Житие колокольного литца

Фред Солянов

ЖИТИЕ КОЛОКОЛЬНОГО ЛИТЦА

Рассказ

1

Алексей Михайлович был последним царем, не брезговавшим мясом дикой рыси, что цветом схоже с шедшим на подводку зеркал английским оловом. Однако как человек тишайшего нрава он более предпочитал мясо вареного рака, по белизне не уступавшее пухлым перстам супруги ближнего боярина Ивана Мусина-Пушкина. Помнил, как в младые лета подцепил оком пунцового рака, лежавшего на дне подаренного князем Юрием Ромодановским деревянного блюдца с золотою обводкою. Речной дурень подъял клешни выспрь, будто надумал взлететь. Но дивно было не то, что вареный усатик решил вознестись после смерти, а что хвост у него был вытянут напрямки. В заживо сваренном раке хвост должен быть загнут, как у акантового листа в византийских вычурах. А снулый рак исполнен был яду, как печень медведя во время зимней спячки. Отравы тот рак скрывал в себе не менее, чем медовушный взор разгарчивой Мессалины, подносившей пьяный кубок с бодрянкой родному батюшке. Подсунул стольник рака, сваренного дохлым. Однако самодержец не был подозрителен. Он кликнул оберегателя государевой печати Артамона Матвеева и молвил:

— Неча все время в зерцало пялиться. Глянь на рака. Вишь, будто крыла, клешни подъял. Вот и в гербе российском крыла у орла должны прострены быть. И чтоб концы хвоста загнуть волюткой и в лапы вложить скипетр и державу. Седни же закажи новую печать. Ступай, пожалуй...

Спустя две недели была отлита новая государственная печать. Хоругви и кабаки украсились византийским двуглавым орлом с поднятыми крылами, в его когтях были зажаты скипетр и держава, крупная, как высоцкое яблоко.

И теперь, в заматерелые годы, мысли Алексея Михайловича сызнова запутались в пухлых перстах боярыни Мусиной-Пушкиной. Очнулся он, когда сквозь кошачье золото решетчатого оконца протек в палату косною струей звон Большого Успенского колокола. Царь вздрогнул, широким крестным знаменьем греховные мысли за печку загнал и вздохнул.

В Большой Успенский нынче только по праздникам звонили. Прежний колокол, что отлил Емелька Данилов с отцом своим, порушили после благовеста звонари в страшном году, когда моровая язва уложила в вотчину с косую сажень и Емельку Данилова, и еще сто сорок девять тысяч христианских душ в Белокаменной. Через год после того отлил на восемь тысяч пудов Большой Успенский литец Александр Григорьев...

Ударили в Большой Успенский, когда у царя народился меньшой сын, нареченный Петром, схожий с отпрыском Ивана Мусина-Пушкина Платоном, как колокола-близнята.

В тот же год в Пушкарской слободе у колокольных дел мастера Федора Дмитриевича Моторина родился сын, при крещении в церкви Спаса на Сретенке нарекли его Иваном. По тому случаю в Большой Успенский не звонили, однако, как и спеленутый царев сын Петр, Иван сын Федоров Моторин с младенчества наследовал у отца свое законное ремесло.

После смерти Алексея Михайловича на царство заступил его старший сын Федор, сославший Артамона Матвеева туда, где дать было нечего и некому, а заодно и кремлевский набатный колокол, что тот своим звоном нарушил его сон. А при матушке Екатерине Великой новый набатный колокол лишили языка, потому как он к бунту народ призывал. А Платон Иванович Мусин-Пушкин к бунту народ не склонял, однако и ему отрезали язык и сослали в Соловецкий монастырь при Анне Иоанновне.

Ссылали, резали языки, безглавили.

Колокола — как люди. Люди — как колокола.

2

Александр Григорьев помирал тихо. Он лежал под бугристой ватолой, худой и тщедушный, с рыжей бородой в проседи. Запавшие глазницы казались бурыми, как греческая бронза, и на горячем пошепте с его сохлых губ слетали последние слова:

— ...Как помру, серебряные рубли, что я скопил, схорони у себя. Сын твой в литцы выйдет, присягу даст, на те рубли завод литейный построй. Будете сами себе хозяева. Пусть твой Ванек грамоте обучится, чтоб не был таким, как я. Чтобы хитрую цифирь постиг. Не токмо верою, ино и мерою...

Как отлил Александр Григорьев Большой Успенский, Алексей Михайлович повелел каждоденно выдавать мастеру по серебряному рублю. Рос мастер сиротой, детей не народил, вот и завещал свой сундук с рублями старому другу. Отцы их тоже купно колокола лили. Еще при царе Михаиле Дмитрий Моторин в подмосковном селе Медведкове — вотчине князя Дмитрия Пожарского — привез вящему тезке для его церквы свой колокол.

Однако разумел Федор Моторин, что такого благозвучного, как Большой Благовестный в Саввино-Сторожевском монастыре, весивший две тысячи пудов и тридцать гривенок, никто уже на Руси отлить не сподобится. Столь знатный талан только Александру Григорьеву выпал, да и ему — раз в жизни. Грамоте и цифири не обучен был, но под тяжкой медяной плотью музыку небесной мироколицы на века угадал...

Во всяком колоколе три тона. Первый слышен сразу после удара. Если звон густ и ровен и держится долго, не глушится иными тонами, стало быть, литцу талан выпал. Начинается тот звон от дрожания частиц в средней его части. Второй тон слышен немного позже, то уже гудит боевая нижняя стенка с утолщенной губой. Чем толще губа, тем гул сильнее. Третий тон идет по дну. Если дно толстое, звон может испортить остальные два тона...

— Чударь ты, — ответил Григорьеву Федор Моторин, однако прекословить умиравшему не решился. Сын его Иван уже в шесть лет постиг начала литейной формовки и на пыльных околицах собирал в холстяной куль конские яблоки — ведал, что с ними глину смешивать лучше, чем с коровьими лепешками: от этого ни кожух, ни глиняный болван не давали большой усадки и после просушки не трескались.

С сыном слободского пушкаря Дениской Фоминым бегал Ванька на Пушкарский двор, щербатые — с прозеленью — кирпичные стены которого упирались в Лубянку и Рождественку; смотрел, как ярыжки еловыми шестами медяную расплавку дразнили в литейных печах. И затыкал на полигоне уши, когда пушкари новые орудия пытали и охульные пушки возвращали на переплавку.

Бегали они с Дениской и в Кремль слушать перезвон колоколов на Иване Великом и звоннице. Звонарь вставлял в уши рябиновую балаболку и начинал службу с удара в главный колокол.

Бом-м-м!..

А когда вступали альты — средние колокола, — вымеривал следующий удар чтением псалма:

— Блажен муж…

Бом-м-м!..

— Вcкую шаташася...

И сызнова плескались на одной ниточке жемчуговые трели зазвонников.

Бом-м-м!..

— Господи, что ся умножиша...

В три звона разлетались голоса благовестного перебора, литые в целокупности так, что и не разобрать было, то ли зазвонники плавятся и рушатся вниз басами, то ли басы дробятся на мелкие жемчужины и взмывают в поднебесье миллионами сверкучих брызг.

Дениска рос озоруном, в свои игры и Ваньку Моторина вманывал. С Ивановской площади он тащил друга к приходу Николы в Воробьине у Серебрянских бань, где бывший малороссийский коваль на старости лет заделался звонарем. Чтобы дать замер ударам, звонарь Юрка приговаривал:

— Теща б....ща…

Бом-м!

— Блинища пекла…

Бом-м!

— Уронила сковородищу…

Бом-м!

— Всю ....щу обожгла.

И складом лились российские обмылки фряжского Возрождения, от которых Ванька с Дениской, грызя валдайские баранки, закатывались хохотком.

Однажды Дениска облачился в старые тряпки, изображая батюшку из прихода Сергия-чудотворца в Пушкарях, и делал вид, что бросает в воду соль и масло. Свершив помазание колокола — свернутой конусом жестянки — семь раз крест-накрест снаружи и четыре — внутри, окуривал колокол ладаном и речитативом выводил:

— О еже отгнати всю силу коварства и навета невидимых врагов от всех верных своих, глас звука его слышащих...

— Где воду-то взабыль брать? — спросил батюшку крестный отец.

— Была, да вся вышла. — Дениска полез в штаны. За крещением колокола следил отец Ваньки Федор Дмитриевич. Когда батюшка обратился в звонари и стал повторять припевки коваля Юрки, Федор Дмитриевич поймал батюшку за ухо, дал ему по потылице и сказал:

— Не попами и скоморохами будете, а литцами!..

Бог дал попа, черт дал скомороха, литец — литца.

Литцы на Руси жили так, что медной посуды у них было крест да пуговица, а рогатой скотины — таракан да жуколица. Пиво, что по подряду поставлялось в Пушкарский приказ на раствор формовочной глины, приказные себе забирали. Приходилось штаны рассупонивать и урыльной влагой смачивать глину. Рождался колокол в промежке дерьма и праха, чтобы чистой песней встречать жизнь и смерть человеческую.

3

В десять лет Ванька мог определить, готова земля на формовку или нет. Сжав в горсти горелую землю и увидев, что кусок не рассыпался, он смешивал ее с мелко толченным огнеупорным кирпичом и глиной, хранившимися порознь в больших деревянных ларях.

Дениске мастеровые уже доверяли отливать ядра. Как-то он шепнул Ваньке:

— Знаешь, какой секретный прилив для пушечного сплава?

— Нет.

— На сорок пудов полтора фунта ртути, столь же селитры и щепоть серы...

Дениска не успел досказать, как ворота со стороны Рождественки распахнулись, и на Пушечный двор, будто струя из печного очка, вылилась длинная толпа царской свиты. Впереди шел долговязый отрок в зеленом кафтане с красными обшлагами и позолоченным двуглавым орлом на груди. Это был юный царь Петр. Он обошел литейные ямы, оглядел колокол, отлитый намедни, поднял железный прут, валявшийся подле него на земле, и ударил колокол по макушке. Раздался куцый звяк.

— Почему не звенит? — спросил он.

— Бьют колокол не в голову, а в бок, — ответил Василий Васильевич Голицын.

— Пусть стреляют из пушек, — приказал Петр.

На полигоне пушкари и бомбардиры показывали удалую стрельбу. Когда юный царь сам поднес фитиль к затравке и пушка бухнула, свита заколыхалась и заволдырилась, как плавная медь под еловыми шестами. Дениска сказал Ваньке:

— Каков? Я бы тоже смог, да не велят.

А Петр сызнова поднес фитиль к казеннику. Пушка бухнула, и ядро, подняв фонтан земли, вошло в насыпной бруствер, как дробина в масло. Глаза у юного государя разгорелись. Верно, представлял он, как бьет по бунташным стрельцам, бросившим на копья сберегателя государственной печати Артамона Матвеева. Затаились в царском сердце страх и месть. Страх он скрывал, а месть свою утолил, когда вкупе с Меншиковым рубил головы стрельцам...

Денис к тому времени стал пушечным мастером, и, если где подходила пора пробивать очко в печи, чтобы пустить металл в форму, его звали на подмогу. Чугун в изломе был хорош — волокнист и зубрист, однако око могло и ошибиться.

Печник железным ломом выбивал толстый гвоздь из очка. Денис стоял у белой огненной струйки, поднимал десницу и резким взмахом разрубал ею струю, подносил ладонь к носу, нюхал ее и говорил:

— Песку и угля быстрей добавь — цинку много...

Молодые новики из подмастерьев подходили к Денису и просили показать руку. Убедившись, что ладонь не только цела, но на ней нет и следа ожога, они в изумлении великом повторяли:

— Вот чударь так чударь.

Денис знал, что, ежели рука в меру суха и в меру влажна, металл не успеет обжечь ее. Ну а уж как он чуял, чего в расплавке не хватает, а чего в излишке, того объяснить не мог.

4

Петр Алексеевич стал первым царем на Руси, своеручно силком стригшим бороды подданным. Бояре крякали, когда его величество резал ножницами подобие Божие. Один князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский, муж верный и твердый, смолчал, едва царь сделал его голорылым, и только посапывал в длинные, будто у рака, усы, сверля монарха зрачками темными и глыбкими, как пушечные жерла. Уж он-то ведал, что нижний окоем фамильного герба Ромодановских, схожий с французской бородкой, бомбардир-капитан, он же в миру самодержец российский, остричь побоится, потому как Европу трогать накладно было — могла дать сдачи втройне. Царь уважал тех, кто был сильнее его. Дипломатом рос.

А когда царь прислал князю-кесарю машину мамуру, которая сама рубила головы стрельцам и убивцам, да заодно отрубила голову отцу Дениса Фомина, Денис явился на Пушкарский двор, выводя ногами вавилоны и крича:

— Был Бог, да весь вышел!..

— Сдурел, что ли?! — цыкнул Иван Моторин.

— Где он, Бог-то?

— Рече безумец в сердце своем — несть Бога, — ответил Иван. — Приходи, когда проспишься.

— Пьяный проспится, дурак — никогда. Уйду я из литцов. Креста на царе нет. Да и артиллерист-то он хреновый. Пушки из колокольной меди льет. С первого же выстрела порвет.

— Красной меди добавят.

— Где красную медь нонеча найдешь? Была, да вся вышла...

Петр начал войну со шведским королем Карлом XII и под Нарвою потерял полторы сотни пушек. Думному дьяку Андрею Андреевичу Виниусу, начальнику новой Конторы артиллерии и фортификации, было приказано отлить двести пятьдесят орудий. Большой Успенский колокол, разбившийся во время пожара, велено было не трогать. Колокольной меди свезли на Пушкарский двор девяносто тысяч пудов. Виниус жаловался царю письменно:

«Много остановок от пьянства мастеров, которых ничем исправить невозможно. Бургомистры красной меди не присылают, а колокольная медь в пушки без той негодна...»

Жаловался Думный дьяк, однако к весне пушки отлил. Про пьянство было наврано, чтобы проникся государь, как нелегко приходится его слуге. Денис Фомин с пьянством в счет не мог идти — ушел он из Пушкарского приказа, сиречь Конторы артиллерии.

Ивану же Моторину, когда помер его отец, в наследство перешел литейный завод на Сретенке, построенный на рубли Александра Григорьева. Владел им Иван Федорович пятнадцатый год. За восемь месяцев отлил он там из казенного чугуна сто пятнадцать орудий, работал скоро и себя не щадил. Однако лил пушки без спешки, давая расплавке отфырчаться, отшипеться, как дикой рыси, изойти газами, чтобы при отливке, не случилось раковин в металле. Сам отбирал на Пушкарском дворе не белые, а серые крицы — серый чугун хоть и мягче был и труднее плавился, однако в нем меньше цинку было — в изломе плотен и зернист, не хрупок, годился на сверление и обточку, и только такой чугун мог идти на отливку пушек и полых снарядов.

Пришел срок Ивану Федоровичу жалованье за отливку пушек получать в Конторе, да Андрей Андреевич пощелкал на счетах, поскрипел облезлым костышом по бумаге и рек:

— Сам, Иван Федорыч, знаешь, наличных денег в Конторе не бывает. Да и не положено тебе жалованья. Много на угар вышло. Норму превысил. И не я тебе, а ты мне должен три рубля с пятиалтынным и двумя денежками. К концу года заплатишь.

— Помилосердствуй, Андрей Андреич! Что я жене-то скажу? Сына от груди не отняла, в доме ни полушки...

Делал дело Виниус, да и себя не забывал. Записал подряд на медь и железо под чужим именем, подрядчикам Сибирского приказа заплатил по два рубля за пуд, в Контору доставил по шесть рублей за пуд и разницу в двадцать тысяч рублей к себе в сундук уложил. Александр Григорьев столько не накопил за двадцать лет, сколько думный дьяк за полгода ухватил у казны. Хрусталь и бархат присно были повязаны с колодкой и кандалами.

Мастера и ярыжки стали от работы отлынивать, одно ядро по неделе отливали — хоть держава и вела войну со шведом, кому охота задарма спину гнуть? Заказы на бомбы и снаряды были сорваны, а раз так — отписал государь письмо князю-кесарю, а тут и Меншиков с ревизией пожаловал.

Чтобы под старость оставить за собой Сибирский и Аптекарский приказы, Виниус вручил светлейшему князю акциденцию, что по-латински значило «случайность», а по-русски — взятка на десять тысяч рублей.

Меншиков грамоте не разумел, но охулки на руку не клал — барашек в десять тысяч выделки не стоил. Виниус был отстранен от должности. В Преображенском приказе в присутствии князя-кесаря Ромодановского Андрею Андреевичу дали вскресу кнутом. Кнут не ангел, души не вынет — это до Виниуса собственным задом усвоили даже честные отцы на Руси. Понял думный дьяк, что совершил с акциденцией промашку, да промашка раньше вышла — брал Виниус с нищих и с Ивана Моторина тоже. Поспешил думный дьяк — будто отлил колокол с большими раковинами, не дав кожуху обсохнуть. Ударил в колокол — не малиновый звон раздался, а черный хрип.

5

Новый начальник Конторы артиллерии и фортификации Яков Вилимович Брюс был выходцем из Шотландии. Брови вразлет, узкие хваткие глаза, и на скуластом фасаде — выпяченная нижняя губа. Все время он проводил на Сухаревой башне и редко сходил на землю. В телескоп следил движение планет и звезд и вершил предсказания по знакам солнопутья на каждый год. Вместе со стольником Юрием Петровичем Лермонтовым, потомком шотландского барда и мага Томаса Лермонта, он готовил к печати календарь, по которому каждый волен был узнать, когда надлежало «мыслить почать или жену пояти». Оба они читали на латинском работы знатного астронома Иоганна Кеплера и соглашались с ним, что душам свойственна природа не плоских фигур, а объемных тел. И оба пытались постичь, отчего снежинки с пушистыми лучами, гранатовые зерна, пчелиные соты и все кристаллы имеют шестигранную форму.

В паузах за трапезой, когда метафизика уступила место жареному каплуну с мальвазией, они вели беседы на житейские темы. Как-то Юрий Петрович сказал:

— В фамильном гербе моего рода есть шестилепестковая розетка.