Ожидание andante

Салон матери процветал, но красоты ей не прибавлял, Бэлла потихоньку спивалась. Аркадий втайне от жены разбогател, стал увереннее в себе, выглядел даже слишком молодым для своих пятидесяти, был избалован женскими комплиментами и ухаживаниями. Они по-прежнему при редких встречах яростно ругались. В одном из богатейших особняков Москвы изо дня в день продолжался ставший таким привычным семейный ад, в котором одну из главных ролей стала играть горничная Марьяна. Вначале она мастерски разыгрывала обиду и поруганную честь после интимных встреч с хозяином, и Аркадий, испытывая вину, одаривал ее деньгами – все больше и больше. Ей это понравилось. Скоро представился случай выслужиться перед хозяином с другой стороны.

После скандала с дневником Аркадий оставил дочь в покое, относился к ней с презрением, не разговаривал. Однажды, когда он искал в библиотеке атлас автомобильных дорог для поездки по делам компании, убиравшаяся рядом Марьяна доложила ему, что Ника в его отсутствие приводила подругу с братом, они забрали атлас в ее комнату, и там рассматривали втроем. В этот же вечер Ника получила очередную порцию легких ссадин и оплеух, а Марьяна – свои тридцать сребреников. Сообразив, как можно воспользоваться ситуацией, она стала шпионить за Никой, и, если Аркадий был убежден в вине дочери, которая никогда ему не врала, горничная получала свои деньги. Ника стала крайне осторожной, но Марьяна была хитра, и иногда ей удавалось Нику оговорить. Отец дочери не верил, даже если она пыталась оправдаться. И Ника перестала оправдываться.

В тот день Ника сидела в своей комнате в наушниках, слушала группу «Deep Forest» и пыталась переводить с французского. Временами взгляд ее устремлялся в окно. Музыка расслабляла, заставляла вспоминать. Она давно перестала улыбаться, была сосредоточенна и напряжена, будто в любой момент ожидала опасности, как заблудившийся в лесу домашний зверек. Девушка перевела взгляд с окна на словарь, взяла ручку, чтобы записать очередное слово, и в этот момент в комнату вошел отец. Его вид не предвещал ничего хорошего.

– Мне позвонили из колледжа и сообщили, что ты не сдала тесты.

– Я готовлюсь, завтра повторный тест.

– Немедленно сними наушники! Чем ты занимаешься?

– Они мне не мешают, я выписываю слова из словаря.

Аркадий побледнел, глаза его заблестели:

– Я плачу за твои занятия такие деньги, а ты смеешь проваливать тесты? – он подступил к ней сзади, протянул руку, собираясь сорвать наушники.

Неожиданно Ника спокойно развернулась вместе с креслом и оказалась прямо перед ним. В ее голове в одну секунду промелькнула мысль о том, какое положение лучше занять, чтобы после пощечины не упасть и не удариться рукой или головой. Она решила остаться в кресле. В ее глазах не было страха, они вдруг стали странно холодны, уголки губ опустились вниз. Спокойным, расслабленным движением она сняла наушники, рассыпав тяжелые черные волосы по плечам, посмотрела в его глаза снизу вверх, ровным голосом произнесла:

– Бей.

Не было больше испуга, поднятых рук, слез. Аркадий натолкнулся на спокойствие темно-вишневого взгляда и сузившиеся от ярости зрачки. И отступил. Его красивое лицо перекосилось, словно от судороги, и Нике вдруг показалось, что она слышит шипение кобры:

– Ну ладно, как знаеш-шь…

Аркадий вышел из комнаты тихо, ссутулившись, а Ника долго сидела без движения, глядя в одну точку. В наушниках, лежащих на столе, чуть слышно звучала музыка. Потом она надела наушники и снова взяла ручку. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, только зрачки стали чуть шире, а взгляд мягче. В тот же вечер Аркадий рассчитал горничную Марьяну.

От судьбы не уйдешь…

В день своего восемнадцатилетия Ника собрала в рюкзачок необходимые вещи, документы, накопленные за несколько лет карманные деньги и, вызвав такси, уехала в аэропорт. Спустя пять лет в Париже заговорили об удачном театральном бенефисе молодой актрисы, приехавшей из Москвы. Через несколько лет ставшая популярной Ника попала в автомобильную катастрофу и получила травму, которая слегка обезобразила ее лицо – эталон европейской красоты. Контракт с одной из ведущих компаний по рекламе духов был аннулирован, ей выплатили страховку. К тому же, она стала хромой после полученных травм и не смогла больше играть на сцене. Но от судьбы не уйдешь. Скоро Ника вышла замуж за своего лечащего доктора-хирурга и спустя положенное время родила ему девочек-двойняшек. Прошло еще пять лет, и Ника получила одну из престижных литературных премий за роман-новеллу «Этюды Черни», а фильм по написанному ею сценарию был награжден «Оскаром» и собрал самые большие кассовые сборы за последнее пятилетие.

Через год после отъезда дочери в Париж Аркадий добился от жены развода и через несколько месяцев женился на молоденькой провинциалке из Самары – покорной и некрасивой. Через год у них родился сын. Друзья и партнеры Аркадия говорили друг другу, как ему, наконец, повезло с женой – после стольких испытаний. Новоиспеченная семья поселилась в новом, только что отстроенном компанией Аркадия особняке в пригороде Москвы. Спустя три года Аркадий создал для жены и сына садово-игровой парк «Сказочный город» – с изумительным по коллекции видов ботаническим садом, качелями и аттракционами, детскими площадками, фонтанами, клоунами и пещерами ужасов. Через десять лет «Сказочный город» принес Аркадию первый миллиард прибыли. Но от судьбы не уйдешь. На праздновании по случаю этого события он умер от сердечного приступа. Все свое состояние он успел накануне завещать маленькому сыну.

После развода с Аркадием Бэлла привела в свой трехэтажный особняк с белым каминным залом полковника в отставке, моложе ее на семь лет, с которым у нее случилась совершенно умопомрачительная любовь. Они много выпивали, бесконечно занимались сексом и часто ругались. От судьбы не уйдешь. Полковник стал, наконец, ее единственным долгожданным возлюбленным, которого ей так не хватало в замужестве. Прожили они вместе почти тридцать лет и скончались в один год – бывший вояка пережил свою престарелую любовницу всего на три месяца. Хоронить их было не на что и некому, от былого богатства Бэллы остались только долги, и пустой, полуразрушенный дом продали с аукциона за малые деньги. Похоронили любовников за счет города.

Вера, рассказ

Отношения Веры с Господом складывались плохо: он ее не слышал.

Вера ходила в церковь, выстаивала службы, целовала стекла безжизненных икон и сухие руки батюшек, старательно молилась, ожидая знамения, знака… хотя бы намека на то, что Господь любит ее. Но намека не было. Заполненный людьми собор Веру пугал. Он давил ее тяжелыми сводами, дурманил запахами ладана, ослеплял блеском свечей, изматывал службами. Люди выстраивались в очередь у церковного лотка, выбирали крестики, свечи, иконки, религиозные книги. Стоящая за прилавком пожилая женщина в клетчатом платочке небрежно отсчитывала дешевые свечки и более аккуратно – дорогие, нервно раскладывала по прилавку пластмассовые иконки и раздраженно отвечала на пустые, как ей казалось, вопросы прихожан, которые никак не могли выбрать полезных им святых.

Впрочем, были среди покупателей и те, кто без колебаний заказывали необходимую церковную утварь и, получая сдачу, благодарно кланялись:

– Спаси вас Господи…

Хозяйка церковного лотка милостиво улыбалась в ответ одними губами, глаза ее оставались такими же строгими и осуждающими, как на старинных иконах в тяжелых окладах, застывших позади нее на стене.

Такая же торговля, только церковными обрядами, шла и за соседним столиком.

– Мне, пожалуйста, сорокоуст, – просила богато одетая дама и, рассчитываясь, щедро жертвовала на храм, а другая, серая и невзрачная, в мятом черном беретике, заказывала скромное «за здравие» и скупо отсчитывала мелочь.

В голову Веры, часто наблюдавшей такие сцены, приходили в этот момент совершенно крамольные мысли: «А как же просить помощи тем, кому нечем оплатить услуги батюшки? Молитвами?» Люди вокруг крестились, прикладывались к иконам, и Вера делала то же самое. Она плохо понимала смысл таинства службы и оттого через время начинала уставать – косилась на маленькие наручные часики, думала о своем, рассеянно разглядывала согнутые под тяжестью грехов спины прихожан. Но стоило ей перестать креститься и подпевать слова молитвы вместе со всеми, как тут же, словно черт из коробочки, появлялась рядом одна из церковных старух и как бы невзначай больно толкала ее или, что еще хуже, шипящим сердитым шепотом делала замечание:

– Руки держи правильно, спаси Господи!

Вера вздрагивала, испуганно втягивала голову в плечи и заученно отвечала:

– Спаси вас Господи. Извините…

Иногда, пересилив смущение, она вместе с молящимися опускалась на колени и пробовала коснуться лбом затоптанного мраморного пола, но что-то в ней отчаянно сопротивлялось, охватывал нестерпимый, жгучий стыд. И она, одергивая и отряхивая длинную юбку, поспешно поднималась на ноги, чувствуя себя так, будто с нее сорвали одежду. А глаза на иконах вдруг становились злыми, и накатывалась невидимая волна осуждения: «Красива, молода, и потому грешна, грешна, стократ грешна…» Облегчение наступало только тогда, когда Вера, оборачиваясь и крестясь, покидала собор. Она с наслаждением вдыхала свежий воздух улицы, с интересом поглядывала на прохожих, которым до нее не было дела, и окуналась в привычную житейскую суету, забывая на время о храме.

Совсем по-другому Вера чувствовала себя дома. В редкие минуты отдыха, когда муж уезжал по делам, а дети гуляли во дворе, оставаясь одна, она вновь и вновь подходила к иконам, которые висели на стене ее комнаты, и подолгу вглядывалась в строгие лики. Покой овладевал каждой клеточкой ее тела, тишина плавала вокруг, защищая и убаюкивая, не было злых церковных старух. И приходило долгожданное ощущение Божественного всепрощения, будто печальная Дева Мария благословляла Веру, принимая ее со всеми тайными помыслами и недостатками. «Все было, есть и будет, – говорили глаза святых, – и нет ничего, к чему бы стоило стремиться столь страстно». Эти немые беседы приостанавливали суетный бег жизни, и многое, такое важное на первый взгляд, теряло свою значимость и отпускало душу на волю.

Вера всеми силами стремилась к пониманию истинной веры, но ее пугала строгость обрядов и особенно – равнодушное и, как ей казалось, осуждающее отношение батюшек. И все же любовь к Богу, светлая вера в его заступничество постоянно наполняли ее душу ожиданием волшебства. Как ребенок, не желающий согласиться с отсутствием добрых фей (иначе кто бы тогда побеждал злых?), Вера не хотела и не могла смириться с научным описанием мира, где человеческая жизнь измерялась незначительным временным отрезком от рождения до смерти. «А что было до рождения? Что будет после смерти? Неужели природа так несовершенна, что не оставила человеку никаких шансов на бессмертие? Хотя бы на бессмертие души?»

Намаявшись на утренних службах, Вера стала приходить в собор днем, когда не было людей. Редкие свечи горели мягко, полумрак окутывал тело и успокаивал душу, а лики икон уже не казались такими строгими. И никто не обращал внимания на то, как она стояла, ходила, крестилась. И женщина в клетчатом платочке, продающая церковную утварь, уже не была такой нервной и охотно рассказывала ей о святых, показывала книги, позволяла подолгу рассматривать изображения на иконках. Потом Вера зажигала свечи, разговаривала с ликами на иконах и просила у Бога добра и благоденствия всем, кого знала. Она думала о непредсказуемости судьбы, и постепенно вопросы о смысле ее собственной жизни отходили на второй план, и появлялась уверенность в том, что все будет хорошо. Единственное место, которое молодая женщина обходила стороной, было в левом крыле собора, где молились об упокоении душ умерших. Она не хотела думать о смерти, потому что в глубине души так и не смогла смириться с ранним уходом из жизни горячо любимых бабушки и деда.

И все-таки Господь Веру не признавал. Да и как он мог ее признать? Не было в ней силы соблюдать обряды, поститься, смиренно исповедоваться и причащаться. Она обвиняла себя в слабоволии и страстно мечтала о духовной стойкости, ибо за всем этим была обещана Божья благодать, которой так не хватало ее мятущейся душе. И тогда Вера решила при первой же возможности попасть в настоящий монастырь. Совсем скоро такая возможность ей представилась.

…Слева, над осыпающейся дорогой, сжатой с двух сторон густым лесом, навис крутой склон, справа уходила вниз глубокая сырая балка. Несколько крутых поворотов – и видавшая виды легковая машина въехала на небольшую асфальтированную площадку, предназначенную для парковки. Вера повела мужа к строениям, стены которых едва были видны за деревьями.

Он так и не понял, зачем Вера потащила его в этот затерянный в горах женский монастырь, но жена смогла убедить его в святости и красоте этого заповедного места, и он ей поверил. А может, просто не хотел спорить о том, в чем совсем не разбирался. Высоко над головой смыкались кроны реликтовых сосен, образуя живой купол, в котором без умолку пересвистывались невидимые птицы и трещали суетливые белки. От их беготни по ветвям на сухую подстилку то и дело падали шишки и сосновая шелуха.

Солнце с трудом пробивалось сквозь хвойную завесу, редкие лучи остывали под ногами дрожащими оранжевыми пятнами. В пронзительно голубом небе, едва видимом сквозь густую хвою, неподвижно зависли легкие сливочные облака. За рощицей чинно расположились два спальных двухэтажных каменных корпуса монастыря и трапезная. А чуть ближе к лесу приветливо распахнула резную дубовую дверь низенькая беленая церквушка с чуть покосившимся крестом на крашеном голубом куполе. Казалось, жизнь в монастыре замерла, время остановилось. На всем лежала печать ни с чем не сравнимого покоя.

Вера вошла в открытую дверь церкви. У прилавка с иконами, святыми книгами и свечами стояла молоденькая монахиня в черном одеянии и увлеченно читала. Казалось, что в ее руках не Псалтырь, а детектив Агаты Кристи. Домотканая дорожка вела в центр помещения, больше походившего на старинный крестьянский дом, чем на храм. Две колонны в виде столбов подпирали нависающий потолок. По-домашнему беспорядочно разместились на стенах старинные иконы, скромный алтарь не подавлял обилием золота и серебра, в чистенькие окошки с вышитыми крестиком пестрыми занавесками щедро лился солнечный свет. Было уютно, тепло. Муж Веры не решился войти и топтался у входа, пряча за спину большие руки. Лицо его стало серьезным.

Внутри храма, за широким беленым столбом, Вера увидела батюшку, который самозабвенно молился. Это был худенький старичок с редкой бородой, одетый в скромную рясу, местами аккуратно залатанную. Спросив у монахини, как его зовут, Вера остановилась в стороне. Отец Михаил, закончив молитву, посмотрел на нее ласково, будто на родное дитя. Его глаза улыбались, а руки нежно поглаживали небольшой серебряный крест.

– Я слушаю вас…

– Простите, батюшка, мы с мужем первый раз здесь…

Она вдруг стала произносить совсем не те слова, которые приготовила во время пути: вместо измучивших ее душу вопросов о смысле сущего спрашивала о жизни в монастыре, о святынях, о монастырских трудностях, и отец Михаил охотно отвечал. Вера смущалась, сбивалась, потому что боялась спросить главное – да и не знала она уже, что для нее главное. И не хотелось говорить отцу Михаилу о своих «разногласиях» с Господом: эта скромная церквушка была наполнена великой любовью к жизни, к свету и теплу, и потому главным стало именно это, и ничего более. Даже муж Веры, скептически относившийся к ее духовным метаниям, подошел под благословение и, получив его, неловко боднул носом серебряный крест. Домой ехали умиротворенные, говорить не хотелось, и настроение у Веры стало по-настоящему благостным. «Вот оно, – думала она, – нашла, нашла! Теперь я соберусь с духом, все обдумаю и приеду сюда снова. Отец Михаил обязательно ответит на мои вопросы. И еще я попрошу его быть моим духовным наставником. Он не откажет мне».

Солнце клонилось к убегающему горизонту, простирающиеся на многие километры поля пшеницы были полны величия. Впереди ждал дом, хлопоты, маленькие капризные дети и такая привычная суета. Все встало на свои места в причудливой мозаике мира, где и Господь, и обычная жизнь с ее неистребимой суетой, и церковь, и прихожане оказались единым целым в общей картине Бытия.

…Ко второму приезду в монастырь, спустя два месяца, Вера с мужем подготовились заранее: купили на рынке десять пачек недорогого стирального порошка, упаковку мыла, крупу, муку и растительное масло. Хотелось взять с собой всего как можно больше, но не хватало денег.

Ранний сентябрь одарил воскресный день великолепной погодой, и на душе было празднично. Вера думала об отце Михаиле и представляла себе, как засветятся радостью глаза монахинь. Не благодарности ждала она, не награды, а радости от того, что появилась, наконец, и у нее возможность сделать доброе, богоугодное дело, и что встретился ей священнослужитель, не оттолкнувший ее. И кто знает: может, именно отец Михаил и станет тем человеком, который поможет ей избавиться от сомнений и проложить собственный Путь к Господу?

Служба к тому времени, когда они приехали в монастырь, уже закончилась, и в церкви было безлюдно. Никого так и не дождавшись, Вера вышла из храма и вдруг заметила быстро идущую по боковой дорожке монахиню в черном развевающемся одеянии. Она бросилась за ней:

– Постойте, сестра, постойте. Мы с мужем привезли для монастыря продукты, кому их отдать?

Молодая бледная девица в очках с неестественно выпуклыми линзами неприязненно взглянула на Веру, так резко вторгшуюся в ее мысли, и деловито спросила:

– За спасение души молитесь?

– Какое спасение? – опешила Вера.

Монахиня, глядя в сторону, разъяснила:

– Продукты и подарки в монастырь привозят за спасение души, грехи замаливать.

Кровь бросилась Вере в лицо. Еще недавно такое удивительное чувство ожидания чуда, согревавшее ее все эти долгие два месяца, вдруг стало смешным. Отрезвление обрушилось, как ледяной ливень, и показалось, будто из-за широкого ствола сосны кто-то невидимый издевательски показывает на нее черным скрюченным пальцем: «Наивная, наивная!». Вера опустила глаза и спросила тихим ровным голосом:

– Куда отнести продукты?

– В трапезную, – ответила, как отрезала, монахиня и, сославшись на занятость, быстро пошла прочь.

За ней поплыла, развеваясь по воздуху, черная полупрозрачная накидка, словно крылья диковинной птицы. Вера некоторое время, не в силах оторваться от вида летящего траурного шифона, смотрела ей вслед. Потом, стряхнув наваждение, опомнилась и пошла к мужу.

С трудом открыв тяжелую двустворчатую дверь трапезной, они вошли в мрачный вестибюль. Это было очень старое двухэтажное здание с узкими окнами под потолок и широкой деревянной лестницей на второй этаж. Возле одной из боковых дверей на низеньких скамеечках сидели две пожилые монахини и просеивали муку, напевая молитвы. Их взгляды были устремлены на собственные руки, пергаментные лица казались отсутствующими, размеренное мелодичное бормотание волнами поднималось под черную крышу и терялось в мрачных густых тенях стропил.

– Простите, кому мы можем отдать продукты?

Звонкий голосок Веры неприлично вторгся в песнопения, вопрос повис в воздухе. Женщины не подняли глаз, молитвы продолжали литься в гулкую тишину, шорох просеиваемой муки дополнял эту монотонную музыку.

Вера повторила чуть громче:

– Простите, пожа…

Одна из женщин, едва кивнув в сторону выхода, раздраженно прервала ее:

– Направо за углом дверь, – и снова их тягучие голоса заполнили пустое сумрачное пространство.

Вера с мужем испуганно выскочили на свет, будто чудом спаслись из затянувшего их омута, и пошли прочь. Как заведенные, молча повернули за угол: кривая тропинка привела к деревянному крылечку – черному входу в то же здание. Возле ступенек навалом лежали пустые коробки из-под дешевого турецкого печенья, грязные стеклянные банки, полусгнившие доски, ржавеющий столярный инструмент. Вера осторожно поднялась по некрашеным скрипящим ступенькам и увидела обыкновенную кухню – с газовой плитой, баллоном и самодельным деревянным столом, на котором громоздились вымытые кастрюли, миски и тарелки.

На табуретке сидела опрятная пожилая женщина в обычной одежде и чистила картошку. Увидев мыло и продукты, она обрадовалась Вере и ее мужу, как званым гостям, засуетилась, стала все раскладывать по полкам. Ловко припрятав в карман фартука кусок мыла, виновато улыбнулась и вдруг спохватилась:

– А вы получили благословение у матушки игуменьи?

– Благословение? На что?

Удивление Веры было столь искренним, что женщина сочувствующе покачала головой:

– Ой, деточка, сходи за благословением. У нас все, кто приезжают в монастырь, должны благословение получать. А я пока порядок наведу.

Вера медленно вышла из кухни и, окинув взглядом безлюдный двор, вдохнула полной грудью пахнущий хвоей теплый осенний воздух.

– Ну что, и где твои благодарные монашки? – ее муж едва сдерживался, чтобы не взорваться от возмущения. – Порядки здесь у них, как у советских бюрократов…

Вера ласково погладила его по руке:

– Надо сделать, как они говорят. Сам знаешь, в чужой монастырь со своим уставом не ходят.

Попросив его подождать у церкви, Вера отправилась искать игуменью. Навалилась усталость, ощущение бессмысленности происходящего придавило к земле, ссутулило ее плечи, сделало тяжелой походку. Как-то серо, неуютно стало вокруг. Редкие солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь сосны, неприятно слепили глаза. Ветер в кронах сосен разгулялся и с глухим шумом гнул ветви, птицы умолкли. Игуменья – сухонькая женщина лет сорока – во время короткого разговора отрешенно смотрела поверх головы просительницы, как будто перед ней была не молодая испуганная женщина, а прокаженная с изуродованным лицом. Она быстро дала благословение и милостиво разрешила посетить церковь. Вера неловко приложилась губами к руке игуменьи, и та, поспешно отдернув кисть, заспешила прочь.

В церкви по-прежнему было пусто, если не считать двух местных женщин в черных платочках, ставивших свечи за упокой. Вера остановилась у иконы Христа Спасителя, и снова серым прилипчивым роем налетели на нее давние мысли, и снова она подумала о том, что не укладываются в ее понимание веры плотские отношения с мужем, желание веселиться, встречаться с друзьями, покупать вещи, наряжаться. Семейная жизнь молодой женщины без этих маленьких мирских радостей становится добровольной тюрьмой, и душа не находит успокоения, считая себя греховной. «Как примирить веру и любовь к мужчине? Почему женщина считается греховной от рождения? За какие грехи надо отбывать покаяние, если ты любишь жизнь и совесть твоя чиста? И за что так не любят церковники молодых женщин, отвергая их желание единения с Богом как нечто непристойное?.. Где же отец Михаил?»

Вера ждала, пока подойдет кто-то из послушниц, и вдруг увидела на стене белый лист бумаги, на котором под заголовком «Что не должен делать истинный верующий» были перечислены мирские занятия, считавшиеся церковью бесовскими. И среди них – чтение философских книг, занятие психологией, посещение театра и других зрелищ, спорт и другие полезные занятия. «За что философию-то? Ведь наука наук», – грустно подумала Вера, вспомнив про тщательно собранную домашнюю библиотеку, где книги по философии и психологии занимали далеко не последнее место.

Появилась послушница – высокая красивая девушка с серым безжизненным лицом и потухшими глазами. Вид ее был болезненным.

– Скажите, подойдет ли отец Михаил? – обратилась к ней Вера.

– Не будет отца Михаила, его отослали в дальний приход, он теперь там служит. А у нас батюшка отец Григорий.

Голос послушницы был пустым, бесцветным, не было в нем интонаций, чувств – ничего не было. И оттого казалось, будто говорит не она, а кто-то за ее спиной. Вера купила у послушницы иконку и книжечку об истории монастыря, окинула взглядом скромное убранство храма и вышла к мужу. «Пожалуй, никто здесь не ответит на мои вопросы, – решила она. – Вот только зачем отца Михаила из монастыря отослали?»

По маленькой аллейке, мимо сосен, шли молча – муж впереди, Вера за ним. Садясь в машину, еще раз увидели игуменью. Она стояла возле черного блестящего автомобиля, на котором, видимо, только что приехали двое упитанных мужчин среднего возраста. В раскрытом вороте рубашки одного из них сверкал внушительных размеров желтый крест. Количество даров, доставаемых из багажника машины, свидетельствовало о большой любви вновь прибывших к Богу и об их горячем желании спастись. И то уважение, с которым игуменья внимала их просьбам, та готовность, с которой она громко обещала помочь их страждущим душам, дали понять Вере, что приехали действительно важные для женского монастыря люди. Увлеченные беседой, ни игуменья, ни упитанные паломники даже не заметили, как исчезли с монастырской территории скромные «жигули» с незадачливыми дарителями никому не нужного хозяйственного мыла.

Ехали молча. Мимо плыли черные вспаханные поля, на горизонте застыла синяя гряда гор. Муж Веры примирительно заговорил первым, и оба стали делать вид, будто ничего не произошло. Вера думала о том, что случившееся на такой святой территории – еще одно испытание для ее неопытной души. Но было ужасно неловко перед мужем, который бросил все свои дела ради ее нелепой затеи – увидеть отца Михаила. Перед въездом в город муж Веры вдруг свернул машину на проселочную дорогу:

– Давай остановимся в лесочке, поговорим.

Вера, кивнула, и, закусив губу, молча отвернулась, стала смотреть в открытое окно машины, пока пробирались по бездорожью в глубь леса. Она знала, чего хочет сидящий рядом с ней мужчина и, вопреки своему состоянию, не стала ему отказывать. Он не был верующим, к Богу не стремился, церковников называл «попами» и посещение монастыря считал блажью – лишней тратой бензина и денег, которых вечно не хватало. И только отец Михаил своим добрым отношением немного смягчил его сердце в прошлый приезд. Близость вышла сумбурной, удовольствия не доставила, и настроение, в конце концов, стало просто гадким. Пытаясь выехать, надолго застряли в глубокой колее. Толкая машину, Вера разорвала узкий подол юбки и подвернула ногу. От отчаяния хотелось разрыдаться, но она изо всех сил сдерживалась, чувствуя свою вину.

Вечером, собирая нехитрый ужин, в десятый раз ругая себя за злополучную поездку в монастырь, Вера машинально выбросила в бумажный мусор, предназначенный для сжигания, использованный баллончик из-под дезодоранта. Ее сын потащил мешок на улицу, во двор, чтобы сжечь. Боковым зрением она видела в окно кухни, как красное пламя осветило двор, а потом раздался хлопок. Замерев от ужаса, Вера выскочила на крыльцо и застыла, глядя на своего ребенка, который бежал к ней, оттопыривая торчащий из-под рубашечки локоток. Она уже мысленно представила, как через несколько секунд вздуется багровыми пузырями нежная кожица на теле ее мальчика, как не будет она знать, чем облегчить его страдания. Эти несколько секунд бесконечно растянулись в пространстве. Ей хотелось завыть, и было страшно это сделать, потому что сын испуганно молчал, и только его неестественно распахнутые глаза кричали от боли и недоумения.

К счастью, все обошлось: в момент взрыва сын наклонился за упавшей палкой, и пламя только слегка лизнуло локоть. Кожа запеклась, быстро приобрела коричневый оттенок. Найденная в аптечке мазь успокоила боль, а материнская любовь изгнала из детского сердца страх. Под колыбельную мальчик уснул у Веры на руках, но лицо его и во сне оставалось напряженным.

Всю ночь Вера нервно перекидывалась с боку на бок и думала, думала… «Что это, жестокость Господа? Предупреждение? Или совпадение? Нет, это я сама виновата, нельзя было заезжать с мужем в лес после монастыря. Как бы там ни сложилось в монастыре, а все же святое место, намоленное. Значит, Господь отомстил? Нет, скорее – предупредил. Но за что он наказал ребенка? Где же твое милосердие, Господи?»

…Прошло три месяца. Вера изменилась.

Всё, что случилось в тот вечер после посещения монастыря, напугало ее до такой степени, что она безоговорочно признала себя перед Богом греховной, недостойной и наконец окончательно смирилась и со строгостью правил и обрядов, и с недоступностью священников, и с вредностью церковных старух. Она всеми способами стала избегать мужа и находила любые предлоги, чтобы отвергнуть его ласки, которые делали ее нечистой в собственных глазах. Близкие отношения с законным супругом потеряли для нее смысл, физиология стала камнем преткновения, любовь к мужу оказалась равнозначна похоти, и только духовная любовь к Богу имела право на существование в этом новом мире.

Отношения с мужем становились все напряженнее, однажды он в сердцах высказал ей всё: и про свои обиды, и про духовное рабство в монастырях и церквях:

– Да из таких дур, как ты, делают послушных зомби, на все готовых ради никому не нужной веры. Вы же фанатики! Ну как можно тратить воскресенье на службу вместо прогулки с детьми? Объясни мне, как?

– Опомнись, – грустно сказала Вера, – у нас ребенок чуть не стал инвалидом, а ты такое говоришь. При чем тут монастырь?

– Лучше бы я тебя не возил туда, – зло ответил он и ушел в другую комнату.

Он совершенно не понимал, что творится с его любимой и такой желанной подругой, куда исчезла ее веселость, почему потухли глаза и откуда в них такой страх. Страх и отвращение.