Она не умела стрелять

Ночью ей приснился «пусик». Она занималась с ним любовью, как до этого с Георгием, но ощущение было мерзким, будто старик по-паучьи высосал ее силу, оставив пустую телесную оболочку. Во сне Инна почувствовала себя по-настоящему мертвой – тело ее разлагалось на глазах, стали отпадать волосы, руки, из расползшегося живота потекла какая-то гадость. Проснулась она совершенно разбитой и едва сдержала себя, чтобы не оторваться на любовнике, который снова полез к ней с поцелуями. Глупый Георгий был ей теперь нужен, как воздух – сама она с переездом не справится.

Собравшись с духом, она выпила с ним кофе, отправила на работу и, оставшись одна, горько разрыдалась.

…Наступили выходные. Настроение у Родиона было пакостным. Накануне он выпил лишнего, проснулся с головной болью, за руль решил не садиться. В Коктебель его повез на своей машине верный охранник Гена – единственный человек, приехавший с ним в Крым из Москвы.

Родион молча сидел на пассажирском сиденье, хмуро уставившись в окно. Казалось, он не видел мелькавшие за ним поля и перелески, упрямо разглядывая точку на стекле. Гена начал нервничать, думая, что там трещина, которую он не заметил – не так давно с проезжавшего мимо грузовика слетела мелкая каменная крошка, вдруг срикошетило? Но дело, конечно, было не в трещине. С того дня, как произошло убийство киевлянина, его шеф сделался мрачным и неразговорчивым, будто эти события коснулись его лично. Гена не понимал, в чем причина, с расспросами не приставал – у них с Родионом давно установились тесные дружеские отношения, лезть в душу было не принято. Захочет – расскажет сам, не захочет – и ладно. Рано или поздно все выяснится.

Любимый Генин кроссовер легко преодолевал километр за километром. В салоне было довольно тихо, и только ровное гудение под днищем напоминало о том, что машина имеет полный привод. Приобретенная для поездок на рыбалку и охоту, темно-вишневая красавица с тупым, ощерившимся вентиляционными решетками передком, служила верно, не подводила. Гена свою большую машину обожал – крупной комплекции, похожий на массивный квадратный шкаф, он не представлял себя за рулем другого автомобиля. Элегантную «ауди» Родиона, в которую едва втискивал свое большое тело, считал баловством.

Когда проехали сонное Богатое с пустой автостанцией и маленьким базарчиком, где над лотками с краснощекими яблоками и апельсинами дремали местные тетки, Родион, наконец, пошевелился.

– Гена, ты помнишь, что нам надо заехать в Тополёвку?

– Помню.

Родион снова засмотрелся в окно, Гене стало его жаль. Но, в конце концов, любой человек имеет право на меланхолию, от которой в Крыму зимой страдали все, особенно в декабре, перед праздниками. Правда, шефу меланхолия никогда не была свойственна, раньше он знал его совсем другим – веселым, спокойным, резким, раздраженным, но никак не задумчивым. И это Гену безотчетно настораживало. Возможно, грядут перемены. Вот только какие?

В Тополёвке он свернул и километр тащился по грунтовой дороге в гору сквозь унылый прозрачный лес. Подумалось, что от тоски в таком лесу можно двинуться умом, если остаться одному и надолго. Впрочем, одному вообще плохо. У него, например, есть шеф, а у шефа – Гена это знал точно – никого близкого не было, вот он, наверное, и страдал. Он сам – не в счет, он всего лишь при исполнении.

Наверху, в монастыре, было чисто, морозно и безлюдно. Они вышли из машины. Воздух, наполненный запахом прелой листвы и грибов, приятно щекотал ноздри, слегка тревожил воображение. Здесь все было по-другому, как-то даже слишком спокойно и торжественно, и это спокойствие прогнало прочь уныние, заставило обоих мужчин внутренне подобраться. Гена отправился искать настоятельницу, а Родион, сцепив руки за спиной, засмотрелся на синие вершины гор вдали. Он хмуро думал о том, что у верующих людей действительно есть какая-то странная сила сродни чародейству. Ведь предсказала ему тогда Ефросинья встречу, и она случилась, Родион лишился покоя. Всего два раза видел он Александру Романову, но как-то совершенно глупо, несуразно, неправильно запала она ему в душу со своим узким мраморным лицом, светлыми вьющимися волосами, сухими морщинками в уголках глаз.

Наверное, если бы она не пропала, у них был бы бурный роман, в этом он уже не сомневался. Она, конечно, противилась бы изо всех сил, а потом, влюбившись в него зрелой любовью женщины, уже отчаявшейся быть по-настоящему счастливой, сдалась. Возможно, именно она заставила бы его задуматься над тем, как он живет и что нужно изменить. Вот только что? Эти мысли были четкими, осязаемыми, словно кто-то развернул перед ним книгу его судьбы, и он, подобно матушке Ефросинье, смог читать в ней собственное будущее.

А Виолетта? Он с тоской подумал, что Виолетты в его жизни больше не будет, как и Александры. Так и придется ему с верным Геной скитаться по дальним провинциям и новым филиалам. А что, это тоже выход! Будет томить его неугасаемая печаль по светлой Александре, будет он иногда забредать на утренние службы в местные соборы, не понимая, какую свечу зажечь – за здравие или за упокой. А потом, окончательно измаявшись, внезапно умрет. Пускай это будет сердечный приступ, как у отца Александры. И хорошо, чтобы быстро, без мучений. «Да, сломала меня Ефросинья», – он подумал об этом с отстраненным равнодушием, будто его окончательный внутренний надлом был вполне ожидаемым.

Настоятельница приветливо поздоровалась, окинула внимательным взглядом его лицо:

– Доброго тебе здравия, Родион. Что случилось?

– Пойдем прогуляемся, матушка.

Гена остался протирать забрызганные стекла, а они вдвоем медленно пошли по аллее между спящими соснами к приземистой беленой церквушке. Родион заговорил первым.

– Что делать, если душа неспокойна? Смутила ты меня в прошлый приезд, покоя мне больше нет. И встреча была, только беда случилась с этой женщиной.

– Умерла?

– Я не знаю. Хочется верить, что жива. Пропала.

Они замолчали и скоро вошли в открытые двери. Родион был здесь впервые и остановился на пороге, пораженный чистотой и домашним уютом церквушки. На полу лежали домотканые половики, в вазах стояли аккуратные сухие букеты. Благодаря тщательно выбеленным стенам помещение казалось светлым, несмотря на низкие оконца.

Матушка за его спиной тихо спросила:

– Скажи ее имя.

– Александра.

– Я пойду к алтарю, побудь здесь.

Он резко повернулся к ней:

– Не уходи, Ефросинья. Мне с тобой почему-то легче. Просто поговори со мной.

Ефросинья вздохнула.

– Если я скажу тебе молиться, ты не послушаешь.

– Я не умею.

– Давай вместе.

Она взяла его за руку, подвела к алтарю, за которым находился огромный, в человеческий рост, деревянный крест с мощами святых, и начала тихо читать «Отче наш». Голос ее эхом разлетался по небольшому помещению, незнакомые слова заполнили уставшее от мыслей сознание, душа в этот момент сделалась незащищенной, Родиону стало нестерпимо жаль себя, Александру и даже одинокого неприкаянного Гену. На глазах выступили неожиданные слезы. Острая болезненная тоска заполнила его до краев, разрывая мозг на части, в груди защемило.

Когда молитва была прочитана в третий раз, боль отпустила также внезапно, как и пришла. Родион неумело перекрестился сложенной щепотью и первым вышел из церкви. Горло сдавило, говорить расхотелось, будто он навсегда попрощался с женщиной, которую мог бы полюбить всем сердцем, и молитва была, на самом деле, заупокойная.

На стоянке они оказались не одиноки – недалеко припарковались старенькие «жигули», из которых вышли перепуганные молодые мужчина и женщина, очень скромно одетые. Гена открыл багажник, достал солидные пакеты с гостинцами, передал их в руки матушке Ефросинье. Та поблагодарила, перекрестила их обоих. Гена постарался сделать серьезное одухотворенное лицо, хотя, на самом деле, не понимал, зачем рассудительного Родиона к иконам потянуло, но со своим уставом в чужой монастырь лезть не собирался, молчал. Краем глаза он отметил, как молодые возле «жигулей», сиротливо прижимая к себе бутыль с постным маслом и два пакета с мукой, осуждающе глянули и на его внушительную машину, и на объемистые пакеты, поставленные настоятельницей на скамью.

Родион тоже обратил внимание на соседей по стоянке и горько подумал о том, что, чем солиднее внешний антураж, тем больше «скелетов» похоронено под его блестящей поверхностью, но молодые ребята об этом пока ничего не знали. Искренне позавидовав их неопытности, он вдруг задал себе вопрос: «Интересно, а как бы я стал жить, если бы в моем распоряжении были ржавые «жигули», масло и пакет с мукой?»

И неожиданно ответил: «Хорошо бы жил, свободно…»

…Эту ночь Ксана почти не спала, временами проваливаясь в короткий сон и снова просыпаясь. Нестерпимый холод был невыносимым, пробирал до костей. Она тщетно куталась в сырые полуистлевшие тряпки и вспоминала, как хорошо было на заброшенной даче, под старыми ватными одеялами. Та ночь уже виделась в памяти уютной, теплой, в ней она была защищена. Здесь, в горах, на морозе, Ксана почувствовала себя голой – тонкие джинсики и синтепон куртки, казалось, еще больше выхолаживали ее тело. Ломило пальцы рук и ног, трудно было дышать ледяным воздухом, била крупная дрожь, унять которую никак не удавалось. За стеной сонно похрапывали собаки. Временами храп прекращался, они начинали брехать, затем снова успокаивались. В кошаре с другой стороны сарая, ворочались овцы. Тьма казалась непроглядной, еще более безысходным было ее положение.

Ксана когда-то читала о рабстве, но это было очень абстрактное знание. Ни в каком, даже самом жутком кошмаре, она не могла предположить, что такое может случиться с ней, хрупкой цивилизованной женщиной, выросшей в мире, где права человека соблюдались, а преступления по возможности наказывались. Это было непостижимо, не укладывалось в голове – здравый смысл, оказавшийся неспособным осознать случившееся, трусливо забился куда-то на задворки подсознания и там тихо и горестно скулил в полном отчаянии.

Она все время думала, что через секунду страшный сон прекратится. Но холодный металлический ошейник, больно врезавшись в подбородок, постоянно царапал кожу. Как Ксана ни пыталась его приспособить, у нее ничего не выходило. Этот ошейник каждую минуту напоминал ей о том, что последние три дня она существовала в ином, нереальном мире, который становился все более сюрреалистичным. За что судьба наказала ее так жестоко, будто она действительно совершила тяжкое преступление? Привыкшая во всем находить хоть какую-то логику, свое положение она видела абсолютно беспричинным – этого не должно было быть, кто-то из ее ангелов-хранителей жестоко ошибся. О том, что с ней может сделать пастух, она даже думать не могла – это было так страшно, что начинало стучать в висках, дыхание перехватывало. Когда Ксана под утро все-таки провалилась в сон, ей приснилось море – бурное, темное, с белыми пенными бурунами. Она тонула в нем, ощущая, как бездна неудержимо затягивает ее в холодное нутро, и вот-вот должна наступить настоящая смерть. Она боролась из последних сил, выныривала на поверхность, хватая воздух открытым ртом, и с ужасом смотрела на приближающийся водяной вал, который должен был окончательно смять ее и утащить на дно. Кто ее швырнул в бушующий океан? Как она оказалась в этом оглушительно гудящем шторме?

Проснулась Александра от пинка, старик ткнул ее в носком сапога в бок.

– Вставай, чего разлеглась, я с овцами ухожу, печь показать надо, обед будешь варить.

Он говорил с явным восточным акцентом, коверкая некоторые слова, как и ее похитители, и трудно было определить, какой он национальности. Дубленая коричневая кожа, полуседая борода, узкие злобные глазки, беззубый рот. Лет ему могло быть и пятьдесят, и восемьдесят. С утра он переоделся в овчинный тулуп, ватные штаны и войлочные валенки, в руках держал плеть, в которую была вплетена металлическая проволока – в неверном утреннем свете металл отсвечивал матовым блеском. Этой плети Ксана испугалась больше всего и послушно подскочила, загремев цепью.

Пригнув голову, старик вышел на улицу, Ксана за ним. В первый момент после ледяного сарая ей показалось, что стало очень тепло. Сколько хватало глаз, кругом простиралась присыпанная скудным снежком равнина с проплешинами сухой стерни, с неба падала белая, едва заметная крупа, ветра не было. Старик не дал ей оглядеться, что-то закричал на чужом языке. Потом перешел на русский.

– Работать, сучка, дрова топить, суп варить, – он показал на грубо сколоченный стол и самодельную печь возле стены, – не лениться, накажу, – Ксана сначала не поняла, что он хочет, потом увидела на столе сложенные горкой овощи, несколько кусков сырого мяса, спички, вязанку хвороста и дрова возле печи. – К вечеру вернусь, чтоб готово было, а не то… – он потряс перед ней сложенной плетью и страшно осклабился, обнажив торчащие из десен черные пеньки зубов.

Ксана отшатнулась, закрыв локтем голову, старик довольно рассмеялся и направился в кошару. Словно застывшее изваяние, женщина стояла возле печи и наблюдала, как старик выгнал небольшую кучную отару и, цокая языком, направил ее в ложбину, псы потрусили за ним. Когда старик, собаки и овцы поднялись из ложбины, перевалили подъем и скрылись за невысоким холмом, Александра опрометью кинулась в сарай. Перебирая руками цепь, она в неверном утреннем свете нашла место ее присоединения к стене – железная петля была забита в камень фундамента и зацементирована, сам камень мертво лежал в кладке. Ксана со всей силы подергала за цепь – безуспешно.

Правда… На миг ей показалось, что из щели посыпался песок.

Гремя цепью и спотыкаясь, она метнулась на улицу, нашла спички и, кинувшись обратно, стала осматривать камень. Так и есть. Белый каменный блок размером чуть больше кирпича в местах соединения с такими же блоками имел небольшие щели. Видимо, кто-то уже сидел здесь на цепи, дергая за нее с неистовой силой – об этом свидетельствовала и лежанка с истлевшими тряпками. Ксана выкинула из головы мысль о своем несчастном предшественнике (или предшественнице?) как мешавшую сосредоточиться, снова кинулась на улицу. После лихорадочных поисков ей удалось раздобыть кусок жесткой проволоки, она стала расковыривать щели вокруг камня. К счастью, раствор был замешан на глине и песке, легко поддавался. Но неизвестно было, какой глубины кладка. Если в толщину стены – она пропала.

Когда руки онемели от усилий, и стало жарко, Ксана остановилась, вспомнив о приказе мерзкого старика. Она вышла на улицу, с трудом развела огонь, быстро почистила овощи, бросила в казан вместе с мясом, налила воды из ведра, поставила на печь. Некоторое время она сидела на корточках и грела руки, дожидаясь, пока в печи прогорят дрова, чтобы подбросить следующие. Спине стало холодно.

Женщина поднялась на ноги и внимательно огляделась вокруг – а чего она, собственно, добивается, пытаясь вытащить из стены камень? Равнина простиралась до самого горизонта, она даже не знала, на какую яйлу ее привезли. Если это Ай-Петринская, идти некуда – со всех сторон непроходимый лес, каменные склоны со стороны моря неприступны. Дорог здесь тоже нет, ездят только егеря на лошадях, да и то летом. Значит, ее положение абсолютно безнадежно. От этой мысли в коленях появилась неприятная слабость. Нет, думать об этом нельзя!

Ксана подбросила в печь охапку дров, снова кинулась в сарай. Она открыла дверь, чтобы стало светлее, и с остервенением начала ковырять стену. Зачем она это делала, было непонятно – камень был громоздким и слишком тяжелым. Но это простое однообразное действие согревало ее и удерживало от полного сумасшествия, в которое Ксана готова была провалиться каждую секунду. Если бы она дала себе волю и в полной мере осознала свою безысходную ситуацию, сразу начала бы кричать в голос и биться головой о стену, вспорола бы железным прутом вены. Но, пока не вернулся хозяин кошары, оставалась мизерная надежда вытащить камень, и отчаявшаяся женщина пользовалась отпущенным ей временем, как умела.

Старик явился в сумерках.

Ксана быстро смела цементную труху под подстилку из сена, спокойно вышла на улицу, прислонилась к стене, стала наблюдать за ним. Он долго загонял овец, кричал, кидал им сено. Собаки бегали вокруг и лаяли. Начинался мороз – она это чувствовала по тому, как защипало обветренные щеки и губы. Старик, справившись с овцами, подошел к печи, поднял крышку казанка, понюхал похлебку, помешал ложкой, что-то пробурчал, достал из потайного укрытия сверху пластиковые миски. Налил бульона с кусками картофеля и сунул Ксане в руки, сам вывалил себе мясо, сел на деревянную чурку, принялся жадно раздирать куски боковыми зубами, которые у него, видимо, еще оставались. При виде громко чавкающего старика Ксане стало гадко, она ушла в сарай и там, в темноте, сидя на подстилке, отпила немного бульона. Навалившийся голод оказался нестерпимым – занимаясь с камнем, она совсем забыла про еду. Незаметно для себя она опустошила миску, тщательно собрала грязными пальцами вареную картошку и отправила в рот, даже облизала края миски.

Вдруг отворилась скрипучая деревянная дверь, в сарай вошел старик, в руках он держал керосиновую лампу. Лицо его было довольным.

– Раздевайся.

– Что?

– Дура, женой будешь. Ну? – и он ткнул ей в лицо сложенной плетью.

Ксана вжалась в угол, ей стало жарко, сердце бешено заколотилось. Старик не торопясь скинул с себя ватные штаны, тулуп, остался в рубахе и дырявых кальсонах, в которых уже набухла возбужденная плоть. Он дернул беспомощную Ксану за цепь, заставив покинуть угол, с силой толкнул на лежанку и навалился сверху, дыша в лицо самогоном. Женщина попыталась вырваться, но старик был сильный, тяжелый, он начал сдирать с нее джинсы, грубо царапая грязными ногтями кожу бедер, задрал свитерок и лифчик, больно сжал цепкими пальцами голую грудь. Ксана забилась, завизжала, и в этот момент ее вырвало – прямо в лицо старика. Он резко отпрянул, вскочил, грязно заругался, отряхивая с бороды остатки пищи из Ксаниного желудка, глаза его злобно засверкали, лицо исказилось от ярости.

– Ах ты дрянь! Ну, я тебе сейчас покажу, как противиться хозяину!

Схватив плеть, он с силой стеганул ее по ногам. Джинсы были тонкими, удар обжег нежную кожу, она тонко закричала и поджала ноги. Старик, лишившись вожделенного удовольствия, о котором, видимо, мечтал весь день, внезапно озверел и начал с размаху стегать ее по ногам, с силой бросая утяжеленный металлом конец плети вниз. Ксана чувствовала, как, вонзаясь раскаленным железом в незащищенные икры и бедра, плеть разрывает не только ткань, но и тело. Невыносимая боль вместе со свистом плети каждый раз взрывалась в ее голове, не давая возможности вздохнуть. Она слышала свой визг будто со стороны и не понимала, кто может так страшно кричать. А потом, когда дышать стало нечем, Ксана перестала чувствовать удары, в глазах потемнело, реальность стала сворачиваться в точку и уходить, превращаясь в едва пульсирующий огонек.

Старик успокоился только тогда, когда Ксана перестала реагировать на удары, подтянув к животу окровавленные ноги и обхватив руками голову.

– Смотри у меня! Еще раз ослушаешься, опять получишь, – он больно ткнул ей под ребра ручкой, еще раз ударил по плечам – уже не сильно, для острастки, – и, забрав лампу, ушел на свою половину.

Еще не веря, что пытка прекратилась, Ксана постепенно начала дышать – вдох… еще вдох…, и разрыдалась – в голос, отчаянно. Спину и плечи от ударов защитила куртка, но от нее остались лохмотья. Избитые ноги жгло огнем, показалось, что кожи на ногах больше нет – ее полностью ободрала плеть. Джинсы наощупь были липкие, от них тяжело пахло кровью и мочой, специфический запах вызвал приступ дурноты. Ксану опять начало рвать, в голове больно застучало. Она попыталась себя сдержать, хватая ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба, позывы утихли.

Через некоторое время женщина с трудом села, прислонившись спиной к стене, и стала прислушиваться к тишине. Отчаяние, сделавшееся острее боли, поглотило ее целиком, надежда исчезла, мрак ночи окончательно забрал Ксанину душу. Это был конец. Ну что же, пришло время его ускорить, незачем длить мучительную агонию, с такими ранами до утра она не доживет. Подтягивая окровавленные ноги, которые почему-то перестали ее слушаться, Ксана из последних сил поползла к камню, нашла спрятанный под соломой кусок металлического прута, крепко зажала в ладони. Вспороть вены – это легко и, по сравнению с пережитым ужасом, уже не больно. Через четверть часа нестерпимая мука прекратится. Говорят, в такой момент приходят видения. Интересно, кого она увидит перед смертью – ангелов или демонов?

Лучше это сделать на подстилке – там можно хотя бы лечь. Она неловко повернулась, чтобы ползти обратно, потеряла равновесие, нечаянно оперлась рукой на цепь и дернула за металлическую петлю. Вдруг ей показалось, что камень пошевелился. Этого не может быть! Ксана с усилием потянула за цепь еще раз, камень действительно сдвинулся. Она задрожала от нахлынувшего возбуждения, боль чуть утихла. Нет, пока рано умирать, она успеет, надо попытаться дождаться рассвета!

С трудом вернувшись на подстилку, Александра накрыла плечи тряпками и стала уговаривать себя терпеть.

Эта ночь показалась ей самой длинной в жизни – ночь едва теплящейся надежды, когда только утро покажет, есть ли у нее выход, кроме быстрой смерти? Она заставила себя думать о доме и детях, о матери, вспоминала детство и Зоечку. Через время мысли перекинулись на давнюю мечту написать роман. Вряд ли ее придуманной героине Алисии достались бы такие жуткие испытания – Ксане даже в голову бы не пришло придумать весь этот ужас. Интересно, а как бы Алисия поступила в этой ситуации? Наверное, боролась бы до конца, дралась, кусалась и – Ксана с грустью усмехнулась – храбро погибла бы. Старик был сильным и злым. Впрочем, в романе гораздо проще найти выход, чем в жизни. Поэтому, если она останется в живых, никогда не будет ничего писать. После пережитого это глупо, мелко и смешно.

Спать было невозможно. Ноги онемели, она их больше не чувствовала и старалась не касаться руками кровоточащих ран – боялась. Сама мысль о том, что ничего нельзя сделать, приводила ее в паническое состояние – до утра она точно истечет кровью. Нет, не думать об этом, не думать! Она стала шепотом сама себе рассказывать про Алисию – как она бежала из дома после смерти отца, как попала на корабль. В какой же век ее отправить? Может, в начало двадцатого? Но она ничего не знает о кораблях этого времени, нужен интернет. Хорошо, пусть будет фрегат с парусами – как в «Острове сокровищ» или в «Пиратах карибского моря». Пусть Алисия переоденется в мужской костюм и станет юнгой. Нет, не нужно юнгой – ее быстро раскроют. Лучше она купит себе билет на подаренные тетушкой деньги и в мужской одежде отправится путешествовать, а потом корабль разобьется, и она останется одна на незнакомом берегу. Там она научится выживать…

Мысли сбивались, слова, проговариваемые в мертвой тишине сарая, казались чужими, но Ксана упрямо рассказывала сама себе про Алисию, чтобы не сойти с ума. Это было похоже на заклинание, заговор, когда душа уже почти попрощалась с телом, и единственное, что ее удерживало рядом – невнятные звуки речи. Скоро остались только эти шелестящие звуки, самой Ксаны больше не было – ни истерзанного плетью тела, ни отчаявшейся души. Она уже не понимала, произносит ли слова вслух, или они остались только в ее голове. Двигаясь в теле Алисии, сильном и молодом, разговаривая на ее незнакомом языке, глядя на мир ее жгучими карими глазами, Ксана продиралась сквозь лес, сражалась с дикими животными, бежала из плена местных жителей, тонула в реке. Эта жизнь стала удивительно реальной, и в ней она действовала так, как хотела, подчиняя себе и время, и обстоятельства.

Этот морок мог бы продолжаться вечно, но внезапно с шумом распахнулась дверь, в темный сарай ворвался сноп света и свежий морозный воздух. Она с трудом разлепила опухшие веки – старик навис над ней угрожающим изваянием, но она его больше не боялась. Он что-то раздраженно пролаял на своем языке и вышел прочь, сильно хлопнув дверью. Послышался лай собак, крики, тонкое блеяние овец – отара уходила на выпас. Скоро все стихло.

Ксана попыталась пошевелиться, уверенная, что это будет невозможно. Но, как ни странно, движение ногами ей удалось. Оказывается, она давно лежала на боку, тело затекло, сильно кружилась голова. Она с трудом села. Загремела цепь, этот звук окончательно привел ее в чувство. Наступило новое утро, и она все еще была жива. Это означало, что надо тащить из стены камень. Не обращая внимания на резкую боль, Ксана перевалилась на четвереньки. Цепляясь за стену, она начала очень медленно подниматься на ноги. Что-то мешало – оказывается, в руке с вечера был зажат кусок прута. Пригодится. Она спрятала его в карман.

Как кружится голова! Все плывет…

Так, надо открыть дверь. Воды… Очень хочется пить. Шатаясь, она распахнула дверь и едва не вывалилась на улицу, с трудом удержавшись за косяк. За ночь насыпало снега, равнина под однотонным серым небом стала ослепительно белой. Ксана зажмурилась и опустила взгляд на свои ноги – джинсы были коричневыми от запекшейся крови, в местах ударов плетью – там, где порвалась ткань, – зияли раскрытым розовым мясом раны, кровь вокруг них была свежей, алой. Но такой адской боли, как вечером, уже не было.

Не смотреть на этот ужас, не смотреть! Ноги двигаются, и хорошо.

Ксана добралась до ведра с водой, умылась и напилась. Потом вернулась в сарай, с трудом опустилась на колени и, превозмогая слабость, стала дергать камень за кольцо. Эту монотонную работу она собралась продолжать бесконечно, пока не лишилась бы сил – туда-сюда, туда-сюда. Но камень довольно быстро вывалился из паза, больно придавив ей открытую рану на колене. Ксана перекинула цепь через плечо, схватила камень в руки, рывком подняла, прижала к груди и пошла из сарая прочь в заснеженную пустыню – туда, где ее ждала придуманная земля Алисии. Осталось совсем чуть-чуть.

Скоро она доберется до нее, и все мучения закончатся.

Совсем скоро…

Гена и Родион пили утренний кофе на уютной современной кухне коктебельского дома. Они собирались в этот день выйти на яхте порыбачить, но над Карадагом зависло низкое серо-фиолетовое облако, погода испортилась, зарядил мелкий обложной дождь. Несмотря на тепло и полное спокойствие в доме, настроение у обоих было поганым. Ничего не хотелось делать, даже двигаться.

Гена не выдержал первым.

– Михалыч, поехали в Соколиное, заодно на яйлу поднимемся, у меня разрешение есть. Ты давно обещал, – он произнес эти слова неуверенно, убежденный в том, что Родион, вконец сраженный хандрой, даже не отзовется.

Он давно хотел показать Родиону свой новый крымский дом. Это была заветная мечта – настоящий медвежий угол. И только здесь, в Крыму, он нашел такое место – и горы рядом, и до Бахчисарая рукой подать. А захочется – можно через Ай-Петринскую гряду на Ялту махнуть. Дороги – сказка, настоящий серпантин! С ямами, осыпями, оползнями! Как раз работенка для его ненаглядного джипа.

Родион, до этого уныло глядевший в окно на выстроившиеся в ряд невысокие траурные кипарисы, пошевелился, в его глазах зажегся огонек интереса. Гене показалось, что он ждал от напарника какого-то толчка или хотя бы намека, не понимая, как самому выйти из этого анабиозного состояния.

– Ладно, поехали, согласен. Здесь от тоски одуреешь. Дождь на море – печаль. У тебя там холодильник с водкой есть?

– Холодильник есть, водку купим, – Гена широко улыбнулся, – только придется завтра попозже в Симферополь выехать, как проспимся, – он с облегчением вздохнул, вылил остатки кофе в раковину и пошел собираться.

Они достаточно быстро добрались до Симферополя, заехали в супермаркет, купили продукты и направились в сторону Бахчисарая. В Соколиное поднялись через полчаса. Через десять минут, поплутав по ухабистым улочкам, выехали на окраину к одиноко стоявшему добротному дому, окруженному высоким каменным забором. Гена не стал загонять джип, намереваясь тут же двинуться в горы.

– Пошли, Михалыч, посмотришь.

Дом был небольшим, всего на четыре комнаты, как все старые дома в деревне, но очень аккуратный, с евроремонтом. В самой большой комнате внутренний угол занимал камин из красного кирпича, возле него – два старых кресла и сервировочный деревянный столик на колесиках. На полу – неброский ковер.

Пока Родион осматривался, Гена включил отопление.

– Ну как? – он явно гордился своей покупкой. – Вот, кресла достались от старых хозяев, хочу перетянуть.

Родион задумчиво пригладил темный ежик на голове.

– Ты знаешь, очень неплохо. Здесь не хуже, чем в Коктебеле.

– А главное, лес рядом! Будет время, изучу эти дикие места. А сейчас поехали, давно мечтал подняться на яйлу. В доме был уже несколько раз, а на яйлу так и не ездил.

– Подожди, налей мне.

Они чокнулись и с удовольствием выпили – Гена чуть-чуть, Родион полстакана, – закусили маслинами, и, захватив с собой открытую бутылку водки и банку маринованных грибов, вышли из дома.

Дорога шла по краю обрыва, поднималась извилистым серпантином сквозь густой мрачный лес, голые верхушки подпирали бесцветное небо. Стволы были толстые, гладкие, поросшие кружевным молочно-зеленоватым мхом. Внизу деревья росли плотным частоколом и также плотно лепились на высокой горе с другой стороны. Родион с опаской подумал, что в любой момент на узкую дорогу может рухнуть дерево – даже представил себе, как оно заваливается, выворачивая корнями камни, с шумом и скрежетом ломая ветви. Нет, такого жуткого леса он не видел нигде, лес показался ему угрожающим. Впрочем, это все настроение. Мизантроп чертов! Ничего, после добрых посиделок у камина депрессия пройдет, а сейчас – пусть будет лес, горы, простор яйлы, новые впечатления.