Голубой замок

— Неплохо, когда рядом есть тот, кто сделает это для вас. Итак, вы не хотите ничего, кроме соленой трески?

— Сегодня нет. Но, осмелюсь сказать, у меня будет несколько поручений, когда вы снова поедете в Порт Лоуренс. Мистер Гей всегда что-нибудь забывает.

Барни уехал на своей Леди Джейн, а Валенси долго стояла в саду.

С тех пор он приходил несколько раз, пешком по просеке, насвистывая. Каким эхом звучал этот свист среди елей в те июньские сумерки! Валенси невольно прислушивалась каждый вечер — одергивала себя и снова прислушивалась. Почему бы ей и не послушать?

Он всегда привозил Сисси фрукты и цветы. А однажды принес Валенси коробку конфет — это была первая в жизни подаренная ей коробка конфет. Съесть их казалось святотатством.

Она замечала за собой, что вспоминает о нем к месту и не к месту. Ей хотелось знать, думает ли он о ней в ее отсутствие, и, если думает, то что. Она хотела посмотреть на его таинственный дом на острове Мистависа. Сисси никогда не видела его и, хоть и говорила о Барни легко и была знакома с ним уже пять лет, знала о нем самом не больше, чем Валенси.

— Но он не плохой, — говорила Сисси. — И никто не докажет мне, что это не так. Он не мог сделать ничего постыдного.

— Тогда почему он так живет? — спрашивала Валенси, лишь для того, чтобы услышать оправдания в его адрес.

— Не знаю. Он — загадка. Конечно, за этим что-то стоит, но я знаю, что ничего позорного. Барни Снейт не мог сделать ничего бесчестного, Валенси.

Валенси не была столь уверена в этом. Должно быть, Барни когда-то что-то совершил. Он был образован и умен. Она вскоре обнаружила это, слушая его разговоры и споры с Ревущим Абелем, который оказался на удивление начитанным и мог обсуждать все на свете, когда бывал трезв. Такой человек, как Барни, не похоронил бы себя на пять лет на Маскоке, не жил и не выглядел бы, как бродяга, если бы на то не было веских причин. Но это не имело значения. Самое главное, что он никогда не был возлюбленным Сисси Гей. Между ними не существовало ничего такого. Хотя ему, судя по всему, очень нравилась Сисси, а он — ей. Но то была симпатия, которая не беспокоила Валенси.

— Ты не знаешь, кем стал для меня Барни в эти последние два года, — призналась Сисси. — Мне было бы невыносимо без него.

— Сисси Гей — самая милая девушка из всех, что я знал, и если бы я нашел того человека, я бы пристрелил его, — однажды мрачно сказал Барни.

Он оказался интересным собеседником и обладал талантом повествовать о своих приключениях, ничего не сообщая о себе. В один прекрасный дождливый день Барни и Абель обменивались байками, а Валенси чинила скатерти и слушала. Барни рассказывал причудливые истории о том, как он «промышлял» в поездах, скитаясь по континенту. Его воровские путешествия должны были бы вызывать у Валенси возмущение, но не вызвали. Более пристойно прозвучал рассказ о его работе на судне для перевозки скота, на пути в Англию. Но более всего ее захватили истории о Юконе, особенно одна — о том, как он плутал в долинах Голд Рана и Сулфура[16]. Она прожил там два года. Когда же он успел побывать в тюрьме и совершить все прочее?

Если, конечно, он говорил правду. Но Валенси знала, что это было именно так.

— Не нашел золота, — сказал он. — Вернулся беднее, чем был. Но что там за места для жизни! Это безмолвие в краю северных ветров покорило меня. С тех пор я больше не принадлежал себе.

Но все же он не был любителем поболтать. Он мог сказать многое несколькими умело подобранными словами — Валенси не понимала, как ему это удавалось. И у него имелся талант говорить, не открывая рта.

«Мне нравится человек, чьи глаза говорят больше, чем губы», — думала Валенси.

А еще ей нравились его темные рыжеватые волосы, его причудливая улыбка, его смешинки в глазах, его верность своей безгласной Леди Джейн, его привычку сидеть, засунув руки в карманы, уперев подбородок в грудь, поглядывая из-под разномастных бровей. Ей нравился его приятный голос, который мог обрести нежность или заигрывающие нотки, чуть спровоцируй его обладателя. Иногда она пугалась, что позволяет себе думать о таких вещах. Мысли бывали настолько образны, что ей казалось, все вокруг догадываются, о чем она думает.

— Сегодня весь день наблюдал за дятлом, — заявил он как-то вечером, сидя на старой дряхлой веранде. Его рассказ о дятловых делах звучал весьма увлекательно. У него частенько имелся в запасе веселый или пикантный анекдот о лесных обитателях. А иногда они с Ревущим Абелем могли целый вечер дымить трубками, не говоря ни слова, пока Сисси лежала в гамаке, подвешенном на столбах веранды, а Валенси праздно сидела на ступеньке, положив руки на колени и сонно размышляя, на самом ли деле она та самая Валенси Стирлинг и правда ли, что прошло всего три недели с тех пор, как она покинула уродливый старый дом на улице Вязов.

Просека лежала перед ней в белом лунном сиянии, где резвились дюжины маленьких кроликов. Барни, когда ему хотелось, мог сидеть на краю просеки и подманивать к себе этих кроликов некими таинственными чарами, которыми он обладал. Однажды Валенси видела, как белка спустилась с сосны к нему на плечо и уселась там, болтая с ним. Это напомнило ей о Джоне Фостере.

Одной из радостей новой жизни было то, что Валенси могла читать книги Джона Фостера столько, сколько хотелось. Она прочитала их все Сисси, и та полюбила их. Она пыталась читать их Абелю и Барни, но тем они не понравились. Абель заскучал, а Барни вежливо отказался слушать.

— Чепуха, — сказал он.

Глава XIX

Разумеется, Стирлинги не оставили бедную маньячку в покое, прилагая героические усилия спасти ее погибающую душу и репутацию. Дядя Джеймс, чей адвокат помог не больше, чем врач, явился однажды утром, застав Валенси на кухне, в одиночестве, как он полагал, и завел душещипательную беседу о том, что она разбила сердце своей матери и опозорила свою семью.

— Но почему? — спросила Валенси, продолжая старательно скоблить кастрюлю из-под каши. — Я честно выполняю работу за честную оплату. Разве в этом есть что-то позорное?

— Не возражай, Валенси, — важно заявил дядя Джеймс. — Это место не подходит для тебя, и ты знаешь об этом. Говорят, что этот уголовник, Снейт, болтается здесь каждый вечер.

— Не каждый вечер, — рассеянно ответила Валенси. — Определенно, не каждый.

— Это… это невыносимо! — вскричал дядя Джеймс. — Валенси, ты должна вернуться домой. Мы не станем строго судить тебя. Гарантирую, что не станем. Мы закроем глаза на все.

— Спасибо, — сказала Валенси.

— Неужели у тебя совсем нет стыда? — возмутился дядя Джеймс.

— Есть. Но я стыжусь совсем иного, чем вы.

Валенси продолжала старательно полоскать посудную тряпку.

Как же терпелив был дядя Джеймс, он вцепился в стул и заскрежетал зубами.

— Мы знаем, что у тебя не все хорошо с головой. Мы примем это во внимание. Но ты должна вернуться домой. Ты не останешься здесь с этим пьяным, старым негодяем-богохульником…

— Вы случайно не обо мне, мистер Стирлинг? — спросил Ревущий Абель, внезапно появляясь в дверях, ведущих на заднюю веранду, где он мирно покуривал трубку, с неизмеримым удовольствием слушая тираду «старины Джима Стирлинга». Его рыжая борода вздыбилась от возмущения, а огромные брови трепетали. Но Джеймс Стирлинг был не из робкого десятка.

— О вас. И более того, хочу сказать, что вы преступили все законы, выманив эту слабую несчастную девушку из родного дома, от близких, и я еще поквитаюсь с вами за это…

Джеймс Стирлинг не успел закончить. Ревущий Абель, одним прыжком преодолев кухню, схватил его за ворот и брюки и вышвырнул через кухонную дверь в сад с такой легкостью, словно отбросил с пути вредного котенка.

— В следующий раз, когда придешь сюда, — выкрикнул он, — я выброшу тебя в окно — и тем лучше, если оно будет закрыто! Явиться сюда, воображая себя Господом Богом, наводящим порядок в мире!

Валенси откровенно и без тени смущения призналась себе, что видела всего лишь немногим более приятные вещи, чем полы сюртука дяди Джеймса, развевающиеся над грядками спаржи. Когда-то она боялась осуждения этого человека. Теперь же ясно видела, что он оказался всего лишь глупым деревенским божком. Ревущий Абель от души расхохотался.

— Теперь он будет годами вспоминать об этом, просыпаясь по ночам. Всевышний перестарался, создав так много Стирлингов. Но коли уж они созданы, приходится считаться с этим. Слишком много, чтобы поубивать их. Но если они будут приходить и беспокоить вас, я перестреляю всех, прежде чем кошка успеет лизнуть свое ухо.

В следующий раз они прислали доктора Столлинга. Ревущий Абель не стал бросать его на грядку со спаржей. Доктор Столлинг не разделял общего мнения, да и поручение его не слишком радовало. Он не верил, что Валенси Стирлинг сошла с ума. Она всегда была чудаковатой. Он, доктор Столлинг, никогда не понимал ее, поэтому она, без сомнения, была чудаковатой. Просто теперь стала более странной, чем обычно. Но у него были личные причины не любить Ревущего Абеля. Когда доктор Столлинг приехал в Дирвуд, он любил совершать долгие прогулки вокруг Мистависа и Маскоки. Однажды он заблудился и после долгих скитаний встретил Ревущего Абеля с ружьем за плечами. Доктор Столлинг умудрился задать ему вопрос в самой идиотской форме, какую только можно было придумать. Он спросил:

— Вы не скажете, куда я иду?

— Какого черта я должен знать, куда ты идешь, гусенок? — презрительно ответил Абель.

Доктор Столлинг был настолько разгневан, что на пару секунд потерял дар речи, а Абель тем временем исчез в зарослях. Доктор Столлинг в конце концов нашел дорогу домой, но больше не желал видеть Абеля Гея.

Тем не менее, он пришел, чтобы исполнить свой долг. С упавшим сердцем Валенси поздоровалась с ним. Ей пришлось признаться себе, что до сих пор ужасно боится доктора Столлинга. Она была почти убеждена, что если он погрозит своим длинным костлявым пальцем и прикажет возвращаться домой, она не посмеет ослушаться.

— Мистер Гей, — вежливо и снисходительно начал доктор Столлинг, — могу ли я несколько минут поговорить с мисс Стирлинг наедине?

Ревущий Абель был слегка пьян — как раз настолько, чтобы быть чрезмерно вежливым и очень приятным. Когда явился доктор Столлинг, он собирался уходить, но сейчас уселся в углу гостиной, скрестив руки на груди.

— Нет, нет, мистер, — важно сказал он. — Это никак невозможно, совсем невозможно. Я должен поддерживать репутацию своего дома. Я отвечаю за эту молодую леди. Не могу допустить никаких заигрываний у меня за спиной.

У оскорбленного доктора Столлинга был настолько ошеломленный вид, что Валенси засомневалась, сможет ли Абель сохранить лицо. Но тот и не беспокоился об этом.

— Кстати, вы что-неть знаете об этом? — дружелюбно спросил он.

— О чем?

— О заигрываниях, — спокойно ответил Абель.

Бедный доктор Столлинг, который никогда не был женат, потому что верил в безбрачие духовенства, пропустил эту грубую реплику мимо ушей. Он повернулся спиной к Абелю и обратился к Валенси.

— Мисс Стирлинг, я здесь по просьбе вашей матери. Она умоляла меня пойти. У меня есть несколько посланий от нее. Вы… — он покачал пальцем, — выслушаете их?

— Да, — вяло произнесла Валенси, уставившись на палец. Он действовал на нее гипнотически.

— Итак, первое. Если вы покинете этот… это…

— Дом, — встрял Ревущий Абель. — Д-о-м. У вас трудности с речью, мистер?

— … это место и вернетесь домой, мистер Джеймс Стирлинг самолично заплатит за хорошую сиделку, которая будет ухаживать за мисс Гей.

Несмотря на свои страхи, Валенси тайком улыбнулась. Должно быть, дядя Джеймс посчитал дело совсем безнадежным, раз готов понести такие расходы. В любом случае, ее семейство больше не сможет унижать или не замечать ее. Она стала для них важной.

— Это мое дело, мистер, — сказал Абель. — Мисс Стирлинг может уйти, если захочет или оставаться, если ей будет угодно. Мы заключили честную сделку, и она вольна выбирать, что ей нравится. Она готовит мне еду, которой я от души наедаюсь. Она не забывает посолить кашу. Она никогда не хлопает дверьми и, если ей нечего сказать, просто молчит. Это необычно для женщины, знаете ли, мистер. Я доволен. Но если ей не нравится, она может уйти. Но ни одна женщина не придет сюда за плату Джима Стирлинга. А если вдруг придет, — голос Абеля звучал опасно тихо и вежливо, — я размажу ее мозги по дороге. Передайте ему это с приветом от А. Гея.

— Доктор Столлинг, Сисси нужна не сиделка, — прямо сказала Валенси. — Она пока что не настолько больна. Ей нужна подруга рядом, та, которую она знает и любит. Уверена, вы можете это понять.

— Я понимаю, что ваши мотивы вполне… хм-м… похвальны.

Доктор Столлинг чувствовал, что демонстрирует действительно широкие взгляды — особенно потому, что в глубине души не верил, что мотивы Валенси заслуживают похвалы. Он не имел ни малейшего понятия, чего ради она делает это, но он был убежден, что хвалить ее не за что. Когда он что-то не понимал, он просто осуждал. Проще простого!

— Но главное — ваш долг перед матерью. Она нуждается в вас. Она умоляет вас вернуться домой — она простит вам все, если только вы вернетесь.

— Довольно слабый аргумент, — задумчиво произнес Абель, насыпая в ладонь табак.

Доктор Столлинг проигнорировал его.

— Она умоляет, но я, мисс Стирлинг, — доктор Столлинг вспомнил, что он посланец Иеговы, — я приказываю. Как ваш пастор и духовный наставник, я приказываю вам вернуться домой, со мной, сегодня же. Возьмите свое пальто и шляпу, и идем.

Доктор Столлинг ткнул пальцем в сторону Валенси. Перед этим безжалостным пальцем она заметно сникла и увяла.

«Она сдается, — подумал Ревущий Абель. — Она уйдет с ним. Проклятье, какую власть этот проповедник имеет над женщинами».

Валенси была готова подчиниться доктору Столлингу. Она должна пойти домой с ним и сдаться. Она превратится в Досс Стирлинг на все оставшиеся ей дни или недели, чтобы вновь стать безвольным бессмысленным существом, каким была всегда. В этом пальце, безжалостно поднятом в небо, ее судьба. Она не сможет сбежать от него, как Ревущий Абель от своего удела. Она смотрела на него, как завороженная птичка на змею. В следующий миг…

«Страх — это изначальный грех, — внезапно раздался тихий голосок откуда-то из глубины сознания Валенси. — Почти все зло в мире происходит потому, что кто-то чего-то боится».

Валенси выпрямилась. Страх еще держал ее в своих тисках, но душа вновь принадлежала ей. Она не подведет свой внутренний голос.

— Доктор Столлинг, — медленно произнесла она, — сейчас у меня нет никаких долгов перед матерью. Она вполне здорова, и у нее есть все, что нужно — и помощь, и друзья. Она совсем не нуждается во мне. Я же нужна здесь. И я останусь.

— Браво! — с восхищением сказал Ревущий Абель.

Доктор Столлинг опустил палец. Никому не дано потрясать им вечно.

— Мисс Стирлинг, неужели ничто не может повлиять на вас? Вы помните дни своего детства…

— Очень хорошо. И ненавижу их.

— Вы понимаете, что скажут люди? Что они говорят?

— Могу представить, — ответила Валенси, пожав плечами. Она вдруг избавилась от страха. — Не напрасно же я двадцать лет слушала сплетни на чаепитиях и швейных вечеринках в Дирвуде. Но, доктор Столлинг, мне все равно, что они говорят, совсем все равно.

После этих слов доктор Столлинг удалился. Девушка, которую не волнует общественное мнение! Для которой не важны священные узы семьи! Ненавидящая свои детские воспоминания!

Затем пришла кузина Джорджиана — по своей собственной инициативе — никто и не собирался посылать ее. Она нашла Валенси в одиночестве, за прополкой своего маленького огорода, и выдала все банальности, какие могли прийти ей в голову. Валенси терпеливо выслушала ее. Кузина Джорджиана была совсем не плохой душой. Затем Валенси сказала:

— А теперь, когда вы высказали все, что накипело, кузина Джорджиана, посоветуйте, как приготовить протертую треску так, чтобы она не была сухой, как каша, и соленой, как Мертвое море?

— Нам просто придется подождать, — постановил дядя Бенджамин. — В конце концов, Сисси долго не проживет. Доктор Марш сказал мне, что она может умереть в любой день.

Миссис Фредерик всхлипнула. Было бы намного легче перенести, если бы Валенси умерла. Тогда бы она могла хотя бы надеть траур.

Глава XX

Когда Абель выдал Валенси ее первую зарплату — точно в срок, в купюрах, пропахших табаком и виски, — она отправилась в Дирвуд и истратила ее всю до последнего цента. Она купила на распродаже симпатичное платье из флера, зеленое, с поясом из малинового бисера, пару шелковых чулок к нему и затейливую зеленую шляпку с малиновой розой. Она даже приобрела маленькую, дурацкую ночную сорочку, украшенную лентами и кружевами.

Она дважды прошла мимо дома на улице Вязов — Валенси никогда не думала о нем, как о родном, — но никого не увидела. Без сомнения, мать сидела в гостиной, раскладывала пасьянс-солитер и жульничала. Валенси знала, что миссис Фредерик всегда жульничает. Она никогда не проигрывала. Большинство прохожих, встретившихся на пути, сурово смотрели на Валенси и проходили мимо, холодно поклонившись. Никто не остановился поговорить с нею.

Вернувшись домой, она надела зеленое платье. Затем сняла, почувствовав себя неловко, словно раздетой, из-за низкого выреза и коротких рукавов. Малиновый пояс на бедрах казался почти неприличным. Она повесила платье в шкаф, расстроившись, что понапрасну потратила деньги. У нее никогда не хватит смелости надеть это платье. Декларация Джона Фостера не имела в данном случае силы. Здесь держали верх привычки и традиции. Но позже, спустившись вниз в своем старом скучно-коричневом платье и увидев там Барни Снейта, она вздохнула с сожалением. То зеленое очень шло ей — хватило одного стыдливого взгляда, чтобы заметить это. Глаза заблестели, словно чудные коричневые алмазы, а пояс придал плоской фигуре совсем иной вид. Она пожалела, что сняла его. Но существовали вещи, о которых не знал Джон Фостер.

Воскресными вечерами Валенси ходила в маленькую церковь Свободных Методистов, она находилась в долине, у края «чащобы» — небольшое серое здание без шпиля, среди сосен, а рядом с ним, в окруженном дощатым забором заросшем травой заднем дворике — несколько осевших в землю надгробий и могильных камней, покрытых мхом. Ей нравился священник, который здесь проповедовал. Он был простым и искренним. Пожилой человек, он жил в Порт Лоуренсе и приезжал по озеру на легкой моторной лодке, чтобы провести службу для прихожан из маленьких ферм на холмах — у них не было другой возможности послушать послания Евангелия. Валенси нравились эти простые службы и самозабвенное пение. Ей нравилось сидеть у открытого окна и смотреть на сосны. Конгрегация была совсем незначительной. Всего несколько человек, в основном, бедных и неграмотных. Но Валенси любила эти воскресные вечера. Впервые в жизни ей нравилось посещать церковь. Слух о том, что она «переметнулась к свободным методистам», дошел до Дирвуда и уложил бедную миссис Фредерик в постель на целый день. Но Валенси никуда не металась. Она ходила в эту церковь, потому что ей так хотелось, и потому что каким-то необъяснимым образом приносило радость. Старый мистер Тауэр значительно отличался тем, что верил в то, что проповедовал.

Ревущий Абель, как ни странно, не одобрял эти посещения церкви на холме с непреклонностью, которой могла бы позавидовать миссис Фредерик. Он считал «Свободных методистов бесполезными. Он был пресвитерианцем». Но Валенси продолжала ходить туда, не обращая на него внимания.

— Скоро мы услышим о ней что-нибудь худшее, — мрачно предвещал дядя Бенджамин.

Так и случилось.

Валенси не могла объяснить, даже себе, почему ей вдруг захотелось отправиться на ту вечеринку. Это был танцевальный вечер в «чащобе» в Чидли Конерз, а такие события в Чидли Конерз не предназначались, как правило, для хорошо воспитанных молодых леди. Валенси узнала об этом вечере, потому что Ревущий Абель был приглашен туда в качестве одного из скрипачей.

Но идея пойти туда не пришла ей в голову прежде, чем Ревущий Абель не объявил об этом за ужином.

— Пойдете со мной на танцы, — распорядился он. — Вам полезно немного пошевелиться и разрумяниться. Совсем зачахла, нужно как-то ожить.

Валенси вдруг поняла, что ей хочется пойти. Она не знала, что это такое, танцы в Чидли Конерз. Все ее представления основывались на чопорных собраниях, которые в Дирвуде и Порт Лоуренсе назывались танцами. Разумеется, она понимала, что вечеринка в Конерз нечто совсем иное. Конечно, обстановка там более непринужденная. Но это намного интересней. Почему бы ей не пойти? Сисси на этой неделе казалась вполне здоровой, состояние ее улучшилось. Она была не против побыть одной. Она уговаривала Валенси пойти, если той хочется. А Валенси очень хотелось.

Она отправилась в свою комнату одеваться. Скучно-коричневый шелк вызвал приступ протеста. Надеть такое на вечеринку! Никогда. Она сняла с плечиков зеленый флер и лихорадочно натянула на себя. Было ужасно чувствовать себя настолько… настолько раздетой только потому, что открыты руки и шея. Это все симптомы стародевичества. Она справится с этим. Итак, платье и туфли-лодочки!

Впервые, после нарядов из органди, которые Валенси носила, будучи подростком, она надела нарядное платье. Но она никогда не выглядела вот таким образом.

Если бы у нее было ожерелье или что-то в этом роде. Тогда бы она не ощущала себя столь обнаженной. Она побежала в сад. Здесь цвел клевер — малиновыми шарами среди высокой травы. Валенси собрала охапку цветов и сплела их в гирлянду, которую ожерельем закрепила на шее, это дало ей уютное ощущение воротника и подошло к платью. Другой веночек она прицепила к волосам, уложив их низкими локонами, что также шло ей. Возбуждение нанесло мазки бледно-розовой краски на ее лицо. Она накинула пальто и надела свою закрученную шляпку.