Помоги проекту - поделись книгой:
Вдруг я заметил какие-то странные отблески на воде, против середины нашего левого борта, как раз у того места, где должна была приходиться моя батарея. Страшное подозрение мелькнуло у меня в голове, и в следующее затем мгновение я уже стремительно бежал вниз.
Когда я влетел к себе на батарею, взорам моим представилась картина из Дантова ада: все порта были отдраены, в фиолетовом сумраке хлопотала моя команда, в бешеном азарте стреляя из всех шести пушек. Непрерывно слышалось щелканье затворов, затем крики «Товсь!», блестел зеленовато-желтый огонь, освещавший на мгновение прильнувшего к пушечному прикладу комендора, подносчиков, подносящих снаряды, и, что хуже всего, – от времени до времени пенящуюся верхушку волны, вкатывающуюся внутрь броненосца. По палубе батареи ходила вода.
– Стоп стрелять! Порта задраить! – крикнул я, что только хватало силы голоса. Где там: жалкий человеческий голос терялся в хаосе грохота пушек и снарядных тележек. Пришлось прибегнуть к методам физического воздействия – хватать комендоров за шиворот, отрывая их от пушки, раздавать тумаки направо и налево и этим способом приводить их в чувство и заставлять прекращать стрельбу и задраивать порта. Когда я задраивал последний, шестой порт, охрип от крика и опустошил весь свой запас крепких слов боцманского лексикона, горнист уже играл отбой. Стрельба стихала…
Наведя у себя в батарее порядок, я вновь поднялся на кормовой мостик и застал еще последний акт разыгравшейся драмы. Далеко впереди по носу светил вертикально вверх луч прожектора – сигнал с «Суворова» – «Прекратить стрельбу». С левого борта, почти по траверзу, но на довольно большом расстоянии, светилась «елка Табулевича»[63], – вскоре мы узнали, что это был отряд наших крейсеров. Справа, очень близко, в расстоянии каких-нибудь двух-трех кабельтовых, качался на зыби, лежа на контркурсе, небольшой типичный рыбачий пароход с высокой трубой и поставленным парусом. Он был ярко освещен прожектором «Анадыря», продолжавшего еще стрелять по нему и стрелять неплохо, ибо я ясно увидел разрыв снаряда посреди его борта. Но это были последние выстрелы; потух прожектор «Анадыря» и пароход потонул во тьме. Вскоре по тому направлению, где исчез пароходик, взвилась высоко в небо ракета: рыбак тонул, просил помощи…
Сумрачные и какие-то растерянные собирались офицеры в кают-компании. Никто ничего не понимал. У всех было впечатление совершенной какой-то роковой и непоправимой ошибки. С нашего корабля никто не видел миноносцев, зато отчетливо видели типичные рыбачьи суда и стреляли по ним потому, что по ним же стреляли наши впереди идущие корабли.
– Позор и срам, – волновалась молодежь, – расстреливать мирных рыбаков!
– Не спешите судить, – возражал густым басом, чуть картавя, наш второй артиллерийский офицер, всегда выдержанный и хладнокровный лейтенант Гирс. – Почем вы знаете? А на рыбаках разве не могли быть поставлены минные аппараты? Может быть, кто-нибудь из них пустил мину в «Суворова»? Адмирал знает лучше вас, по ком можно стрелять и по ком нет.
– Да и шли они на нас совсем по всем правилам минной атаки, с двух сторон, держа на крамболу, – поддержал его длинный, как жердь, штурман Ларионов.
Но чувствовалось, что все эти реплики подавались больше для успокоения совести и что червь сомнения точил и штурмана и артиллериста. На лицах офицеров, только что удачно отбивших вражескую атаку, не должно было быть такого мрачного выражения.
Наш злополучный «Сляби-Арко» продолжал снабжать нас обрывками переговоров адмирала с прочими судами эскадры. Из этих обрывков мы узнали, что наша «Аврора» получила несколько пробоин от наших же снарядов, и тогда я догадался, что виденная мною по левому борту «елка Табулевича» принадлежала дивизиону наших крейсеров. «Аврора» доносила, что тяжело ранен ее судовой священник, которому снарядом оторвало руку.
Остальная часть ночи прошла спокойно, и с наступлением туманного рассвета я лег спать, но, несмотря на огромную физическую усталость и бессонную ночь, долго не мог заснуть.
Так прошла на нашем корабле знаменитая ночь с 8 на 9 октября 1904 года, ночь на Доггер-банке, вошедшая в историю под именем Гульского инцидента.
Что же было на самом деле? Действительно ли эскадра адмирала Рожественского сделалась объектом покушения врага или же расстроенное воображение еще не обстрелянных русских моряков превратило мирных английских рыбаков в коварного врага, результатом чего явился скандальный для России Гульский инцидент и невинно пролитая кровь?
С тех пор прошло немало лет, но история этого происшествия все еще освещена односторонне, ибо и японцы и англичане считают, по-видимому, что факт этот не успел еще отойти в область чистой истории и раскрытие тайны – преждевременно. Для русских же моряков факт покушения на эскадру адмирала Рожественского в ночь с 8 на 9 октября – неоспорим. Уверенность эта основана вот на каких соображениях.
1. На передовых кораблях нашего дивизиона были свидетели, ясно видевшие миноносцы.
2. Примерно за месяц до Гульского инцидента на восточном побережье Англии заканчивались постройкой два миноносца для Японии.
3. Миноносцы эти, по настоянию из Петербурга, покинули Англию.
4. В штаб нашей 2-й эскадры в то время неоднократно поступали донесения агентов нашей разведки о двух судах неизвестной национальности, типа миноносцев, замеченных у норвежских берегов.
5. Встреченный у мыса Скаген русский военный транспорт «Бакан» донес, что специально отклонился от своего курса, чтобы предупредить эскадру о замеченных им у норвежских берегов двух миноносцах, не несших флага и скрывшихся в фьордах.
6. Английская печать, обсуждая Гульский инцидент, возмущалась поведением русских: «Один из их миноносцев, – писали британские газеты, – оставался до утра на месте происшествия и не оказывал никакой помощи тонувшим рыбакам». Но русские миноносцы, все без исключения, находились в эту ночь не менее, как в 200 милях от эскадры, о чем не преминул официально сообщить адмирал Рожественский. После этого миноносец как в воду канул со столбцов английских газет, а заподозрить английских рыбаков в неумении отличить миноносец от рыбачьего парохода едва ли у кого найдется смелости. Следовательно, миноносец был, русским он быть не мог, помощи не оказывал, ибо, быть может, сам нуждался в таковой после неудачной атаки.
Ту же судьбу – появиться на страницах английской печати и вскоре же исчезнуть – разделили и фотографии в некоторых иллюстрированных журналах самодвижущейся мины, найденной на побережье Северного моря вскоре же после Гульского инцидента. А что было проще: записать ее номер и узнать, на какой корабль и когда была она отпущена.
Еще более приподымает завесу над тайной Гульского инцидента любопытный эпизод, рассказанный капитаном 2-го ранга В. Семеновым в его книге, изданной после Русско-японской войны и переведенной на все культурные языки. Эта книга Семенова – его знаменитая «Расплата» – не есть ни историческая монография, ни мемуары, где можно было бы ожидать отсебятины; это – дневник уже немолодого, умного и храброго офицера. Вот что он пишет[64]:
«9 месяцев спустя (после Гульского инцидента), когда я лежал на койке японского госпиталя в Сасебо, мои товарищи, уже настолько оправившиеся от ран, что могли ходить, сообщили мне, что в соседней палате лежит больной острым ревматизмом японский лейтенант, бывший командир миноносца. В то время, в Портсмуте, в Северной Америке, начались уже переговоры о мире, и наш сосед полагал, что при этих условиях уже можно не делать тайны из прошлого, и, не стесняясь, признался, что получил свою болезнь во время тяжелого перехода из Европы в Японию.
– Ваша осень, – сказал он, – хуже нашей зимы.
– Осень? – спросили его. – А какой именно месяц?
– Да октябрь, черт его побери! Мы тронулись в путь в конце октября.
– В таком случае, в то же время, что и мы со второй эскадрой! Как же мы этого не знали? Под каким флагом вы шли и когда прошли Суэцкий канал?
– О, вы слишком любопытны! – сказал, смеясь, японец. – Под каким флагом? Ну, конечно, уж не под японским. Почему вы ничего не знали? На это вы сами должны были бы ответить. Когда мы прошли Суэцкий канал? Да следом за адмиралом Фелькерзамом.
– В таком случае, не участвовали ли вы в знаменитом Гульском инциденте?
– О, о, это уже можно назвать нескромным вопросом…
Несмотря на все наши старания, нам уже не удалось выжать из него больше ни одного слова»…
Инцидент вызвал крупный конфликт между Англией, с циничной откровенностью поддерживавшей Японию, и Россией. В первые после инцидента дни конфликт принял настолько острые формы, что грозил окончиться прямым разрывом и войной. Впрочем, страсти улеглись довольно скоро, и инцидент имел для нас последствием лишь то, что Англия еще циничнее стала покровительствовать Японии, создавая на нашем дальнейшем пути, где только можно, препятствия, зачастую в явное нарушение международного права.
Самый же инцидент дипломатия обеих стран решила передать на рассмотрение международной арбитражной комиссии, которую решено было созвать в Париже. Комиссия была чисто морская, составленная из адмиралов, если не ошибаюсь, пяти различных стран. Русским представителем в комиссии был назначен умный и образованный старый моряк, герой Русско-турецкой войны 1877 года – адмирал Дубасов. Среди собравшихся моряков старшим в чине «оказался» англичанин. Подчеркиваю слово «оказался», ибо всегда и всюду, по какому бы случаю ни собирались моряки различных стран, английский моряк всегда «оказывается» старшим в чине своих иностранных коллег.
Я слышал, что у каждого английского адмирала, командующего в заграничных водах отрядом или эскадрой, имеется запечатанный конверт с подписанным приказом о производстве его в следующий чин. Этот конверт он имеет право вскрыть лишь в том случае, если по несчастной случайности или по неосмотрительности британского Адмиралтейства окажется во время совместных действий моложе своего иностранного коллеги.
Si non è vero è ben trovato[65].
Если мне не изменяет память, английским представителем в международной комиссии по разбору Гульского инцидента был адмирал Bumont. Так как он, конечно, оказался старшим в чине, то при открытии конференции ему принадлежало право первым произнести слово. Bumont встал и, к удивлению присутствующих, произнес длинную речь на английском языке. Воспитанные и рыцарски вежливые адмиралы выслушали его, не прерывая. Когда он кончил, поднялся высокий, красивый старик Дубасов и спокойно произнес речь… по-русски. Члены комиссии также выслушали его, не прерывая, но когда он кончил, предложили обсудить предварительно вопрос, на каком же языке будут вестись заседания комиссии. Адмирал Дубасов заявил, что полагал бы правильнее всего вести переговоры на французском языке, во-первых, как на языке, признанном повсюду международным и, во-вторых, из уважения к той стране, в столице которой комиссия заседает. Предложение было одобрено без возражений, и дальнейшая работа проходила без инцидентов.
В результате работы этой арбитражной комиссии явилось ее постановление, согласно которому Русское Правительство должно возместить убытки рыбаков и вознаградить семьи убитых и искалеченных. Императорское Правительство не замедлило уплатить определенную комиссией довольно крупную сумму, превышавшую миллион рублей, и инцидент был исчерпан.
После Гульского инцидента плаванье продолжалось уже без приключений. Погода стихла, но часто находил густой туман, столь обычный в это время года в Северном море и в канале Ла-Манш. Идя проливом, переговаривались по радио с разлучными эшелонами нашей эскадры, зашедшими во французские порты. Наш дивизион также должен был зайти во французский порт Брест, чтобы погрузиться там углем для дальнейшего похода. Но когда мы подходили к Бресту, нашел такой густой туман, что входить в порт было более чем рискованно. Адмирал повел эскадру дальше.
Бискайский залив, или, в просторечии русских моряков, попросту Бискайка, прославленная своими штормами часть Атлантического океана, столь часто фигурирующая в жутких рассказах бывалых моряков, встретила нас довольно приветливо. Погода была тихая и значительно теплее, нежели в Северном море, и через два дня после выхода из Английского канала в блестящее, ясное утро мы входили уже в красивую бухту Виго.
На мачте «Суворова» взвился испанский флаг, и сначала окружавшие бухту зеленые горы ответили многоголосым эхом на наш салют нации, а затем и мы получили «добро пожаловать» в 21 выстрел со старинной крепости, расположенной высоко в горах, недалеко от города. Еще клубились крепостные валы белым пороховым дымом, когда загремели наши якорные канаты и русские якоря, тяжело шлепнувшись в воду, впились своими цепкими лапами в испанский грунт.
В Виго нас поджидали немецкие пароходы-угольщики[66]. Из иностранных военных кораблей стоял лишь испанский крейсерок «Extremadura».
По нашему прибытию немецкие пароходы снялись с якорей и подошли по заранее составленному расписанию, каждый к своему броненосцу, который он должен был снабдить углем. Но, к великому нашему изумлению, на борту подошедшего к нам угольщика мы увидели двух испанских альгвазилов, заявивших нам, что впредь до разрешения испанских властей они не могут позволить открыть пароходные трюмы и начать погрузку угля. Посланный на флагманский корабль офицер вернулся с известием, что та же самая история происходит со всеми прочими кораблями и объясняется тем, что под давлением Англии испанское правительство не разрешает нам грузиться в их порту углем.
Сообщение это вызвало в кают-компании взрыв негодования по адресу Англии. Даже всегда спокойный и выдержанный артиллерист Гирс разразился бурной тирадой и заявил торжественно, что Англия отныне пробрела заклятого врага не только в нем лично, но и в его детях, буде таковые будут, – ибо он и им завещает лютую ненависть к коварному Альбиону.
Угольщик отошел и стал неподалеку от нас на якорь. Начались переговоры по маршруту – Виго – Мадрид – Петербург, Петербург – Мадрид – Виго. Ввиду серьезности положения и могущего каждую минуту произойти открытого разрыва и войны с Англией, было организовано специальное дежурство офицеров на городском телеграфе и на пристани. По получении телеграммы на имя адмирала дежурный офицер немедленно доставлял ее на пристань, где стоял в постоянной готовности паровой катер, доставлявший депешу незамедлительно на борт «Суворова».
Под вечер мне пришлось дежурить на катере. Как мне хотелось, стоя долгими часами у пристани, подняться по ступенькам на мол и побродить по незнакомому городу – ведь это был для меня мой первый заграничный порт! Но об этом нечего было и думать: каждую минуту мог появиться офицер с телеграммой, которую, не теряя ни секунды, нужно было доставить на «Суворов». И я продолжал терпеливо сидеть в катере, а надо мной, на пристани, стояла толпа зевак, пришедших полюбоваться издали на иностранные военные корабли. Некоторые из этих лодырей, облокотившись на поручни пристани, бесцеремонно разглядывали меня и мою команду как диких, никогда не виданных зверей и, сбрасывая не стесняясь на палубу моего катера пепел своих вонючих сигар, делились между собою впечатлениями на незнакомом мне языке.
День прошел, не внеся никаких изменений в положение вещей, которое было для нас не из приятных. Из испанских газет мы узнали о мобилизации английского флота и о сосредоточении эскадр Канала и Средиземного моря. Сила, в сравнении с нашей слабой эскадрой, получалась такая, что в случае столкновения от нас в самый короткий срок полетели бы пух и перья. Командующий британской эскадрой в Гибралтаре получил от своего правительства секретную телеграмму следующего содержания: «Задержите русский Балтийский флот в Виго убеждением; если это не удастся, то силой». В то время об этом мы, конечно, не знали, но что вопрос мира и войны между Россией и Англией висит на волоске, это было ясно даже испанским альгвазилам. Трагичность нашего положения усугублялась еще тем, что эскадра наша была разрознена по эшелонам, а у ядра эскадры, у нашего дивизиона новейших броненосцев, уголь в ямах был на исходе, ибо нам пришлось пропустить две погрузки – одну у Скагена и другую в Бресте, куда мы не могли зайти из-за тумана.
На следующий день в бухте появился, на короткий, впрочем, срок (так как, простояв некоторое время, он снова вышел в море) – английский крейсер «Lancaster». По-видимому, он приходил с чисто разведывательными целями.
Наконец к вечеру этого второго дня нашего пребывания в Виго сгустившаяся донельзя политическая атмосфера, по-видимому, значительно прояснилась, ибо на «Суворове» взвился сигнал – «Приступить к погрузке угля». Съездившей на флагманский корабль офицер привез известие, что разрешено принять на каждый броненосец по 450 тонн, но штаб неофициально рекомендует, если к тому будет малейшая возможность, погрузить возможно больше.
Угольщик-немец вновь ошвартовался у нашего правого борта, и погрузка началась. Мы вышли на погрузку авралом, всем судовым составом, включая даже нашего судового священника отца Паисия, монаха из Сергиевой пустыни, – с самым решительным намерением перегрузить к нам хотя бы все содержимое парохода. Но не тут-то было: настроение наше сразу же и резко упало, когда мы увидели все тех же альгвазилов, ставших – один у носовых трюмов, другой у кормовых, и приготовившихся записывать каждый перегруженный мешок угля с не менее, по-видимому, твердым намерением не дать нам ни одного пуда сверх положенных 450 тонн.
На пароходе было их всего двое, этих альгвазилов: один – огромного роста, толстый, с багровым лицом и апоплексическим затылком, другой – маленький, тщедушный, с бледным и злым лицом. Ограниченное число наших контролеров давало нам надежду взять их не мытьем, так катаньем и, тем или иным способом, обманув их бдительность, принять угля больше положенного количества. Так оно вскоре и вышло: капитан немецкого парохода, которому мы поведали наше горе, подал нам блестящую идею:
– А попробуйте-ка вы их накачать, господа, – сказал он нам, – это тем легче будет сделать, что они должны быть голодны, как звери, ибо я им с самого утра еще ничего не давал есть, а также не замечал, чтобы им что-либо присылали с берега.
– Вот за это спасибо! В таком случае уж будьте благонадежны, что лягут костьми голубчики! – послышались радостные восклицания.
Арамис немедленно же отдал необходимые распоряжения, а симпатичный капитан-немец предоставил для этой цели пароходную кают-компанию, за что, в виде компенсации, получил в полное свое распоряжение одного из вестовых и право распоряжаться всем имеющимся у нас в наличии запасом пива. Для приведения же в исполнение казавшейся нам сначала столь легкой дипломатической миссии был снят с погрузки мичман Щербачев, который, напутствуемый советом Арамиса «не напиться самому», – появился вскоре на палубе, предшествуемый вестовым, несшим на подносе в высшей степени скудную закуску, но зато изобильнейшую выпивку.
– Смотри, Олег, сам-то не надерись, – кричали вслед приятели Щербачева, когда он с серьезным лицом, сознавая всю ответственность возложенного на него поручения, проходил мимо. Впрочем, Арамис знал, кого выбирать, ибо, если можно было на кого-нибудь положиться в этом смысле, то это именно на выдержанного, с большим характером, мичмана Щербачева.
Вскоре после того, как он скрылся в пароходной кают-компании, мы увидели, как толстый испанец поднялся на спардек, откуда можно было наблюдать за носовыми и кормовыми трюмами одновременно, а тонкий нырнул в кают-компанию. Больше мы его уже не видели.
Толстяк долго и терпеливо ожидал своей очереди. Наконец, кому-то удалось каким-то образом, – у нас никто не говорил по-испански, – уговорить его поручить свою задачу одному из наших же унтер-офицеров, а самому последовать примеру своего товарища. Сказано – сделано: на спардек был поставлен баталер, принявшийся вести счет подъемов, а толстяк направился в пароходную кают-компанию.
Давно уже наступила тихая, ясная ночь. Но ночь эта была тиха и ясна для всех, кроме нас: броненосец и стоявший у его борта пароход были окутаны тяжелой, густой тучей мельчайшей угольной пыли, сквозь которую с трудом проникал свет от подвешенных в разных местах электрических люстр. Несмолкаемо гремели цепи лебедок, скрипели блоки, щелкала тележка стрелы Темперлея[67], и сквозь этот шум, лязг и грохот – голоса команд, подбадривающие восклицания офицеров, взрывы смеха и изредка смачная ругань по адресу зазевавшегося на лебедке машиниста.
Мичман Сакеллари, коренной одессит, попытался ввести в лексикон командных слов не существовавшие до того на военных судах команды «вира» и «майна»[68], принятые, кажется, на коммерческих судах всех наций мира. У него даже и интонация появилась, типичная для одесского грузчика, когда он весело и протяжно покрикивал, напирая на букву «о»:
– Вира помалу…
Но эта профанация оскорбляла деликатное ухо Арамиса, и он категорически запретил употребление этих выражений, решительно заявив:
– Вы не на лайбе, мичман Сакеллари! Извольте командовать «трави» и «выбирай», как приличествует на военном корабле.
Был 12-й час ночи, когда я, улучив свободную минуту, решил посмотреть, что поделывают наши испанцы. Пробираясь по спардеку парохода к его кают-компании, я чуть не споткнулся об растянувшегося прямо на грязной палубе маленького альгвазила, – он крепко спал. Заглянув снаружи в иллюминатор кают-компании, я ничего не смог рассмотреть, так как изнутри они были занавешены матерчатыми шторками. Тогда я решил войти внутрь.
В крошечной кают-компании, в облаках густого табачного дыма, за столом, навалившись на него грудью, сидели друг против друга две крупные фигуры: одна – в расстегнутом мундире испанского полицейского, другая – в белом кителе офицера Российского Императорского флота. Это уже мичман Павлинов, сменивший выбившегося из сил Щербачева. Задача уложить толстяка была, по-видимому, не из легких. Судя по цвету его лица и шеи, толстяк был уже на грани апоплексического удара, но, к великому изумлению мичмана Павлинова, все еще продолжал довольно бодро шевелить языком. Перед ним лежала испанская газета, и он что-то нудно разъяснял ничего не понимавшему Павлинову, молча смотревшему на него злыми глазами.
– Ну и крепкий же дьявол, – сказал мне Павлинов, когда, придвинув стул, я присел на минутку за стол, залитый вином. Под столом валялось уже несколько опорожненных бутылок.
Увидя меня, альгвазил полез в карман, достал оттуда пачку невиданных мной дотоле, срощенных своими концами сигар, и протянул мне их. Затем, видимо обрадовавшись новому слушателю, придвинул к себе газету и приготовился прочесть и мне какую-то очень интересную статью. Но Павлинов, по-видимому, давно уже перестал с ним церемониться: заметив его поползновение приняться вновь за чтение, он схватил его стакан, быстро сделал какую-то отвратительную смесь из разных бутылок, стоящих на столе, и, смотря на него злыми глазами, протянул ему это пойло и тихо и злобно проговорил:
– Ну, нет, брат, врешь! Пей, чертова кукла, – и, чокнувшись с ним своим, почти пустым стаканом, вдруг дико и неожиданно закричал:
– Viva España!
– Viva R-r-r-usia! – загремел испанец, осушая свой стакан.
Я поторопился ретироваться.
Долго еще бегали наши вестовые в пароходную кают-компанию, но я туда уже больше не заглядывал.
Наконец, на пароходном спардеке появилась толстая фигура испанца, направляющаяся колеблющимися шагами к заменившему его для записи подымаемых мешков нашему баталеру. Этот немедленно протянул ему бумажку с отметками, но бедный испанец только махнул рукой. Он лишь мрачно проворчал «Viva R-r-r-usia» и лег костьми рядом со своим давно храпящим товарищем.
Погрузка угля продолжалась всю ночь. Уже над зелеными горами, окружавшими чудную бухту Виго, поднималось солнце; уже на стоявшем неподалеку испанском крейсере горнист заливался каким-то бесконечно длинным и очень красивым сигналом, выделывая на своей трубе какие-то сложные рулады; по заштилевшему заливу уходили под веслами в море огромные вельботы ловцов сардинок, – а мы все сыпали и сыпали уголь, досыпая доверху наши опустевшие за долгий переход угольные ямы. Настроение у всех бодрое и веселое, несмотря на бессонную ночь и огромную физическую усталость; смех и шутки слышатся то тут, то там. В особенности всех забавляет огромная фигура отца Паисия, у которого не только рыжая борода его сделалась черной как смоль, но и сам он превратился в косматого негра. Силушкой, видно, Бог его не обидел, судя по тому, с какой легкостью, зацепив крюком пятипудовый мешок с углем, тащил он его волоком по палубе к ближайшей угольной яме.
Но вот, наконец, слышится радостная команда: «Окончить погрузку»! Но до отдыха еще далеко: нужно еще убрать стрелы Темперлея, сходни, концы, кранцы, люстры, отпустить от борта пароход, смести с палуб кучи насыпанного повсюду угля. Затем заработают все помпы, повсюду протянутся шланги и начнется вакханалия мойки; побегут по всему кораблю потоки сначала черной, как чернила, воды, забегают по всем направлениям босые ноги матросов, вооруженных швабрами, тряпками и скребками, и только тогда можно будет подумать о том, чтобы погрузить и свое черное, измученное тело в освежающую влагу наполненной до краев чистой, хотя и соленой водой, ванны. Ванна из пресной воды была роскошью, разрешаемой только в исключительных случаях. Наливаться пресной водой с берега удавалось далеко не часто, и броненосец добывал ее большей частью при помощи своих опреснителей, работа которых требовала расхода угля. А уголь – это была наша кровь, которую нельзя было не экономить.
Погрузившись углем и налившись водой, которую уступил нам со своего парохода наш новый приятель капитан-немец, мы, однако, еще несколько дней простояли в Виго. Инцидент с Англией все еще не был разрешен и адмирал ждал инструкций из Петербурга. Впрочем, тон английской печати становился все умереннее, по мере того, как проходило время и выяснялись обстоятельства.
Наш жестокий поступок с бедными испанскими альгвазилами нисколько не смущал нашей совести: «А la guerre comme a la guerre». Не было в нас также никакого недоброго чувства ни к испанцам, ни к Испании за чинимые нам препятствия, ибо отлично знали, где зарыта собака; со стороны же самих испанцев и местных властей мы видели явно выраженные симпатии по нашему адресу; такое же отношение к нам замечалось и в испанской прессе.
Поэтому, когда, наконец, винты наши вновь забурлили за кормой, мы покидали Виго с теплым чувством к испанцам и с лютой злобой в сердце против Англии.
Глава IV. Между Виго и Танжером. Прапорщик Титов. В Танжере. Разделение эскадры. Мы идем вокруг Африки. Под пассатами. Дакар. Страничка из далекого прошлого. Смерть дяди Вани. Погрузка быков. Урок хирургии. Уход из Дакара.
Покинув Виго, дивизион наш лег на SW, направляясь по неведомому, конечно, нам, простым смертным, назначению. Довольно продолжительное время мы шли большой морской дорогой, ведущей из пролива Ла-Манш в Средиземное море, так что можно было предположить, что направляемся в Гибралтарский пролив. Не нужно было смотреть на карту, чтобы убедиться в том, что мы действительно находимся на большой дороге: об этом свидетельствовали многочисленные пароходы, то встречавшиеся на контркурсе, то обгоняемые нами, то сами обгонявшие нас.
На этот раз, кроме нас, непосредственно заинтересованных пунктом назначения дивизиона и имевших, так сказать, самое законное право на таковое любопытство, был еще некто, чрезвычайно заинтересованный вопросом – куда направляются наши броненосцы. Это был отряд английских крейсеров, следовавший за нами по пятам с первого же дня нашего выхода из Виго. Днем – он держался на почтительном расстоянии так, что виднелись на далеком горизонте лишь его дымки, но ночью – он подходил значительно ближе и огни его стройной кильватерной колонны отчетливо были видны позади нас. Ни дать ни взять, голодные шакалы, преследующие путника в степи, наглеющие и набирающиеся смелости ночью, под покровом мрака. И манера вести себя у англичан действительно граничила с наглостью: я отчетливо помню (ибо это было на моей ночной вахте), как между нашими двумя колоннами (мы шли в строю двух кильватерных колонн, полудивизионно), появился вдруг темный силуэт идущего без огней военного корабля, которого, когда он поравнялся с нами, мы легко могли принять либо за знакомого уже нам «Lancaster’a», либо за однотипный с ним крейсер. Он прошел большим ходом, обгоняя нас и, выйдя вперед головной пары, положил руля и прошел под носом «Суворова», лишь в этот момент открыв огни.
Мы решительно отказались понимать, зачем это нужно было делать? Логика подсказывала, что цель могла быть лишь одна – вызвать вторичный и уже непоправимый Гульский инцидент.
Погода продолжала нам благоприятствовать – почти мертвый штиль, тепло и ясно. Вахта – одно удовольствие.
Я уже упоминал, что моим вахтенным начальником был наш второй минный офицер – лейтенант Модзалевский. Во время отсутствия командира на мостике мы коротали с ним долгую вахту в тихих беседах, опасливо посматривая от времени до времени на трап, в особенности, когда закуривали, – не идет ли командир; старый парусник сам, к тому же не курящий, он категорически запрещал нам курить в иных местах, кроме строго определенных Морским уставом. Легко сказать – не курить четыре часа кряду! Это запрещение страшно нас возмущало, но поделать против него мы ничего не могли, и запрещение это оставалось в силе в продолжение всего похода. И смешно и жалко было смотреть, как какой-нибудь солидный усатый лейтенант, воспользовавшись минутным отсутствием на мостике командира, быстро доставал из портсигара папиросу, забегал в рулевую рубку, чтобы не выдать себя вспышкой спички, и, как гимназист, держа папиросу в рукаве тужурки, дабы предательским огоньком не обнаружить своего преступления, быстрыми затяжками заполнял свои легкие клубами ароматного дыма, опасливо поглядывая на трап, ведущий снизу на мостик, где каждую минуту могла показаться голова командира.
Кроме Модзалевского и меня, одновременно с нами стоял вахту еще третий офицер. Это был прапорщик по морской части Титов.
Институт прапорщиков в русском флоте существовал лишь во время войны. Это были, главным образом, офицеры и механики коммерческого флота, призываемые лишь по объявлении мобилизации, причем первые носили звание прапорщиков по морской части, вторые – по механической. Несмотря на свой малый чин, в большинстве случаев это были люди далеко не юные, прекрасные моряки, но, конечно, в узких рамках своей профессии, прошедшие суровую школу жизни. Их жизненный путь ничего общего не имел с жизнью коренных морских офицеров, питомцев одной и той же школы и вышедших из одной и той же среды. Самого разнообразного социального положения, зачастую просто малоинтеллигентные, всем складом своей идеологии и привычек они резко отличались от общей массы морских офицеров, проникнутой, как нигде, корпоративным духом и традициями, унаследованными веками из поколения в поколение.
На нашем броненосце было три прапорщика: двое – по морской части, Титов и Андреев-Калмыков, и один по механической – Иванов.
Титов был из старой дворянской семьи, из так называемых неудачников, которые после долгих мытарств по различным гимназиям и привилегированным учебным заведениям, находят, наконец, окончательный приют в мореходных классах, которые в доброе старое время являлись почему-то убежищем всех недоучек и вообще беспокойного мальчишеского элемента, нетерпимого в прочих средних учебных заведениях.
Когда я познакомился с Титовым на нашем броненосце, ему было уже хорошо за 30 лет. Высокий, худой, с довольно красивым и породистым лицом, он был несколько мрачен, замкнут и молчалив. Но когда на долгих, спокойных вахтах нам с Модзалевским удавалось развязать ему язык, он подолгу рассказывал нам о своих скитаниях по белу свету на судах самых разнообразных флагов, главным образом, на парусниках английских и американских. У него была странная и очень неприятная для его собеседника привычка – разговаривая, постоянно щелкать по-волчьи зубами.
После Гульского инцидента мы с Модзалевским начали замечать в нем еще одну странность: он не мог равнодушно видеть ни одного купеческого судна. Когда на нашем пути попадался «купец», наш прапорщик подолгу задумчиво следил за ним глазами и, если при этом подле него находился кто-нибудь из нас, неизменно произносил каким-то зловещим и вместе с тем самым серьезным тоном:
– Вот бы, знаете, закатать ему сейчас в корму двенадцатидюймовым… – и с особым усердием щелкал своими крепкими зубами.
Следующим после Виго пунктом назначения нашего дивизиона оказался марокканский порт Танжер.
Непрошеные английские конвоиры оставили нас в покое и скрылись за горизонтом лишь после того, как выяснили определенно, что мы направляемся в Танжер. Не думали ли они, что мы собираемся атаковать их Гибралтар?
Танжер оказался для нас такой же terra incognita, каким был и Виго: берега никто из нас даже и не понюхал. Стали на рейде далеко от города, на который нам было предоставлено любоваться лишь издали. Вид Танжера так и просится на табачную коробку: ослепительно белые домики с плоскими крышами, террасами, сбегающими к самому морю, яркая зелень садов, темная синь залива и надо всем – голубой купол неба.
Вместо интересной прогулки по первому для меня африканскому городу – погрузка угля. На этот раз никто уже не чинил нам никаких препятствий – могли грузиться, как угодно и сколько угодно, что мы и проделали.
В Танжере соединилась вновь вся наша эскадра, кроме мелких судов, прошедших прямо в Средиземное море. Здесь эскадра надолго уже разделилась на две части: наш дивизион четырех новейших броненосцев, с присоединившимся к нам «Ослябя», крейсеров – «Адмирал Нахимов», «Дмитрий Донской» и «Аврора» и несколько транспортов, под общим командованием самого адмирала Рожественского, тронулся в путь вдоль западного берега Африки. Все же прочие суда эскадры, под начальством контр-адмирала Фелькерзама, пошли в Средиземное море – для дальнейшего следования Суэцким каналом. Ни тот, ни другой маршрут, равно как и место нашей предполагаемой встречи, никому из нас, конечно, известен не был.
Первый переход вдоль африканских берегов был чудесный. Святой Никола, с незапамятных времен считавшейся покровителем русских моряков, хранил нас от бурь и напастей. Чудные солнечные дни; прохладный, попутный пассатный ветер, умерявший жар не в меру уже начинавшего пригревать солнца; кругом – безбрежный океан, ни встречного паруса, ни дымка, ибо идем мы вне обычного пароходного пути. Небо – типичное для области пассатов, в мелких, высоких, белых облаках; ровная, широкая океанская зыбь, на которой плавно поклевывают носами наши тяжелые броненосцы. Когда на особенно крупной зыбине вскинет сначала нос броненосца, который затем всей своей тяжестью начнет уходить в воду, разбрасывая брызги, вдруг вылетит с обеих сторон стайка летучих рыбок и, сверкая на солнце чешуей, пролетит несколько сажен и неуклюже шлепнется в воду. А то неподалеку, то справа, то слева, вдруг покажутся из воды черные, блестящие спины и плавники, быстро, быстро бегущие, не отставая от корабля. Затем вдруг, неожиданно, точно по команде, меняют строй и, нырнув под днище корабля, пропадают на некоторое время из вида, чтобы вскоре появиться с противоположного борта и плыть дальше, рассекая изумрудную воду своими острыми носами, врезаясь в набегающую зыбь и временами выскакивая из нее целиком, поблескивая на солнце черным, скользким телом. Это – касатки, родные братья наших черноморских дельфинов, лишь несколько крупнее.
Но несмотря на всю эту Божью благодать, плаванье наше отнюдь не идет гладко – сучков и задоринок хоть отбавляй. Наши новые броненосцы, едва, а то и вовсе не испытанные – пошаливают: то какая-нибудь поломка в машине, то неисправность в рулевом приводе, и тогда махина в 15 000 тонн шарахается в сторону, приводя в смятение своих ближайших соседей. Эскадра, не имевшая времени напрактиковаться в совместном плавании, то, что на морском языке называется – несплававшаяся. На флагманском корабле сигнал сменяется сигналом, причем на выговоры наш Зиновий[69] не скупится. Командир наш сильно нервничает и с мостика почти не сходит. Ему приходится особенно трудно. Лихой парусник, великолепный моряк, в чистом смысле этого слова, он почти не плавал на современных кораблях, в эскадрах и отрядах. Плавая и командуя учебными кораблями, он привык быть в отдельном плавании, спускать брам-стеньги и брам-реи, выхаживать ходом шпили и т. п. А тут бедняга попал на неиспытанный броненосец, последнее слово техники, с беспроволочным телеграфом, электрической рулевой машиной, башенными установками орудий, и вышел сразу в трудное плавание, в компании с такими же мало испытанными судами, с необученной командой и мало знакомым офицерским составом.
Рыцарь своего долга, наш командир почти не сходил с мостика и спал короткими урывками тут же в рубке под мостиком, неизменно появляясь наверху при всяком пустяшном происшествии, даже если таковое случалось с самым отдаленным от его «Орла» кораблем. Нам иногда казалось, что он даже боится своего броненосца, и уж во всяком случае, мы ясно видели, что он не чувствует себя властелином вверенного ему чудовища. Когда мы отставали от идущего впереди нас «Бородина» и на «Суворове» подымали нам «буки»[70], он не разрешал вахтенному начальнику прибавлять больше пяти оборотов машины, опасаясь разогнать броненосец; когда же приходилось убавлять ход, он опасливо поглядывал назад, где в расстоянии двух кабельтовых рассекал нашу струю своим могучим форштевнем «Ослябя». При переменах курса, скомандовав рулевому слишком рано «одерживай» и видя, что мы не попадаем в струю «Бородина», он начинал машинально скрести своей маленькой ножкой палубу, как бы помогая броненосцу продвинуться еще немного в ту сторону, куда не докатился корабль, причем на его нервном лице изображалась такая мука, что на него жалко было смотреть.
Поделиться книгой: