Трофей

– Срок! – Степан даже не сменил позы. Так и сидел в седле, вперив невидящий взгляд в сгущающиеся сумерки.

– Ты, десятник, говори, да не заговаривай. Расплата за грехи настигла твой нечестивый род. Вот и мыкайся теперь, грехи замаливай, покаянные дела твори!

Лыков задохнулся от злобы. В уголках его губ выступила пена. Зубы стиснулись со зловещим скрежетом. Блеск глаз стал безумным, и вырвавшиеся слова явились апогеем ярости:

– Аз тя смертью убью! Сие дело и станет покаянным! Твоей кровью поганой аз освящу род свой, обелю имя отца моего, сниму клевету и наветы!

Глядя в эти страшные глаза, Хлебалов знал, что Лыков не лукавит. Обещанное исполнит. И черные слова навсегда лягут меж ними, доколе смерть не примет свой плод. И что может быть проще? Когда палят со всех сторон, в пылу смертного боя, кто узнает из чьей пищали прилетела пуля в спину ратника?

– Смертью бить грех! – неожиданно сказал Степан. – Не тронь яво!

С моря задул холодный пронизывающий ветер. Пугливо заржали кони. Лагерь накрыла темная беззвездная ночь.

7

В эту ночь нормально отдохнуть не пришлось. Всю ночь посошная рать рыла новые укрепления, устанавливала щиты для огненного боя и затинных пищалей. На утро намечалось серьезное дело. Поговаривали о штурме.

Их полк спешили и отрядили в охранение, опасаясь ночной вылазки шведов. Костров разводить не позволяли, пытаясь сохранить приготовления в тайне для обороняющихся. Сидели в полной темноте, укрываясь за установленными щитами от резких порывов холодного ветра.

В низком черном небе мерцали холодные звезды. От дерева еще исходил приятный запах смолы и опилок. Такой домашний и мирный. Казалось невозможным, что завтра все это исчезнет, и землю накроет мрак иного рода, а пространство заполнят тошнотворные запахи разрушения и смерти.

Нарушая безмолвие, ратники переговаривались вполголоса и неохотно. Многие дремали, поплотнее укутавшись в тягиляи, полушубки и тулупы. Вокруг монотонно и усыпляюще стучали заступы, вскрывающие мерзлую землю. Темные курганы вырастали на белоснежном полотне перед воротами города.

На утро здесь все вспашут ядра и покроют тела убитых воинов.

Ратники охранения о грядущем бое промеж себя говорили всякое. Кто-то сетовал на бесполезное ночное сидение, кто-то радовался, что утром их сменят стрельцы и пехотинцы, и не придется первыми штурмовать город, кто-то бурчал о недаденном сне. Хлебалов маялся в бешенстве. Ночной караул говорил о том, что завтра в бой пойдут другие – почивающие сейчас городские казаки, стрельцы и дворянская конница. И значит честь и слава присовокупления Колывани к государству русскому достанется им. И значит самое ценное достанется другим.

С остервенением Хлебалов вцепился в пику, уперся спиной в щит, безуспешно пытаясь сдвинуть деревянную защиту. От напряжения вспотел, но даже такое упражнение не утишило кипящую внутри него ярость и отчаяние. А что еще он мог сделать?

На рассвете укрепление было полностью готово. Готовившие его воины уже предвкушали заслуженный отдых, когда засвистели вражеские ядра.

Лениво поднимающееся солнце осветило высокую крепость и эспланаду перед ней. Дозорные на башнях заметили вновь возникшее укрепление, и шведы решили не дожидаться дня, а взять инициативу в собственные руки.

В ясном, быстро светлеющем, небе не виднелось ни облачка, и оттого белые клубы, вырывающиеся из жерл пушек отчетливо выделялись, словно светлые кляксы над крепостной стеной. Десятки ядер забарабанили в грубо сколоченные щиты и земляные насыпи.

– Началось! – восторженно выдохнул Хлебалов, всматриваясь утомленными глазами в крепостную стену. Оттуда, пыхая огнем, плевались вражьи пушки. Сквозь бойницы виделись разбегающиеся по местам вражьи ратники.

– Началось. – лишенным эмоций голосом повторил Степан.

– Уж больно близко мы шанец нарыли. – высказал опасение Михайло. Хлебалов согласно кивнул. Двести саженей. Не больше. Закралось смутное предположение о неразумности такого решения.

– Головы в прорехи не казать! – предупредил вездесущий десятник, обегая своих воинов.

– А жрать когда? – вопросил Михайло, но Лыков не удостоил того ответом. Хлебалов понимал, что десятник и сам не знает, что будет дальше, и как действовать в этой изменившейся обстановке.

В полуверсте правее что-то грохнуло. Ввысь взметнулись черные клубы дыма, полетели обломки досок и какие-то тряпичные куклы. Ратники вздрогнули и приподнялись, чтобы разглядеть происходящее.

– Это человеки штоль? – испуганно спросил Алешка.

Со стороны крепости донеслись восторженные крики.

– Господе Исусе, – громко произнес Федот-пушкарь. В его голосе слышался ужас. – Кажись зелейную казну подорвали!

Хлебалова пробил озноб. Не от стоящего две недели мороза, не от усталости и голода, не от вида раскиданных взрывом трупов, а от понимания правоты слов боевого товарища. Федот восемь лет отслужил при пушке. Был контужен, оглох. Оттого всегда говорил громко. Глухой заряжающий сгодился бы в пищальном наряде и далее, но при ранении Федот упал на раскаленный пушечный ствол и спалил левую руку. Руку сохранить удалось, но действовать ей он мог лишь с ограничениями, хотя даже так, рогатиной орудовал лихо. Такой вояка в пушкарском наряде оказался не нужен, а для службы боевым холопом сгодился, став ратником Федотом-пушкарем. Но пушкарское дело Федот не забыл. И то, что говорил сейчас, являлось словами знающего человека. Рвались пороховые (зелейные) запасы.

Грохнул еще один взрыв, затем еще и еще. Земля заколебалась. Прижавшиеся к ней всем телом ратники пропускали эту дрожь через себя и усиливали собственным страхом. Комья мерзлой земли начали долетать до них. Со стороны разрывов, вглубь укрепления, в отчаянной попытке спастись, бежали воины.

Обстрел русских позиций усилился. Ядра и картечь черным роем неслись на укрепление, взрывая насыпи и оборонительные щиты. Впиваясь в податливую человеческую плоть. Ответный огонь звучал не дружно и не убедительно.

– Братцы, штож это?! – воскликнул Филипп, и зашелся надрывным кашлем.

Мимо промчался на вороном коне сотенный голова Ипатов. Сквозь грохот пальбы и взрывов прогремел его грозный рык:

– Смотри у меня! Караул не покидать. Ждать стрельцов. И на приступ!

Передав приказ, голова ускакал в глубь укрепления. В след ему гулко грохнуло со стороны ближайшего пищального шанца. Вверх взметнулись доски. Небо лизнули острые, как молнии, языки черно-красного пламени. Повалил густой дым. Вновь взрыв. И еще один. Из пушкарских окопов послышались отчаянные крики боли и ругань.

Взрывы гулко отдавались над полем. Одна за одной рвались пороховые бочки. Каленые ядра из шведских мортир раз за разом достигали зелейных схронов русских пушкарей. Укрепления потонули в густом сизом тумане. Лишь яркие огненные вспышки взрывов разрывали нависшую над укреплением дымовую завесу. Лишь горящие, почерневшие доски, взметаемые вверх, можно было разглядеть со стороны. Стоны раненых и крики зазвучали громче. Смятение усиливалось. А разрывы стали чаще и интенсивнее.

Ворота крепости растворились. В поле, развернув знамена, вылетела сверкающая кавалерия. Хлебалов поглядел вправо, затем влево. Туда, где должны стоять отряды дворянской конницы. Вот шанс сшибиться со шведами в открытом бою! Шанс выбить дух из прячущегося за неприступными стенами неприятеля. Но русские всадники не показались.

Хлебалов привстал. Для чего их спешили? Где их боевые кони? Что медлят воеводы?

Сиротливо пальнула пушка из разрушенного шанца. Ей вторила другая. Нестройно выстрелили затинные пищали. Несколько шведских всадников рухнули, сбив уверенный ход соседей. Но волна, закованных в сталь воинов, продолжила неумолимый ход. Грозный и смертоносный.

Из ворот крепости небольшими отрядами выбирались пикинеры и аркебузиры.

На русских позициям бушевал пожар, смятение и бездействие.

8

Первым опомнился Лыков:

– Передать десятку слева и справа: мы отходим за шанец!

Находившийся крайним слева Игнат, пригибаясь побежал вдоль щитов в сторону соседнего десятка. Крайний справа растворился в клубах дыма в противоположной стороне.

Хлебалов взглянул на Лыкова:

– Пошто приказ рушишь?

– Сейчас рванет! Уходим!

Десятник глядел без гнева, во взгляде сквозило беспокойство.

– Сотенный приказал держать шанец! – не унимался Кирилл.

Лыков взглянул на Хлебалова прямым и открытым взглядом. Каждый из них хорошо понимал, чем грозит уход с рубежа обороны.

– Мои люди – важнее! – решительно заявил Лыков, и побежал вдоль залегшего за насыпью десятка.

Хлебалов изумленно поглядел в спину удаляющегося командира. В случае уничтожения шанца врагами, ответственными за поражение сделают несдюжевших ратников. В первую голову десятников и пятидесятников, как не смогших удержать бегущих от врага воинов. Такой проступок поставит крест на службе Лыкова. А может даже лишит того жизни – ведь воеводам нужны будут козлы отпущения. И, в такой ситуации, Хлебалов может облегчить высоким командирам поиск виновного. Он собственными ушами слышал приказ десятника. Слышали и другие. И такая его “помощь” воеводам, если правильно договориться, сулит награду. Не этого ли он хотел?

Ну что ж, посмотрим ещё кто кому пульнет в спину! Али клинок промеж лопаток подоткнет!

Хлебалов криво усмехнулся, но затем вспомнил лицо десятника. По глазам Лыкова он видел, что тот осознает, чем грозит такое его решение. И командир шел на этот риск, ради одного: сохранить жизни солдат. Возможно, ценой собственной.

Несколько лет назад Кирилл и сам находился перед таким выбором. Выполнить приказ сбежавшего командира или спасти своих воинов. Тогда он, не задумываясь, избрал первое – положил всю полусотню, собственных боевых холопов, оказался в плену. С тех пор, он много раз передумывал события того печального боя под Коловертью, и все чаще склонялся к мысли, что стоило отступить – бросить обоз и спасти своих солдат!

– Все за мной! – перекрывая грохот разрывов, донеслась решительная команда Лыкова. – В кучу не сбиваться!

Десять воинов выбрались из-под спасительных насыпей и щитов, и, пригибаясь, побежали в глубь укрепления, подальше от первой линии защитного вала. Отовсюду в разнобой полезли ратники охранных сотен и посошной рати. В след им летела отборная брань десятников, но таковых оставались единицы. Большинство командиров бежало впереди своих воинов.

Шведы усилили огонь, переключившись на выбравшихся из укрытий ратников. Картечь настигала убегающих, прореживая смешавшуюся толпу. Ядра врывались в скопление человеческих тел и окровавленными шарами катились вперед, оставляя за собой дорожку усеянную оторванными конечностями и изуродованными трупами.

Усилившаяся пушечная пальба, грозила неминуемой гибелью, но и несла в себе добрую весть для бегущих с поля боя. Она означала, что шведская конница откатилась назад к крепости. Закованная в сталь сила не ударит им в спину, калеча и убивая тяжелыми палашами, длинными копьями и конскими копытами. Оставалось надеяться на случай и воинское везение. Возможно, картечь просвистит рядом, а ядро пролетит мимо.

Но шведы били прицельно, а дальность стрельбы их пушек превосходила способности русского оружия. Первая линия защитного вала оказалась смята точным, массированным огнём ревельских пушкарей. Ответ осадных пищалей звучал все реже и все менее грозно. Громозкие сколоченные щиты треснули, раскололись, рассыпались, воспламенились от переметнувшегося на них огня. Над арсеналом бушевало пожарище, расползаясь во все стороны укрепления.

Бегущие воины, скошенные вражьим оружием, валились один за другим.

Во всей этой суматохе, Хлебалов не выпускал из поля зрения спину впереди бегущего Лыкова. Длинный подсайдашный нож начал жечь сквозь тягиляю. Казалось, что сам металл жаждал деятельности. Требовал меткого, решительного броска или твердого удара. Кирилл понимал, что с такого расстояния не промахнется, а защитные пластины на спине Лыкова не спасут от смертоносного лезвия.

И главное, в этом кромешном аду его поступок останется незамеченным. Всеобщее бегство, летящий со всех сторон смертоносный металл и пылающий кругом пламень – лучшие средства сокрыть преступление. Собственно его мало беспокоило даже то, что кто-то заметит. Ведь все слышали приказ десятника все бросить и бежать из укрепления. А это измена, и значит, Хлебалов убьет изменника. Ни это ли его воинский долг? Оставалось лишь достать из ножных нож.

Но он все медлил.

Засмотревшись на спину десятника, Кирилл не заметил распластавшегося на земле воина. Запнулся и перелетел через него, роняя пику. Куда-то в сторону, под ноги бегущим, отлетела шапка железная и стеганное наголовье. Мимо проскакало ядро, за ним второе. Кирилл попытался встать, но пробегавший мимо ратник вновь опрокинул его наземь. Выплевывая изо рта холодную вязкую мешанину снега и земли, Хлебалов уперся руками, и снова попытался встать.

Его накрыла большая темная тень.

9

Ожидая удара, Кирилл сгруппировался, но тень продолжала нависать, не причиняя неудобств. Он оглянулся. Над ним стоял Степан и, глупо улыбаясь, протягивал наголовник:

– Десятник сказал надо быстро бежать! Без шапки бежать холодно!

Хлебалов ухватился за могучую руку Степана. Поднялся, и нахлобучил наголовник. Искать утерянный шлем не имело смысла – позже подберет в поле другой доспех, может и побогаче.

Пробегавший мимо воин налетел в пороховом тумане на несокрушимого Степана, и с удивленным выдохом, плюхнулся в снег.

– Бежим! – выкрикнул Кирилл, и они бросились догонять своих. Вслед с протяжным свистом летела картечь и бешенно скакали ядра.

Неожиданно мчащаяся толпа замерла, а затем разделилась, подалась правее и левее, словно огибала возникшее препятствие. Сквозь заволакивающий поле дым виделись лишь спины впереди бегущих. Вдаль очертания размывались, превращаясь в мрачную сизую завесу.

Старший воевода Шереметев на белом аргамаке возник перед ними как былинный богатырь. Сопровождающие его всадники решительно направляли коней на удирающих в полном беспорядке воинов. Те, врезаясь в широкие груди боевых животных, валились наземь, подхватывали оружие и шапки, и отползали в стороны. Некоторые поворачивали назад, но большинство отползали от наступающего конного отряда и, вскакивая на ноги, продолжали бег прочь от пылающего укрепления.

“Лови их! Лови!” – яростно кричал воевода. Но малочисленный отряд сопровождения оказался не в силах остановить бегство такой людской массы. Боярин не выдержал, соскочил с коня, в бешенстве заметался среди разбегающихся воинов. Кого-то растянул кнутом, кому-то дал зуботычину. Спешившие сопровождающие бросились помогать воеводе, матеря трусов, раздавая тычки и пинки. Заглушая разрывы, над полем неслось грозное: “Лови!”

– Лови! – гоготнул Степан справа от Хлебалова. Тот взглянул на дурочка. На перепачканном золой лице сияла глупая улыбка и совершенное умиротворение. Похоже бег ему тоже понравился. А куда бежать – было абсолютно безразлично.

– Назад! К городу! – зазвучали окрики десятников.

– К городу! – восторженно заорал Степан, и в тот же миг вынырнувший из-за дымовой завесы черный шар разломил его череп, превратив лицо в жуткое кровавое месиво. Лишенное головы могучее тело сделало шаг вперёд, и плашмя рухнуло в утоптанный снег.

Хлебалов опустился на колено рядом с убитым воином. Перевернул тело. Убедился, что жизни в нем не осталось.

– Что дурачок? – над ними навис, выросший из клубов дыма, Михайло.

– Пал воин Степан!

Кирилл распрямился. Очи злобно блеснули. Взгляд, пронзая сизо-черные клубы, устремился к неприступной крепости.

– Воевода ранен! – Алешка ухватил Хлебалова за рукав. Затем выпученными глазами уставился на труп Степана: – А чего Степан?…Без шапки…

– Какой воевода? – появился Лыков, а за ним остальные воины десятка. Перемазанные золой, перепачканные сажей.

– Шеремет… – механически ответил Алешка, не отрывая взгляда от трупа товарища. Алешка смотрел и не мог осознать: вот только что Степан придурковато хохотал, повторяя чужие слова. А теперь лежит. И без шапки.

– Господи, помилуй! – Лыков осенил себя крестом. Воины перекрестились вслед за командиром.

Хлебалов застыл, ощущая как острая боль пронзает сердце, и жжение расползается внутри грудной клетки. Ранили не воеводу – ранили его надежду. Оправдывались самые мрачные думы. Шереметев ранен. Если боярин не сможет вести войско на штурм, тогда осада Колывани станет еще одним бесславным поражением в его, Хлебалова, жизни. Откель ему така судьбина?!

Потухший взгляд упал на распластанное на снегу тело Степана. Небо сыпало крупными хлопьями пепла, превращая некогда белое зимнее покрывало в серую грязную кашу. И даже тела в разноцветных боевых одеждах, причудливо разбросанные вокруг, не обогащали цветовую палитру этого дня. Одежда, вымазанная сажей, потеряла свой цвет. Все кругом становилось серым и безрадостным.

Но тут же пришло откровение: вот они, те, кто навсегда потерял надежду! Оставшиеся лежать на засыпанном пеплом поле. У них надежды нет, но она всегда остается у тех, кто ещё способен думать, дышать, жить.

– Не че здесь торчать! – рявкнул Хлебалов. Его глаза зажглись воинственным огнем.

– Отомстим безбожным немцам! – заорал он и, взяв наперевес пику, рванул вперёд.

– Отомстим! – подхватили воины, и поредевший десяток понесся туда, где продолжали пылать защитные щиты и рваться пороховые бочки.

10

Ядра выскакивали из плотной завесы порохового дыма и, с хищным чавканьем, вгрызались в человеческую плоть. Возможности увернуться, и избежать столкновения со смертоносным металлом не имелось никакой. Картечь, словно стаи растревоженных диких пчел, неслась над полем. Шведским аркебузирам не приходилось заботиться о точности стрельбы: в плотном, повисшем над русскими укреплениями, тумане пули без труда находили жертву. Стоны раненых и предсмертные крики убиенных неслись отовсюду. Непроглядный мрак, отчаянные крики боли, постоянный звон в ушах и смрадный запах горящего дерева, пороха и плоти. Это все заключило московитов в погребальные объятья. И в скором времени отпускать не собиралось.

Оторванные конечности, головы, вывалившиеся внутренности, ещё дымящиеся покидающей их жизнью, уже перестали привлекать внимание и вызывать ужас. Залпы вражеских батарей и гулкое уханье выстрелов, уже не заставляли всякий раз пригибаться к дрожащей под ногами земле. Удушающие запахи испражнений живых и мертвых человеческих тел, настоявшиеся на гари и вони пожарищ, уже не сбивали дыхание. Воины смирились со своей ролью. Простое понимание войны вызрело в головах, заставив принять очевидное: тебя покалечит и убьет, либо ты уцелеешь и выживешь. И ни то, ни другое от тебя не зависит. Как судит Бог.

Шведская артиллерия звучала громче. Пальба со стен была в несколько раз сильнее и эффективнее. Русские пушки натужно отвечали, но их выстрелы заглушали раскатистые залпы вражеского оружия.

“Хитроумная штука”, придуманная воеводой Шереметевом, сейчас представляла собой множество укреплений, пушкарских шанцев и насыпей, заваленных горящими обломками заградительных щитов и телег. Тут же, присыпанные землей и снегом, лежали трупы солдат, искореженное оружие и еще шипящие каленые ядра противника. Пространство между крепостью и лагерем заволокло дымом. Горькая копоть оседала на глотке и просачивалась в легкие. Надрывно покашливая, намереваясь выхаркать раздражающий нагар, русские упрямо пробирались вперед. Туда, откуда летела смертоносная картечь и ядра. Сейчас бы легкое дуновение с Балтики. Но они пришли к берегу Шведского моря, и сегодня оно тоже за шведов.

До спасительной насыпи добрались восьмером из десятка. Что творилось с соседними десятками никто не знал. Так же как и никто не понимал, что делать дальше. Шанца уже не существовало. Подрыв арсенала превратил ночной труд в бесполезную маяту. Первая линия укрепления оказалась срыта взрывами, превратившись в бесформенную кучу наваленных невпопад обугленных обломков, искореженного металла, искромсанных человеческих тел. Остальное довершил пожар.

Лыков нашел уцелевший бруствер пушкарного расчета и втянул туда своих солдат. Тяжело дыша, уцелевшие воины повалились на оттаявшую от пожара, размягченную землю, увязая в ней спинами, и марая почерневшие от гари тягиляи и портки грязью.

Хлебалов заглянул в глаза ратников: в них застыли страх и растерянность. Лишь Михайло воодушевленно подмигнул Кириллу, а Лыков отвел полный напряженной решимости взгляд.