Пастырь здесь погребен, и Давид он не именем только, — Сын твой, великий Филипп, стоит отца своего. Он свою паству лелеял не меньше, чем с благостью отчей, Мир возлюбя, он добру благоволил и уму. 42. ЕМУ ЖЕ[201]
Здесь тот Давид, что Филиппу был герцогу сыном похвальным, С отчей любовию он паству лелеял свою. 43. ОДИННАДЦАТИСЛОЖНИК ЭРАЗМА К СТУДЕНТАМ[202]
Всем, кто друг и благой, и чистой музы, Он — услада; и нет совсем здесь скверны, Иль того, что бы яд прикрыло медом: Славит только Христа Вильяма лира. 44. НА ИСПРАВЛЕНИЯ ВИНЦЕНТИЯ ПРОТИВ ИСКАЖЕНИЙ ИСПРАВИТЕЛЯ МАЛЛЕОЛА[203]
Больше, чем я захотел позволить Варию с Туккой,[204] Против музы моей темные толпы вершат. Этот чернит и карнает, тот к пурпуру ладит лохмотья, — Нет и страницы одной, чтоб без изъянов сочли. Или недавно какой потрясен был я пакостью гнусной, — Грязный Маллеол меня бедного жал и теснил. Этот бездельник пока вытряс грязь на меня и умножил, И пока тряс он старье, грязи подбавил еще. Блеск им украденный тут возвращает Винцентий отделкой 10 И украшает его, индексы книге придав. Жажду, пусть здравствует мой отомститель Винцентий вовеки, В скверном да сгибнет огне[205] этот Маллеол — чума. 45. ВЕЛИКАЯ БРИТАНИЯ, КОТОРАЯ НЕКОГДА БЫЛА НАЗВАНА АЛЬБИОНОМ, А НЫНЕ ЗОВЕТСЯ АНГЛИЕЙ, РАДУЮЩАЯСЯ ДОБЛЕСТИ НЕПОБЕДИМЕЙШЕГО КОРОЛЯ ГЕНРИХА И ВЫДАЮЩЕМУСЯ ТАЛАНТУКОРОЛЕВСКОГО ОТПРЫСКА[206]
Говорит Британия Если великих богов позволено милости славить И радость находить в дарах достойнейших, То почему не могу я назвать свою землю счастливой? Достоин бед, кто благ своих не ведает. Индии гордость далекой — ее руноносные рощи, Араб привык гордиться благовоньями, Ладаноносным пескам богатая рада Панхея,[207] Златой рекой земля иберов[208] славится. Нил семиустьем своим процветание дарит Египту 10 И вина прославляют Рейна жителей. Африки гордость обильной — ее плодоносные недра, Кто гаванями славен, кто — товарами. Нет у меня ни в ключах, ни в реках больших недостатка, Ни в тучных пашнях, ни в лугах смеющихся. Я плодовита людьми, изобильна металлами, зверем; Не хвастаюсь, что всюду огибающий Щедро богатства дает Океан мне и дружество — небо, Что воздух так нигде не веет сладостно. Феб не спешит у меня погрузиться в закатные воды, 20 С его сестрою[209] входят ночи светлые. Разве могу пренебречь я шерстью хваленного Бета,[210] Где руно мягче белых агнцев жертвенных? Да и твои, о Мемфис, презирать чудеса я не мог бы, Но больше слава та и справедливее, Что прославлена я, Британия, Грецией, Римом, Что древностью вторым я миром названа. Но я не хвастаю этим: то было давно, а сегодня Султан на шлеме я взношу торжественно,[211] Ведь у меня есть король — честь славнейшая славного царства, 30 Король — одно лишь чудо века этого. Он одинаково сведущ в искусстве Паллады и Марса, Он битв знаток, но мир ему возлюбленней. Прочим прощая, себе ничего не прощает, — правленье Для всех — вольнее, для себя — суровее. Он полагает, что так будет лучше всего для отчизны, Он к добрым кроток, страшен лишь преступникам. Дециям не был свой Рим, своя Аттика Кодру дороже,[212] — Отчизна, что из бедствий рока вырвана. У божества и у неба такое величье, какого 40 Не знали ни Метелл, ни муж Эгерии.[213] Не было меда в речах у властителя Пилоса[214] слаще, Не больше ум, не выше был у Цезаря. Не было у Мецената десницы столь щедрой в дареньях, Иль воздержанья от кровопролития. Произошел, как считают, Эней от лона Венеры, А Сципион родился от Юпитера; Что, если б эти века моего короля увидали, С лицом прекрасным, с сердцем превосходнейшим? Не заключили б, что сам помогает людям Юпитер, 50 Здесь, в нашем скрывшись теле человеческом? Будет всегда для меня он подобен великому богу, — Отец златого века, Аполлон он мой. Всходит — и век из пределов моих исчезает железный, Вернувшись, зло Астрея все рассеяла.[215] Именно так на всем небе созвездия меркнут, бледнея, Титан лишь заблистает ликом огненным. Януса можно уже запереть,[216] жить долго в покое При столь могучем мира защитителе. Бедная я! Что ж, Юпитер, не дал ты ему бесконечных Годов, все давший прочее? Наши боги хотят превзойти земные уделы. И коль молитвам внемлют небожители, Поздно поистине пусть возвратится он в звездные выси, Пусть поздно Парка нить обрежет смертную. Кончил со смертью Алкид труды свои, полные славы, Но небо добрым королям назначено. Боги тогда пусть его обретут, когда Нестора годы, Когда он старость превзойдет Титонову.[217] Но для меня пусть живет он, пока августейший потомок 70 Не даст нам имя, лик и ум родителя. Пятое в царских чертогах уже подрастает потомство: Три — королей отцы, две ж будут матери.[218] Так же, как в Пестума кущах,[219] весной обновленного снова, Взрастают розы от росы живительной. Самый приятный цветок[220] для прекрасной Венеры, другой ведь Не дышит и не блещет привлекательней. Нет у других обаянья венков, сплетенных из розы, Обвить власы достойной королевские. Здесь, где веселое рвенье взрастившего их садовода 80 Сливает розы алые и белые,[221] Среди обилья шипов и алеет одна и белеет, Как если б слить багрянку с костью белою. Тот же у всех аромат и роса всех та же выводит, И тот же куст, и прелесть та ж и молодость. Та же и почва питает их влагою той же, лелеют Их ветерки и звезды те же самые. Родственных два есть побега, которые дивным оттенком Разнообразят цвет и юность нежную. Эта, едва рождена, вся под кожицей скрыта зеленой, 90 И легкий пурпур светится сквозь трещинку. Та белоснежного лика едва выпускает вершину И, раскрываясь, рвет одежды тесные. Эта, покров разорвав, острый кончик весь свой выдвигает, Грозя раскрыть все лепестки стесненные. Та, не прорвавши еще белоснежных своих оболочек, Лишь ветеркам вверяет силы слабые. Белые тут лепестки заливаются пурпуром нежным, Иль цветом брата,[222] иль звезды окрашенным. Дважды шести лепесткам она, величайшая, рада, 100 Являя кудри в Тирском блеске пурпура. Так не алеет и шерсть, что багрянкой окрашена дважды, И Феб, всходящий над волной рассветною. Роза не только улыбку прекрасную дарит прохожим, Но обещает семена златистые. Это — Арктур мой,[223] кто горд своего названья значеньем, Кого являет словом он и доблестью. Видишь, какой в нем пример благородного облика виден, Как блеск ума в глазах живого светится. Ранняя мудрость не ждет медлительной зрелости — пылко 110 Природой годы обгоняет данные. Был вот таким Иессид[224] и во всем с ним сын его схожий, Когда рубил он, мальчик, чудищ яростных. И когда спор на суде сумел его сын уничтожить И злую ложь искусной ложью выявить. Ближняя следует нимфа, которой даровано имя Жемчужины,[225] в Персидском море выросшей. Знаменьем я восхищен и манящим сиянием камня И млечным целомудрием жемчужины. Камешек кругл и изыскан своей безупречною гладью, 120 В его природе — ничего нечистого. Родственность новая есть у жемчужины с небом пресветлым: Сверкает — ясным, светит солнцем облачным. Но моя дева благим предана божествам беспредельно — Стремится к небу, а не к морю зыбкому. Если бы кто увидал, как резвится с нимфами дева, И брата, кто стрелу пускает легкую: Он — это Феб золотой, а она — серебристая Феба, Клянется пусть благими Феба светами. Вот уж и Генрих, дитя,[226] родителя именем гордый, 130 При Скелтоне,[227] святых начал наставнике, С самого нежного детства вникает в искусства Паллады. В его лице отец так явно видится! Это ж отца отраженье блистало в Аскании древле,[228] Так схож Ахилл был с дивною Фетидою. Некую славу сулит Мария названием самым Светила, никогда не заходящего. Но какой песней, Эдмонд, колыбель твою воспою я? Сюда, о сестры со златыми плектрами, Струнами тихие сны вы навейте своими ребенку 140 И фесценнин вы прозвучите песнями.[229] Нимфы, его колыбель вы осыпьте приятно дарами, Все соберите травы благовонные. Кассию, кальту, тимьян[230] и амброзию также с шафраном, Амом сирийский, майоран приятнейший. Тысячу видов цветов и тысячу разных расцветок, — Горит средь всех лишь роза величайшая. Алую, белую розу смешайте в венках благородных, — Ликует сын, цветам отцовским радуясь. Мальчику, Парки, молю, дайте белую пряжу на прялке, 150 Пусть жизни нить на ней течет счастливая. 46. ПЕСНЬ-ИМПРОВИЗАЦИЯ[231]
Что тебе было угодно излить красноречья источник Здесь, восхваляя меня, Скелтон, поэт, заслуживший отличия вечного лавра И украшение муз? Мы не прославили ведь ни сестер Пиерийских[232] пещеры, Ни из источника муз Влаг не испили, какие уста изощряют поэтов. Лиру тебе Аполлон Дал, что украшена златом, а сестры — звучащие плектры; 10 И на устах у тебя Слаще Гиблейского меда[233] само Убежденье бытует. И Каллиопа себя Всю на тебя излила; превосходишь ты лебедя песней; И уступает тебе Сам Родопейский Орфей со своею простертой кифарой. Ты вместе с лирой своей Можешь смягчить и зверей, и дубы непреклонные сдвинуть, Можешь течение рек Быстрое остановить, на пленительных струнах играя; 20 Можешь и скалы склонить. Пред Меонийцем Гомером так греки в долгу, так, Вергилий, Мантуя — перед тобой; Скелтону так своему, и уже признается он в этом, Бритов обязан предел. Первый из мира латинян камен он в Британию вывел, Первый он здесь научил Речи и тонкой, и чистой. С таким предводителем, Скелтон, Англия пусть ничего Не устрашится — и даже — поспорить с поэтами Рима. 30 Здравствуй вовек и живи. 47. ОБРАЩЕНИЕ СПАСИТЕЛЯ К ЧЕЛОВЕКУ, ГИБНУЩЕМУ ПО СВОЕЙ ВИНЕ. НАБРОСКИ БУДУЩЕГО СТИХОТВОРЕНИЯ[234]
Хоть у меня одного все блага небес и земные, Не явное ль безумие, Что, человек, к ложным благам, но к истинным бедам стремишься, Ко мне же — редкий, иль никто? Многих влечет красота, и меня нет прекрасней на свете: Никто не чтит красу мою. Полон я вышнего света, в родителях я благороден. Зазорно разве мне служить? Я и богат, и готов и великое дать, и немало, — 10 Люблю просящих: где они?! Есмь и зовусь я терпеньем отца высочайшего: люди ж Совет со мною презрели; Я — и наставник: никто за учителем, мною, не идет; Я — вечность: нет стремленья к ней. Путь я, которым одним достигают неба созвездий, Но путник редкий им идет. Хоть я единый создатель и жизни, и самая жизнь я, Что ж презираем смертными? Вестнику правды не верят, надежд мне своих не вверяют, 20 Хоть нет меня надежнее. Я милосерден, готов сострадать, но ко мне прибегает Едва ль бедняк какой-нибудь. Я справедлив, наконец, и суровый неправды отмститель: Едва ль кому внушаю страх. Ты, кто бросаешь меня, человек, коль твоя беззаботность До смерти доведет тебя, Значит, ничто не прошло. На меня не вали свои вины; Ты сам виновник бед своих. 48. КНИГА, ПОСЛАННАЯ В ДАР[235]
Что эту малую жертву робею дать другу большому,[236] Ладана малость когда вышних пленяет богов? 49. НА СЛЕПОГО КОРРЕКТОРА ТРАГЕДИЙ[237]
Что же так часто, читатель, везде ты погрешности видишь? Тот, кто корректором был, света не видел уже. 50. НА ШЕСТЬ ВОССТАНОВЛЕННЫХ КОЛОКОЛОВ, КОТОРЫЕ БЫЛИ СОЖЖЕНЫ МОЛНИЕЙ[238]
Мы — шестизвучие меди, но я, наиболее звонкий, Альфой с Омегой зовусь, Троице кто посвящен. Нас и священное зданье благая забота Герарда — Пастыря воссоздала, молньи спаленных огнем. 51. НА КОЛОКОЛ, ПОСВЯЩЕННЫЙ МАРИИ
Медный звон у меня, но не сыщется медного звона, Чтобы с родившей Христа мог он сравняться хвалой. 52. НА ТОТ ЖЕ КОЛОКОЛ
Мария имя мне дано взаимное, Никто не восседает ближе к Троице. 53. ТРЕТИЙ КОЛОКОЛ, ПОСВЯЩЕННЫЙ КРЕСТИТЕЛЮ
Глас вопиющего был,[239] чье прозванье несу; и народ я Чтить призываю Христа равно и ночью, и днем. 54. ЧЕТВЕРТЫЙ КОЛОКОЛ, ПОСВЯЩЕННЫЙ АПОСТОЛУ ПЕТРУ
Я, посвященный Петру, гоню демонов, молнии также, Крашу я кантами дни праздников и похорон. 55. ПЯТЫЙ КОЛОКОЛ, ПОСВЯЩЕННЫЙ МАГДАЛИНЕ[240]
Я — Магдалины, молний зло уже в прошлом, Ведь лучшее и всё дает благой пастырь. 56. ШЕСТОЙ КОЛОКОЛ, ПОСВЯЩЕННЫЙ ВСЕМ СВЯТЫМ
Тонок мой звон, но и он издалека до слуха доходит, — Мне небожителей сонм вкупе дает имена. 57. ИНАЧЕ
Пусть за меня ни Додона, ни светская бронза Коринфа[241] Не состязаются: звон всем небожителям мой. 58. НА НЕКОЕГО ПРИДВОРНОГО, ВРАЖДЕБНОГО КЛИРУ[242]
Вот он Урсал — Мидас,[243] но того он Мидаса глупее, Всем без разбора спешит всюду прославить себя; Он и ярится на клир, похищая тем славы начатки, И в Фаларида Мидас[244] сей превращается вдруг. Древле так славу стяжал, полагаю, сожжением храма Некий гречишко,[245] творец столь непомерного зла. Мысли безмозглой такой ты водой никакою не смоешь, Мог бы один лишь клинок бешенство это смирить. 59. НА НЕГО ЖЕ
Думаю, что ни Мидас столь нелепым умом не отмечен, Ни против клира и ты, Малх, не свирепствовал так,[246] Как это делает некто, — к чему называть его имя, — Не разбирая пути, рвется он к славе своей. Ах, если б некий ему Аполлон дал ослиные уши, Или же оба ему Петр его уха отсек! Или пусть больше шумел бы и делал бы то, что в отцовском Прозвище[247] первый его слог означает собой. 60. НА НЕГО ЖЕ
Некто сказал тебе, Урсал, что ты, на клир обозлившись, Кесаря право и с ним право святое хулил. Ты же смеялся над тем человеком и много, и долго, И справедливо — ведь смех легче всего и глупей. Кто бы подумал иное, твое лишь услышавши имя, Будто не ты осквернил славные права права? 61. НА ОБОРОТЕ КОДЕКСА, ПРИНАДЛЕЖАЩЕГО БАТТУ[248]
Батт — мой владелец;[249] кто схитит меня загребущей рукою, Батт, я желаю, везде пусть перед ним предстает. 62. ЯКОВУ БАТТУ[250]
Будь, Яков Батт, бестрепетным: Умерший славно, будет жить. 63. ЕМУ ЖЕ[251]
Не ведай страха, Яков Батт: Воскреснет славно умерший. 64. ЭПИТАФИЯ ГЕНРИХУ, ЕПИСКОПУ КАМБРЕ[252]
Здесь Генрих спит, краса от корня Бергена, Кто нравов славой выше дедовских родов. Всего важнее благо паствы он считал, На что, благой, он средства отдал отчие. Затем, горя любовью к небожителям, Твою обитель, Яков,[253] посетил, Петра Твердыню также и Йерусалим святой. 65. О НЕМ ЖЕ
Из семерых одного, порожденных Бергеном братьев, Парка, завидуя, здесь Генриха скрыла в земле. Он же для паствы Камбрейской и пастырем был и отцом ей, Не для себя — для нее и для отчизны рожден. Благочестивый, он дважды в обители Якова бывший, После и Рим, и святой Йерусалим посетил. Так, благочестьем подвигнут, своей добродетелью славен, Век свой счастливо скончал, не запятнавшись ничем. 66. ДОСТОЙНЕЙШЕМУ ОТЦУ АНТОНИЮ БЕРГЕНСКОМУ, АББАТУ СВ. БЕРТИНА, О СМЕРТИ ЕПИСКОПА КАМБРЕ[254]
Смерть, кто зависти дочь, но и матери самой преступней, Тем же оружьем стремясь больший урон причинить, Неповторимую ветвь благородного древа срубила: Генриха, Бергена был честью, надеждою он. Так разноликую скорбь он одним погребеньем рождает; И о патроне пока родина, плача, скорбит, Доброго пастыря паства пока ожидает, лишившись, Как и советника двор, непревзойденного в том, Бедность ученая жаждет благого пока Мецената, 10 И о надежде своей сирых рыдает толпа, И, наконец, пока в скорби весь Бергена люд провожает Отпрыска прах своего, честные слезы лия, Ты, и уже не впервые, о пастырь Вертинский, о брате Плачешь, — увы, третий он из столь большого числа. Плачешь по праву, но пусть будет мера для праведной скорби; Радуйся, что не всегда можно иметь, что имел. Истинно, брат не скончался — направился к вышнему небу; Нравов своих чистотой, жизнью он то заслужил. Вы лишь храните останки нетленные этого рода, 10 Боги, кто благости полн к духом великим мужам. 67. НА ТИТУЛЕ КНИГИ «О ПРЕВОСХОДСТВЕ ИМПЕРАТОРСКОЙ ВЛАСТИ»[255]
Вы, кем чтим глубоко кесарь, мир хранящий христиан, Сердцем эту книгу чтите, что нам кесаря хранит. 68. НА КАРТИНУ С ИЗОБРАЖЕНИЕМ МИФА О ГИГАНТАХ[256]
Вот из нелепой земли, без отца народившись Гиганты[257] Горы на горы поверх громоздят, самого угрожают Неба владыку низвергнуть с его высокой твердыни. Но безуспешны безумные силы, лишенные смысла. 69. НА НИХ ЖЕ, ПОРАЖЕННЫХ МОЛНИЕЙ
Нагроможденные рушит Юпитер ударами молний Эти громады, огнем облекая Гигантов и горы. Так, так без разума сила, так все нечестивых деянья Ниспровергаются вмиг непрерывно отмщением вышних. 70. НА КАРТИНУ С ИЗОБРАЖЕНИЕМ УМЕРЩВЛЕННОГО ПЕНФЕЯ
Эхионида ты зришь, Пенфея, Кто чужеземного Вакха тайны[258] Презрел. Но был нечестивец этот Мстителем — богом за зло наказан. От материнской руки погиб он И от вакханок — сочтен за зверя. Как преступленья достойна кара И злодеянья злодейств достойны! 71. НА ИЗОБРАЖЕНИЕ ОБЕСЧЕЩЕННОЙ ЕВРОПЫ
Тот, кто с вершины быков[259] повернул к морскому прибрежью, Тот и тебя убедить может жезлом золотым. Будут свидетели тут — сандалии с крыльями, будет Шапка двуцветная — знак на золотистых кудрях. Спросишь, что делает он: он любови отцовской прислужник, Прячет, не ведая сам, хитрость угодой своей. Ведь похититель обличье быка белоснежного принял, Дерзкий, добычу свою он понесет по волнам. Крита как только достигнет, тотчас же не будет Юпитер 10 Больше быком, да и ей девой недолго пробыть. Да и к чему ни принудит слепая любовь человека, Если не стыдно быком даже Юпитеру стать? Или какой же довольно для девушек милых защиты, Если прельститель — и тот страшен поистине был? 72. ПОД ИЗОБРАЖЕНИЕМ ЛИКА ХРИСТА
Здесь он во глубь души сокрытую глядит. Всё сделай, чтоб ее сверкала глубина. 73. НА ДОЧЬ БЕКИ, ЧТО НА НАШЕМ ЯЗЫКЕ ОЗНАЧАЕТ «ПОТОК»[260]
Я — Вильгельмина,[261] отец мой — Арнольд, по прозванию Бека; Был он не только «поток» — прав он обеих исток. В качестве зятя, Антоний, один ты ему приглянулся: Схожий с Избрандом — отцом равно лицом и душой. Жизнью не меньше тебе, чем красой, я обязана также: Храмы, потомство и дом были заботой моей. Ту, что родила сынов четырех и столько же дочек, В люстр моей жизни седьмой разом похитила смерть. Так, пожелавши, читатель, покоя душе сей и праху, 10 Долго живи, но ничто — долго, живи хорошо. 74. НА НЕКОЕГО МАГНАТА, НО ПОД ВЫМЫШЛЕННЫМ ИМЕНЕМ, КТО ЗА ХВАЛЫ ЕМУ ОТПЛАТИЛ НИЧТОЖНЫМ ПОДНОШЕНЬИЦЕМ[262]
Мою ошибку выправил Марулл премило, ибо мной Со всей похвален щедростью, Поэта тароватого Он отдаряет мелочью. О человек, о дивное Его благоразумие! Не хочет славы он без дел, Молчанья хочет, их свершив. 10 Зато наградой скряжною Зовет он к палинодии,[263] Зовет он к умолчанию. Не такова в нем трезвенность И бережливость хваткая, Когда и скоморохам он И дуракам постыднейшим Дает подарки щедрые. А что певцам дает он то, Что — меньше, чем не дать совсем, Тут стыд виной, а не порок. 75. НА ТИТУЛЕ ДРУГОЙ КНИГИ ПОСЛАННОЙ В ДАР ЕПИСКОПУ АРРАССКОМУ[264]
С приметой доброй шествуй, ты мой дар книжный, Хоть тощим сотворил тебя поэт скромный. Вельможе мудрому понравиться б только, — И Эритрейские ты превзойдешь камни.[265] 76. НА ТИТУЛЕ КНИГИ, ПОСЛАННОЙ В ДАР БУСЛЕЙДЕНУ[266]
Чести собой не придам я Буслейдена библиотеке, Библиотека сама больше мне чести придаст. 77. НА ТИТУЛЬНОМ ЛИСТЕ КНИГИ[267]
Право же, ты не украсишь Антония библиотеку,[268] Библиотека тебя, книга, украсит собой. 78. СЛАВНЕЙШЕМУ ПРИНЦУ ФИЛИППУ, СЧАСТЛИВО ВОЗВРАЩАЮЩЕМУСЯ НА РОДИНУ, ПРИВЕТСТВЕННОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ ЭРАЗМА, ГОВОРЯЩЕГО ОТ ЛИЦА РОДИНЫ[269]
О достопамятный вечно и вечно день достохвальный, Тот, что благие на пряже мне Парки длят белоснежной; Так вот сребристая блещет жемчужина средь Эритрейских Раковин; только она дня такого все радости должно Обозначить могла б, что тебя, желаннейший принц мой, Среди обетов к тебе и молений, поникших в печали, Вновь мне вернул. И теперь возвращенной я вижу надежду Снова мою, — я тебя — честь, вершину молений, приемлю. Право, жемчужины мало одной для дня ликованья, 10 Дня, что навек обновляет все радости прежние жизни, Дня, в завершенье одном для меня столько радости слившем. Слов недостаточно мне, да и сердца в груди нехватает — Выразить радость, и слабы для рукоплескания руки. К нам из испанской земли возвратился Филипп невредимый. Невредимый, и все с Филиппом моим возвратилось. Вот возвращенье Филиппа народ и сенат восхваляют, «Ио», — ликует толпа, возвращенье встречая Филиппа; Отзвук дают звонкозвучные кровли: Филипп возвратился, И не обманчив сей образ опять повторенного звука: 20 Ведь возвращенье Филиппа безмолвные чувствуют скалы И, не безмолвны совсем, отзвук шлют возвращенью Филиппа. Был ты далеко отсюда — и все было в горькой печали, Здесь ты опять невредимый — и все в поклонении блещет. Так, где — сурова — зима Аквилонами воздух вздымает, Голая никнет земля и сады без цветов загрустили, Реки недвижно стоят и тоскуют без листьев деревья, Нива бесплодной простерлась, поля без побегов слабеют; А когда вновь от зефиров, что веют теплом, возвратится Юность веселая года, — сады в усыпленье цветочном, 30 Снова потоки бегут, вновь листвой зеленеют деревья, Нивы тучнеют плодами и поле ликует в побегах. Только Титан златовласый в пучину сокроется моря, Тотчас же ясного мира прекраснейший лик исчезает, Вялый нисходит покой и, суровая, крыл чернотою Ночь и недвижность, что смерти подобна, все кроют собою; А когда снова Заря, на пурпурной вернувшись квадриге, Ласковым светом откроет росою покрытые земли, — Разом все прежний свой вид принимает, сочтешь ты, что снова Все возрождается вновь, молодея в обличье приветном. 40 Ты мне — сладость весны, ты — возлюбленный свет, ты единый Все отнимаешь, уйдя, и, вернувшись, все возвращаешь. Как все скорбело тогда, когда не было с нами Филиппа, Как мое сердце тогда трепетало в заботах тревожных, Снова пока для тебя не открылась ныне тройная Галлия,[270] ныне ты видишь великого тестя державу,[271] Зришь полноводную Рону теперь и поля, что к холодным Близки хребтам, и они у сестры[272] под владычеством мирным; Ныне, Рейн перейдя, ты в пространные входишь владенья, Где твой родитель царит,[273] проходя города и народы. 50 Быстрый в стремлении к ним и к делам с их важною сутью, Только к моленьям моим ты медлителен. Мне по привычке Мнится, что медленней даже движение месяцев вялых! Как эти сдвоены ночи, как солнце ползет, утомившись На нехотящих конях! И нередко, теряя терпенье, И нетерпима к задержке, любовь на тебя издалека Громко роптала, мешая с горячей мольбой осужденье; «О равнодушный ко мне чересчур, настает уже снова Ныне зима, но ленивый, ты мешкаешь все добровольно, И без конца твои взоры пленяют чужие пределы, 60 Ты и не чувствуешь, что я измаялась в бедах и страхе. Не адамант ли в груди у тебя, что возник незадолго? Разве ты где-нибудь выпил воды усыпительной Леты, — Ты — отчизны сладчайшей и почвы-кормилицы отпрыск — Вспомнить не можешь, бесчувствен от долгого времени, ныне Вспомнить не можешь? Чужие так царства тебя привлекают? Пусть тебе дважды родной[274] до неба возносится Бетис, Титулом гордый двойным.[275] Германия все же по праву, Не отрицаю, гордится родителем также великим. И по заслугам Савойя довольна сестрой — госпожою;[276] 70 Франция предков далеких и сотни родных родословий Может представить. Одним этим именем я утверждаю Первенство,[277] не уступлю ни сестре я, ни тестю бесспорно, Сотне родственных уз и родителю не уступлю я, — Только богами богата и вышними я и благими, Почестью этой, скажу, что тебя мне единственной, тотчас Как ты явился на свет из тайной утробы, Люцина[278] В лоно передала, которое первый твой шепот Сладкий и радостный мне донесло до чуткого слуха, И на груди у меня ты задвигался, знатный малютка. 80 О каковыми тогда мое сердце моленьями билось, О каковыми и ныне моленьями грудь моя бьется. Рукоплескала тогда, веселясь, я рожденью Филиппа, Рукоплещу веселее теперь возвращенью Филиппа. Радостей сколько великих в тот день я провидела сердцем, В этот провижу я день еще большие радости сердцем. Ты превзошел моленья мои, любимейший, дивно Благодеяньями, выше моих ты желаний, Сабейским Ладаном храмы пусть дышат, пусть все алтари воссияют. Пусть по обету спешит Громовержцу должная жертва. 90 Некогда дал мне тебя он, и он же тебя возвратил мне; Он мне великого дал, возвратил еще большего он же. Так продолжай же, Лахеса,[279] молю я, из пряжи подобной Принца жизнь до конца выводить, и на долгие годы, Мрачными нитями доброй вовек не испортив основы. Ты же, отец, кто обычно достойным достойное даришь И из сосудов обоих мешаешь смертные судьбы: Горя ему никакого не дай, иль — самую малость; Мне же всерадостным он, как и есть он, да будет навеки, Пусть же и я неизменно, как ныне, ему буду в радость; 100 Эти взаимные нам и священные радости, Ате[280] Да не расстроит вовек, неприязненна к благу людскому». 79. СЛАВНЕЙШЕМУ ПРИНЦУ ФИЛИППУ, ВОЗВРАЩАЮЩЕМУСЯ[281]
Здравствуй, Филипп, ненаглядный мой свет, повелитель народов. Здесь, наконец, ты наш милый, желанный. Увидеть нам дали Боги тебя — а у нас уж в душе и надежды свиданья Не было. Здравствуй и радуйся! Боги да будут с тобою, Как и сыны от сынов, имущие позже родиться. Крепким навеки пребудь, и слава твоя не погибнет. 80. ДОСТОЧТИМЕЙШЕМУ ОТЦУ УИЛЬЯМУ, АРХИЕПИСКОПУ КЕНТЕРБЕРИЙСКОМУ[282]
Поэтов лебедями тонко сам Марон[283] Назвал, Уильям, — церкви всех прелатов честь; И дивно, что по мненью необычному У лебедя с поэтом совпадает все. Обоих белоснежна белизна, один Весь в оперенье белом, сердцем чист другой. Приятен каждый музам, Фебу посвящен; Обоим им на радость струй прозрачных ток, И равно оба любят травянистый брег, 10 Певучи равно оба, и сильней, когда Их старость удручает, на пороге, смерть. Но кто познал природы тайны, говорят, Что лебедей не слышно, коль Зефиров нет. Так что ж дивиться, если в этот грубый век, — Во оны дни певучий, — хор поэтов смолк, Коль отовсюду Ноты воют, все глуша, И мрачные Бореи злобных и тупых, Благим же никому не ждать Фавониев. А если благодатно для талантов всех 20 Фавор твоей повеет благосклонности, Как он и есть, тотчас во всей Британии Узришь поэтов чистых возрождение; И так они певучи, и так звонки, что Льют к вышним звездам песню лебединую, — Пусть век их наш услышит и потомков век. 81. ЭТИМ СТИХОТВОРЕНИЕМ ЭРАЗМ БЛАГОДАРИТ ЗА ПРИСЛАННЫЙ ПОДАРОК[284]
О великий изысканности мастер И первейший в науках, Кармельяно, Вот стихами тебе пиита скромный Возмещенье дает за дар блестящий, — Так он золото медью возмещает. Но ведь что и богам самим сумел бы Благодарный, но скромный дать пиита, Как не ритмы свои и не размеры? А тебя одарять стихами, Пьетро, — В лес дрова приносить, а в море — волны. 82. ЗАМОК, В ПРОСТОРЕЧИИ НАЗЫВАЕМЫЙ ГАММЕНСКИМ[285]
Что невелик я, за это страшись презирать меня, недруг; Рема Тарпейский оплот[286] не был надежней меня. Как хорошо защищает меня здесь крепкая насыпь, И окружает затем ров, услаждающий взор! Этот удобнейший ров служит мне для целей различных, Но захочу я — и он озером станет тотчас. Истинно, чтоб отдохнула охрана всенощная стражей, Чтобы дозорный Линкей[287] в башне под небом храпел, В крепости стражу дневную прилежно журавль исполняет, 10 Ночью снаружи несет гусь неусыпный ее. И ни обучен журавль, ни наставлен, на звуки дозорных Он, отвечая, трубит, крик поднимая до звезд. И издали нападенья (предчувствует, кажется, их он) Верная птица, не спя, предотвращает крича. Гусь, не наученный также, обходит все стены, пасется, Как подобает, и вновь он у приметных значков.[288] Но когда солнце опять в уже близких скрывается водах, Воины густо тогда стены заполнят мои; Их по местам и по сменам разделит с отменным искусством 20 Тот, кто старше других или назначен к тому. Пост не покинут они, пока снова из вод не заблещет Солнце и светоч благой ясный не вызовет день. Можешь добавить, что верный сей воин и неутомимый Вот уже множество лет службу без денег несет. 83. ВИЛЬЯМУ КОПУ, УЧЕНЕЙШЕМУ ИЗ ВРАЧЕЙ, ПОЭМА О СТАРОСТИ[289]
Слава единая ты, о Коп, врачей благородных, Искусство ль кто рассмотрит, Или же взор обратит на заботу и верность: в обоих, Сама, в неправде, зависть Предпочитая другим, Вильяму почести дарит. Сдается, убегает Всякого рода недуг пред талантом твоим. Даже старость, Болезнь неодолимая, Что ни унять, ни изгнать никакие не могут лекарства, 10 Внезапно наступивши, Соки из тела сосет и силу души истощает Тройною сотней бедствий, Вновь отовсюду и вновь накопившейся; все многократно Она крушит и губит Благо, что вместе с собою принес подрастающий возраст: Красу, осанку, прелесть, Памяти часть у души вместе с разумом, сном и глазами, И силы, и проворство, Искру творящую жизни она отнимает и жизни 20 Питающую влагу. Жизни уносит дыханье, а с кровью — и самое тело, Улыбки, шутки, прелесть. И человека всего у него ж, наконец, похищает, Но и не только это, — Только лишь имя пустое и званье ему оставляет; Такого рода видим Мы имена, что повсюду на мраморных выбиты плитах. Так старостью ли это, Или же медленной смертью скорее назвать подобает? 30 О рок, к уронам склонный! Как эти стертые нити грозящей обрушиться жизни С проворством столь великим Рады спешить, настигая, как будто на крыльях несутся, И молодость в расцвете Злобно увлечь за собой к обрыву стремящейся нитью, Чтоб раньше, чем довольно Познаны блага ее, они, беглые, с нами расстались, И чтобы мы скорее Поняли ясно, что живы, но вот уж надломлены, с жизнью 40 Внезапно расстаемся. А быстроногий олень и ворона болтливая столько Годов живут, и крепки; Лишь одному человеку, который семь пятилетий Едва-едва закончил, Старость трухлявая рада телесные вымотать силы, Но и того ей мало; Люстр и десятый еще не свершило летящее время, — Она ж разит без страха Смертных бессмертную часть, порождение самого неба, 50 И бьет ее надменно, И не боится напасть на священные струны таланта. Пусть сохранилась вера В ум Аристотеля; но, заклинаю, к чему Аристотель, Когда и так, о горе, Вновь и вновь подтверждает нам опыт уверенность нашу? Эразма как недавно Видел ты этого в самом цветении юности свежей! А ныне, изменившись, Старости он ощущать начинает гнетущей уроны 60 И, став другим, в боренье Сам непохож на себя, а еще сорок раз не повернут Вращеньем круга Феба День рожденья, который в начале зимы предваряет Ноябрьские календы. Ныне виски у меня сединою осыпаны редкой И белым подбородок Быть начинает, в то время как годы весны миновали; О жизненном крушенье Он говорит, — что зима и что хладная старость настала. 70 Увы, быстротекущей И торопящейся жизни поистине лучшая доля, О, склонного к паденью Века столь краткий расцвет, и искусством невозвратимый, О юности цветенье, О сладчайшие годы, о жизни счастливое время, Тайком вы ускользнули; В бегстве для чувств недоступном и быстро скользящем паденье Украдкой отлетели; Так не торопятся, право, кипящие пеною волны 80 Покинуть брег зеленый, Легкие тучки на небе стремительно так не несутся, Гонимы силой Эвра, Так в молчаливой ночи сновиденья, бродя, ускользают Со сном, что отлетает, После себя ничего, — лишь томленье тоски оставляя И треволнений тщетных. Так вот и роза, недавно багрянцем красневшая нежным, От ветерка стареет. Так, о несчастный, пока я мальчишкой орешками тешусь, 90 Пока юнцом пылаю Страстью к наукам, пока мудрецов постигаю и битвы, И риторов красоты, И притягательный образ стихов медоносных, пока я Сплетаю силлогизмы, И бестелесные формы пока начертать замышляю, Пока кручусь прилежный, Лени не зная, летя за добром от поэта к поэту, Сродни пчеле Матинской,[290] Детский учения круг стараясь полезно закончить, 100 Пока живет желанье Каждую мелочь познать и не упустить ни единой, Пока живу любовью. И пока божье с людским и греков связать и латинян Стремлюсь я и стараюсь, Жадный к Познанью пока я порхаю по суше и морю, Пока еще приятно, Мило и радостно мне по снежным карабкаться Альпам, Пока друзей стараюсь Милых найти, и пока средь ученых приятна известность, — 110 Тут подползает тайно Старость, и чувствую я и дивлюсь: начинают внезапно Все силы истощаться; И наконец убеждаюсь, что вот для меня и пресеклась Стезя младого века. Что же рассчетливо так и так скупо мы, люди, вкушаем Камней драгих усладу, Пурпура и багреца, а ведь век золотой, что гораздо Каменьев драгоценней, Злата любого дороже, любой дороже багрянки, — 120 По пустякам растрачен; Жалкими в прах сумасбродно стирается он и сокрыться Ему дают без пользы?! К этому также добавь: что могло сохраниться — пропало, — Захочешь ли на Крассов Ты уповать иль на Крезов, — ты стал уже Кодром и Иром. Но век, какой однажды Выпряден страшной Клото на висящих ее веретенах, Тот век ни зелья Кирки[291] Не возродят, ни жезл чудодейственный Майина сына,[292] 130 Ни фессалийцев злые Все заклинанья[293] вернуть не сумеют, ни соки Медеи, Ни если б сам Юпитер Нектаром даже тебя напитал и амброзии влагой, — Ведь это пища юных, Как написал пустомеля — Гомер, а старым — запретна; Ни если бы росою Мощной тебя укрепила, сияя, супруга Титона,[294] Ни если б три и восемь Раз, как Фаон,[295] перевез ты Венеру по волнам Хиосским, 140 Ни если бы любые Травы Хирон[296] сам тебе подарил, что земля производит, — Ни перстенек,[297] ни зелья Вместе с могуществом их не задержат летящие годы, Ни магов заклинанья Пеньем диковинным реки бурлящие не остановят; И не достигнуть тем же, Чтобы стремнины потоков течение вспять повернули, И звездные Плеяды[298] Остановились, и Феба недвижно стала квадрига. 150 О нет, чтоб диво — песни Это смогли, не надейся, но так же не думай, бесчестный, Те годы, что ты прожил, Вспять повернуть для себя, иль продлить, что уже миновали. Заходит солнце, снова Новое всходит и к нам возвращается, светлое ликом. Луна, угаснув, снова В смене является нам и опять убывает в ущербе, Едва стареет диском; Ныне, возросши, она улыбается юно и нежно. 160 К своей приходит снова Юности год, когда никнет зима с возвращеньем Зефиров, И после льда и снега Нам и весну, и цветы, возвратившись, приводит касатка. Но лишь успело минуть Наше горячее лето с летящими в пропасть годами, — Печальная объяла Тело зима до конца, и уже сединой забелели Виски, торчащей густо, — И никакой нет надежды, что будет весна иль вернется. 170 Да, бедствиям одна лишь Смерть, — величайшее горе, — последний предел назначает. А мы, подстать фригийцам,[299] Поздно беремся за ум и средь этаких дел о потерях Бездумной жизни плачем, Жалкие мы, и года, что постыдно растрачены были, Клянем, пришедши в ужас. То, что когда-то, увы, нам нравилось слишком, что прежде Казалось медом сладким, Горькою желчью потом растравляет самую душу, 180 И зря себя изводим Мы, что столь редкое благо уплыло напрасно, тогда как Его держать бы крепко Нам подобало, отнюдь не губя ни единую долю. Теперь же мне зеваке Среди какой чепухи часть какая дарована жизни. Доднесь, бедняга вдоволь Было упущено, проспано вдоволь, и время настало, Эразм, прогнать сонливость; Ныне воспрянь ты и всем образумься снова рассудком. 180 Хотел бы впредь на коней, На ноги, на руки ты всею силой своей опереться, Чтобы времен потери, Прошлых восполнить, уроны безудержно мчащейся жизни Старанием бессонным, Можно ведь это пока — пока мы еще у порога Дней старости печальной, В новость пока седина и пока исчислима, нечасты Пока висков седины, И хоть они и кричат, что уже навсегда миновали 200 Дни юности цветущей, Но не о том возвещают, что старость уже наступила, А сообщают только, Что издалека, но быстро подходит бесплодная старость. Такой в ту пору видим Все мы природу, когда от начального осени хлада С лугов уже исчезла Прелесть весенняя их, и глаза у цветов угасают; Вот-вот, пожалуй, скажешь, Что не красуются травы и их устрашает вредящей 210 Зимы Борей и стужа. Значит, пока еще дух у тебя постоянен и крепок, И все уроны тела Чуть лишь вредят, ну так что же, — за лучшим последуем в жизни, Какой бы ни оставлен Судьбами век мне потом, — все, что жить мне еще остается, Пусть лишь Христу отдам я, Жизнь ему всю посвятить до конца подобает, кому мы Должны все дважды, трижды, Данную даром вначале, затем возвращенную даром, 220 Спасенную столь часто, Часть хоть ему посвятить ту, что хуже у нас и короче. Теперь прощайте шутки, Ложные все наслажденья и смех, и забавы, и игры, Пустые обольщенья. Мысли отменные все мудрецов благородных, прощайте, Прощайте силлогизмы, Нежные музы, румяна, влекущие души, и бочка, И цветики, прощайте. Сердцем единым, уже совершенно Христу посвященным, 230 Освободиться надо. Мне он, единственный, рвеньем, Каменами сладкими будет, Почетом, честью, счастьем. Всем он пребудет один и (как сказано), горе любое Не тронет Гиппоклида,[300] Если земная громада и скрепы вот этого тела Ветшать, старея, станут. Только бы чистый мой ум, злодеяний не ведая, им лишь Блистал и процветал бы, День мой последний пока обновит мое тело, и с телом 140 Вернет мой ум в былое Общество, и уж затем для обоих навеки наступит Весеннее блаженство. Это сверши непреложно, о жизни творец умолимый И жизни защититель, Ты, без кого ничего все моленья людские не могут И силы гибнут, сникнув. 84. ЭПИТАФИЯ ПЬЯНОМУ ШУТНИКУ[301]
Да будет, путник, мир, — прочти стихи молча, Как все священные слова жрецы шепчут, Чтоб звук не отнял у меня мой сон милый, Чтоб пробужденной глотке вновь не знать жажды; Ведь, погребен, храплю, шутник, под сим камнем, Кто был когда-то славный мист «Эвой»[302] — Вакха, Кто дважды восемь люстр своих[303] все пил вечно, Затем глубокий сон глаза мне вдруг обнял, — Бывает так, коль полон ты благим Вакхом. 10 И так приятно проведя свои годы, Один питья и жития конец принял. Но пусть иной сочтет, что я объят хмелем, Иль просто сплю и говорю во сне это. Прощай же, путник, и прошу, ступай молча. 85. УКОР ИИСУСА ХРИСТА ЧЕЛОВЕКУ, ГИБНУЩЕМУ ПО СВОЕЙ СОБСТВЕННОЙ ВИНЕ[304]
Так как в едином, во мне, все блага, что есть на Олимпе Или на тверди есть земной, Смертные, что за безумье, скажите, вас охватило, Что всюду их разыскивать Предпочитаете вы, чем добиться в источнике вашем, Столь щедром и доступнейшем? Пусть вам и любо в суетном и жалком смятении гнаться За благ тенями ложными, Много ль стремится ко мне, кто создатель и щедрый податель 10 Действительного счастия? Многих влечет красота; нет прекрасней меня, но красою Никто не страждет этою. Многие чтут родословья и древние роды, меня же Что есть высокороднее, Если родитель мой — бог, сам я бог и явился, родившись На свет от девы — матери? Так почему же со мной и один, и другой не стремятся Родства связаться узами? Я — тот великий властитель, единый и неба и суши, 20 И мне служить зазорно ли? Я и богат, и готов дать просящему щедро и много; Люблю просящих, — просьб же нет. Мудр я и мудростью отчей зовусь, — ни единый из смертных Ко мне не обращается. Сам я и блеск и краса отца небесного, — мне же Никто не изумляется. Крепок я также и другу я друг настоящий, охотно Себя и достояние С чистой душой отдаю мне любезным, — никто не желает 30 Снискать подобной милости. Я — единственный путь, по которому шествуют к звездам, — Но так нечасты путники. Что ж, наконец, мне поверить народ сомневается темный, Хотя я — вечно истина? Что ж обещаньям моим ты поверить упорствуешь глупо, Хоть нет их достовернее? Хоть я единственный жизни зиждитель и самая жизнь я, Что презираем смертными? Я — это свет, что ж ко мне обращают немногие взоры? 40 Я — вождь; что, тяжко следовать? Праведной жизни одно я вернейшее правило, — что же Иного ищут правила? Я — это радость одна, настоящая радость без горя, — Что ж презрен я, отвергнутый? Мир я единый души, — что ко мне не несете, больные, Забот, сердца снедающих? Если и страшные львы не забудут о благодеянье, И зверь добру воздаст добром, Лютые змеи, и те научились воздать по заслуге, 50 Когда и пес свой помнит долг,[305] Если любят орлы, если любящих любят дельфины, — Почто зверей свирепее, Ты, человек, так не любишь меня, для кого я все сделал, Кого я создал, собственной Кровию оборонил, отобрав добровольно у смерти, Своей же жизни в пагубу? Если хозяина бык признает, если глупый осленок Кормильца знает подлинно, Неблагодарный, лишь ты меня признавать не желаешь 60 Своим творцом, спасителем? Я — один для тебя всевозможного блага вершина, — Что без меня все алчешь ты? Рвешься куда ты средь стольких потерь, и мечась бесцельно, В неистовом безволии? Я — милосерден, готов сострадать, — что ж, бедняга, боишься Сокрыться в сем убежище? Я — справедлив и неправды я неумолимый каратель, Что ж ошибиться страха нет? Тело и душу своей посылаю я волею в тартар, — 70 Но никому не страшен я. Так, если кто из людей, убежав от меня беззаботно, Придет к своей погибели, — Значит, ничто не прошло; на меня не вали свои вины: Ты сам создатель бед своих. Что же еще остается, коль ты и не тронута вовсе К тебе любовью жаркою, О, дважды каменна, грудь, и вовеки тебя не смягчает Такая кротость щедрая, Если надежда, и та, на великие, верные блага 10 Не будит, привлекаючи, Если не может сдержать даже страх пред геенной подземной И стыд не пробуждается, Если жестокости больше, бесчувствия больше приносят Такие все достоинства, Что и свирепых зверей, и булат умягчают, и скалы, Смирив их твердость стойкую, — Что благочестию делать, какими искусствами вырвать Сердца, что смерти преданы? Глупо спасать нехотящих, а также с отцом, я считаю, Мне запрещает равенство. 86. НА ИЗОБРАЖЕНИЕ МЛАДЕНЦА ХРИСТА, ПОМЕЩЕННОЕ В ГРАММАТИЧЕСКОЙ ШКОЛЕ, КОТОРУЮ НЕДАВНО УЧРЕДИЛ КОЛЕТ[306]
Мальчики, прежде всего у меня поучитесь и чистым Следуйте нравам моим, знаний добавив благих. 87. ФАЛЕКОВО СТИХОТВОРЕНИЕ[307]
Место здесь Иисус — младенец занял, Для детей воспитанья все здесь; так что Я велю, чтоб отсюда удалился Тот, кто нравом нечист, иль запятнает Кто невежством грубым школу эту. 88. ЯМБИЧЕСКОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ[308]
Загадкою античность привлекательной В занятиях наставницу Минерву — деву нам измыслила и дев Явила муз — наук оплот. Теперь я сам, рожденный девой матерью Как дева, дев хранящая, Спаситель этой школы и ее же страж. И девственны помощники, — Детей со мною ангелы хранящие. Мне чистота везде мила И красит чистота наук занятия; Пусть от святого входа прочь Заразу нравов гонят все наставники, Да не приемлют варварства. Пусть гонят прочь ученья неученые, Владенья не сквернят мои. 89. ДРУГОЕ
К мальчику этому что вы стремитесь все мальчики ныне? Он — образец и исток праведной жизни один. Кто им не умудрен, тот и мудростью полон неумной; Верь мне, вдали от него жизнь — настоящая смерть. 90. САПФИЧЕСКОЕ[309]
Молим, пусть начнет с предзнаменований Он благих, в судьбе возрастая лучшей Новой школы труд новый, с Иисуса Благословенья. Здесь, еще груба, как сосудец новый, Юность греков все и латинян буквы, Святость веры, с ней и Христа впитает В нежные годы. Что в телесной той красоте, которой 10 Юность рада, коль и она и разум, В благостных трудах не облагородясь, Знаньем не блещут? Постепенно сей корень поросль новых Граждан даст, — она справедливей будет, Знаньями сильна, и достойна вскоре Бритов державы. Эта школа даст семена грядущих Порослей густых, и отсюда роща, Гуще и вольней поднявшись, украсит 20 Англов владеиье.
