Недетские Сказки

– Я и мгновение и вечность! Я и ничто и бесконечность! Я век и я всего лишь миг! Я и ребенок и старик! Я все и я ничто!

– Кто вы? – повторил наш герой, не понимая ни единого слова.

– Вообще-то, я гений этой сцены.

Последние слова незнакомец произнес совершенно обыденным голосом, как будто сообщал, что выходит на следующей остановке.

– Гений?

– Если ты не знаешь этого слова, мальчик, то зови меня духом-покровителем сцены. Но, я вижу, что и это тебе непонятно. Ну что ж, тогда считай меня местным волшебником.

– Волшебник? – повторил он – Так вы исполняете желания?

– Я? – возмутился незнакомец – С какой стати я должен выполнять чьи-то бессмысленные желания?

Незнакомец замолк и, казалось, ждал ответа. Вроде бы, вдруг всплыло в памяти, в умных книгах, то что происходит сейчас, называют "нездоровой тишиной". Эту тишину следовало немедленно нарушить, но ему удалось лишь отрицательно помотать головой.

– Впрочем – задумчиво произнес "гений" – Я готов допустить, что твое желание не слишком глупо. Ведь у тебя есть желание?

Пришлось кивнуть, потому что слова решительно не желали произноситься.

– Ну, и каково же оно, твое единственное и искреннее желание? – "гений" явно иронизировал.

Как же нелегко выплеснуть наружу самое заветное. Наконец, ему удалось… Нет, не сказать, а, скорее, прошептать:

– Я хочу на сцену!

Неожиданно, "гений" расхохотался. Его смех был таким раскатистым, что походил на искренние и бурные аплодисменты. Отсмеявшись, "гений" сказал:

– Разумеется, твое желание глупо, просто безумно глупо. Зато оно искренне, что отчасти искупает его глупость. Но постой, чего именно ты желаешь: играть со сцены или жить на сцене?

А разве это не одно и то-же, подумал он. Воистину все в речах таинственного существа было туманно и непонятно. "Гений" это заметил.

– Я не могу сделать так, чтобы на сцене все было для тебя как в жизни – в его голосе сквозило нетерпение, а может быть и раздражение от общения с туповатым собеседником – Зато я могу сделать так, чтобы в жизни все было для тебя как на сцене. Это, пожалуй, в моих силах. Хочешь?

Он по-прежнему не понимал разницы, но безумно боялся упустить невероятный шанс. Ведь не каждому выпадает встретить настоящего волшебника. Гения. Поэтому он опять судорожно кивнул.

– Отлично! – воскликнул "гений" – Просто великолепно! Еще одна жертва на алтарь Мельпомены! А известно ли тебе, что мотыльки летят на свет рампы и почти все сгорают? Тебе не страшно?

Произнести что-либо ему по-прежнему не удавалось, зато удалось отрицательно помотать головой. Как ни удивительно, но страха не было совсем. Ведь он-то не сгорит.

– Ну что ж! – торжественно произнес "гений" – Тогда и быть по сему!

В зрительный зал мальчик возвращался со смесью самых разных чувствам. Было там и смятение, был и страх, но были и неизвестно откуда взявшаяся уверенность и непонятно как снизошедшее на него спокойствие. Ведь "гений" все ему объяснил. На сцену нельзя было просто взойти, вбежать по ступенькам. Путь на сцену был долог и труден, но у него уже не было иного пути. Ну что ж, он будет терпелив, будет послушно выполнять то, что от него требуют. Он будет есть, спать, учить уроки, ходить в зоопарк, в гости и делать многие другие бессмысленные вещи. Но нет, это не было бессмысленно, отнюдь. Ведь он уже понял, что броуновское движение псевдожизни по сю сторону рампы приближает его истинное рождение. Так, значит, будем послушно чистить зубы и запоминать как называется столица Гондураса. Будем аплодировать и приближать тот сладостный миг, когда аплодисменты прозвучат в твою честь.

Последующие годы были подготовкой. Он ждал. Ждал своего режиссера и свою роль. Какое амплуа мне подходит, думал он? Кто я? Герой-любовник? Отец семейства? Злодей? Нет, я не злодей, думал он. Неужели мне отведена всего лишь роль слуги или резонера? Но нет, он будет играть по системе Станиславского, записки которого попались ему на глаза еще в начальных классах и которые он не понял, но заучил наизусть, чтобы понять много позже. Все верно, к черту все амплуа. Он будет всеми и всем: героем, любовником, злодеем, своим собственным дедом и даже своей матерью. Да, он давно уже примеряет на себя эти трудные судьбы. И где-то на краю подсознания слышится богоравное "верю" великого мастера.

И он ел, пил, спал, болел, но не жил, еще не жил. Разумеется, ведь это было не на сцене, а в зрительном зале. Почему в зале? Ну конечно, ведь что там может быть перед сценой? Только зрительный зал, что же еще? Ну а за стенами театра и вовсе ничего нет: вакуум, пустота, нигиль, гурништ. Каждый день, каждый его вздох там приближал его к сцене, как будто пересаживая из ряда в ряд. И вот постепенно, с годами, он спустился с балкона, с деланным безразличием прошел великолепие лож, спустился в партер. Один ряд кресел сменяет другой, медленно, но верно приближая его к сцене. И вот он в первом ряду, а сцена… Ну вот же она, совсем рядом. Теперь остается только подняться по четырем невысоким ступенькам, которые не заскрипят под его осторожными шагами, и вступить из постылой обыденности зрительного зала в средоточие жизни – на сцену.

Свою первую роль он получил перед госэкзаменами. Ох, как он волновался. Казалось бы, что тут сложного? Выйти на середину, встать перед заслуженными артистами, играющими экзаменаторов, пробормотать несколько правильных слов, увидеть одобрительные кивки, с огромным облегчением найти выходную дверь… Воистину, задачка для начинающего. Но почему же так колотится сердце? Главное, не смотреть в зрительный зал, ведь огни рампы все равно не позволят ничего увидеть. Они уже навеки отделили его от того, неправильного мира и теперь он живет на сцене, как и требовали великие мастера. Или это сама его жизнь стала сценой по мановению волшебной палочки "гения"? Не все ли равно. Главное, что он уже здесь, по сю сторону рампы. Но где же аплодисменты? А вот и они. Огни рампы гаснут и он видит лица в первом ряду. Кто это там аплодирует с такой силой? Да это же отец! Какие сильные у него ладони! А мать не хлопает, она лишь смотрит на тебя огромными влажными глазами и в них, в этих глазах, есть все: и любовь и гордость и, почему-то, страх. Не плачь, мама, не надо. Это же мой дебют.

Спектакль приняли хорошо, но не повторяли. А следующую роль он получил в драме о неразделенной любви. Эта пьеса, мучительная и тяжелая, пользовалась, надо полагать, популярностью зрителей. Иначе как объяснить то, что вечер за вечером повторялся их диалог неудачника и принцессы? Надо отдать должное его партнерше: она играла интересно, с огоньком, привнося что-то свежее в каждое исполнение. Вначале она изображала смущение, нежелание обидеть. Но постепенно, спектакль за спектаклем в ее игре появлялось раздражение, презрение, злоба. И он ей искренне завидовал, понимая всю убогость своей игры. Да, он играл вяло, из раза в раз уныло произнося один и тот же избитый текст и изображая не совсем понятные ему самому чувства. Так постыло тянулся прогон за прогоном, спектакль за спектаклем. Но вот, наконец, исполнительница главной роли вышла замуж и уехала в другой город, и, ко всеобщему облегчению, спектакль пришлось снять со сцены. Как странно, что порой истина видна лишь на расстоянии. Тогда, играя в этой, как ему казалось, пронзительной драме чувств, он порой не понимал, почему из зрительного зала доносится смех: иногда смущенный, а порой и насмешливый. Уже много позже, играя совершенно другие роли, он понял, что то была вовсе не драма, а комедия. Да, да, именно комедия о наивном, не знающем жизни юноше.

Потом, в течении нескольких лет, ему давали незначительные роли: рабочего, студента, аспиранта. Были и любовные драмы, но эти роли его не захватывали, не трогали какие-то необходимые струны в душе; он играл вполсилы, лишь старательно изображая и чувство и страсть, но не живя ими. Так могло продолжаться вечно и ему даже начало казаться, что он не со сцены играет очередную осточертевшую роль, а просто живет, но живет вполсилы.

И тут режиссеры пересмотрели репертуар. Следующей большой постановкой была эпическая драма о войне, жестокая хроника, поставленная с отвратительной реалистичностью двумя весьма знаменитыми режиссерами. Позже, значительно позже, их обоих сурово осудили за жестокость некоторых сцен. Прозвучали даже резкие и справедливые слова, самым мягким из которых было "преступление", так что один из режиссеров даже покончил жизнь самоубийством. Но все это произошло не сразу. А пока что на подмостках гремела и грохотала война.

Ах, с какой пронзительной точностью была поставлена сцена на вокзале! Актриса, игравшая его мать просто превзошла себя. Как она смотрела сухими, быстро блекнущими глазами ему вслед! Когда он в последний раз обернулся, следуя мизансцене, то ему даже на миг показалось, что это и на самом деле его мать. Подумать только, какова может быть сила искусства. Но и продолжение драмы было поставлено не хуже, настолько реалистично была задумана эта постановка. А спецэффекты?! Пороховой дым так и стелился по сцене, грохот разрывов рвал барабанные перепонки, и кровь… Кровь была почти как настоящая. Но что такое спецэффекты? Это всего лишь необходимый антураж, красочное дополнение, не более. Главное – это игра. И он играл, играл вкладывая все свое дыхание, играл ярость, страх, боль. Попробуйте передать безумную смесь отвращения, ужаса и облегчения, когда ржавый четырехгранный штык входит в шинельное сукно вражеского цвета. Тут ты должен сыграть все бессилие маленького винтика в безумной мясорубке войны, мягкого незлобного человека, которого послали убивать и который убивает. И он продолжал играть, смахивая пот с лица рукавом шинели, испачканном в чем-то красном. Когда режиссер предложил ему изобразить то, что случается, когда устремленное вперед тело встречается с несущимся навстречу маленьким кусочком свинца, он не возражал. Ведь он артист и может изобразить буквально все. Да, режиссер, несомненно остался доволен этой сценой. Пришлось упасть навзничь, но опытные ассистенты режиссера насыпали землю на доски сцены и он не разбил лицо. Сцена в лазарете ему особенно удалась, ведь надо было произносить свои реплики, как будто превозмогая невыносимую боль в раздробленном бедре. И он сыграл великолепно. Когда ты на сцене не один, когда ты не произносишь монолог, а участвуешь в диалоге, тогда в глазах партнера можно увидеть отражение твоей игры. Именно это он и увидел в глазах молодой актрисы, игравшей медсестру в госпитале. Там была и жалость и испуг, было там и отторжение, нежелание жить чужой болью. Девушка играла так жизненно, что ей невозможно было не верить. Чего стоила одна только тяжелая складка на ее чистом лбу. Хотя вряд ли это было заметно зрителям дальше четвертого ряда. Постановку сочли слишком реалистичной и не повторяли, к великому облегчению артистов. Однако он так глубоко погрузился в эту роль, что ноющая боль в давно зажившем бедре преследовала его еще на многих последующих постановках.

Как прав был Станиславский! Надо перевоплотиться, стать им, своим героем, пропустить через себя его чувства. Но до чего же это тяжело и даже опасно. Ты растворяешься в чужом характере, становишься совсем другим человеком, кем-то совсем иным. И вот уже у тебя болят не тобой полученные раны, душевные и физические. А может быть это ты и есть? И эта пьеса о тебе и о тебе же будет следующая, и следующая за ней тоже. Да полно же, наконец! Может быть тебе лишь кажется что ты на сцене? Впрочем, не все ли равно? Ведь есть же такое избитое выражение – "сцена жизни". Ты когда-нибудь задумывался о том, что именно оно означает? Может быть мы не живем, а играем? Человек совершает героические поступки, дрожа от страха и все же поступая так, как требует от него невидимый драматург, как прописано в его роли. Так кто же он, храбрец или трус под маской храбреца? Иной же сохраняет верность своей скромной, незаметной и полнеющей жене, в тайне мечтая о длинноногих красавицах. Кто он на самом деле: латентный ловелас или примерный семьянин? Кто мы? Те кто мы в душе или те, кем стараемся быть, кого играем? И где она, та незримая грань между подсознательным и показным, между жизнью и сценой? Не все ли мы жаждем аплодисментов? И в жизни и на сцене, под пристальными взглядами зрителей. Так будем же играть свою роль так, как задумано неизвестным драматургом. Пусть невидимый режиссер подсказывает нам реплики, а нашей задачей будет произнести их так, чтобы зал замер на две-три секунды. Какой зал? Как это, какой? Помни, у тебя всегда будут зрители: родители, друзья, прохожие. Так не разочаруй их! Вперед, на сцену! Твой выход!

В какой-то момент режиссерам пришла в голову гениальная мысль поставить на сцене целую серию постановок, продолжающих друг друга. Про такое никто раньше не слышал и можно было только удивляться неуемной фантазии постановщиков. Согласно их идее на сцене должна была развернуться история одной семьи на протяжении многих лет. Первая из постановок предполагала историю создания этой семьи. В глубине души он был несказанно благодарен авторам текста за то что они избегали слова "любовь". Наверное, ему не хотелось опять играть комедийную роль. Но как же изобразить то, что он должен чувствовать по замыслу безумного тандема автора и режиссера? Как войти в это, прежде не свойственную ему роль? Наверное, надо показать нежность, привязанность, растущее чувство ответственности за иного человека. Но как же выразить то, как изначально совершенно чужая женщина стремительно становится твоей второй половинкой, “инем” твоего “яня”. Или наоборот? Как же показать то что вырастает из простой признательности? Как назвать это чувство? Постой, но у тебя же есть текст. Ты же учил чужие слова, учил наизусть! Но к черту все тексты, здесь нужна импровизация, то волшебное сочетание казалось бы бессмысленных слов, незначительных жестов и предельно точных движений. Ведь только тогда увлажнятся глаза напротив, робкий румянец тронет щеки и к тебе потянутся ее руки. Эту сцену играют дуэтом и сыграть ее правильно можно только один раз. Потом ты будешь ее повторять и будут глаза и снова будут руки и будет прекрасное безумие, но это будет уже не совсем то. Были и эротические сцены. Поначалу он стеснялся, но быстро привык. А вот публика не выказывала большого восторга. Правда, он никогда не смотрел в зал, но всегда прислушивался к аплодисментам. Во время эротических сцен аплодисментов не было, наверное зрители стеснялись и закрывали глаза.

В следующей постановке у них родился сын и он как всегда играл в полную силу. Здесь надо было передать весь спектр чувств при виде этого визжащего комочка, который будет продолжением тебя, твоей копией. Он будет жить, когда тебя уже не станет и в нем будет частичка тебя. Теперь надо вложить в него все то, что кажется тебе важным, откроешь перед ним все разнообразие мира, научишь жить широко и весело. Ведь именно ты будешь тем, кто научит его плавать и ездить на велосипеде и именно ты в первый раз покажешь ему жирафа. Поэтому в твоей игре не должно быть ни малейшей капли фальши. В дальнейших постановках у него появилась дочь и он на самом чувствовал себя отцом, хотя, конечно, его детей играли две очень способные травести. Семейная драма продолжалась и стало привычным смена постановок от сезона к сезону. В какой-то момент ему даже показалось, что на его сцене ставят "Отцы и дети" по Тургеневу, настолько текст о конфликте поколений напоминал произведение великого классика. Но и эта постановка сошла со сцены. Потом, в одной из постановок была свадьба и он играл отца невесты, а массовка превзошла саму себя в изображении бурной пьянки, прерываемой криками "горько". Вот уже появился текст пьесы, в которой ему отводилась роль деда, почетная и незначительная.

И тут произошла неожиданная встреча. Однажды, выйдя из гримерной, он в задумчивости пошел по знакомым коридорам театра, не глядя по сторонам. Он шел и шел, не разбирая дороги и назад уносились гримерные, кабинеты, буфет. Наверное, там было еще что-то, какие-то декорации, но он оставлял их за спиной не рассматривая. Ему было о чем подумать. О, да! У него были вопросы к самому себе. Наверное, не только на сцене, но и в жизни человек рано или поздно начинает задавать себе такие нелегкие вопросы. Зачем он жил? Стал ли он тем, кем собирался стать? Живет он или играет роль? А если и играет роль, то что это за роль? Правильна ли эта роль? И его ли эта роль? Вопросы роились вокруг него невидимыми надоедливо зудящими мухами. И ответы тоже были где-то здесь, вот только никак не удавалось их разглядеть. Незаметно для самого себя, он забрел в незнакомую часть театра. Здесь было грудой навалены старые декорации и он их узнал. Вот скамейка, на которой он играл свой первый поцелуй. Вот здесь лежат бревна фронтового блиндажа и госпитальная койка. А вот и обитый зеленым сукном стул в помещении месткома из старой производственной драмы, он помнил и его. Тут была вся его театральная жизнь, все сыгранное им. Его истинная жизнь.

Вдруг что-то теплое уперлось ему в живот. Он посмотрел вниз и увидел зеленые глаза. Это был ребенок, девочка лет семи, с лошадиным хвостиком темных волос, в синих джинсах и желтой кофточке с Микки-Маусом. Зеленые глаза смотрели испуганно и, почему-то, с надеждой. Они, казалось, ждали чего-то, эти глаза и их ожидание невозможно было обмануть.

– Впервые в театре? – спросил он испуганные глаза.

Девочка судорожно кивнула и робко спросила:

– Кто ты?

– Кто я?

Действительно, кто же он? И почему его голос звучит так неуверенно? Зудящие вопросы роились совсем рядом, не давая ответам приблизиться. Но он уже знал ответы на все вопросы. Его голос окреп:

– Я ворон здешних мест! – начал он…

Теперь он знал чего хочет. Вначале было нелегко. Он решительно протестовал и был даже готов пойти на скандал, поставив тем самым режиссера в весьма неудобное положение. А ведь он всего лишь требовал роль. Но это должна была быть особая роль, такая, какую он еще не исполнял. Какая именно? Ведь он уже сыграл в любовной драме, в комедии положений, в военной драме и, наконец, в семейной саге. Не охваченной, однако, оставалась трагедия. Героическая трагедия. Режиссер вяло, но долго протестовал и даже применил тяжелую артиллерию. Он послал в бой всю труппу, занятую с семейной саге: жену, детей, зятя, престарелую мать (артист, игравший его отца ушел на преждевременную пенсию и в театре не появлялся). Но все уговоры были тщетны и, в конце концов, режиссер сдался.

А вот, наконец, и читка пьесы. Да, это именно то что он хотел бы сыграть. Нет, не трагедия, а драма, героическая драма, правда с трагедийным финалом. Сможет ли он это сыграть? Какой смешной вопрос. Артист он или нет?! У нас здесь все по Станиславскому, у нас нет амплуа, у нас каждый может все. Не каждый? Возможно. Но ведь и речь идет не о каждом. И напрасно режиссер так странно смотрит на него. Последняя роль? Бенефис? Хорошо, пусть будет так. Но это будет его звездный час и он заставит зал затаить дыхание на те три бесценные секунды тишины, за которыми – взрыв аплодисментов.

И вот он опять на сцене в этой своей новой роли. Конфликт не сложен, ему надо спасти ребенка из-под колес поезда. Да, это мой бенефис, думал он. Но я не один на сцене, не подведите меня, друзья. И они не подвели. Актриса, исполняющая роль беззаботной матери, не уследившей за мальчонкой, прыгнувшим с высокой платформы, была великолепна в своей короткой, но пронзительной роли. Вот только, пожалуй, визжала она слишком уж громко, так что ее истошный визг порой переходил в ультразвук. Нет, это слишком уж напоминает провинциальный театр 19-го века, а вот в жизни так не бывает. Наверное, не бывает. Массовка тоже не подкачала, а режиссерская работа была просто гениальна. Каким же надо обладать талантом, чтобы воспроизвести на сцене весь этот хаос, в котором, тем не менее, каждый знает свою роль в безумном балете и свою партию в хоре испуганных воплей? А вот в его роли, хотя она и центральна, совсем нету слов, Странно, ведь было бы так красиво произнеси он что нибудь героическое, прыгая с платформы вслед за мальчишкой. И потом, бросая его легкое тельце (эта травести слишком изнуряет себя диетой, надо будет ей сказать) обратно на платформу, он тоже не произносит ни слова. А ведь так красиво было бы выкрикнуть: "Живи, парень!" Или что-нибудь столь-же возвышенное. Но роль есть роль. Одно дело смело интерпретировать тогда, когда беспомощный авторский текст напрочь вылетел из головы, и совсем другое когда в ремарках к роли жирным шрифтом прописано: "молча". Что же, будем играть молча, ведь ты артист и можешь сказать буквально все языком тела. Но как же сыграть? И что сыграть? Ужас перед надвигающимися стальными колесами? Попробовать вылезти на на высокую платформу и сорваться в последний момент? А может встать в гордую позу, скрестив руки на груди? Нет, все это будет и глупо и пошло. Есть только одно, единственно правильное решение и это – спокойствие перед надвигающейся смертью. Именно так он и сыграет и именно эту его игру будут вспоминать заядлые театралы и именно ее будут мудро анализировать высоколобые театральные критики.

Вот и все. Финита. Спектакль сыгран и в зале царит та бесценная тишина, которая во сто крат ценнее бешеных аплодисментов. Впрочем, аплодисменты еще будут, всему свое время. Надо бы выйти на поклон, поприветствовать тех, кто не поленился и не побоялся прийти. К сожалению, мой режиссер – новатор и реалист. Он считает, что зрители не поймут, если на поклон выйдет тот, кому мгновение назад отрезало ноги сверкающими дисками вагонных колес. Ну что ж, будем следовать его видению. Но, бог ты мой, какой бесподобный спектакль! Великолепным было буквально все: и игра и декорации. И звуковые эффекты неплохи, но кое-над чем надо бы еще поработать. Стук вагонных колес, например, не должен заглушать аплодисменты. Я же их совсем не слышу.

Но он услышал… Вначале робкие, они становились уверенней и громче. И вот уже неиствует весь невидимый зал, приветствуя его продолжительными, гулкими и искренними раскатами. Остановись, мгновение, подумал он, ты прекрасно! Это была очередная, выскочившая из подсознания, реплика, кусочек заученной когда-то и так и не сыгранной роли. Но именно она была наиболее правильной, идеальной репликой в такой ситуации.

И мгновения послушно остановились.

Правдивая история о том, как улыбнулся космонавт Сидоров

…Да, конечно, мы все так и называли его Сидоровым. Нет, мы как правило используем имена, но бывают и исключения. К примеру, Нангонга мы тоже зовем по фамилии, потому что его корейское имя никто не может правильно произнести, даже он сам. В общем, не знаю о чем думали родители Сидорова, называя ребенка Святополк, но на этом имени не один астронавт, космонавт, тайконавт и ближневосточный покоритель пространств, для которых еще нет названия, сломал язык. В конце концов мы плюнули и Сидоров так и остался Сидоровым.

Время тогда было трудное. После долгого перелета, в котором мы большей частью блаженно бездельничали, наступили суровые будни. Оборудовать базу на другой планете, знаете ли, это вам не шатер в песках разбить. Хотя и шатер тоже… Впрочем, неважно. Ну, базу-то мы подняли аврально, а потом и началась настоящая работа. Научники расставили свои приборы считай под каждым камушком, а нам надо было три раза в день снимать показания. Телеметрия, говорите? Телеметрия, конечно, дело святое, но Марс тогда был совсем иной планетой и приборам не слишком доверяли, а после пыльной бури их и вовсе приходилось заменять. Да и в иной спокойный день, то один, то другой датчик начинал вдруг показывать погоду в Абу-Даби и приходилось его заново калибровать. Выход на поверхность, как мы, космонавты, астронавты, тайконавты и прочие, называли все что за пределами базы, занимал не менее двух часов. Мало того, что надо было натянуть на себя тяжеленный скафандр и шлем, следовало проверить связь, проделать множество иных, порой совершенно рутинных, проверок, а потом пройти дезинфекцию. С этим у нас тогда было очень строго, особенно зверствовали экологи. Вообще-то было не совсем понятно, кому нужны экологи на мертвой планете, но они у нас были, а мы были в их власти. Один из них был ирландцем, а второй, точнее, вторая, японкой. Имена? А зачем вам имена? После того, как Сидоров улыбнулся, они себя не слишком афишировали, избегая насмешек, так что не буду и я. Но тогда они во всю проявляли особенности своих национальных характеров. Ирландец был ехиден, заносчив и требователен, а японка, в свою очередь, была неестественно спокойна, строга и не менее требовательна. Но, кажется, я повторяюсь? Впрочем, оба действовали из самых лучших побуждений и мы не держали на них зла. Потом, когда экологи основательно сели в лужу, мы их даже попытались утешить и уговаривали остаться, но удержать не смогли. К чему это я? Ах да, после дезинфекции следовала еще одна проверка связи и мы выходили в шлюз. После того, как в него закачивалась марсианская атмосфера (одно название, я вам скажу, а не атмосфера), следовала еще одна дезинфекция, опять же по требованию тех-же экологов. Нам было не совсем понятно, что именно ими двигает, но они вроде бы намекали на какие-то следы органики в скалах, на полторы молекулы бензола, найденных в последней пробе и на тому подобную мутотень. Поэтому связываться с ними было неразумно, мы и не связывались.

Вот и в тот день вышли мы с Сидоровым на маршрут. Почему с Сидоровым? А я любил с ним ходить и всячески старался попасть с ним в пару. Какой-то он был надежный, что-ли, и было с ним легко и спокойно, насколько вообще может быть спокойно на далекой и не слишком дружественной планете. А еще Сидоров был молчалив и неулыбчив. Да, он не улыбался никогда и у него были на то причины. Про это мы узнали совершенно случайно, а как именно – неважно. В общем, выяснилось, что нашего Сидорова оставила жена, да не просто оставила, а ушла от него с маленьким сыном. Казалось бы, что тут такого необычного? С нами: астронавтами, космонавтами, тайконавтами и ближневосточными покорителями пространств, для которых еще не придумали названия, такое случается сплошь и рядом. Когда муж месяцами, а то и годами, пропадает неизвестно с кем в таких местах, для которых еще не придумали названия, то не стоит удивляться, если вернувшись, обнаружишь чисто убранный дом и ни одной игрушки на полу. Так что разводы в нашем ремесле случаются так же часто, как дожди под Санкт-Петербургом, где я провел несколько месяцев в учебном центре. Правда, мне это, похоже не грозит, ведь у меня две жены, что в корне меняет дело. Многоженство в нашем эмирате не запрещено, но не поощряется и даже осуждается авторитетами, однако для меня власти сделали исключение. Почему, спрашиваете? Да потому, что две жены не чувствуют одиночества в такой степени, как одна, муж которой несется в пространстве за миллионы миль от дома. Две женщины могут мирно попить чай, поболтать, сходить за покупками, а могут поругаться, разбежаться по разным комнатам и потом помириться. Им не так уж и нужен для этого муж и, поэтому, двоеженство лишь укрепляет брак для таких как мы: астронавтов, космонавтов, тайконавтов и… ну вы понимаете. Но Сидоров был лишен такой возможности и заплатил за это своей семьей. Для кого-нибудь иного это не было бы такой уж трагедией, но не для нашего Сидорова. Нет, он не впал в депрессию и не лелеял суицидальных идей, он был мужик крепкий, побольше бы таких в нашей Солнечной системе. Вы же понимаете, не будь он таким, его бы завернули еще на этапе предполетного психологического кондиционирования. Так что ни по работе, ни по контактам в команде к нему претензий не было. Просто он был молчалив, немного угрюм и никогда не улыбался.

А еще, он никогда не получал писем. Вы же понимаете, связь на такие расстояния – дело ненадежное и дорогостоящее. Поэтому наше руководство отчитывается чуть ли за каждый байт принятый или переданный главной антенной. Но то-же самое начальство прекрасно понимает, что такое весточка от родных для того, у кого дом за полторы астрономические единицы от базы, поэтому для личной переписки почти не существует ограничений. И одному только нашему Сидорову никто не писал. Само такое молчание наводило на мысль о том, что разрыв с семьей у него будет посерьезней чем простое "разъехались и остались друзьями", но подробностей мы не знали и узнать не стремились.

Маршрут у нас с Сидоровым был несложный и круговой, по гребню холма, который, как и многие другие формации на планете представлял собой каменную осыпь с одной стороны и отвесный обрыв с другой. Образовали его частые в этих местах песчаные бури, дующие всегда в направлении вращения Марса. Базу, от греха подальше расположили с наветренной стороны холма, что ставило ее под удар стихий, зато избавляло от возможных обвалов. Нам предстояло подняться по осыпи с одной стороны, пройтись по гребню вдоль обрыва, спуститься вниз по другому краю осыпи и подойти к базе с противоположной стороны. Никаких особых трудов нам не предстояло, лишь контроль показаний приборов, да полевое тестирование некоторых из них. Но если кто думает, что подъем по неверному нагромождению камней подобен легкой пробежке по барханам, то он ошибается вдвойне. Во-первых, бегать по легкому, рассыпающемуся песку барханов тоже не так-то просто. Приезжайте к нам в Эль-Фуджейру, сами убедитесь. А тут вам каменная осыпь и не говорите мне, что сила тяжести на Марсе втрое ниже, потому что тяжелый скафандр с лихвой это компенсирует. Но нам не привыкать, поэтому вскоре мы поднялись на гребень и остановились, завороженные отрывшимся видом, во всех отношениях неземным. Теперь такого на Марсе и не увидишь и я даже немного, совсем чуть-чуть, жалею об этой навеки ушедшей красоте марсианской пустыни. Перед нами открылся кратер, обрамленный песчано-красными горами с трех сторон и открывающийся в четвертую, туда, куда уносились бурые джинны песчаных бурь. Там, всеми оттенками желто-красно-бурого переливалась пустыня в лучах маленького марсианского солнца.

– Посмотри, Хамид – сказал Сидоров – Кажется дождик собирается.

Он, разумеется шутил. Сейчас это не так очевидно, ведь вчера пополудни прошел ливень, да и эти тучки мне чего-то не нравятся. Но в те времена это была дежурная шутка, только Сидоров тогда не улыбнулся. Он ведь вообще никогда не улыбался, просто считал себя обязанным шутить время от времени, чтобы в его присутствии нам не было так уныло. Но я тогда тоже не улыбнулся. Сидоров посмотрел на меня, пожал плечами, насколько это возможно в скафандре, и решил выпить сока. Березового сока, как потом выяснилось. И тут ему пришло письмо.

Я потом много раз его видел, это письмо, да и остальные тоже. В нем было одна строчка текста, рисунок и подпись под ним. В первой строчке было только слово: "прости", без знаков препинания. На рисунке, выполненным детской рукой были нарисованы три человечка, держащихся за руки: маленький посередине, большой справа и совсем уже гигантский слева. Это было необычно, потому что графику связь обычно не пропускала из-за ограниченной пропускной способности канала. Но там, в земном центре связи сидел кто-то небезразличный и письмецо для Сидорова чудесным образом пошло под грифом "Особо срочно, Чрезвычайной важности". А может быть, их было несколько, этих людей, знающих космонавта Сидорова и имеющих кое-что за душой. Поэтому, рисунок прошел все фильтры и брандмауэры, за какие-то восемь минут пересек половину области эклиптики, не задержался на маршрутизаторе базы и высветился на планшете сидоровского скафандра. Под рисунком было написано: "папка, мы тебя любим" и стояло три восклицательных знака. Думаю, что Сидорову хватило бы и одного.

В те времена термосы с напитками крепились у нас снаружи скафандра и присоединялись к питательной трубке гибким шлангом с герметическим штуцерным соединением на конце. Конструкция, несомненно, дурацкая, потому что проще было бы держать емкости внутри скафандра, но надежная и позволяла таскать с собой целую обойму напитков. У меня, например, всегда был при себе термос с горячим кофе и еще один с порошковым верблюжьим молоком. А вот Сидоров, тот всегда носил с собой березовый сок, хотя сам-же и утверждал, что в пастеризованном виде это не напиток, а дурная пародия на него. Как бы то ни было, но прочел Сидоров свое письмо и застыл. По моему, он и дышать перестал, потому что клапаны на шее перестали открываться. Мне, конечно, никто не верит, но я могу поклясться, что Сидоров не дышал минут пять, если не больше, и все смотрел на свой планшет как завороженный. Я ему не мешал, да и зачем? Ну не дышит человек, и что? Может ему и не надо дышать.

А потом у него выпал из рук термос и тут выяснилось, что штуцерное соединение не полностью герметично. Да, заметное количество березового сока пролилось на грунт и тут-же, как и полагается жидкости на Марсе, зашипело и испарилось. Падение термоса оторвало Сидорова от созерцания драгоценного письма.

– Ох и попадет мне от экологов – сказал он весело.

И тут я это увидел. Да, друзья мои, перед лицом Аллаха истинно свидетельствую, я, Хамид Фуджейри, первым увидел как улыбается космонавт Сидоров. Извините, вы зуммер слышали? Вы уж меня простите, но у меня время молитвы. Можно вас попросить? Мне тут надо коврик расстелить. Спасибо большое…

Ну вот, помолился и душе хорошо стало. Направление на Мекку, говорите? Да, это непросто. Надо рассчитать положение Земли, потом положение Марса. К тому-же орбита Марса наклонена по отношению к области эклиптики. Тут, пожалуй, и ошибиться можно запросто, или, того хуже, получить азимут на Каабу прямиком под ногами. Нет, лучше уж по-простому, вон на ту горку я и молюсь. И ничего, Всевышний не жалуется и на душе легко, а это верный знак. Эйтан, так тот утверждает, что Всевышний везде, и вы знаете, думаю, что он прав. Евреи, они, пожалуй, понимают в этом не меньше нашего, Аллах свидетель. А что Сидоров? Не знаю, никогда не интересовался. Правда, крест на нем есть, сам видел.

Давайте сядем здесь под яблоней и я вам дорасскажу конец этой истории. Как не заметили? Самая настоящая яблоня, "ренет симиренко". Как это, кто посадил? Никто ее не сажал, сама выросла. Правда теперь я припоминаю, что стоял тут Сидоров и жрал яблоко. Это было как раз после того, как Марс ожил, Сидоров тогда уже все время улыбался. Стоит он, помню, тогда как раз в этом месте и улыбается самому себе. Он тогда веселым стал, Сидоров, улыбчивым таким. Стоит и яблоко грызет. А зубы у Сидорова знаете какие? Экологи наши тогда заперлись со стыда в каюте и никуда не выходили, поэтому никто не запрещал есть на Марсе яблоки и сплевывать косточки на марсианский грунт. В общем, лопает он яблоко, а треск стоит по всему Марсу. Стоит себе и только семечки яблочные сплевывает, а яблочный сок так и течет у него по подбородку. Вот тут он как раз и стоял и напевал себе под нос: "И на Марсе будут яблони цвести…" Вы же вроде из России, а это известная у вас песня. Не слышали? А мы все ее знаем: астронавты, космонавты, тайконавты и ближневосточные покорители пространства, для которых еще не придумали названия. Наверное от тех семечек и выросла эта яблоня. Но я, кажется, немного отвлекся.

Что было после того как Сидорову пришло письмо? Да уж, кое-что еще произошло. Ну, слушайте! Помнится мне, стоит Сидоров там, над кратером, и то на грунт посматривает, где березовый сок разлился, то на планшет свой и все улыбается, улыбается. Потом подобрал он свой термос, даже не стал его подсоединять к скафандру и собрался было уходить. Повернулся, посмотрел пристально так на то место, где сок разлил и говорит:

– Хамид, ты ничего такого не замечаешь?

– Какого, такого? – спрашиваю.

– Да, нет, показалось – отвечает и снова на планшет посмотрел.

Я, конечно, никому про березовый сок не сказал, ведь за такое тогда могли и на Землю отправить. Только Сидоров и сам во всем признался экологам, как только вернулись мы с ним на базу. Такой уж он был, Сидоров. Наши экологи, однако, что ирландец, что японка, оказались ребята что надо и сделали вид, что ничего не слышали. Наверное, они тоже знали про письмо. Вот, пожалуй, и все, что произошло в тот день. Разве что, помнится, уже под вечер посмотрел Сидоров на монитор и говорит нам:

– Вы, ребята, случайно, не обратили внимания, какой сегодня необычный цвет у неба? Совсем как на Земле.

Мы только плечами пожали, а Айша бросилась было объяснять, что на Марсе все наоборот: день красный, а восход и закат голубые. Как будто Сидоров и сам не знал. Эта Айша, она была славная девушка, чем-то напоминающая мою младшую жену, но немного занудная, даже странно для мусульманки. Тут вмешался Эйтан и резонно и веско, как всегда, пояснил, что все это фигня и мониторы все равно искажают цветопередачу. На том все и закончилось в тот вечер. А под утро началась песчаная буря. Мы еще не знали тогда, что то была последняя песчаная буря на Марсе. Бушевала она целых три дня и мы уже начали сходить с ума от безделья. Вы, наверное, и не представляете, что такое песчаная буря. На Земле такое тоже бывает, особенно в наших местах и сильно влияет на психику. На тебя нападает странная такая тоска, как будто забыл что-то важное и никак не можешь вспомнить. А в голове вертится какая-то каша из путанных мыслей и все время кажется, что сейчас познаешь всю мудрость вселенной, но, не волнуйтесь, это только кажется. Ну его, пусть с этим психологи разбираются. В общем, зрелище это не для слабонервных, поверьте мне. Представьте себе сплошную стену песка, которая колышется, вертится, завывает и. кажется, живет своей жизнью. Еще мой прадед искренне считал песчаную бурю пляской джиннов и верил, что от них может защитить только молитва и обнаженный клинок в руках. Я это уже не застал, а отец рассказывал с неуверенной усмешкой, что его дед так и стоял на коленях с обнаженным мечом, пока джинны бушевали за стенами шатра. Я уже совсем иное поколение и знаю все про турбулентность и вязкость песка, но и меня иногда тянуло вознести хвалу Всевышнему, когда песчаные вихри неистово бились об окна нашего дома в Эль-Фуджайре. Эйтан как-то рассказывал про ветра из пустыни – хамсины – в его стране, но то, судя по всему, были лишь отголоски настоящей песчаной бури. И то сказать, если его страна течет молоком и медом, то какая там может быть песчаная буря? Так, легкий самум. То ли дело в наших местах. И все это на Земле, так что же вам сказать про Марс? Марсианские джинны, были, пожалуй, много страшнее земных.

Бушевала та буря целых три дня и была то последняя атака старого Марса, только мы об этом тогда еще не знали. А как буря утихла, мы с Сидоровым снова вышли на маршрут. Надо было проверить приборы и составить список потерь, чтобы потом, в следующие ходки начать заменять поврежденную аппаратуру. Почему снова мы? А это Сидоров настоял. Уж очень ему хотелось снова посмотреть на то место, где он свое письмецо получил. Тогда к его улыбке еще не успели привыкнуть и просто не могли ни в чем отказать. Я? Вообще-то я всегда старался выходить с Сидоровым, но в тот день нас было четверо: к нам с Сидоровым присоединились Эйтан и Нангонг. Вот тогда-то все и произошло.

Еще когда мы шли вверх по знакомой осыпи, то заметили странность. Солнце уже поднялось и небо должно было уже превратиться из голубого, утреннего в красно-оранжевое, дневное. Небо, наверное, очень старалось, но выходило у него как-то странно, совсем не так, как обычно. Красно-оранжевое действительно появилось, но как-то неуверенно и стало медленно-медленно менять цвет. На какой? А вы догадайтесь с трех раз! Молодцы, вам и одного раза хватило. Небо в тот день поколыхалось, поколыхалось и стало именно такого цвета, какой вы видите сейчас.

Мы еще не успели подняться на гребень, а уже знали, что что-то необычное произошло на Марсе, только не знали что именно и, поэтому, настороженно молчали. Думаю, что один только Сидоров догадывался, но и он не знал наверняка. Вот поднялись мы на гребень и застыли в восхищении. Я там и раньше бывал по два раза на дню и всегда этот вид вызывал у меня восторг, но в тот раз все было как-то совершенно необычно. Вдалеке, ближе к недалекому марсианскому горизонту раскинулась все та-же красно-буро-желтая пустыня, вот только оттенки сегодня были совершенно иными. Вместо ярких карминно-охристых красок, перед нами предстали мягкие, пастельные тона, казалось бы, тех-же самых цветов.

– Не может быть – раздался в наушниках дрожащий голос Нангонга.

– Это же… – Эйтан прервал свою фразу, наверное не решаясь озвучить крамольную мысль.

Я, кажется, тоже бормотал что-то невразумительное и лишь один Сидоров ничего не сказал. Когда я посмотрел на него, он уже отстегнул карабины шлема. Сидоров стоял далеко, в паре сотен шагов от нас, и мы все разом бросились к нему. Наверное мы испугались, что он сошел с ума от трехдневной пляски джиннов за стенами базы, но не успели. Сидоров сорвал шлем с головы резким движением и его окутало облако пара от вырвавшегося из скафандра воздуха. Он упал на колени и так и стоял там, пока мы преодолевали свою стометровку в тяжелых скафандрах. Эйтан и Нангонг, вопя что-то неразборчивое каждый на своем языке, сразу обогнали меня и вовсе не потому, что бежали быстрее. Просто я остановился и тоже начал отстегивать шлем. Почему? Да потому что у меня зрение получше и я заметил, что Сидоров вовсе не упал. Что, простите? Какая еще тайна? Он встал на колени, чтобы понюхать цветок. Вот именно, первый цветок Марса, выросший там, где пролились на мертвый марсианский грунт несколько капель пастеризованного березового сока. Нет, не помню точно. Может быть такой, как этот? Видели ли бы вы глаза Эйтана и Нангонга, когда они обернулись на мой крик восторга. Истинно говорю вам, я, Хамид Фуджейри, ближневосточный покоритель пространств, был вторым человеком, вдохнувшим марсианский воздух. Первым был, разумеется, Сидоров.

Как именно ожила планета, мы так и не поняли, хотя кое-какие догадки у нас были. Наверное, березовый сок и в пастеризованном виде неплох, хотя дело тут не только и не столько в нем. Некоторые умники потом били себя пяткой в грудь и невнятно бормотали что-то про березовые скрепы и гиперборейскую панспермию. Но, это на Земле, а не у нас, разумеется. Мы-то знали, что дело не в березах, а в Сидорове и в таких, как он. Поняли? Ну, вот и славно.

Хорошо ли я знал Сидорова? Что значит "знал"? Я его и сейчас прекрасно знаю, всю его семью. Сидоровы уже полгода как марсиане, вон там, за речкой их ферма. А вы не знали? Да, и жена и сын, причем госпожа Сидорова снова беременна, так что вскоре у нас Сидоровых прибавится. Нет, не знаю, еще не делали ультразвук, но подозреваю, что девочка. Почему? Да потому что Сидоров так хочет, он мне сам говорил. А если уж Сидоров чего-то хочет… впрочем, это к делу не относится.

Ну вот, пожалуй и вся история о том, как Сидоров улыбнулся, а Марс ожил. Что? Что вы сказали? Сидоров улыбнулся после того как ожил Марс? Кто вам рассказал такую чушь? Не советую вам пересказывать эту байку на Марсе, вас просто поднимут на смех. Ученые? А вы их больше слушайте, они еще и не то наплетут. И про цепную реакцию латентной экосистемы и про катализатор чего-то там. Ерунда это все, профанация концепций и инсинуация абстракций. Вы лучше загляните им в глаза: ничегошеньки они толком не знают и боятся в этом признаться. Я? Разумеется! И не я один! Истинно свидетельствую, только мы, марсиане, знаем как именно было дело. Как? А вы не догадываетесь? Аллах свидетель: Сидоров улыбнулся, потому что получил письмо, а Марс ожил, потому что улыбнулся Сидоров.

Эпоха для кабанов или Дары Артемиды

Когда кабаны окончательно затерроризировали Город, в мэрии наконец вспомнили про меня. Моя должность называется "релайтер" или, более длинно, "менеджер по связям с общественностью". Как по мне, так название сие идеально подходит для синекуры. В известной степени она, моя должность, и есть синекура. Хорошо хоть, что я оформлена на полставки – все таки не так совесть мучает. Но, тем не менее, существует и общественность, существуют и связи. Однако и те и другие у меня весьма необычные. Даже более чем необычные. Но об этом позже. Пока в Городе все спокойно, про меня не вспоминают. Однако, если на него нападают степные кочевники, наполеоновские армии или дикие кабаны, то сразу призывают к ответу "менеджера по связям". Впрочем, ни кочевников, ни Наполеона я не помню, ведь в этой должности я всего лишь последние три года. А вот сама должность существует в нашем городе с незапамятных времен. Ну а теперь именно от меня потребовали найти решение, потому что ситуация с кабанами начала выходить из-под контроля. Мне это было, разумеется, далеко не безразлично, ведь я люблю свой Город.

Нигде в мире, от вершин Анд до джунглей Суматры, нет еще одного такого города. Попросите меня назвать самое необычное, что есть в Городе и я назову лестницы и Гору. Немало есть на свете городов, раскинувшихся на склонах, но такая Гора есть только у нас. Она хранит немало тайн, многие из которых известны лишь упертым краеведам и таким-же упертым экскурсоводам. А есть и такие тайны, что известны одной мне. По крайней мере – одной мне из живущих на поверхности. Я считаю, и у меня есть на то основания, что наш Город и наша Гора неразрывно связаны. Когда-то, в незапамятные времена, произошли неведомые тектонические сдвиги и Гора врезалась в море под острым углом подобно огромному утюгу. Севернее Горы образовался обширный залив – прекрасное убежище для кораблей. А вот по другую сторону Горы море спокойно накатывается на пологий берег, который неторопливо тянется на юг вплоть до развалин замка крестоносцев. Город же наш растекается по обоим склонам Горы и спускается к воде густой сеткой дорожных серпантинов и пересекающих их крутых лестниц. По улицам ездят машины и автобусы, а вот мне ходить по улицам и скучно и долго. Совсем другое дело – лестницы. Это длинные цепочки щербатых ступенек, которые катятся вниз с Горы в десятках разных мест. Многие из лестниц имеют имена, и я знаю немало домов, выглядывающих своими окнами на лестницу и не имеющих представления об улицах. Поэтому, тот, кто любит наш Город, любит и спускаться по его лестницам. Надо лишь найти ничем не примечательные ступеньки, начинающиеся откуда-нибудь от верхнего променада с видом на бухту и корабли, и смело ступить на них. Вот и все, дальше лестница поведет тебя сама, только знай считай ступеньки. Вначале, стиснутая с обеих сторон зарослями олеандров и алеппских сосен, она неторопливо ведет тебя вниз, пересекая не слишком широкие улицы над которыми переплетают свои ветки те-же сосны, огромные акации или лавры. И вот, ступеньки ведут тебя все ниже, a дома смыкаются все ближе и начинают уже нависать над лестницей. Сосен больше нет, их сменили бугенвиллии и огромные фикусы, у которых непонятно где корни, а где стволы, настолько и те и другие переплелись. Потом появляются неопрятные, лохматые пальмы и начинает явственно пахнуть розмарином от стелющихся под пальмами кустов. А лестница все идет и идет вниз, периодически превращаясь в улицу с магазинами и автобусными остановками и снова становясь лестницей. Наконец, лестница врывается в веселый Нижний Город и заканчивается портом с огромными кранами и разноцветными кораблями. Я знаю все лестницы нашего Города и часто их навещаю. Лемуры тоже любят спускаться по лестницам, но они делают это изнутри и спускаются они не вниз, а вверх. Как именно? Не спрашивайте, я все равно не смогу объяснить, хотя однажды сама это видела.

Но сейчас мне самой надо было подниматься вверх на Гору, а подниматься по ступенькам это совсем не то что спускаться – на это я решаюсь не так часто при всей моей любви к лестницам. Поэтому пришлось воспользоваться подземным фуникулером, который мы гордо зовем "метро". На самом деле это три небольших вагона, пол в которых тоже представляет из себя лестницу, потому что вагоны поднимаются круто вверх. Поднимаются они не сами, их тянут вверх "за веревочку". И все же здесь есть многое из того, что ожидаешь встретить в порядочном метро: платформы (правда – весьма короткие), электронные табло, турникеты и даже небольшой эскалатор. Перед выходом в Город я позвонила по одному, известному только мне, номеру. На звонок ответила старушка, живущая на самом краю Горы с видом на море. Разговор был всего лишь о здоровье, но я знала, что после моего звонка она сразу пойдет в монастырь неподалеку. Там, посередине монастырской церкви, она найдет старинный колодец. Считается, что его выкопали еще первые христиане, спасаясь в катакомбах от преторианцев. Потом над колодцем построили церковь, которую неоднократно разрушали мамлюки и турки и которая каждый раз возрождалась на том-же месте. На самом же деле колодец значительно старше, но знаю это одна я. Старушка бросит в колодец маленькую монету. Любой нумизмат, увидев ее (монетку, а не пожилую даму) сошел бы с ума от зависти, ведь это медный обол страшно подумать каких времен. Но старушка этого не знает и лишь подозревает, что совершает грех. Раз в месяц она кается в нем своему исповеднику, который с доброй улыбкой отпускает ей грехи, списывая историю с монеткой на возрастные фантазии. Сама же монетка подобно пластмассовому жетону в питерском метрополитене всегда возвращается ко мне… В середине дня народу в подземке мало, и в нашем вагоне не было никого, кроме меня и глуховатой бабули. Поэтому я не удивилась, когда по крыше вагона постучали. Через пару секунд осторожный стук повторился. Похоже, сегодня меня будут рады видеть…

Но давайте, пока мой вагон медленно ползет вверх, вернемся к нашим кабанам. Всемирная эпидемия коронавируса, не обошедшая стороной и наш город, удивительным образом улучшила экологическую обстановку. Во время тотального карантина столь же тотально опустели улицы и эту нишу не замедлили заполнить братья наши меньшие. Например, в одном курортном городе дикие серны повадились ходить на пляжи, закусывать газонами и прятаться от солнца под пляжными зонтиками. А в нашем городе объявились кабаны. До сих пор в городских палисадниках копошились мангусты, ежи, одичавшие кошки и прочая мелкая живность. Кабаны же жили себе мирно в глубоких оврагах, рассекающих районы нашего города и густо заросших мелким дубняком и разными вкусными корешками. Казалось бы, что еще надо: живи себе спокойно, никого не трогай, плоди поросят. Мы не ходили в их непроходимые заросли, а они не появлялись в наших "асфальтовых джунглях" и все были довольны. Но вот, какой-то свинский первопроходец забрался в опустевший город и вкусил от прелестей мусорного контейнера. И понеслось…! Первопроходцы доложили по инстанции, и хрюкающий народец потянулся к благам цивилизации. Вскоре хрюшки подсели на пищевые отходы так, как иной наркоман – на тяжелые наркотики. Вначале они приходили ночью, опасаясь собак и бдительных старушек, но вскоре окончательно обнаглели. Я своими глазами видела здоровенного хряка, который разлегся на газоне около школы и чуть ли не храпел, не обращая ни малейшего внимания на щелканье фотоаппаратов. Поначалу общение между горожанами и кабанами обходилось без агрессии. Многие воспринимали хрюшек как еще одну городскую достопримечательность, вроде обосновавшихся в городском парке хиппи. Некоторые даже говорили о санитарной функции кабаньего народа, подчищающего мусор и отходы. Особенно старательно поддерживали эту версию в санитарной службе мэрии, плохо справляющейся с вывозом мусора. Но когда на газонах стали появляться кабаньи мамаши с выводком полосатых поросят и начали приучать свое потомство к благам мусорных бачков, знающие люди насторожились.

До поры до времени кабаны нас не трогали. Но животным, подобно людям, свойственно наглеть. И вот однажды молодой секач попытался отобрать коробку с бутербродами у девочки, мирно идущей в школу. Девочка, к счастью, оказалась крепким орешком и так просто не сдалась. Не долго думая, она накостыляла наглому животному по пятачку школьным рюкзаком, под завязку набитым тяжелыми учебниками, и обратила грабителя в постыдное бегство. Однако, как показало время, покушение на бутерброды было лишь первым в цепи дальнейших недоразумений. Надо заметить, что недоразумениями подобные происшествия придумали называть у нас в мэрии, чтобы не создавать паники в народе и не портить статистику. В дальнейшем последовали следующие "недоразумения":

➢ 

Наглый кабан отобрал у старушки любовно оберегаемый пакетик с пастилой. При этом сам кабан был деловит и молчалив, а вот старушка визжала подобно стаду кабанов.

➢ 

Банда хрюшек повадилась ходить по палисадникам и жрать луковицы гладиолусов и цикламенов. Собак они уже не боялись, и запуганные псы лишь тихо повизгивали, не решаясь лаять.

➢ 

Какой-то лихач, несущийся с недозволенной скоростью в навороченной тачке по безлюдной улице, врезался в полтонны жесткого мяса, застывшей в ступоре в лучах фар. Машину пришлось списать, сам лихач попал в больницу, а судьба кабана была печальной. Правда, лихач получил весьма солидную компенсацию от страховой компании. А вот семья покойного кабана не получила ничего и некоторым это показалось несправедливым.

➢ 

Кабан упал в пустой общественный бассейн и не смог самостоятельно выбраться. Бедолагу выручали специально обученные люди, одного из которых спасенный благодарно покусал.

➢ 

Семейство кабанов забралось в частный бассейн во дворе виллы и, визжа от восторга, наслаждалось купанием до вечера. Пожарники отказались помочь владельцам имения, мотивируя это отсутствием необходимых навыков. Примерно также отмазалась и полиция. В ветеринарной службе безапелляционно сообщили, что кабанами не занимаются, поскольку те не являются домашними животными. В обществе охраны природы тоже не смогли помочь, но строго предостерегли от попыток нанести какой-либо вред кабанам. Это, по их мнению, было бы нарушением закона. Кабанам, однако, не возбранялось наносить вред людям.

Последний случай имел далеко идущие последствия. Когда юридический советник мэрии поднял соответствующие законы и подзаконные акты, нарисовалась неприглядная картина. В нашей местности еще с турецких времен существует масса бессмысленных законов. Отмена их требует титанических юридических усилий и поэтому де-юре они действуют до сих пор. К примеру, если вы собираетесь привести медведя на пляж, то я бы настоятельно не советовала вам это делать. Согласно какому-то замшелому, но все еще действующему юридическому акту времен Блистательной Порты, такое действо карается у нас тюремным заключением и серьезным штрафом. Но вернемся к кабанам. Оказалось что незаконным будет не только суровый отстрел кабанов, но даже и осторожная попытка их насильственного выселения. Так как средой их обитания стали улицы и парки нашего города, мы оказались в юридическом тупике. А ситуация продолжала ухудшаться. В нашем некогда спокойном Городе стало опасно по ночам выходить на улицу. Теперь это рисковали делать только бывшие бойцы спецназа и бесстрашные пенсионерки. Детей начали запирать дома. Разгневанные жители атаковали мэрию жалобами, грозились переизбрать всех и вся и, похоже, это не было пустой угрозой. Руководители городских служб лишь профессионально разводили руками, а наш городской голова глотал одну таблетку от головной боли за другой и беспокойно ерзал в кресле, которое уже ощутимо качалось под ним. Вот тут-то и вспомнили про меня.

Надо отметить, что на мою должность не выбирают – на нее назначают. И назначает на нее отнюдь не мэр и не кто-либо из его многочисленных заместителей. Назначили меня на эту должность еще тогда, когда в мэрии никто и не подозревал о моем существовании, а сама я даже не достигла совершеннолетия. Произошло это вот как…

Объективно говоря, было это всего лет десять или немного больше тому назад, а теперь кажется – минула целая вечность. Действительно, много чего произошло за эти несколько лет: служба в армии, мой первый мужчина, путешествие по Центральной Америке, поступление в университет. А тогда я еще была нецелованной (почти) девчонкой-подростком, восторженной и романтически настроенной. Впрочем, я и сейчас такая, хоть и слегка умудренная. В то лето мы завалились всей нашей школьной компанией в лес на вершине Горы, чтобы отпраздновать окончание учебного года в предвкушении двух месяцев свободы. Нет, все было вполне прилично. Как мальчики так и девочки, все мы были из хороших семей и до оргии нам было как человечеству до всеобщего благоденствия. Но все же, кроме жареных на костре сосисок, мы позволили себе некоторую толику пива, причем для некоторых из нас это было первое знакомство с алкоголем. Меня с непривычки развезло, и я поплелась в сторону от костра подышать свежим воздухом. Вслед за мной поплелся и… Но лучше обойдемся без имен. Юноша намекал на нечто романтическое, но мне было не до вздохов под луной, и я отделалась от него, боюсь что немного грубовато. Теперь я осталась совсем одна и свежий воздух быстро устранил последствия выпитого. Я огляделась. Полная луна светила как фонарь в парке и мне не было страшно. Не было мне и одиноко и уж совсем не хотелось возвращаться к треску костра и шуму голосов. Вместо этого хотелось мне стоять здесь в одиночестве и пить эту прекрасную ночь как вино. Слева и справа от меня виднелись подсвеченные лунным светом низкие сосны, все как одна покосившиеся в одну и ту же сторону в соответствии с розой ветров. Сзади меня подмигивал костер и слышались приглушенные голоса, а перед мной каменистый обрыв падал в глубокий овраг уходящий на запад, к морю. Зимой по его дну течет веселый ручей, обкатывая темные, скользкие камни, а сейчас там уже должно быть сухо и круглые камни посерели. Ничего этого я не видела в неясном лунном свете, но все это было там, в темноте и в моем воображении. Призывно и протяжно заплакал шакал, ему подпел другой, потом – третий. Хор шакалов при полной луне… Вы когда-нибудь слышали такое? Только ничего не понимающие невежды будут говорить о заунывном вое… Нет, это было прекрасно! И вдруг… Если у вас в жизни никогда не было такого "вдруг", то мне вас жаль. Значит у вас никогда не замирало сердце и не ёкало в груди. А теперь попробуйте-ка объяснить что-такое "ёкает" тому, кто не испытал это ощущение. Вот то-то же!

Их было трое. Три маленьких фигурки в лунном свете. Потом они меня неоднократно убеждали, что падать в лунном свете – это многовековая традиция. Хоть убейте меня, но не верю я ни в какие традиции. Как по мне, так все много проще: только при полной луне они могут любоваться на то, что находится за пределами их горы. А при свете дня они падать не могут, солнце их слепит. Падают они весьма необычно – вверх. Да, да, именно вверх! Ведь у обитателей Горы отрицательная масса тела. Поэтому и вес у них отрицательный. По крайней мере, именно так они мне потом объяснили, хотя, признаться честно, мне до сих пор не до конца понятно. Нет, физику я сдала очень неплохо, но просто не укладывается в голове как кто-то или что-то может падать не вниз, а вверх. А ведь я видела это своими глазами. Тут, пожалуй, и сам Эйнштейн начал бы тормозить. Ну а я, хоть и очень умная, но все же далеко не Эйнштейн. Поэтому у меня иногда голова идет кругом, причем в буквальном смысле и мне даже начинает казаться, что я сама падаю "вверх". Но тогда я ничего этого еще не знала, а лишь с изумлением уставилась на три небольших тела, стремительно взлетевших вертикально вверх из-под обрыва. Они взлетели и запрыгали вверх-вниз, размахивая конечностями и напоминая воздушные шарики на привязи. Да они и на самом деле были привязаны, хотя тогда мне не удалось рассмотреть державшие их тонкие нити. При этом у меня заложило уши, как от перепада давления в садящемся самолете или при очень громком и близком крике. Это было более чем странно, потому что вокруг стояла почти полная тишина (шакалы уже отпели свое), нарушаемая лишь негромким треском цикад. Уже потом я узнала, что это и был крик – они кричали от восторга. Просто мои уши слышали этот крик, а сама я – нет.

Прошла минута, другая и прыгающие фигурки спустились вниз и исчезли, как и не было их. Но меня не проведешь, в магию я не верю и поэтому заподозрила, что скрылись они под землей. На самом деле они не спустились, а "поднялись" вниз, но тогда я еще этого не знала. Мне, конечно, следовало испугаться, как положено пугаться нормальному человеку при встрече с непонятным. Но я почему-то не испугалась. Наверное, я не совсем нормальная, а хорошо это или плохо – не мне судить. Как бы то ни было, но я подошла к обрыву и осторожно заглянула вниз. Там виднелась пещера, что меня почему-то совсем не удивило. Впрочем, это оказалась даже и не пещера, а совсем небольшое отверстие в стене, в которое, однако, при определенном усилии мог пролезть человек. Такие детали мне удалось узнать, когда я пробралась ко входу в неизведанное по едва заметной тропке, протоптанной, наверное, сернами. Спелеологией я никогда не занималась, по пещерам до этого не лазала и, разумеется, не имела под рукой ни каната, ни фонарика. Ну не дура ли? В общем, когда я от большого ума полезла под землю, у меня не было при себе ничего, кроме пары упаковок мятной жвачки в кармане джинсов. Жвачки должны были по идее скрыть от родителей запах выкуренной недавно на двоих сигаретки. В общем, я недолго думая рванула за своим "Белым Кроликом".