Федька с бывшей Воздвиженки

— Завтракал?

— Ага, — ответил Герка, не отводя глаз от сковородки, В ней шипела поджаристая, хрустящая, неповторимая, единственная, а самое главное — никогда не надоедающая картошка.

— Садись и лопай, — приказала Ирина Михайловна.

— Да нет. — Геркин кадык дернулся вверх и медленно пошел вниз. — Я, чес слово, поел. И в школе завтрак будет.

— Какой? — Ирина Михайловна разложила картошку в две тарелки. — Баранка да чай.

— Ага. — Герка был подавлен, не увидев на столе третьей тарелки. — Баранка да чай.

— Садись. — Ирина Михайловна взяла Герку за плечи и усадила на стул. — Как тетя Оля?

— Работает. — Герка тут же до отказа набил рот картошкой.

— Знаю, что работает. Карточку ей рабочую дали?

— Вчера.

Ирина Михайловна присела на кушетку. У Федьки и у нее были две продуктовые карточки: на нее — служащая, на Федьку — иждивенческая. Конечно, на рабочую карточку и хлеба и продуктов больше давали. Но она все-таки питалась в детском саду и за питание платила только деньги. Карточек не нужно.

— А вы почему не едите? — спросил Герка и начал водить по опустевшей тарелке хлебной коркой.

— Я в саду поем. — Ирина Михайловна посмотрела на Федьку. Тот тоже выблескивал тарелку коркой хлеба. Ее сын — иждивенец. Слово-то какое. Тринадцатилетний Федька — иждивенец. На содержании находится...

— А миледи они пристукнут? — спросил Федька у Герки.

— Ага.

— Так ей и надо. Допрыгалась.

— Па-де-де с одним де! — Герка выскочил из-за стола, согнул в колене правую ногу, завел спереди ботинок за левую, двинул им в сторону, пытаясь показать пируэт. — Как тетя Оля...

Ирина Михайловна нахмурилась: тетя Оля потеряла любимую работу, а Герка над этим смеялся.

Но Герка вовсе и не думал смеяться. Ему просто стало стыдно, что он не смог совладать с голодом, смалодушничал и съел порцию Ирины Михайловны. Вот и пытался заглушить в себе чувство неловкости и стал изображать балерину.

— Ну, пошли, — сказал Федька, надел цигейковый полушубок и взял портфель.

Герка натянул шапку с полуоторванным ухом и стал похож на большого рыжего щенка, потому что шапка у него тоже была рыжей.

В коридоре они встретили Идочку.

— Бонжур, мсье, — сказала она.

— Хочешь рифму на «бонжур»? — спросил Федька Герку.

— Ага.

— Ида надела на голову шляпу под названьем «абажур». Она весело всем кланяется и говорит «бонжур»...

Идочка покраснела. Конечно, она не стала обижаться на Федюшу, потому что была старше его на год и уже училась в шестом классе. А то, что она носила шляпку, похожую в самом деле на абажур, что же тут такого? Она ведь была почти взрослой. А все взрослые женщины носили шляпки.

Федька оглянулся, махнул рукой и скрылся у себя в комнате. Когда он выбежал, Идочка спросила:

— Фека, больше ничего не забыл?

— Ой, спички! — прошептал Федька. — Притащи скорее. Только маме не говори.

— Зачем? — прошептала Идочка.

— Сера нужна. В ключ набивать.

2

— Разевай курятник.

Пятилетний Колька вздохнул, привычно раскрыл рот и почесал ногу в красноватых прыщиках. Прыщики появились после того, как Колька объелся яичным порошком. Мамка назвала их «неправильным обменом веществ» и каждый день заставляла Кольку пить пивные дрожжи. Хотя Колька и морщился, глотая горькое месиво, но считал, что ему повезло: могли прописать и касторку.

— Мамка скоро из больницы придет? — спросил Колька.

— Как аппендикс вырежут, — ответил Сашка, надевая гимнастерку.

Колька сунул ноги в валенки и почувствовал, как от коленок к животу побежали мурашки. Кольке было неохота по утрам нагибаться, чтобы надеть ботинки. Он нашел выход из положения, ставя у кровати валенки. В них он щеголял в любое время года по комнате. Но вчера, когда мамку положили в больницу, Сашка не успел протопить печь, пол был холодным, и валенки остыли.

— Не забудь вынести ведро, — сказал Сашка.

Колька надел черную косоворотку, подпоясался шпагатом и подошел к столу, накрытому клеенкой, потертой по углам на сгибах. Увидев на столе кусок жмыха, он сунул его в рот и стал обсасывать. Кольке дай жмыху, как грудному младенцу соску, — рад будет на всю жизнь.

Сашка собрал с комода куски разноцветной бумаги и проволоки и положил их в картонный ящик.

— Я плоснулась, — сказала Катька и села на постели, старательно протирая глаза.

— Сиди, не вылазь, — сказал Сашка. — Печь нетоплена. Одень ее. Я пойду дров наколю.

Колька с радостью схватил Катькин лифчик с голубыми резинками, пристегнутыми по бокам, чулки и платьице. Раз Сашка пошел дрова рубить, тогда и ведро, может, с собою прихватит.

Сашка достал из-за кухонного стола топор, вышел на лестничную площадку, спустился вниз и подошел к сарайчику. На дверях сарайчика висел замок. Сашка дернул его, и серебряная дужка выскочила одним концом наружу. Замок висел только для виду. Можно было бы, конечно, починить его, если бы было кому воровать дрова. Но соседи хорошо знали друг друга. У них тоже на сараях висели испорченные замки — на тот случай, если во дворе появится чужой человек, которому вдруг захочется открыть дверцу сарая без замка.

В сарае пахло свежепиленой березой и сосной. Сашка вытащил на середину сарайчика притулившуюся к дощатой стене табуретку, взял из поленницы несколько сосновых и березовых чурок и свалил их друг на друга у табуретки.

Костыль Сашка поставил рядом, остатком ноги оперся на табуретку, примостил на толстом пеньке березовую чурку, взял в руки топор, взмахнул им и с шумным выдохом ударил.

Дерево крякнуло и распалось на две половинки. Раньше Сашка никак не мог расколоть чурку с первого раза. Но военрук Максим Максимыч, живший в соседнем бараке, как-то увидел, что он возится битый час с одной чуркой, посоветовал: «А ты бей не в отвес, а держи малость наискось». Сашка попробовал — и вправду так было лучше: чурки лопались под ударами, будто спелые арбузы под ножом.

— Здравия желаю.

Сашка поднял голову — в дверях стоял Максим Максимыч.

— Ну как дела?

— Порядок. — Сашка откинул назад чуб, поплевал на ладони и снова размахнулся. Военрук молча наблюдал за Сашкиной работой. Помощи он не предлагал — знал, что Сашка откажется.

— Дома все здоровы? — спросил Максим Максимыч.

— Мать вчера в больницу увезли.

— Что с ней?

— Аппендицит.

— Ну, это ничего, — то ли себя, то ли Сашку успокоил Максим Максимыч. — Через неделю выпишут. — Он собрал наколотые дрова и понес их к бараку. Вскоре Максим Максимыч вышел во двор с мусорным ведром, вывалил содержимое ведра в помойку и подошел к сараю.

— Колька, что ли, попросил? — спросил Сашка.

— Я и сам догадливый, — хитро улыбнулся Максим Максимыч.

Сашка присел на табуретку, вытащил из нагрудного кармана кисет с аккуратно нарезанными газетными листками и стал свертывать козью ножку. Потом достал длинный патрон с отрезанным донышком и вытянул из него белый жгут. К жгуту снизу Сашка приладил кремень и ударил по нему другим кремешком. Сверкнули искры, и жгут задымился. Сашка прикурил, потянул жгут внутрь гильзы и сделал глубокую затяжку.

Максим Максимыч оглянулся с опаской и произнес:

— Чего же ты при мне куришь, командир?

— Ладно, Максим Максимыч, — Сашка пустил вверх густую струю дыма. — Курить вредно. Пить тоже...

— Я не о том. Увидит ребятня, что ты при мне куришь, сами начнут дымить вовсю. Придется пропесочивать как следует. Карточки отоварили?

— Давно.

— Ты вот что, командир. Мне сегодня в военкомат надо. Так ты побудь на уроке за меня.

— Хорошо, Максим Максимыч.

— Ну, бывай, я за газетой...

Сашка снова начал колоть дрова. Он подумал о том, что нельзя Максиму Максимычу знать про то, что он цветами бумажными на базаре торгует. Делал Сашка эти цветы из бумаги и проволоки. Товар шел нарасхват. Сашка знал, что цветы покупатели везут на кладбище, недалеко от Кутузовки, или поставят в вазу на шкафу.

Скрывал Сашка это и от Федьки с Сережкой. А почему — и сам не знал. Наверное, не хотелось, чтобы друзья жалели его. Он же им орден показал, про войну рассказывал. А тут на тебе — на цветочках копейки собирает...

Сашка вспомнил, как Федька здорово читал стихи про войну. У Сашки так не получалось. Он списал несколько стихотворений под Федькину диктовку. Песен, которые Федька пел, Сашка не списывал. Он только посмеивался, если Федька затягивал: «Когда в море горит бирюза, опасайся дурного поступка». А то еще самую популярную среди филевских мальчишек «Здравствуй, моя Мурка...». Сашка мог слушать эти песни с улыбкой, но был к ним равнодушен. Больше ему нравились военные песни. Правда, почему-то песни, которые распевал Федька — воровские или морские, — запоминались сразу же, а вот стихи, которые надо было учить в школе, с первого раза не заучивались.

Сашка посмотрел сквозь ряд дырочек внутрь почтового ящика — газеты еще не принесли. За дверью было слышно, как голосил Колька. Сашка вошел в в комнату и увидел, что брат марширует, почесывая валенком то одну, то другую ногу. На груди его краснел орден Красной Звезды. Колька пел песню про трех танкистов.

— Зачем взял? — рявкнул Сашка. — Это что тебе, игрушка? Положи на место!

Колька тут же затих, подошел к буфету, отвинтил орден и положил его в железную коробку, стоявшую на буфете.

Катька подбежала к Сашке и протянула:

— На лучки...

— Подожди, — ответил Сашка. — Я печь растоплю.

Катька принялась было хныкать, но Колька усадил ее на диван и подчеркнуто ласково попросил:

— Расскажи, Катенька, сказку.

— Пло кого? — спросила Катька.

— Про Красную Шапочку.

— Класная Сапочка, — захлебываясь, начала рассказывать Катька. Глаза у нее стали как пуговицы на пальто — черные, большие, круглые. — Полозыла она в сумочку косетки, макаёны, пилоги, ябочки и посла к бабуске...

— Шурк, — спросил Колька, надевая чулки. — А откуда бабушки берутся? Их, что ли, нанимают?

— Слушай Катьку, — ответил Сашка, засовывая в печь березовую кору для розжига.

— Ну, шпарь, Катька, дальше, — сказал Колька.

— Я и спалю дальсе, — ответила Катька. — Посла она к бабуске. А ее встлетил селый волк. Он мотался, мотался по лесу и плимотался к бабуске...

Пока Катька, перескакивая с одного на другое, подробно рассказывала, как Красная Шапочка задавала волку вопросы про глаза, про руки и все остальное, Сашка растопил печку, поставил на нее чайник и пошел на кухню чистить картошку.

Как только Катька произнесла «Вот и сказочке конец, а кто слусал — моёдец», Колька сунул ей в руки Аленку — куклу с двумя оторванными руками. Катька сползла с дивана, стала ходить по комнате и баюкать любимую игрушку.

— Колька, — сказал Сашка, — я в булочную. А ты умой Катьку. Если не умоешь и сам не умоешься, уши надеру.

— Ладно, — сказал Колька, вздохнул, перекинул полотенце через плечо и повел сестенку на кухню.

Сашка проверил хлебные карточки, надел шинель, взял дерматиновую сумку и вышел на лестничную площадку. Он снова посмотрел в почтовый ящик — газет не было. Как там сегодня дела на фронте, Сашка еще не знал. Репродуктор стал хрипеть, «тарелка» вибрировала, и голое диктора был похож на жужжание мухи.

Когда Сашка подошел к булочной, там уже стояла большая очередь. Сашка пристроился в хвосте. Какая-то сердобольная старушка поглядела на Сашкины ноги и произнесла:

— А ты бы, сынок, шел без очереди. Инвалидам положено.

— А мне не положено, — отрезал Сашка и отвернулся, давая понять, что разговор окончен.

— Человеку лучше хочут сделать, а он гавкает, — заметила стоявшая впереди Сашки женщина в черном платке и залатанном пальтишке.

Сашка ничего не ответил. Он привык к этому, и обидные слова не задевали его. Сашка смотрел в сторону некрашеного забора, за которым виднелись ящики, сложенные в высокие штабеля. Там находился склад боеприпасов. Знали про склад в поселке Костанаева все, но вслух про это не говорили. Колька как-то притащил домой матерчатые мешочки в форме подковы, заполненные черным порошком, целлофановые коробочки и множество желтых ноздреватых колбасок. Колбаски Колька бросил в горящую печку, и они загорелись, как бенгальские огни. Сашка подскочил к Кольке, вырвал у него трофеи и надрал ему уши, приговаривая: «Дом хочешь взорвать?»

Колька орал благим матом больше для виду, чтобы брат скорее отпустил его. Он боялся стать лопоухим и потому не опасался, что может охрипнуть от крика. Едва Сашка отпустил брата, тот принялся скакать на одной ножке по комнате, напевая: «Чичира, чичира, тебя мать учила...» — «Цыц! — крикнул Сашка. — При Катьке не ругаться».

Сашка смотрел на забор с грязноватыми потеками и думал о том, что если бы тогда, в Полесье, он нашел такие ящики, он бы знал, что с ними делать. Но ящиков он не нашел, а наткнулся у дороги на автомат. Сашка взял его, прижал приклад к плечу, поднял дуло вверх и нажал на спусковой крючок. «Та-та», — раздалось в тишине, и эхо ответило за лесом: «Та-та-та...»