с урюк, изюмом. А квартиру в Москве сторожил их дед. От деда Вовка и узнал, что Сашка никогда не воевал. Он с Вовкиным дедом весною торговал на базаре.

Летом Вовка с родителями вернулся в Москву, и отец выгнал деда из дома. Дед не хотел торговать яблоками, привезенными отцом. «Спекулировать не пойду», — услышал тогда Вовка слова деда. Отец стал кричать, что задаром у нас в стране никто свой хлеб не ест. Кто не работает, мол, тот не ест. А дед сказал, что это еще в священном писании сказано и что сын его выпал из честных людей, выпадышем стал. И тогда отец совсем из себя вышел. Катись-ка ты колбасою из дому, сказал отец. И дед ушел к своей сестре. Жалко было деда Вовке. Он много всяких сказок и историй знал. А теперь их ему никто не расскажет. Да и не в сказках дело. С дедом было интереснее, чем с отцом. Отец только про успеваемость спрашивал да в руки сласти всякие совал. А дед и жужжалки из сургуча и конского волоса мастерил, и свистульки из липы, на которых можно было сыграть «Ах вы, сени, мои сени». А еще до войны Вовка заболел менингитом. Его хотели положить в больницу, но дед не позволил. Он сам вылечил Вовку какими-то травами и компрессами. Две недели сидел у Вовкиной постели. Выходил внука. И врач сказал, что спасло Вовку только чудо. Но чуда не было — были дедовские руки... Вовка пошел бы наведаться к деду, да отец предупредил: если узнает, что Вовка с дедом встречается, выпорет до полусмерти...

— Выгнать его из нашего класса! — крикнул кто-то.

Вовка вздрогнул. Он думал, что говорят про него, но успокоился, когда услышал:

— Всех обманывал!

— Героя из себя строил!

Каждый старался перекричать другого. Про Вовкино существование забыли.

Федька и Герка смотрели на Сережку, стоявшего у двери. Федька хотел подойти к нему, но почему-то не решился.

Герка шмыгнул носом и толкнул Федьку в бок.

— Ну чего тебе? — спросил Федька.

— А откуда Вовка узнал об этом?

В самом деле, никто не догадался спросить Вовку, от кого он узнал про Сашкино вранье.

— Эй, выпадыш, — сказал Витька, — подь сюда!

Вовка подошел к Витьке. Он излучал залежавшиеся запасы радости и ликования и считал себя уже не отверженным, а равным среди равных. Но это была злая радость.

— У кого ты пронюхал про Сашку? — спросил Витька.

— А ты что, не веришь? — удивился Вовка. — Он же сам сознался.

— Слушай, оглоед райский, — Витька похлопал Вовку по щеке. — Я не люблю дважды задавать один и тот же вопрос. — Витька выглядел настоящим прокурором. Наверняка он где-то слышал эту фразу и сумел произнести ее с настоящим филевским блеском.

— Так я же правду сказал, — Вовка недоуменно пожал плечами.

— Кто?! — рявкнул Витька.

— Дед, — сказал Вовка.

— А ты деду давал слово, что никому об этом не скажешь? — Ногтем большого пальца Витька поддел фиксатый зуб и тем же пальцем провел поперек шеи.

— Нет.

— Все равно ты подлюга! — сказал Витька.

— Разумеется. — Сережка пустил струйку изо рта. На этот раз у него вышло не хуже Витьки. — Паспорт когда будет?

— Дня через три.

— Ладно. — Сережка вышел в коридор.

Не все ли равно, думал он, от кого Миронов узнал про Сашку? Надо было дать этому доносчику прямым справа. А Сашка-то каков? Выходит, он, Сережка, нарисовал картинку по Сашкиному рассказу, а все это оказалось враньем? Ничего такого в жизни не было. Постой, постой. Сережка вспомнил, что с самого начала занятий в школе Сашка никому ничего про войну не рассказывал. Ребята узнали в классе, что Сашка воевал, наверняка с Федькиных или Геркиных слов. А сам Сашка молчал и ничего не говорил. Даже Сережке ничего не говорил. И все-таки Сашка обманул его. Значит, нет в жизни правды, если тебя может обмануть друг. И почему он, Сережка, должен был узнавать правду от таких, как Миронов? Неужели всегда так бывает, что правду узнают только жирные трусы, а такие, как Федька и Сережка, ничего не знают? Да обманул ли его Сашка? Ведь они с ним сдружились только в школе. Нет, тут что-то не так. Сережке припоминались Сашкины с сухим блеском глаза, желваки на скулах и его бледное лицо. Не мог, не мог Сашка его обмануть. Может, привирал — Сережка и сам мог прихвастнуть при случае. Но тогда почему Сашка не врезал Миронову? Мало того, еще чем-то остался доволен. Муть болотная получалась. Не мог Сережка согласиться, что Сашка врал. Но Сашка признался, что Миронов сказал правду. Получался какой-то замкнутый круг. Была во всем этом какая-то загадка. И эту загадку во что бы то ни стало надо было разрешить. Сережкин отец всегда говорил — никогда не спеши с выводами. Назвать человека подлецом легче, чем увидеть в нем хорошие стороны. Задал же Сашка задачку. Как в задаче по гармонии — соединить две разные мелодии так, чтобы они звучали как одна. А как?

Перепрыгивая через ступеньки, Сережка сбежал вниз, выскочил во двор и огляделся по сторонам — Сашки нигде не было. А где он живет, Сережка не знал: ни разу к нему домой не ходил...

В это время Сашка подошел к своему бараку, насвистывая мелодию про трех танкистов. Верхние пуговицы шинели были оторваны, и шею прохладило встречным ветерком.

Два воробья, прыгавшие у подъезда, вспорхнули с громким чвиканьем и уселись на карниз.

Сашка задрал голову, подмигнул им и свистнул. Воробьи продолжали сидеть на месте и рассматривать Сашку. Сашка сунул руку в карман шинели. На дне вдоль шва пальцы нащупали хлебные крошки вперемешку с табачинами.

— Нету, — сказал Сашка.

Воробьи засвиристели.

— Ей-богу, не вру.

Воробьи смолкли и нахохлились.

— Вот здорово! — встретил удивленным возгласом Сашку младший брат. На его груди белели вырезанные из картона звезда и медаль.

Сашка поддел Колькины «награды» и молча смотрел на них.

— Ты чего? — спросил Колька.

— Так. Где Катька? Почему не гуляете?

— Медаль и звезду вырезал.

Увидев Сашку, Катька протянула руки и сказала:

— На лучки хочу.

Колька остановился на пороге, прислонившись плечом к дверному косяку.

— Ты чего так рано? — спросил он, пока Сашка надевал на Катьку рейтузы.

— Все тебе знать надо.

Только сейчас Сашка почувствовал, как ему хочется курить. Он взял со стола газету, оторвал ровно кусок и вытащил кисет. Потом пошел на кухню, сноровисто свернул козью ножку, послюнил закраину, пригладил ее, насыпал махорки в ладно скрученный конус и, открыв форточку, прикурил от скрученного жгута в патроне.

— Оно, конечно, так, — произнес Сашка. В школу, подумалось невесело ему, он теперь ходить не будет. Ну и пусть. Хорошо еще, Миронов выручил. Если бы не болезнь, все совсем по-другому бы вышло. Да и болезнь ли у него была? Мало ли что там врачи мамке наговорили. Вот у мамки точно аппендицит. А у него так, просто мозга за мозгу заходила. Нет, лучше не вспоминать...

Девчонки у барака прыгали через веревочку. Если бы не гангрена, Сашка остался бы с двумя ногами. Только о какой операции можно было говорить, если кругом рвались бомбы, а эшелон, до отказа набитый беженцами, двое суток стоял в степи, когда они ехали из Полесья. И не врал он Сережке, когда говорил, что осколок перебил ему начисто кость. И про партизан не врал. Об этом ему рассказывал друг бати, когда привез орден Красной Звезды и медаль «За отвагу». Еще кисет, подаренный мамкой бате перед войной. До ночи батин друг рассказывал про погибшего батю. Как батя убил немецкого офицера после крушения эшелона. Как он покосил из «максима» весь немецкий взвод. Как немцы повыжгли село и расстреляли всех за помощь партизанам.

И правильно, что батя не брал фашистов в плен. Тогда у своей школы он увидел трех своих одноклассников. У одного начисто снесло затылок, а двух других он узнал только по наколке на руке. Сашка стоял рядом с развалинами, от которых шел металлический запах, и его трясло как в малярии. Он не помнил, как мать скрутила ему руки и долго успокаивала, принеся в хату. Только когда запищала Катька, он очнулся и ощутил в груди какую-то пустоту. Вот тогда-то он и пристрелил пленного немца.

А когда они приехали в Москву, Сашку положили в больницу и отрезали ногу выше колена. Он не помнил, сколько пролежал на больничной койке. После он смотрел на свою ногу, вернее остаток ноги, перевязанный бинтами, вдыхал запах йода и плакал. И снова впадал в беспамятство и кричал. А ранней весною Сашку опять положили в больницу, потому что дома ночами он не мог спать, вскакивал с постели‚ кричал: «Смерть фашистским ублюдкам!» И однажды в полночь он схватил костыль, поскакал к окну, ударил по стеклу, разбил его вдребезги, выставил резиновый набалдашник наружу и закричал: «Огонь!» И плакала разбуженная Катька. И костыль дрожал в его руках, как настоящий пулемет...

Сашка снова сделал глубокую затяжку. Теперь уже воспоминания стали не такими четкими, как весною или когда он первый раз встретился с Федькой и Сережкой на базаре. Тогда он плохо помнил, выйдя из кинотеатра, что говорил ребятам.

Что ни говори, а Сережка здорово нарисовал бой с танками. Вот бы этот рисунок повесить у себя дома. Еще одна память о бате.

А в школу он не будет ходить до следующего года. Станет цветами торговать или подштанники для красноармейцев подшивать, чтобы им теплее было воевать. Мамка набрала их на целый полк. Все-таки деньги. Да и мамке спокойнее будет, если он дома с Катькой и Колькой. Тут и постираешь, и в магазине постоишь. Все мамка уставать меньше будет. На базаре, оно конечно, покупать быстрее. Только денег у них таких нету. Тысяча рублей килограмм масла. Тридцать рублей бублик. Ну а если водка — на праздник или еще на что — пятьсот рублей литр. Водку мамка не пьет. Но на праздники обязательно рюмку за батю и за нашу победу. За наше правое дело. А после песня — «Хасбулат удалой...». В общем, для всех лучше, если он, Сашка, по дому главным станет. Вместо бати.

5

Дома Федьку ждало письмо от отца. На конверте внизу Федька прочел: «Действующая армия ППС 1482, 448 Артполк АРГК. Батальонному комиссару М. Соколову». Адрес был новый. На обороте стоял штемпель — «Просмотрено военной цензурой». Не раздеваясь, Федька разорвал конверт и стал читать.

«Сынуля мой родной! — писал отец. — Письмо твое получил и обрадовался ему как весеннему солнышку. Этим весенним солнышком хотелось обогреть всех своих фронтовых друзей. Я им по очереди давал читать твое письмо. Прошло уже почти полтора года, как мы с тобой расстались. Много раз мы сходились лицом к лицу с фашистскими выкормышами. Мы их кололи штыками, расстреливали из автоматов, давили ураганным артиллерийским огнем, Еще недавно я был комиссаром зенитной батареи. Моя батарея сбила больше десятка «мессершмиттов». Немцы бомбили нас по нескольку раз в день. Вместе со своими красноармейцами я перехитрил фашистов. Стали часто менять огневые позиции. А там, где мы стояли раньше, оставляли макеты деревянных зениток. Фашисты прилетают и начинают с пикирующего полета бомбить макеты, а нас уже и след простыл. После контузии я пролежал целый месяц в госпитале. Затем меня перевели в дальнобойную артиллерию, где я теперь и нахожусь. Сейчас у нас на фронте затишье. Немцы перебросили часть своих войск на Южный фронт. Против нас здесь воевали испанская «Голубая дивизия», бельгийский легион «Фландрия» И другие дивизии, от которых даже и воспоминаний не осталось. Недавно немцы прислали на наш участок даже французов из уголовных преступников и еще Какой-то сброд («Французская шайка «Черная кошка», — решил Федька). На нашем фронте немец не продвинулся за год ни на один метр. Наш лозунг — только вперед. Когда приеду в Москву — а мне скоро должны дать отпуск, — я много тебе расскажу из пережитого. Ты пиши мне чаще. Маме я тоже послал письмо. Пусть она не задерживается с ответом. Крепко целую тебя, мой соколенок. Пиши мне чаще. Твой папа».

Федька положил письмо на обеденный стол, снял полушубок и бросил его на кушетку. Он с гордостью подумал о том, что его отец герой. И ничего не выдумывает. Даже наоборот — пишет меньше того, что было. Нельзя писать обо всем — письмо могли перехватить шпионы (недаром цензура проверяла письма).

Федька заглянул в кастрюлю, стоявшую на подоконнике. На дне еще оставался калмыцкий чай. И ему вспомнилось, как во рту стало противно, словно от сладкого калмыка, когда Вовка Миронов предал Сашку. Наверное, и Сережка себя тоже так почувствовал — иначе ему бы не удалось пустить через зубы струйку, как пускал ее Витька.