Помоги проекту - поделись книгой:
— А девиз? — спросил Яков Вилимович, поднимая бокал венецианского стекла и рассматривая при свечах рубиновые блики его стенок.
— Sors mea Jesus[1].
— Вы не догадываетесь, — усмехнулся Яков Вилимович, — почему мой бокал червленого колера? В стекло венецианцы добавляют примесь золота. И стекло принимает рубиновый оттенок. Sors mea Jesus. Где золото, там и кровь...
До их слуха доносился колокольный звон, и обрусевшие шотландцы принимались рассуждать, вслед за Бэконом Веруламским и Картезием, влияет ли колокольный звон на воздушные процессы.
Князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский был далек от небесных материй. Оттого царь Петр перепоручил дела Конторы артиллерии ему, а заодно повелел сделать розыск по делу Кочубея и Искры, доносивших об изменнических помыслах гетмана Ивана Мазепы. Изысканных блюд Федор Юрьевич не любил. Потомок Рюрика в двадцать втором колене, он хлебал щи, знал толк в ставленных медах и закусывал кубок перцовки пирогом с угрем. Напивался он только после охоты, и тогда шумным застольным друзьям начинало казаться, что у главы Преображенского приказа сквозь очи затылок светится. Однако розыск в подвалах приказа он всегда вел только под легким хмельком, осушив полштофа бодрянки.
Дом князя-кесаря, где на воротных столбах красовался герб с черным драконом на золотом поле, занимал добрую четверть Моховой, рядом с Преображенским приказом, у Каменного моста. Окна закрывали занавески, подвешенные на клыки кабана, убитого князем на ворошок. Клыки были схожи с крюками, на которых подвешивали за ребра татей и воров. Однако Кочубей и Искра были не ворами, а заговорщиками и изменщиками, и для них князь-кесарь приготовил иные пытки.
Когда в подвалах Преображенского приказа раздавались черные хрипы невинных малороссийских жертв, Яков Брюс и Юрий Лермонтов возвращались к себе домой на пошевнях, звонко скрипевших полозьями по укатанной снежной дороге. На Сретенке спор их о гармонии небесных сфер прервали хамовнические армаи. Московские подорожники, не считаясь с иноземным происхождением царских слуг, раздели до нитки незадачливых метафизиков.
— Побойтесь Бога, — спокойно говорил Яков Брюс, когда с него снимали шубу, подбитую лисьим мехом,
— Сказано в Святом Писании — забирающему у тебя рубаху отдай и верхнюю одежду, — ответил один из армаев. — Что касамо Бога, был, да весь вышел.
И грабители были таковы.
— Кажется, в отечестве российском народился свой Робин Гуд, — усмехнулся Брюс, выдвигая вперед нижнюю губу.
В кромешной тьме они добрели до дома, стоявшего на каменном подклете, и долго стучали в ворота, пока им не открыл бородач, одетый в исподнюю рубаху, опоясанную широким кожаным гашником.
— Кто такие? — спросил он.
— Брюс и Лермонт, — ответил Яков Вилимович.
— Ба! — удивился бородач. — Не признал я вас поначалу. Проходите. — Иван Моторин пропустил ночных гостей вперед.
Он накормил ограбленных горячими щами, дав по чарке хлебного вина. За едой Брюс рассказал о встрече с армаями и как один из них заявил, что был Бог, да весь вышел. Жена Моторина Анна, накрывшая на стол, взглянула на мужа и тут же пригасила взор, опустив веки к столешнице.
— Благодарствуем, Иван Федорович, — сказал Брюс, вытирая усы поданным полотенцем.
Покуда гости ждали возка, за которым Моторин послал дворового мужика в Контору артиллерии, они втянули в свои ученые разговоры и колокольного литца.
— Мы с Юрием Петровичем рассуждали о золотом сечении, — сказал Брюс. — О том, что в основе гармонии лежит математическое соотношение, открытое Пифагором. Это одна мера и для слова, и для здания, и для звука, и для движения планет. Должно быть, то же сечение лежит в построении формы колокола. Как ты считаешь, Иван Федорыч?..
Моторин уже давно сделал замеры колокола Саввино-Сторожевского монастыря, который отлил Александр Григорьев. Знал, что в основе построения лежит губа. По ее толщине и строилась толщина стенок, которые ко дну у самой коронки должны быть в три раза тоньше. Однако вылить колокол в нужный тон и вес никогда не удавалось.
— Не столь вежество надобно, сколь угадка, — ответил Моторин. — Можно, конечное дело, вычислить золотое сечение, как вы рекли. Однако почему ни один колокол не поет так, как Саввино-Сторожевский?..
— Верно, мастер, мыслишь! — усмехнулся Брюс.
Когда возок увез шотландцев в зимний мрак, Анна выдохнула:
— Денис разбил твого Брюса! Гореть ему, окаянному, на костре…
А Брюс, владевший верою и мерою, в тот вечер сказал Юрию Лермонтову:
— Как в колоколе тона повторяют друг друга в гармоничном согласии, так и мы должны повториться в наших российских потомках...
Что же до Ивана Мазепы, то граф Гаврила Иванович Головкин, не раз посещавший когда-то гетманский дом в Москве у Покровки, в переулке Козьмы и Демьяна, писал Ивану Степановичу:
«...мы приложим неусыпные труды исследовать то зло без дальних околичностей и огласки».
Блестящий знаток латыни, Мазепа не преминул наградить Головкина акциденцией, после чего Искра и Кочубей были отданы гетману на расправу.
В Полтавском сражении ядро, вылетевшее из орудия, отлитого Иваном Моториным, угодило в носилки Карла XII и разбило их в щепки. Бомбардир, стрелявший из пушки, принял накануне варенухи с излишком, иначе бы шведскому королю не пришлось так лихо бежать с поля брани.
В короне государственного колокола стенки были вылиты nолще, чем губа, и резкий звук их рушил гармонию основного тона.
Когда Петр закладывал новую столицу и первым вогнал лопату в каменистую землю, высокие слуги, в безгласном восхищении окружавшие его, узрели в небе орла, парившего прямо над рукастым самодержцем. Это сочли добрым знамением. Российские орлы десятками тысяч удобряли финскую почву, не успев даже узнать, что Нева по-чухонски значит болото. И пока в Петропавловской крепости купцы заполняли снятые в аренду ледяные казематы замшелыми бочками с вином, а придворные дамы с вычерненными по последней моде зубами натужно осваивали на ассамблеях притомчивый французский менуэт и прыгучий английский контрданс и напивались до положения риз, бескорыстно спаиваемые глумившимся царем, нищие приказные в Москве на бессмертные акциденции строили себе каменные дома, и слышен был плач и скрежет зубовный в тысячах семей, силком переселяемых в Санкт-Петербург. Отныне всякий на собственной шкуре постигал хитроумную игру на четырнадцати сословных клавишах. Генерал-фельдцейхмейстер, стоявший во главе Конторы артиллерии и не отличавший пищали от пушки, получал пять тысяч шестьсот шестнадцать рублей в год, подьячий — двадцать четыре рубля, и кузнец того же ведомства — четырнадцать рубликов, тринадцать алтын и две деньги. Не важно, был ли слух у подданного, важно было, в какую клавишу он тыкал.
Россия превращалась в могучую военную державу, нутро которой разъедало первобытное бессудие. Любовника своей первой жены, царицы Евдокии Лопухиной, Петр посадил на кол. Споенный светлейшим князем Меншиковым царевич Алексей был сперва пытаем на даче Ивана Мусина-Пушкина в присутствии отца, а после задушен в Трубецком раскате Петропавловской крепости накануне девятой годовщины со дня Полтавской победы. Купецких бочек больше в казематах не было — их место заняли политические заключенные. Российский чудотворец претворял вино в кровь. Страх можно было скрыть, но гнев скрыть не удавалось...
Едва сын Моторина Михаил в день Алексия Божьего человека прибежал домой и сказал, что в храме Николы в Воробьине какой-то мужик порубил топором святые образа Спаса и Богородицы, крича: «Был Бог, да весь вышел», Иван Федорович посмотрел на жену и хрипло молвил:
— Все ты, Анна-пророчица...
Постарела жена его, как похоронила грудного сына Дмитрия. Никто болькости матернего сердца не изведает до конца. А уж когда шесть годов тому завод их на Сретенке погорел без остатку, как-то согнулась вся.
И пошел Моторин на Болотную площадь, где должны были сжигать Дениску Фомина. Пахло на Болоте мокрой псиной, кислым пивом и спелой репой. Березы наперед ольхи опушились — надо было ждать сухого лета, а стало быть, и пожаров. Стоял бывший пушечный литец привязанным к столбу. Обложили его кругом березовыми поленьями. Мальчишкой Иван бросил в литейную печь березовый катыш, и Дениска попрекнул его: «Сосновые класть надобно, они смолистей, и хоть жару меньше дают, пламы у них выше и длиньше...»
Десятого патриарха на Руси Адриана царь убрал, в делах церковных теперь командовал Святейший Синод, а в гражданских — патриарх всея Яузы и всего Кокуя князь-кесарь, покуда был жив, а после — сын его Иван Ромодановский. Зачитан был приговор, одобренный Синодом, чтобы Дениса Фомина предать сожжению заживо.
Палач поднес горящую головню к хворосту. Под легким ветерком пламы нехотя метнулись к Денису. Денис держал в правой руке топор, которым он рушил образа в храме. Положа руку на огонь, он вещал голосом мерным и страшным:
— Будут трусы и мятежи, будут лживые пророки. От девки от Магаданы народится сын...
В тот же день Иван Моторин пошел на Варварку, в царев кабак, где дудели скоморошьи волынки и пьяные девки, натерев щеки злой бодягой, купали свои губы в словесном непотребстве. Иван не помнил, как снял с золотушного попика скуфью — из уважения к распятому Христу — и набил ему варю. А вышедши вон, положил бороду на плечо и узрел над дверью двуглавого орла, когтившего скипетр и державу.
— Отдай державу Христу, — шатаясь, сказал Иван. — Это я тебе говорю, двубашковый кровопийца.
Он поднялся на взлобок Старой площади и запел:
— Теща б....ща блинища пекла!..
В закатных лучах солнца двуглавый орел с простертыми крыльями отливал багрецом, будто сваренный заживо рак.
Фельдмаршал Миних, моложавый обаюн, казался другом всех, потому что не любил никого. Он был прост как дрозд — в шапку нагадил и зла не помнит. Обнося старый Киев валом, он засыпал землею и взорвал златые врата Ярослава, но, ревнуя к изволению предков российских, с позволения Анны Иоанновны послал своего сына в Париж, дабы прославить мастерство московских литцов. Миних-младший предложил золотых дел мастеру академику Жерменю составить проект отливки Царь-колокола.
— Сколько будет весить колокол? — спросил французский академик.
— Двенадцать тысяч пудов, — ответил сын фельдмаршала.
— Вы шутите! — расхохотался Жермень. — Это невозможно технически. Глиняная форма не выдержит давления металла.
Однако Жермень умел вить веревки из песка и за проектные расчеты заломил такую сумму, что Анна Иоанновна решительно отказалась от своего намерения.
Иван Моторин сам составил проект и отправил его в Санкт-Петербург. Высочайшее утверждение пришло через два года. Бумаги из новой столицы в Белокаменную и обратно шли неторопко. Когда казна открывала свой кошель, чтобы расплатиться, сажень превращалась в версту. Но если надо было обобрать подданных, верста сжималась до вершка. Растрелли было предложено заняться декором будущего Царь-колокола. Тот не соглашался работать ниже восьми тысяч рублей — сюда он не включал оплату материалов и жалованье мастеровым и работным людишкам. Иноземцам со времен Петра платили жалованье в четыре-пять раз больше, чем россиянам, и любовь к покинутой отчизне тощала у них быстрее, чем карманы.
За слова и травы, образы и персоны на наружной стенке колокола взялся Федор Медведев, пять лет учившийся в Венеции у скульптора Пьетро Баратты. Секреты ремесла, не ставшие достоянием черни, ценились в Европе выше, чем тайна таланта. За зеркало высотой в полтора аршина и шириной в аршин платили почти семьдесят тысяч серебряных монет. В зеркале сильные мира сего созерцали самих себя. В картине Рафаэля они могли видеть только одного Рафаэля и платили за нее три тысячи. Тайны ремесла становились явными, тайны таланта все века оставались тайной, как формула колокольной гармонии.
Персоны Алексея Михайловича были уже готовы. Только Иисус у Медведева не получался. Сын Божий ходил по раскаленным палестинским камням, был прожжен солнцем; повстречайся он царю Петру, тот мог бы и у него оттяпать бороду.
— Что-нибудь узрел? — спросил Моторин, когда скульптор укрыл его портрет влажной холстиной. Медведев лепил из гжельской глины голову литца.
— Узрю, когда начну резать из дерева, — ответил тот, вытирая руки о фартук. — Ты что такой смурной?
— Завод мой опечатали. В Сенате следствие ведут, сколь я уворовал у казны олова и меди, из коих в двадцать седьмом году вылил колокола для Исаакиевского собора.
Через три дня Федор Медведев принес наброски образов Христа и Анны-пророчицы. Моторин кинул взгляд на листы бумаги — перед ним был скуластый мужчина с широким носом и распухшими губами. Анна-пророчица была схожа с женой Моторина.
— Чтоб Христос державу в персты взял, такого еще никто не творил, — молвил он и провел кургузыми пальцами по лицу пророчицы. — Чударь ты истый.
Как Медведев с товарищами закончил работу над моделями, в Санкт-Петербургский сенат полетел доклад: «...оный убор сделали и окончили только в тысячу четыреста рублев, в том числе и инструменты и дача денежного жалованья».
И еще Медведев удивил литца напоследки.
— Почему у тебя ангелы глаза так раскрыли? — спросил Моторин, когда Медведев отлил восковые модели их голов. — Будто плакать хотят и не могут.
— То взабыль так. Все слезы выплакали, глядя на дела земные.
— Ваше величество, — докладывал граф Головкин, — мастера московские зело распустились. Моторин просит, чтобы ему за четыре прошедших года жалованье выплатили.
— Пропьет все, бездельник, и работы не исполнит, — ответила Анна Иоанновна, напрягая крупный настырный подбородок.
— Я напишу в Московский сенат, — продолжал Гаврила Иванович, поморщась. Давала знать о себе подагра. — Чтобы к нему приставили унтер-офицера, пускай не отлынивает от дела.
— Быть по сему, — ответила Анна Иоанновна. — Сроки давно вышли, пора и честь знать. А жалованья не давать, покуда не будет колокол отлит...
У себя в Ропше граф Головкин написал письмо в Сенат. Второй десяток лет он донашивал кафтан кофейного цвета, блюдя заповедь: «И плоти угодия не творите». Дописывая последние строчки, он вспомнил, как первым из царских слуг назвал Петра Великим и Отцом Отечества. Пора было и Анну Иоанновну причислять к лику великих. Канцлер подошел к трюмо. Его сделал сам Петр — два столба, изображавших два лавровых дерева с орлом наверху каждого. Канцлер прослезился, перекрестился на образа и зашептал Символ веры. Как всякий вор, он был слезлив, как всякий плут — богомолен.
В письме Гаврила Иванович давал инструкцию к тому, чтобы «за ленивым колокольным мастером Моториным прилежно смотреть, чтоб он безотлучно при той работе был, и кроме субботы и воскресения в дом его не отпускать...».
Выручил Моторина казенщик при винном откупе Иван Веселовский и дал в долг триста рублей. Пришел срок возвращать деньги, а жалованья не дали — дали артиллерии капитана Глебова, чтобы тот следил за литцом и домой не отпускал. Артиллерии капитан неотступно ходил за Иваном Федоровичем, а к вечеру отводил на Пушкарский двор и самолично будил его в шесть утра...
Двое суток плавилась медь в четырех печах. В двух из них подняло поды, и металл стал уходить в землю. Прорвало медью под и у третьей печи. Моторин понял, что печники уложили в поды не донской кирпич, а мещанский. Недоглядел литец за ними.
Отливку отложили до следующего года. Однако Моторин до того дня не дожил. Как преставилась жена его Анна, так в мае 1735 года в пожаре сгорел весь его дом. С голодухи и горя слег Иван Федорович и уже не вставал до августа. Господь прибрал его душу на Свое Преображение.
А в ноябре Михаил Моторин пустил медь сразу из четырех печей. Не боялся, что кожух не выдержит, — отец все рассчитал без сучка и задоринки. Каждую минуту в яму поступало триста семьдесят пудов меди. Такой нагрузки на форму не знал в мире ни один колокольный литец.
Да только не суждено было зазвонить в Царь-колокол никому — от забытой копеечной свечки, зажженной на Троицу перед образом Спаса в чулане женкой Марией Михайловой в доме отставного прапорщика Александра Милославского, загорелась Москва. И кто-то по нечаянности, плеснув на горевшие бревна, покрывавшие литейную яму, попал на Царь-колокол. От него откололся нижний кусок и выдвинулся, как нижняя губа у Якова Брюса. Узнав про то, заплакал Михаил Моторин.
Тонколодыжная Елисавет, с поратостью гончей взлетевшая на престол, великодушно отменила смертную казнь, однако по привычке, унаследованной от отца, продолжала бить государственный колокол по макушке. Сердце колокола пребывало безгласно.
По исконным поверьям, ангельские слезы, падая на землю, превращались в алмазы. Сын графа Головкина был сослан на Колыму, в Собачий острог, где под вечно мерзлой землей прятались золото и ангельские слезы. За Иваном Головкиным доброй волей последовала его жена, урожденная княжна Ромодановская. Через четырнадцать лет оплакала она смерть мужа, скончавшегося за тысячи верст от Санкт-Петербурга. Это среди каторжан родилась страшная в своей наготе истина, дошедшая до нашего века, — слезы не имеют запаха. Даже ангельские...
А через сто лет потомок Томаса Лермонта, тоже поэт и прорицатель, предскажет себе свою гибель и гибель России в черный год. Когда убитого поэта везли на телеге, из его легких вырвался черный хрип. Червленый намет его родового герба был подложен золотом. А где золото, там и кровь.
В семнадцать лет он написал загадочные строки:
Колокола — как люди. Люди — как колокола.
Поделиться книгой: