Помоги проекту - поделись книгой:
— В летошнем году с неделю пороги обивал. Ахи́д Липман печати и руки не приложит, сам Бирон гроша ломаного не увидит. Истый аред и алкач, чтоб ему вариться на том свете в родной смоле...
Потолкались мы еще у всяких столов, и прыщавый канцелярист провякал нам, что седла можно получить хоть в сей час, а с хомутами да сбруями надобно сызнова идти в конюшенную контору, понеже не на той бумаге прошение написано. Ну и народ — барашка в бумажке и тут ждали!
— Да мне седла непотребны! — вскипел дядя Пафнутий, аки дедовский самокип.
В хозяйстве все могло сгодиться, чего он перечил канцеляристу? Ткнул я его под лопатку. Он обернулся, я ему моргнул.
— Ай взять? — шепнул он.
— Сбегаю к комиссару. А после в конюшенную контору.
Комиссар отписал мне новое прошение, и я понес его в конюшенное ведомство. В палате стены были обиты ткаными шерстяными обоями. В приемной стояли напольные часы в мой рост — видать, англицкой работы. Стулья и кресла бархатом обиты, и два зеркала, каждое в полторы сажени ввысь. Глянул на себя и узрел свою персону с маковки до пят. Ладный парень был. Устроил картуз набекрень и стукнул сапогами по паркету. Смотрю в зеркало, а за спиной Петька Куцый возник, как лярва непрошеная. В треуголке и зеленом кафтане с красными обшлагами. И в парике с буклями.
— Тебе чего здесь? — спросил он всерьез, ну чисто генерал.
— Подпись нужна. Канцеляристы умучали.
— Давай сюда. — Куцый взял у меня бумагу и сгинул за дубовой дверью главного шталмейстера.
Англицкие часы бомкнули, и Петька встал передо мной как лист перед травой. Отдал мне писульку и сказал:
— Чего еще затребуется, сразу ко мне иди. Чать, земляки.
— А ты теперь кто будешь?
— Смотритель на конюшне обер-камергера. — И в зрачках Петькиных неторопко ус тараканий шевельнулся.
У самого Бирона служил! Из грязи да в князи. То ж ни в сказке сказать, ни пером описать. На кого ж он доносил, коли Бирон конюшим его сделал в своей вотчине? Да и то сказать: в аду ину пору хоть кочергой заместо вил подсадят, и то легче, а на грешной земле и подавно свой заступник потребен. Без Петьки мы бы еще три дня по канцеляриям пробегали. На бесчестии и слухач благороден.
В седельной казне дядя Пафнутий повел меня в малую залу, велел ключнику отомкнуть замок на дверях.
— Глянь на Лизетку, — сказал дядя Пафнутий.
Встали мы на пороге. Я узрел высокую стройную кобылу при полном приборе. Грудь, холка, крестец, бабки — вся с досугом. А копыта, как у аргамака, стаканчиками. Круп, однако, тяжеленек был малость, а так — красавица. Стояла она будто живая и глазом стеклянным на нас взирала. Будто вот-вот запрядает ушами.
— На Лизетке царь Петр под Полтавой войска на шведов водил, — сказал дядя Пафнутий. — Хороша?
— Куда уж лучше.
— У Бирона лучше, — ответил дядя Пафнутий, когда мы седла и хомуты со сбруями на телегу уложили. — Евойный Фаворит тысяч стоит немалых. Вороной испанский жеребец. Сам-то бывший конюший, карточный алырь, выполз в полюбовники императрицы. Видать, царь Петр в гробу перевертывается. Что ни делал, все хинью пошло. Тогда воровали, да страх знали. Боялись гнева царского.
В субботу дядя Пафнутий приказал вычистить пол в храмине от навозу, засыпать напилок и песку, дал мне новое седло и отпустил в Раменки. Напоследки попили мы чаю. Ага-Садык в ту пору на коврике молился у себя во флигеле.
— Ты, дядь Пафнутий, — упредил я, — с конюшим Бирона держи ухо востро. Он барина моего сгубил, на отца Василия донес…
— То мне ведомо допрежь тебя, — ощерил щербатый рот дядя Пафнутий.
— Откуда?
— Не твоего ума дело…
Заседлал я нашего жеребца и потрусил через Первый сад к минажерии, чтоб Лизуна сахарком побаловать. Пересек одну просадь, еду через орешник, выехал ко второй просади и вижу — бегут, задрав подолы, две девки. Одна в голубеньком сарафане — цветочек лазоревый. Кудри по плечам сыплются, крестик в прогалке груди прыгает. А вторая истинно принцесса: платье затянуто, парик чуть не на аршин вверх. А за ними медведь на четвереньках катится. Догадался я, в чем дело, спрыгнул с жеребца и впереймы Лизуну выскочил. Лизун увидел меня, вспрял на задние лапы и принялся принюхиваться. Учуял знакомый дух, захныкал и ко мне припустил. Я сахару достал и принялся кормить его. Матереть стал медвежонок, стоймя уже мне по плечи.
Оглянулся я, а цветочек лазоревый с принцессой, затянутой в поясе, аки оса, остановились и в мою сторону зыркают. Машу я им рукой: дескать, не трусьте, девки, идите сюда. Они что-то свое залопотали и начали ко мне подбираться. Цветочек лазоревый на меня показал и молвил:
— Вени, види, вици.
— Пришел, увидел и одержал викторию, — вторил я им по-русски. Небось цветочек лазоревый тоже у своей принцессы латыни обучилась.
— Ах, — плеснула руками цветочек лазоревый, — кто вы, наш спаситель?
— Какой я спаситель, — отвечаю, — мишка-то ручной. Видать, в ограде проем нашел.
Осиная принцесса сказала что-то цветочку лазоревому по-заморски, и они обе смехом залились.
— Можно его погладить? — спросила осиная принцесса.
— Отчего ж не можно, ваше высочество?
Они пуще прежнего засмеялись. Я и вовсе не знал, куда себя девать.
— Вы ошиблись, юноша, — молвила осиная принцесса. — Ее высочество перед вами, — и ручкой на цветочек лазоревый указала. — Принцесса Анна, а я ее верная подруга Юлия…
Мне бы не сходя с места скрозь землю провалиться. Господи, думаю, орясина, принял ее высочество за девку простую. Межеумок лапотный. Гляжу в принцессины очеса, а они у нее под цвет ее сарафана — голубые, ровно синь-море. И не верится, что предо мною царева наследница. Вот ее другиня — иное дело: платье, поди, на китовых усах, бочкастое…
— Как вас зовут? — спросила принцесса Анна. Я молчу. — Или вы путешествуете инкогнито?
Ин как никто, помыслил я. Опомнился, сорвал картуз:
— Зовусь Асафием, родом из Миловзорова, ваше высочество.
— А как вы тут оказались? — Ее высочество платочек на голову накинула и у шейки концы стянула. Локотки у нее были в ямочках, и такие ж ямочки на щеках разгарчивых.
В глазах у меня туман. Чудится, будто не со мною все происходит, будто воснях. И хочу удрать от них. Ни у кого не видал я таких синих глаз, ровно бирюза с поволокою.
— Домой собирался к матушке и тяте.
Тут она сняла с руки перстенек серебряный и мне его протянула:
— Возьмите, рыцарь, вы заслужили награду.
— Грациас эго, — бухнул я с перепугу. Хотел перстенек на указной палец надеть — не лезет, на средний — тоже, только на безымянный в аккурат пришелся.
— А откуда ваш Росинант? — и головкой в сторону жеребца кивает. А Лизун все лезет ко мне в карман, я ему последний кусок сахару скормил.
— Родич испанского Фаворита, — ответил я.
— О! — воскликнула другиня Юличка, — наш рыцарь знает, возможно, и о Дон-Кихоте?
— Как вы находите, — спросила принцесса Анна, — я похожа на Дульсинею из Тобоса?
— Ваше высочество, вы аки цветочек лазоревый, ей-богу!..
Принцесса улыбаться перестала, переглянулась с другиней и молвила:
— Странное совпадение. Помнишь цветки у моей головы, что я увидела, когда проснулась? Ну, там, на полянке?..
Другиня ответила по-заморски, а цветочек лазоревый протянула руку к моей варе. А я смотрю и думаю: эка невидаль — руку, я бы тебя в обе щечки расцеловал. Однако принцессам, вестимо, только ручки положено.
Взял я ее ладошку в свою пятерню, приложился к перстам ее, и дух мне в башку несказанный ударил. Небось шел такой от грецких богинь, что амброзией не только нутро, но и персты умащали.
— А можно и вторую? Дух, будто от яблочка аркадского!..
— Санкта симплицитас! — воскликнула принцесса и залилась пуще прежнего колокольчиком. Провела по варе моей перстами духовитыми. Видать, благушей меня считала, да с радости и впрямь заблажнел я вовсе.
…Гнал я коня по большаку с ходы на тропот, с рыси на стельку, однако в себя вошел с полдороги и пустил жеребца шагом. И все на перстенек поглядывал, на камушек бирюзовый дышал, рукавом протирал, а он еще ярче светиться начинал. Молодому море по колено, а земля с арбуз, потому пустяк всякий душу хмелит и пылинка любая становится дороже главного армянского брильянта в короне императора Павла Петровича, что в двести каратов, любой казны дороже, покуда кикимора прядет кудель безгласно и не коснулась еще души молодецкой корявой лапой своей.
В Раменках, слава Богу, никто не помер, жили по-старому: в лесу птицы, в терему девицы, а у бражки старые бабы. И матушка с тятей сидели за медовухой: на столе воложные лепешки паром исходили, в миске тюря квасная, а в торце стола устроился мужик однорукий. Покрестился я на образа и к столу подошел. Однорукий загребь протягивает мне шершавую, будто шкура у Рыжего.
— Вот, Михаил, — молвил тятя, — сын мой Сафка. Под носом взошло, а в голове не посеяно. Зато грамоту знает. Никита письмо отписал, а прочесть некому.
— Никита отродясь грамоты не знал, — всперечил я.
— Ему писарь полковой писал, — ответил Михаил.
А в душе у меня цветочек лазоревый лепестками шевелит. Спохватился я, снял тишком перстенек и в портки сховал. Михаил стакан мне налил всклянь.
— Куда ты ему столь? — взметнулся тятя.
— Вино для душевного разговору, а не для пьянства, — ответил Михаил.
Прочел я «Отче наш» и погасил чарку до донышка. Первый раз вино пил, да не поперхнулся.
— В палатах царских научили так-то пить?
— У Бирона на конюшне. — Я лепешкой медовуху закусил.
А уже ног под собой не чую, музыка с перевалами в слух мой вошла, как в пещеру, инда самому петь захотелось. Однако виду я не подал, все ж мужиком был.
— Что за Бирон? — спросил Михаил.
— Выползень царицын, — ответил я. — А она его матрасса.
— Кто-кто? — Тятя шею вытянул, аки гусь, вот-вот ущипнет.
— По-парижскому — полюбовница. — Я сел и стал тюрю уминать из миски, что мне матушка придвинула.
— Ага, — сказал тятя, — и ты тоже по-парижскому девок тискать во дворце научился?
А я чую, язык мой поганый уже понесло невесть куда, а поделать с собою ничего не могу.
— Что по-парижскому, что по-питерскому: живот на живот — и все заживет…
И тут тятя мне такую вяху отпустил, что я вмиг окарачился.
— Ты что, басурман, при госте мать свою позоришь? — Тятя встал надо мной и кулаком замахнулся. Вот тебе, думаю, и вино для душевного разговору.
— Тять, прости за-ради Бога…
— У матери прощения проси, растебай… — И тятя такой вензель словесный пустил по-мужицки, что я враз восстал и в ножки матушке — бряк!
— Сам, Николай, виноват, — отвечала матушка. — Девок по-парижскому… Тьфу. Как выпьешь, так первый и зачинаешь. Сафка и взабыль по уму ребенок, а ты ему про такое. Живете лет по́ сту, а все будто к росту. Вставай, сынок. Небось первый раз выпил?
— Первый.
Поднялся я, а матушка в ухо мне шепнула:
— А колечко откель у тебя? — и хитро так на меня глянула.
— Чего шепчешься, Настюха? — спросил тятя.
— Мое дело…
— Сафка, читай Никиткину грамоту, — сказал тятя и на скамье устроился. Я сел от него подале, матушка из-за занавеси у печки вышла и письмо мне дала.
В заглавке Никита перебрал всех поименно в половину письма. Сообщал он, что полк их перевели из Крыма в Дербент, поближе к шаху персидскому, где за рубль не купишь и того, что у нас с избытком за пятак получишь. Что шах рубит своим командирам головы, аки кочаны, коль на него дурь смурная находит. А находит она на него по десяти раз на дню. Что в Крыму и под Очаковом полегло солдат тьма-тьмущая, а боле от воды тутошней и солнца. К исходу письма Никита добавил, чтобы передать от него поклон Дуньке, с коей он три дня миловался в овине. А в конце петушиными буквицами было написано: «Жду ответа, аки соловей лета». И насылка, куда писать ему.
Матушка, покуда я письмо читал, углом платка глаза утирала, сухой ладонью по губам проводила и вздыхала.
— Пойдем на зады, — молвил тятя, когда я письмо прочел. — Покурим.
У повети, где куры в квелом лопухе копошились, уселись мы рядком. Михаил кисет достал и пипку, набил головку тютюном и попросил тятю:
— Дай-ка багача на люльку.
Тятя уже козью ножку свернул, чиркнул кресалом, и мужики задымили. А я все перстенек в портках щупал.
— Дядь Миша, — спросил я, — а где ты руку-то потерял?
— Пулей турецкой кость задело, — ответил он, пыхтя пипкой. — В Дербенте, куда меня повезли, начальство велело заместо лекарств пользовать вино и уксус. Оно, может, и к лучшему, иная аптека улечит на полвека. Начался антонов огонь. Лекаря сказали — отрезать по плечо. Дали полштофа водки, чтоб не чуял я, как пилят мне кость. Провели пилою, а я ору: «Еще полштофа!» Дали и снова запилили. Пьян стал, ничего не помнил. Проспался, глянул на руку, а там культя в тряпках. Поплакал малость, а капитан утишил меня: «Скажи спасибо, жив остался…» И то правда: как солдату противу турка воевать, коли кишка кишке кукиш показывает. Одного новобранца татары пленили и возвернули нам: отрубили ему руки и ноги — ни кистей, ни стоп не осталось…
Овечерь я в баньке попарился, березовым голико́м исхлестал себя докрасна и всю воду на каменку для пару вылил. Хмель из меня и вышел. Одно только из головы не выходило: пред глазами все новобранец стоял без рук и ног. Уж лучше б убили нечистивцы. А ведь в своего бога веруют по татарскому про́логу. Как же бог ихний такое позволяет? И подумалось: а ежели тот новобранец — наш скимен с сизым носом, коего мы заместо своего рекрута на войну отдали? На все Миловзорово грех тяжкий ляжет. И Никиту могли так изуродовать вычадки.
После баньки уложила меня матушка на печи, а когда пробудился, кукушка из часов откуковала шесть часов пополудни. Под навесом жеребец мой бесновался, привязанный к яслям. Видать, кобылий дух в ноздрю его ударил.
— Тять, а как, ежели мы кобылу нашу жеребой сделаем? — спросил я. — На царских конюшнях жеребчик от породистого коня сто рублей стоит.
— Согласья может не дать, — ответил тятя.
Поделиться книгой: