Помоги проекту - поделись книгой:
Чудный июльский день; на безоблачном небе ярко сверкает солнце. На внешнем Кронштадтском рейде много военных судов: кроме нашей эскадры, – пришедший с моря отряд адмирала Бирилева.
Внезапно адмиральский корабль весь расцвечивается сигнальными флагами; сигнал следует за сигналом, спускается один, подымается другой. Наши сигнальщики вызвали себе в помощь подвахтенных и непрерывно записывают на грифельную доску разобранные сигналы, то приспуская, то поднимая до места флаг «иже» («ясно вижу»). Наконец, весь сигнал разобран, вахтенный с доской бежит с докладом к старшему офицеру и командиру. Адмиральский корабль сообщал:
– Флот извещается – сего числа родился Наследник Цесаревич Алексей Николаевич… – Затем следовал целый ряд распоряжений: отслужить на кораблях благодарственные молебны, по второй пушке флагманского корабля произвести салют в 101 выстрел, выдать команде лишнюю чарку водки, отпустить очередную вахту на берег и т. д. и т. д.
Все корабли, не только военные, но и стоящие в купеческой гавани дымной кучей «купцы» и даже парусные лайбы расцветились флагами. Вскоре стекла кронштадтских домов задребезжали от грома салюта: корабли производили редкий салют в 101 пушечный выстрел. Пороховой дым долго стлался густыми клубами в тихом воздухе июльского дня. Россия ликовала…
Сколь мудр Всевышней, скрывший от человека непроницаемой завесой его будущее!
Чему радовались русские люди 30 июля 1904 года? Радовались появлению на свет маленького мученика, вся короткая жизнь которого должна была быть сплошным страданием не только для него самого, но и для безгранично любивших его родителей. Но тогда никто еще не подозревал, что родившееся маленькое существо, наследник трона величайшего государства, обнимающего одну шестую часть света, был обладателем уже другого наследства, страшной наследственной болезни Гессенского дома[60].
Но что еще трагичнее, – радовались русские люди рождению существа, которое 14 лет спустя невинным ни в чем мальчиком будет замучено в подвале дома захолустного городишки интернациональной сволочью, подлыми изуверами, изменниками и разрушителями того самого государства, управлять которым этот мальчик должен был по смерти своего отца.
В августе месяце наш «Орел» уже окончательно принял облик военного корабля. Уже не резали глаз глубокие красные впадины вдоль всего его борта: в это место уже были вставлены плиты могучей брони; палуба была уже настлана, устанавливался радиотелеграф новейшей в то время системы Сляби-Арко. С внешней стороны корабль был почти готов. Работы шли теперь, главным образом, внутри судна по установке многочисленных вспомогательных механизмов, подачи снарядов и т. п. В этом месяце броненосец начал уже выходить на испытания.
Другие корабли также заканчивали свою постройку и один за другим покидали Кронштадт и переходили в Ревель, где должна была сосредоточиться вся эскадра перед уходом на войну. Да и пора уже было уходить.
Вести из Порт-Артура приходили все тревожнее и тревожнее. Гарнизон истекал кровью; уже ощущался недостаток боевых припасов и даже продовольствия. Японцы, не жалея жертв, укладывая целые гекатомбы трупов в ожесточенных атаках, хотя медленно, но неуклонно продвигались вперед, постепенно сужая железное кольцо осады. После ляоянской неудачи и отступления сухопутной армии Куропаткина надежды на скорое освобождение крепости не было никакой. Попытка нашей Порт-Артурской эскадры прорваться во Владивосток потерпела неудачу, и флот, потерявши в Шантунгском бою своего командующего – адмирала Витгефта, вернулся в Порт-Артур. Злой рок тяготел над несчастной Россией. Капризный бог войны явно покровительствовал Японии, и солнце победы светило только ей одной. И этот Шантунгский бой, последний эскадренный бой нашей 1-й Тихоокеанской эскадры, ее лебединая песнь, явно показал, что Марс решительно повернулся к нам спиной. Победа была уже наша; адмирал Того уже готовился к отступлению; еще несколько минут, и путь во Владивосток был бы открыт, и через два дня его рейды увидели бы избитые снарядами стальные корпуса славных кораблей Первой эскадры… Но в этот решительный момент шальной снаряд, быть может, одного из последних залпов, который решил послать Того, попадает в боевую рубку русского адмиральского корабля «Цесаревич», убивает русского адмирала, другой – заклинивает руль, и головной корабль уже победившего флота начинает описывать бессмысленную циркуляцию, внося расстройство и беспорядок в строй русских кораблей, радость, ободрение и новую волю к победе в сердце врага. «Его Величество случай» вновь пришел в критический момент на помощь нашим врагам.
В сентябре месяце вся наша эскадра сосредоточилась в Ревеле. В Кронштадте оставался только наш броненосец, спешно заканчивающей приемку и погрузку боевых материалов и запасов провизии. Внутри корабля оставалось еще доделать много мелочей, когда мы получили приказание идти в Ревель на присоединение к эскадре.
Помню пасмурный сентябрьский день; ранняя северная осень давно уже вступила в свои права. Весь день дул сильный ост, выгонявший воду из залива. Под вечер мы снялись с якоря и пошли с внешнего рейда, где стоял наш корабль, в море. На броненосце оставалось еще много рабочих, которых мы везли с собой, так как далеко не все еще было у нас готово.
При выходе с рейда, между входными бочками, корабль наш плотно уселся на мель. Произведенный обмер показал, что сильный восточный ветер, дувший весь день, настолько выгнал воду из залива, что между входными бочками, повсюду, глубина оказалась меньше 28 футов – осадки нашего броненосца. Командир потребовал землечерпательный караван, который два дня углублял для нас канал, позволивший нам, наконец, с большим трудом, ползя днищем в песке и иле, выйти на чистую воду.
Происшествие это на многих произвело очень неприятное впечатление. Суеверные, как всякие моряки, наши старые матросы говорили: «Кронштадт не пускает нас на войну». Даже на офицеров этот инцидент произвел нехорошее впечатление, и эти два дня, пока землечерпалки рыли для нас канал, наши офицеры ходили с хмурыми лицами и ворчали на все и на вся.
Мой вахтенный начальник, под вахтой которого мне приходилось обычно стоять, – наш второй минный офицер – лейтенант Модзалевский, обычно жизнерадостный и веселый, неисчерпаемый кладезь шуток и анекдотов, – и тот хмурился и был не в духе.
– Ведь это же – чистейшее суеверие, – пробовал я подтрунивать над ним.
– Ну, конечно, суеверие, – согласился он. – Но не думайте, что мы одни, русские моряки, в этом грешны. Хотите – верьте, хотите – нет, а я сам слышал от одного английского морского офицера, как он возмущался русскими предрассудками: «Странный вы народ, русские моряки, – говорил он, – почему-то не любите сниматься с якоря в понедельник, точно есть какая-нибудь разница между понедельником, вторником или средой. Я еще понимаю, если бы вопрос шел о пятнице (у английских моряков тяжелый день – пятница)! Но понедельник – это же абсурд!»
На второй день ост стал стихать, да и канал был уже углублен достаточно, и Кронштадт вскоре исчез у нас за кормой в дыму и в тумане. Многим из нас уже более не суждено было его увидеть.
К вечеру того же дня мы вторично отдали дань морскому суеверию. Проходя мимо высокого, скалистого и угрюмого острова Гогланд, бросали в море деньги – дань Нептуну – древний обычай русских моряков.
На утро следующего дня уже увидели высокий шпиц кирки Св. Олая, и вскоре открылся нашим взорам красавец Ревель. На рейде застали почти всю нашу эскадру и, став на якорь, узнали, что в ближайшие дни ожидается приезд Государя Императора, который приедет проститься с нами и благословить нас в дальний путь.
Надо было спешно приводить себя в порядок. Корабль красился, чистился, мылся и прихорашивался, точно невеста перед венцом. Арамис проявлял совершенно несвойственную ему энергию, носясь по броненосцу, заглядывая во все уголки, налетая и распекая то какого-нибудь нерадивого мичмана, то оплошавшего унтер-офицера, или, чаще всего, козла отпущения каждого старшего офицера – боцмана.
И действительно, насколько было возможно, принимая во внимание присутствие на борту рабочих, так как работы не прерывались ни на минуту, и столь короткий срок, имевшейся в нашем распоряжении, – корабль был приведен в сносный для военного судна вид. Борта ослепительно сверкали свежей черной краской[61], палуба блестела чистотой и порядком, мостики, шлюпки, орудия, все было надраено, покрашено и приведено в нестыдный для военного корабля вид. Наконец, получено было известие о прибытии в Ревель Государя Императора и был объявлен день смотра.
Раньше, чем описывать этот памятный день, я должен вернуться несколько назад и рассказать об одном незначительном событии, результатом которого явился большой конфуз всего личного состава моего броненосца на царском смотре.
На второй или на третий день по нашем прибытии в Ревель, вечером, когда мы ужинали, в кают-компанию вдруг вбежал огромный рыжий, никому неведомый дотоле пес – помесь пойнтера с дворняжкой. Как и подобает благовоспитанной судовой собаке, он подбежал сначала к старшему офицеру, ткнув ему в руку своим мокрым и холодным носом, и затем пошел вдоль стола, получая подачки от благодушно настроенных офицеров, ибо, как известно, г.г. офицеры во время обеда и ужина обычно пребывают в самом благодушном настроении.
– Это что за собака, откуда она? – удивился Арамис.
Все ответили полным незнанием. Арамис вызвал вахтенного.
– Что это за пес? – строго спросил он у вошедшего и вытянувшегося у дверей унтер-офицера.
– Так что, вашскородие, – испуганно забормотал вахтенный – прибыл с берега, с очередным катером. Старшина говорит, что никак невозможно было прогнать его. Должно быть, с какого другого корабля, опоздал на свою шлюпку. Наша последняя отвалила, вашскородие!..
– Хорошо, ступай.
– Очевидно, он с «Суворова» или с «Александра III», – сказал кто-то из присутствующих. – У нас и катера совершенно однотипные, да и дорогу нашел он сразу в кают-компанию.
– Надо будет завтра же навести справки и отослать пса домой, – заявил Арамис.
В суматохе приготовлений к смотру справку навести забывали, и пес продолжал жить у нас. Это был симпатичнейший пес, обычного корабельного типа, прекрасно воспитанный и знающий все судовые порядки. Так, например, он отлично знал, что если к корабельному трапу подходит гребная шлюпка или паровой катер, то дело, без сомнения, пахнет берегом. В таком случае он немедленно спускался по трапу и усаживался в шлюпке, причем выгнать его обратно не было уже никакой возможности; маленькую собачку еще можно было бы вынести на руках, но такого огромного пса нести на руках по узкому трапу – задача была не легкая и его обычно оставляли в покое. Он отправлялся со шлюпкой, на берегу приставал к одному из матросов или офицеров, шел за ним по пятам и с ним же возвращался обратно. Жил он где-то на баке и редко попадался на глаза начальству. Когда же его случайно замечал Арамис, то обычно произносил:
– Ах, черт, надо же узнать, в конце концов, чья это собака и вернуть ее хозяину! В поход ее я, во всяком случае, брать не разрешу! В тропиках легко может взбеситься, и… благодарю покорно – этакий бешеный пес на судне!
Впрочем, уйдя с головой в приготовления корабля к царскому смотру, он немедленно же забывал о существовании собаки, как только она исчезала из поля его зрения. Так наступил день царского смотра, а пес все еще продолжал проживать на нашем броненосце.
Яркий, солнечный день. Свежей ветерок рябит воду ревельского рейда. Корабли расцвечены флагами. Поочередно гремит салют то с одного, то с другого корабля, заглушая мощное «ура» команд. Государь Император объезжает корабли 2-й эскадры.
Наша команда, в чистых фланелевых рубахах «1-го срока», давно уже стоит во фронте повахтенно, переминаясь с ноги на ногу и поеживаясь от холодного уже северного ветра. Офицеры в мундирах и треуголках во фронте на шканцах. Сигнальщики на мостике, не отрываясь от биноклей и подзорных труб, следят за соседним броненосцем «Бородино». Там – Государь. Затем – очередь наша, после «Бородина» он должен быть у нас. Наш командир, со строевым рапортом в руках, нервно подрыгивает маленькой ножкой, прохаживаясь вдоль выхода на трап и кидая беспокойные взоры то туда, то сюда, как бы в последней раз проверяя, все ли в порядке. Слава Богу, все в порядке и придраться не к чему.
Наконец, с мостика раздается тревожно-взволнованный голос сигнального кондуктора:
– Государь Император отваливают!
Я стою фалрепным[62] в паре с мичманом Щербачевым на средней площадке трапа, наверху фалрепными – Шупинский и рыжий Бибиков, на нижней площадке – маленькие ростом Бубнов и Сакеллари. Мне видно, как малым ходом царский катер отходит от трапа «Бородина». Вот, на кормовом мостике блеснул огонь, вылетел клуб белого дыма, весело подхваченный порывом ветра, понесшего его за корму, и грянул пушечный выстрел салюта; через мгновение вдогонку первому клубу понесся второй, уже с противоположного борта… Заглушая гром пушек, гремело «ура» бородинской команды… Царский катер тихим ходом направлялся к нам… Вот он прошел уже нашу корму и застопорил машину.
– Сми-и-и-рно! – раздалась команда вахтенного начальника, и на нашей палубе все замерло. По моей спине побежали мурашки от торжественного напряжения.
И вдруг я услышал у себя над головой полный ужаса и отчаяния, какой-то сдавленный голос командира:
– Соба-а-ку, соба-а-ку уберите!..
Вслед затем послышался какой-то визг, и прежде, чем я успел сообразить, в чем дело, мимо меня, вниз по трапу, стрелой промчался наш рыжий пес. В следующее затем мгновение он был уже на нижней площадке трапа и маленькие Бубнов и Сакеллари с невероятными усилиями старались спихнуть его в воду, без всякого, впрочем, успеха. Да и было уже поздно: царский катер стоял уже у трапа и Государь Император поднимался со своего сиденья.
Тут только я догадался, в чем дело. Очевидно, увидев откуда-то подходивший к трапу катер, пес решил не без основания, что дело пахнет берегом, и, верный своей привычке, направился на нижнюю площадку трапа, причем проделал это так стремительно, что его не успели остановить, сильный же пинок, полученный от одного из верхних фалрепных, только усилил его прыть.
У меня упало сердце, когда я увидел Государя рядом с огромным псом, занимавшим почти всю площадку. Но царь, видимо, отлично понимал весь трагикомизм нашего положения: со своей бесконечно доброй, очаровательной улыбкой, он ласково погладил пса и, обойдя его, стал подниматься вверх по трапу; за ним поднималась маленькая, изящная фигурка Вдовствующей Императрицы Марии Феодоровны, затем огромный генерал-адмирал – Великий князь Алексей Александрович и, наконец, свита царя. Я обратил внимание, что каждый из поднимавшихся считал своим долгом также погладить негодяя-пса, из подражания ли Государю, или же страха ради иудейска – а ну как укусит?!
Умный пес сообразил, что катер, из которого выходят и в который никто не садится, очевидно, на берег не пойдет, и, вместо того, чтобы сесть в него, пошел обратно на палубу, замыкая собою блестящую царскую свиту и не обращая ни малейшего внимания на мечущих на него свирепые взгляды фалрепных офицеров. Но как только он очутился на палубе, то немедленно же был схвачен и упрятан в надежное место.
Государь обошел офицеров и команду, затем бегло осмотрел корабль, после чего весь экипаж был собран на шканцах и царь обратился к нам с краткой, ласковой речью. Пожелав нам счастливого плавания, он пожал руку командиру и направился к трапу.
Мы вновь стояли на своих прежних местах фалрепными. Когда мимо меня медленно спускалась Государыня Императрица, она вскинула на меня свои прелестные глаза и, ласково улыбнувшись, протянула мне руку. Я неловко, резким движением снял свою треуголку и благоговейно поцеловал крошечную, благоухающую ручку маленькой императрицы, и когда царский катер медленно отходил от нашего трапа, с затуманенным взором, не слыша грома салюта наших пушек, кричал, надрываясь, вместе с нашей командой, «ура».
– Ave Caesar, morituri te salutant!
Вечером в кают-компании, делясь впечатлениями о царском смотре, офицеры вспомнили об инциденте с собакой. После жестокой критики собачьего поведения кают-компания неожиданно вынесла постановление, принятое единогласно: пса, обласканного на нашем корабле самим Государем Императором, никому не отдавать, оставить на судне и взять с собой в поход. Немедленно было приступлено к обсуждению вопроса о кличке, которую ему необходимо было придумать. После коротких дебатов большинством голосов было принято мое предложение назвать его Вторником, ибо я припомнил, что день неожиданного появления у нас рыжего пса приходился на вторник. Будучи одним из самых молодых в кают-компании, я еще хорошо помнил Робинзона Крузо.
Когда о решении кают-компании довели до сведения Арамиса, он слегка поворчал, но больше, по-видимому, из принципа, ибо вскоре же сдался и узаконил присутствие Вторника и зачисление его в судовой состав эскадренного броненосца «Орел».
В последних числах сентября месяца эскадра покинула Ревель и перешла в Либаву, где стала в аванпорте порта Императора Александра III.
Здесь корабли принимали последние запасы боевых припасов, продовольствия и топлива. Погрузка шла день и ночь. Нас, мичманов, Арамис гонял, что называется, и в хвост и в гриву. Спать удавалось лишь короткими урывками, вне всякой зависимости от дня или ночи: есть свободные полчасика, и – валишься в койку, как убитый. Впрочем, с этих пор такое положение вещей уже сделалось хроническим в продолжении всего похода, тянувшегося почти 8 месяцев, закончившись для иных вечным покоем на дне Японского моря, для других – длительным и принудительным отдыхом во вражеском плену.
Когда эскадра стояла в Либаве, по судам поползли упорные слухи о готовящемся на нее покушении со стороны японцев. Это тоже сделалось хроническим явлением за все время нашего плавания. Возможно, что слухи эти умышленно муссировались штабом командующего эскадрой для поддержания в личном составе кораблей постоянной бдительности, что было, конечно, весьма желательно, но вместе с тем это же имело и сильно отрицательную сторону, выматывая нервы офицеров и команды.
Но кроме, так сказать, официальных сведений и предупреждений штаба, по судам эскадры циркулировали также слухи частного изделия. Любители сенсаций имеются везде и во всяком обществе, имелись они и у нас. Побывав на флагманском корабле, такой любитель сенсаций жадно ловит краешком уха случайные обрывки бесед чинов штаба, отдаваемые приказания и распоряжения и… сенсация готова: «этой ночью можно ждать покушения на эскадру», «японцы вооружили минными аппаратами несколько купленных шведских лайб», или же что-нибудь еще в этом же роде.
Впрочем, в самом штабе, по-видимому, имелись какие-то данные о возможности на нас покушения, потому что кораблям была предписана строжайшая бдительность, особенно ночью.
Помню последнюю ночь в России. Наш корабль был дежурным по эскадре, и на его обязанности лежала охрана рейда. Мы стояли неподалеку от входа в аванпорт. Погода – типичная для Балтийского моря, октябрьская: низкие свинцовые тучи, резкий, пронизывающий до костей ветер, с неба – не то дождь, не то какая-то изморозь.
С наступлением темноты наш броненосец зажег прожектор, направив луч его в проход, ведущий с моря в аванпорт, и выслал в дозор минный катер с приказанием находящемуся на нем офицеру (офицер этот, конечно, многострадальный мичман) – проверять все входящие с моря суда.
С полуночи – моя очередь идти на катер. Сырость пронизывает до костей, на катере все мокро и скользко. В крошечной катерной каютке – еще хуже, чем снаружи: нестерпимая жара – за переборкой машинное отделение, и в довершение там стучит и сильно воняет горелым машинным маслом динамо-машина. Катер ходит малым ходом против входа в аванпорт. В проход вкатывает с моря крупная зыбь, с пенистым, ярко блещущим в лучах прожектора гребнем, и когда мой катер выходит из-под прикрытия мола, зыбь подхватывает его как щепку, вскидывает на свою могучую спину, затем швыряет куда-то вниз, обдав солеными брызгами, и бежит дальше, предоставив свою игрушку на потеху спешащей вслед за ней своей соседке. Окоченелыми от холода пальцами судорожно вцепляешься в мокрый металлический поручень, стараясь врасти ногами в скользкую, уходящую из-под ног палубу.
– Заболотный, прибавь ходу!
Покрасневшее от холода, усатое лицо рулевого, с низко надвинутой на лоб зюйдвесткой, наклоняется над рупором переговорной трубы. Стук машины ускоряется. Минут 5—10 бешеной пляски на зыби, и вот я снова под защитой спасительного мола, по ту сторону прохода.
– Малый ход!
Немного передышки, затем команда – «Лево на борт», и повторение той же картины в обратном направлении. Монотонность дозорной службы изредка нарушается появлением в луче прожектора косого паруса. Со свежим попутным ветром, подгоняемая попутной зыбью, влетает в аванпорт рыбачья лодка.
– Полный ход! – иду на пересечку курса.
– Спускай парус! – Через мгновение катер уже у борта лодки. В клеенчатых пальто, в огромных сапогах и зюйдвестках рыбаки с испугом глядят на появившийся вдруг, точно из пены морской, катер, с грозно торчащей на носу пушчонкой.
– Какого порта?
– Либавского, – один из рыбаков корявыми пальцами начинает разоблачаться, чтобы добраться до пазухи и предъявить документы. Беглый взгляд во внутренность лодки, мокрой и грязной, сильно пахнущей рыбой; я удостоверяюсь в мирном назначении остановленной шлюпки и отпускаю рыбаков с миром.
– Малый ход вперед.
И снова тоже блуждание взад и вперед перед входом в аванпорт. Долгой осенней ночи, кажется, и конца не будет. С тоской посматриваю на небо: Боже, скоро ли рассвет? Но вот на востоке начинает сереть. Постепенно из мрака начинают обрисовываться силуэты все более отдаленных предметов, море принимает свинцовый оттенок. А наш прожектор все еще продолжает светить. Вот видны уже и крыши портовых строений. Слава Богу, прожектор тухнет и все сразу принимает такой обычный, серый и тоскливый вид, который и подобает иметь в ненастное, дождливое, октябрьское утро.
– Право на борт, полный ход, на броненосец!
И пока катер быстро приближается к черной громаде корабля, в мечтах уже рисуется теплая, сухая каюта, стакан горячего чая, а главное – койка, хоть спать-то остается так мало, какой-нибудь час, остающийся до подъема флага.
В этот день, 2 октября, эскадра покидала последний русский порт.
С утра корабли начали выходить из аванпорта. Повторилась та же история, что с нами при выходе из Кронштадта: глубоко сидящие броненосцы с трудом выползали из мелкой гавани, ползя днищем по грунту и мутя мощными винтами мелкую воду.
Долго, один за другим, выходили корабли и становились в море на якорь, поджидая своих товарищей. Но вот аванпорт опустел. По фок-мачте «Суворова» ползут вверх какие-то комочки и, дойдя до ноков, разворачиваются в мокрые разноцветные тряпочки, которые бессильно повисают в затихшем воздухе. Протирая стекла биноклей и подзорных труб, сигнальщики с трудом разбирают сквозь густую сетку дождя сигнал адмирала: «Сняться с якоря по эшелонам». Отряд за отрядом снимается с якоря и направляется в море. Последним снимается наш дивизион новейших броненосцев. Ветер стих, но свинцовые тучи опустились еще ниже и непрерывно сеют мелким, холодным дождем.
– Боже, как ты плачешь, милая родина, провожая своих сынов!.. Прощай, Россия!
Глава III. Fakebjerg. У маяка Скаген. Неожиданный уход. В Северном море. Ночь с 8 на 9 октября. Приход в Виго. Гульский инцидент в исторической перспективе. Адмирал Дубасов. Погрузка угля. Толстый и тонкий. Дальше в путь.
4 октября эскадра стала впервые на якорь в заграничных водах при входе в Бельт у маяка Факебьерг. Прекратившиеся было на походе слухи о готовящемся на нас покушении вновь возникли с постановкой на якорь. Говорили о возможности наткнуться на минное заграждение при проходе Бельтом.
Простояв там более суток и погрузившись углем, эскадра тронулась дальше в путь. Предположение о возможности встретить на нашем, суженном проливами, пути мины – не было плодом досужей фантазии судовых сплетников, ибо при нашем выходе сделана была попытка траления впереди эскадры, попытка, окончившаяся полной неудачей с самого же начала, ибо трал сразу же лопнул. Весь наш «тралящий караван» состоял всего из одной, и довольно притом любопытной пары: маленького буксира «Роланд», впоследствии перекрещенного в «Русь», и огромного ледокола «Ермак». Поэтому, когда наш единственный трал лопнул, нашему бедному адмиралу ничего другого не оставалось делать, как поднять сигнал: «Считать канал протраленным» и повести за собой эскадру, полагаясь на милость Божию и заступничество Его святых Угодников.
На переходе Бельтом на нашем корабле произошло повреждение в рулевой машине. На время исправления повреждения броненосец стал на якорь тут же, в проливе, в то время как прочие корабли эскадры продолжали свой путь. Через несколько часов повреждение было исправлено и мы пошли догонять эскадру, которую нагнали уже у самого выхода в Скагеррак. Эскадра стояла на якоре под прикрытием песчаного мыса, на оконечности которого возвышался высокий маяк Скаген. Корабли готовились к погрузке угля перед предстоящим переходом через Северное море, когда показался из-за мыса идущий с моря наш военный транспорт «Бакан». Это было судно гидрографической экспедиции, возвращающееся из Белого моря. «Бакан» задержался на некоторое время вблизи «Суворова», после чего продолжал свой путь в Балтийское море. Вслед за тем на «Суворове» был поднят сигнал: «Приготовиться сняться с якоря», а через некоторое время, по сигналу адмирала, эскадра поэшелонно тронулась в путь.
В то время мы и не подозревали, что наш столь быстрый уход, без погрузки угля, с якорной стоянки у Скагена, явился результатом нашей встречи с «Баканом». Лишь много позднее мы узнали, что командир этого транспорта доложил адмиралу, что он специально отклонился от своего курса, чтобы предупредить эскадру о замеченных им у норвежских берегов двух миноносцах, не несших флага и прятавшихся во фьордах.
Уже темнело, когда последним эшелоном снялись наши четыре броненосца и, сопровождаемые транспортом «Анадырь», тронулись в море.
Куда мы шли и в какой порт направлялись – никто на нашем корабле, не исключая самого командира, не знал. И такого порядка адмирал придерживался в продолжение всего похода; о месте якорной стоянки мы узнавали обычно лишь накануне прихода в порт, по сигналу адмирала, объявлявшего «рандеву». Мы настолько были несведущи в планах и предположениях нашего вождя, что при выходе в Северное море серьезно обсуждали в кают-компании возможность, что адмирал поведет эскадру северным путем, вокруг Шотландии, чтобы избежать Ла-Манша, где эскадра легко могла сделаться объектом покушения. Впрочем, сомнения наши на этот счет продолжались недолго, рассеявшись в первый же день плавания Северным морем: взятый флагманским кораблем курс вел нас на Доггер-банку.
Выйдя в море, корабли приняли самые серьезные меры к отражению минной атаки. С наступлением темноты орудия были заряжены, к каждой пушке было подано достаточное количество патронов, орудийной прислуге приказано было ложиться у своих орудий не раздеваясь, на верхней палубе, в помощь сигнальщикам, расставлены наблюдающие за всеми частями горизонта. Офицеры были разбиты на две смены, одна из которых непрерывно бодрствовала. Первая ночь прошла спокойно. Наступила памятная ночь с 8 на 9 октября 1904 года.
Свежий ветер развел довольно крупную зыбь, бившую нам в левый борт. По пробитии тревоги отражения минной атаки, что проделывалось неукоснительно с заходом солнца для приготовления корабля на ночь, когда я открыл порта моей батареи, сквозь них вовнутрь судна несколько раз вкатила верхушка волны. Моя батарея из шести 75-миллиметровых пушек была расположена на левом борту, в средней части корабля, очень низко над ватерлинией. Наши новые броненосцы оказались сильно перегруженными против проекта, и остойчивость их оставляла желать много лучшего. Поэтому, еще до выхода эскадры в поход, были изданы особые правила предосторожности, соблюдение которых предписывалось самым строжайшим образом.
Когда я доложил командиру, что в порта моей батареи захлестывает волна, то получил от него категорическое приказание немедленно же их задраить и не открывать даже в случае действительной минной атаки. Таким образом, батарея моя обрекалась на бездействие. Это было очень грустно, но иначе быть не могло: получи мы минную пробоину, корабль сел бы еще глубже и при небольшом даже крене на левый борт порта ушли бы своей нижней кромкой под воду и корабль неминуемо должен был бы опрокинуться.
Офицеры в ту ночь долго не расходились по каютам. Кормовая батарея, помещавшаяся в гостиных кают-компании, была слабо освещена выкрашенными в густой фиолетовый цвет лампочками, чтобы не ослепить комендоров и дать им возможность видеть что-нибудь в забортной тьме. Впрочем, ночь была не очень темная; от времени до времени между разорванными, низко бегущими облаками появлялась луна, освещая своим таинственным светом взволнованное море, и тогда отчетливо можно было различить идущего нам в кильватер огромного «Анадыря». У орудий на палубе лежала прислуга пушек. Офицеры, расположившиеся на диванах и в креслах, лениво и сонно перекидывались отдельными фразами. Шел 11-й час ночи, когда вбежал в кают-компанию кто-то из офицеров и взволнованным голосом объявил:
– Господа, телеграмма! «Суворов» спрашивает «Камчатку»: «С какого румба и сколькими миноносцами вы атакованы?» А вот и ответ «Камчатки»: «Не знаю, иду, закрывши все огни».
– Ничего не понимаю, – сказал старший артиллерист. – Где же «Камчатка» и каким образом «Суворов» узнал, что она атакована?
– Ясно, что наш телеграф из пяти телеграмм принимает одну! Черт бы побрал этого знаменитого Сляби-Арко или их обоих вместе, если это два имени, а не одно!
Старший минный офицер, задетый за живое упреком по адресу его детища, поднялся и торопливо направился в телеграфную рубку. Но «Сляби-Арко» все же не стал после этого работать лучше. Не было сомнений в том, что «Суворов» и «Камчатка» непрерывно обменивались телеграммами. Но мы получали все лишь какие-то обрывки. Одна из отчетливо разобранных телеграмм была адресована на «Суворов» и гласила: «“Суворов”, покажите вашу широту и долготу». «Суворов» на это ответил приказанием: «“Камчатка”, ложитесь на вест».
– Странный ответ, – сказал кто-то из молодежи.
– А вы бы на месте адмирала, конечно, сообщили бы в точности свое место, – проговорил желчно кто-то из лейтенантов, – и после войны, если бы остались живы, наверное получили бы от благодарного микадо орден Восходящего солнца, в том случае, если о месте «Суворова» запрашивает не «Камчатка», а ищущий нас японский миноносец.
Сделавший неудачное замечание мичман сконфузился и промолчал.
О сне, конечно, никто и не думал. От времени до времени то один, то другой подымался с места и направлялся наверх, на мостик или к своему боевому посту, чтобы проверить, все ли у него в порядке. Побывал и я в своей батарее. Там было сонное царство; порта были наглухо задраены и в неясном фиолетовом сумраке видны были неподвижные фигуры растянувшихся на палубе у своих пушек матросов; у каждого орудия продолжали висеть подвешенные под бимсами тележки со снарядами. Обойдя батарею, я вновь вернулся в кают-компанию и забился поуютнее в глубокое кожаное кресло. Время подходило к часу ночи…
Вдруг раздались резкие звуки горна, игравшего сигнал «Отражение минной атаки». Вслед затем послышался характерный для морского уха топот массы бегущих по трапам ног, и не успел я выбежать из кают-компании, как где-то наверху уже громыхнул выстрел. Я кинулся к себе в батарею, но по пути вспомнил, что батарея моя задраена, что распоряжение не отдраивать портов ни в коем случае отдано и несколько раз повторено, подумал, что оттуда я не увижу ровно ничего, и, поравнявшись с первым же ведущим наверх трапом, ринулся на палубу и оттуда на кормовой мостик. Когда я очутился на мостике, уже гремело со всех сторон. В интервалах между грохотом наших орудий слышалась стрельба передних кораблей. Лучи прожекторов бороздили море и справа и слева. Я тщательно старался рассмотреть что-либо в этих лучах и не видел ничего – яркие вспышки часто стрелявшей кормовой башни 6-дюймовых орудий слепили глаза.
Поделиться книгой: