Помоги проекту - поделись книгой:
В марте 1939 г. Бразийяк назвал Третий Рейх «планетой, непримиримой с нашей» (RBC, XII, 273). «Марсианской» метафорой я начал эту главу, ей же и закончу.
«Тридцать пятый и другие годы», если воспользоваться заглавием некогда известного романа, оправдали многие предсказания «Action française» о Третьем Рейхе. Однако прежде чем перейти к ним, надо обратиться к политическому кризису 6 февраля 1934 г., радикально повлиявшему на французских националистов и на всю страну.
Глава вторая
«Долой воров!»: «Action française» и политический кризис 6 февраля 1934 г.
Во Франции, теперь, почти у всех, конечно, один только вопрос: что именно сейчас же, теперь же, может случиться? Тут уж не до отдаленного будущего, не до окончательного устройства; текущие события дошли до высшей точки своего напряжения.
«Пять смен кабинета после выборов 1932 г., углубление экономического кризиса, опасность внешней угрозы вселяли в парижан беспокойство и недовольство. Появление политиков на киноэкране вызывало свист. Народных избранников гнали из общественных мест, когда узнавали. На дверях баров замелькали таблички “Депутатов не обслуживаем”. Анархические движения, не связанные друг с другом, поднимали волну возмущения против парламента»[73]. Такой описал французскую столицу конца 1933 г. Жорж Сюарес, «золотое перо» политической прессы. Начинался 1934-й год – «один из самых позорных и кровавых в нашей истории» (HBG-I, 233), как утверждал год спустя прозаик Анри Беро, оставивший стезю романиста ради страстной политической публицистики.
Лозунг «Депутатов в Сену!» захватил улицы, однако придумали его не «фашисты». «Парламент этого созыва закончит на дне Сены», – заметил один из «левых» депутатов после выборов 1932 г.[74]. На них, как и в 1924 г., победил «Левый блок»[75] во главе с Эдуаром Эррио, но, по словам Сюареса, «на сей раз победитель не знал, что делать со своей победой»[76]. Доде увидел в этом «новое доказательство несовместимости всеобщего избирательного права с самим существованием нашей страны» (AAF-1933, 37). Деловые круги была недовольны. Консервативная пресса развернула кампанию против парламента[77]. Финансовая и налоговая политика больно ударила по крестьянству (AAF-1934, 115–121). Страну потрясали коррупционные скандалы, а виновники отделывались символическими наказаниями («дело Устрика», «дело Аэропосталь» и другие).
На таком фоне 23 декабря 1933 г. в газетной хронике промелькнуло сообщение об аресте директора провинциального банка «Муниципальный кредит Байонны» по обвинению в мошенничестве. Пресса была занята крупной железнодорожной катастрофой, случившейся в тот же день, и проигнорировала новость как рутинную. 24 декабря
«Ну, были, например, на автомобильной выставке, открытие, все честь по чести, министр, журналисты, речи… между журналистов стоит этот жулик, Кондюков Сашка… Ну, француз, конечно, речь говорит… на скорую руку спичишко. Шампанское, натурально. Только смотрю – Кондюков надувает щеки, и не успели мы мигнуть, как его вырвало! Дамы тут, министр. А он, сукин сын!.. И что ему померещилось, до сих пор не могу понять! Скандалище колоссальный».
Так рассказывал «про Париж» Измаил Александрович Бондаревский. Это отголосок причудливой славы «красавчика Саши», который, пользуясь странным иммунитетом от преследований по закону, год за годом различными способами извлекал миллиарды франков из карманов прижимистых, но доверчивых французов и (под)купил чуть ли не всю Третью Республику[79]. За редкими исключениями вроде «Action française», хотя «месье Александр» раздавал именные чеки, оставляя себе корешки с фамилиями получателей, – наличными только чаевые! – как «направо», так и «налево».
30 декабря «большая пресса» как по команде перепечатала сообщение
«Разгорелся скандал. Конечно, не “Панама”[80], о которой говорили старики. Конечно, не “дело Дрейфуса”. Но “дело Ставиского”, банальная история еврейчика из Одессы, перебравшегося в Париж, довольно красивого, как говорили, довольно соблазнительного, понемногу разбогатевшего, финансировавшего выборы, покупавшего столпов режима. С третьей страницы, где она появилась в конце года как новость про мошенничество в муниципальном совете Байонны, история перекинулась на первые полосы, разрастаясь и сверкая.
«Панама» и «дело Дрейфуса» случились давно и не стали историей только для людей поколения Морраса. От недавних скандалов «дело Ставиского» отличалось, во-первых, масштабом присвоенных сумм, во-вторых, удивительной непотопляемостью мошенника, о котором было известно, что он мошенник, но главное – вовлеченностью в него изрядного количества депутатов, сенаторов и высокопоставленных чиновников. «Дело» из банального уголовного превращалось в политическое.
Около полуночи 5 января у дома Далимье был устроен «кошачий концерт», привлекший внимание полиции. 7 января в передовице «Долой воров!» Пюжо призвал «честных людей» самим защищать свои интересы, если власти не способны на это. В кампанию включились Беро, считавшийся «левым», и «правый» депутат Филипп Анрио, получивший благодаря ей общенациональную известность. Статьи первого в еженедельнике «Gringoire», составившие сборник «Окровавленные мостовые» (1934; исходный текст перепечатан: HBG-I), и книга второго «6 февраля» (1934), написанная по горячим следам, – необходимое чтение для всех, кто хочет разобраться в случившемся. Подробную и достоверную хронику событий дает книга историка Пьера Пеллисье «6 февраля. Республика в пламени» (PPF).
8 января газеты сообщили об отставке Далимье – и о самоубийстве Ставиского на курорте Шамони в тот самый момент, когда агенты политической полиции «Сюртэ женераль» пришли его арестовывать. «Прочитав эту новость в газетах, многие с облегчением вздохнули. Они рассчитывали, что вместе с телом похоронят и дело со всеми его секретами»[82]. Официальную версию встретили насмешками вроде «его самоубили», вспомнив сомнительные «самоубийства» депутата Габриэля Сиветона в 1904 г., журналиста и германского агента Эжена Виго, он же Мигель Альмерейда, в 1917 г., Филиппа, сына Леона Доде, в 1923 г.[83]. «Никто не верил в его самоубийство, – утверждал лидер коммунистов Жак Дюкло. – Столь удобное исчезновение Ставиского выглядело желанным и подстроенным. Все очевиднее казалось и то, что правительство имеет к “самоубийству” какое-то отношение»[84].
9 января
Вечером того же дня прошла первая демонстрация монархистов, в основном «королевских газетчиков»[85], против «воров» и «убийц» – по данным полиции, около 2000 человек собрались перед Бурбонским дворцом, где Палата депутатов возобновила работу после рождественских каникул. 132 человека были задержаны, 10 полицейских получили ранения (RCE-I, 2). Премьер приказал префекту Жану Кьяппу – не просто шефу полиции, но настоящему хозяину столицы – усилить охрану дворца и министерств. Бразийяковский Жильбер Кайе из «Пленников» в эти дни «впервые ощутил в Париже, старом городе революций и восстаний, возбуждающий запах пороха и крови» (RBC, I, 527). «Газета и движение обрели новую молодость», – вспоминал тогдашний «королевский газетчик» Анри Шарбонно, прозванный за корпулентность и задиристость Портосом (СМР, 108).
10 января в
11 января появилось сообщение об аресте редакторов двух газет, контролировавшихся «красавчиком Сашей», – Камиля Аймара из «Liberté» и Альбера Дюбарри из «Volonté». Второй арест дал монархистам отличный повод для злорадства: известный неразборчивостью в средствах Дюбарри в годы мировой войны редактировал «пораженческую» газету «Le Pays», с которой сражался Доде[87], а во второй половине 1920-х годов был союзником Жоржа Валуа после его скандального разрыва с «Action française»[88].
В тот же день в Палате депутатов были сделаны первые запросы по «делу». Премьер ответил, что не верит в убийство Ставиского полицейскими и не считает его похождения выходящим за пределы уголовной хроники, провалил предложение создать следственную комиссию по столь «незначительному» поводу – совершив, по мнению Сюареса, «стратегическую ошибку»[89] – и попытался приструнить прессу[90]. Как раз в это время обсуждался проект нового закона о печати с ужесточением наказания за «диффамацию». Тем же утром Моррас в
Улицы забурлили. «Столкнувшись с парламентом, не могущим дать жизнь правительству, – вспоминал политик Жан Фабри, – с партией радикалов, не способной править вместе с социалистами и не желавшей править против них, с министрами, бессильными наладить работу государства, парижане, раздавленные налогами и разоренные экономическим кризисом, вступили, без оглядки на разницу мнений, в открытую схватку с парламентом и партиями. <…> Всем, способным видеть, было ясно, что действия толпы вдохновляются и направляются сильными чувствами. <…> Ко всеобщему сожалению, к уличным волнениям не отнеслись с должной серьезностью» (FPC, 31–32).
На бульвары Сен-Жермен и Распай 11 января вышло около 4000 человек (RCE-I, 3). Монархистами руководил Пюжо, «частенько заикавшийся в повседневной жизни, но в деле обретший такую власть над словом, которой мы не знали в обычное время», как вспоминал Шарбонно (СМР, 96). «Люди короля» принялись строить баррикады, ломая деревья и заграждения, переворачивая скамейки. Один из шефов столичной полиции Камиль Маршан заявил, что таких волнений город не видел двадцать лет, и призвал Пюжо умерить пыл «газетчиков», на что получил ответ: «Обратитесь к убийцам и ворам наверху». В этот день к «Action française» впервые присоединились националисты-республиканцы – «Патриотическая молодежь» Пьера Тетенже, фабриканта шампанского и «правого» депутата, считавшего себя наследником Барреса.
Днем позже Пюжо отменил новую демонстрацию из-за угрозы дождя, когда «люди короля» уже собрались на бульварах. Он договорился с полицейским начальством и призвал его увести стражей порядка с улиц, чтобы те не мокли зря (RCE-I, 21; PPF, 42–43). В ответ на недоумение соратников по поводу отказа от выступления генеральный секретарь «королевских газетчиков» Жорж Кальзан объяснил: «Правительство должно знать, что только “Action française” может организовывать демонстрации. И даже их останавливать! То же самое с общественным мнением! В сравнении с другими “правыми” движениями мы – самые динамичные вдохновители народного протеста против режима» (СМР, 98).
Новые аресты и разоблачения провоцировали новые протесты. Стремясь сохранить порядок и избежать кровопролития, Кьяпп приказал полицейским вмешиваться только в крайних случаях. Бравировавшего ролью «людей короля» в манифестациях Пюжо несколько раз задерживали, но без применения насилия. «Господа, вы не исполняете свои обязанности, – выкрикнул он при очередном аресте, – вас заставляют защищать воров и преследовать честных граждан». «Почему вы вместе с нами не кричите: “Долой воров!”?» – спросил одного из полицейских начальников вожак «королевских газетчиков» Люсьен Лакур, автор их лозунга «Поставить насилие на службу разуму». Под общий смех начальник лишь молча улыбнулся[91].
Организованные Пюжо «люди короля» выходили на улицу 19, 20, 22 и 23 января. 21-го они скорбно и торжественно поминали казненного короля Людовика XVI – эту традицию монархисты поддерживают до сих пор. Снова стычки с полицией и аресты (RCE-I, 3–4). «Группы “Action française” и “королевские газетчики” выступили первыми. Они купались в скандале, как рыба в воде»,[92] – утверждал Дюкло, стремясь выставить их главной антиправительственной силой. Быстро «забылся» тот факт, что газеты коммунистов и социалистов «L’Humanité» и «Populaire» уже в первых числах января требовали привлечь к ответственности не только «красавчика Сашу», но и его покровителей, включая Шотана. «Довольно мошенничеств, довольно скандалов режима, довольно этого режима!» – писал центральный орган коммунистов 6 января[93]. Беро, похоже, был его прилежным читателем. 27 января
Пламенная речь Анрио против «воров» в Палате депутатов 27 января и демонстрация – не столь многочисленная, сколь яростная (ранено 80 стражей порядка) (RCE-I, 5) – в которой верховодили «люди короля», отправили в отставку сначала уличенного в махинациях министра юстиции Эжена Рейнальди – пост явно притягивал жуликов! – затем всё правительство. Как сказал Бразийяк, «улица победила парламент» (RBC, I, 532), что в Третьей Республике случалось редко. Моррас назвал Анрио достойным кандидатом на пост премьера и министра юстиции (в Третьей Республике глава правительства обычно занимал еще и один из ключевых министерских постов), добавив, что Пюжо был бы отличным главой МВД[96]. Раньше на этот пост Моррас «сватал» Доде, но после гибели сына Филиппа в конце 1923 г., судебных процессов и трех лет бельгийского изгнания «королевский прокурор», как его прозвали за разоблачение немецких агентов в годы мировой войны, потерял прежнюю хватку.
Найти в таких условиях нового главу правительства оказалось непросто. Наконец, согласился военный министр и бывший премьер Эдуар Даладье, один из немногих видных радикалов, не замаранных «делом Ставиского». Он объявил о намерении «создать правительство из решительных людей, не считаясь с фракциями», поскольку «для спасения режима необходимо отказаться от парламентских обыкновений», но уже через несколько часов отказался от него, «пытаясь дать обещания всем партиям в надежде на их равную благосклонность», как это обычно и делалось[97]. Не сумев договориться с социалистами, Даладье пригласил «правых» центристов Жана Фабри и Франсуа Пьетри на посты военного министра и министра финансов. Ключевой пост главы МВД получил Эжен Фро. Внешнеполитическое ведомство премьер оставил за собой. Остальные посты вместо «решительных людей» получили в основном малоизвестные, но не скомпрометированные радикалы. «Социалисты негодовали, умеренные были недовольны», – вспоминал Фабри. Мастер лавирования Даладье рассчитывал на большинство, «не завоевывая его действиями, но получив кредит под расчет возможностей» (FPC, 39–40). Целью кабинета он объявил действовать «быстро и сильно», дабы «положить конец <…> ошибкам, встревожившим страну», пообещал оздоровление финансов и реформу налоговой системы (RCE-II, 55).
Фабри и Пьетри поставили условием участия в правительстве сохранение на своем посту префекта Кьяппа, их друга и союзника, подчеркнув, что без него обеспечить порядок в столице не удастся. За семь лет пребывания в должности Кьяпп, повторявший, что он «вне политики», убрал с улиц шумные демонстрации коммунистов и социалистов («правым» он благоволил), покончил с уличным насилием – политическим и уголовном – в большей части столицы и поднял престиж полиции[98]. Парижане уважали его, личный состав боготворил, и только «левые» требовали отправить префекта в отставку. Даладье «словом чести» обещал сохранить его на посту, при встрече 31 января расточал любезности, назвав Кьяппа «не другом, но настоящим другом»[99], а утром 3 февраля внезапно позвонил ему и сообщил о переводе на почетный пост генерального резидента в Марокко. Что произошло?
Сразу по вступлении в должность Фро затребовал доклады по «делу Ставиского». Изучив их, он сделал вывод о бездействии начальства префектуры, прокуратуры и «Сюрте женераль», о «дезорганизации и даже некоторой анархии» в работе трех ведомств и о необходимости срочных мер для исправления ситуации (RCE-II, 96–97). Указав премьеру на важность проблемы, министр предложил два варианта: признать систематические упущения в работе правоохранительных органов и передать дело на рассмотрение парламента – или, не замахиваясь на систему, сменить глав всех трех ведомств. Следственной комиссии он так описал свою позицию: «Дело начальника – решать, дело сотрудника – советовать и высказывать свое мнение», – добавив, что был полностью согласен с решением начальника и поддержал его (RCE-II, 82, 87–88).
Из показаний арестованной вдовы Ставиского стало известно о контактах префекта с мошенником, но доказать их преступный характер не удалось. Да и кто только не встречался за эти годы с «красавчиком Сашей»… Прочитав доклады, Даладье принял второй вариант. Заявив, что лично к Кьяппу у него претензий нет, и стремясь представить его снятие сугубо административным актом, премьер переместил Прессара на пристойную судейскую должность, лишенную власти, а начальника «Сюрте женераль» Жоржа Томэ поставил во главе государственного театра «Комеди франсэз», что вызвало волну ядовитых шуток. «Одни кричали о диктатуре, другие – о глупости», – вспоминал Бразийяк (RBC, I, 539).
Кьяпп отказался от назначения, понимая, что его приносят в жертву социалистам, и объявил о несогласии с решением премьера письмом в газеты. Префект департамента Сена Эдуар Ренар – которого Даладье соблазнял постом генерал-губернатора Индокитая, лишь бы убрать подальше, – подал в отставку в знак солидарности со своим другом Кьяппом[100]. «Качнувшись вправо» при формировании кабинета, премьер теперь «качнулся влево» или, по образному выражению Фабри, «перебросил винтовку с правого плеча на левое» (FPC, 44). Он снова пригласил социалистов к сотрудничеству. Те отказались войти в правительство, но были готовы поддержать его в парламенте и открыто ликовали, что «Париж, наконец, освободился от диктатуры Кьяппа» (PPF, 93). Фабри и Пьетри подали в отставку, но остальные министры поддержали премьера, и тот без труда заполнил вакансии.
«Снять Кьяппа с должности или просто переместить означало вызвать всеобщую мобилизацию консервативных сил»[101].
События 6 февраля 1934 г. часто называли «фашистским путчем против Республики» и «вооруженным выступлением против безопасности государства», используя эти обвинения прежде всего против «Аction française». «Основной доклад» парламентской «Следственной комиссии, назначенной для выяснения причин и происхождения событий 6 февраля 1934 г. и последующих дней, а также всей ответственности за них» (полное название) не использовал такие формулировки, но на вопрос: «Была ли Республика в опасности?» – «определенно отве[тил]: да» (RGC, 54). Составленная из представителей всех фракций и депутатских групп, но с преимуществом радикалов и «левых» как партий парламентского большинства, комиссия должна была продемонстрировать объективность и выработать единую точку зрения. Однако почти все «правые» и «центристы» покинули ее до завершения работы, заявив о несогласии с выводами, принятыми большинством голосов участников. «Основной доклад» – лишь версия событий, принадлежащая заинтересованной стороне – правящей коалиции во главе с радикалами и их союзникам «слева». 10 дополнительных докладов по частным вопросам более информативны и объективны, но дополнения обычно мало кто читает.
Что именно произошло в тот день?[104]
«Находившиеся в Париже в те двое суток, что предшествовали 6 февраля, знают, что такое напряженность столицы и народа в исторические часы. Битва еще не началась на улицах, не считая мелких стычек, но уже захватила сердца и души»[105]. Организации назначили время (от 18 до 20 часов, по окончании рабочего дня) и место сбора, но не смогли договориться о едином плане действий, вопреки тому, что позднее утверждали власти. Ветераны собирались на Елисейских полях, «Французская солидарность» – на бульварах около Оперы, монархисты – на бульваре Сен-Жермен и на площади Согласия, которой предстояло стать ареной главного сражения. «Патриотическая молодежь», в руководство которой входили депутаты от Парижа и члены городского совета (Тетенже совмещал оба мандата), облюбовала мэрию, которую Дюкло назвал «штаб-квартирой фашизма»[106]. «Огненные кресты», подчеркивавшие свою независимость, подходили к Бурбонскому дворцу с тыла, со стороны Дома инвалидов. Запомним диспозицию.
Инициатива участия монархистов в демонстрациях протеста исходила от 25-летнего Генриха графа Парижского. Получивший хорошее образование и интересовавшийся, в отличие от отца, герцога де Гиза, политикой, будущий глава Орлеанского дома и претендент на престол смолоду невзлюбил Морраса или, по крайней мере, стремился избавиться от его опеки. Знание этого обстоятельства позволяет понять многое.
В «Воспоминаниях об изгнании и борьбе» граф Парижский много писал о Моррасе. Отдавая должное «исключительной и впечатляющей личности» и «выдающемуся уму, одному из высочайших и наиболее активных для своего времени», Генрих утверждал: «Нечто в нем (Моррасе –
После осуждения «Аction française» Ватиканом в конце 1926 г. герцог де Гиз осторожно поддержал движение, выразив надежду, что конфликт скоро закончится. А его сын проявил интерес к Жоржу Валуа, выступившему против Морраса, и «взял за правило с наибольшим вниманием выслушивать диссидентов» (HCP, 89). Почему? Потому что «глава французского королевского дома должен рано или поздно проявить независимость, выработать собственную мысль и проводить собственную политику», а монархисты «живут во Франции как изгнанники» и «отказываются считаться с окружающей действительностью, что мне казалось опасным» (HCP, 89). «Я понял, – продолжал граф Парижский, говоря о времени до 6 февраля, – что должен отдалиться от монархического окружения, если хочу установить подлинную связь со своей страной. <…> Мне казалось необходимым и важным отделить в общественном мнении французский королевский дом от “Аction française”» (HCP, 90, 97). Политическим советником претендента был брат вождя «Огненных крестов» Пьер де Ла Рок, которого Генрих назвал «верным другом» (НСР, 126). Однако «полковник» категорически отказался предоставить свое воинство в его распоряжение[107].
В начале января 1934 г. граф Парижский в очередной раз пригласил к себе в Брюссель Морраса, Пюжо и председателя Лиги «Аction française»[108] адмирала Антуана Шверера. «Был ли у “Аction française” шанс добиться восстановления монархии, используя возникшие трудности и не умножая бедствия страны? Тогда я в это не верил, – признался претендент. – Однако Моррас и его товарищи могли помочь объединению живых сил нации вокруг нескольких принципов: политическое обновление, моральная и интеллектуальная честность, величие Франции. <…> Никто не сомневался, что режим можно опрокинуть дуновением ветра. <…> Но движение, безусловно, никогда серьезно не думало о захвате власти. Ему было достаточно, непрестанной борьбы, фронды, дерзости. <…> А что они будут делать завтра, если их идеи победят и в Париже будет восстановлена монархия?» (HCP, 101–102).
Граф Парижский «потребовал действовать до конца»: «Дело за вами, а мы оценим вас по результатам. Ответственность целиком лежит на вас. Из ваших действий мы сделаем выводы и примем решения, которые сочтем верными» (HCP, 90, 102). Моррас не осмелился возразить или напомнить свой давний тезис: «Революция, особенно революция консервативная, реставрация, восстановление порядка, на практике возможна лишь при содействии административных и военных кругов» (МЕМ, 423). Он не надеялся даже на смену кабинета, располагавшего большинством в парламенте, но считал необходимым продолжать протесты. Настроенный более решительно, Пюжо начал готовить «людей короля» к демонстрациям, рассчитывая повторить успех 27 января, и договариваться с возможными союзниками. На вечер 2 февраля он и вожак «королевских газетчиков» Максим Реаль дель Сарте условились о встрече с Кьяппом в доме его зятя, издателя «Gringoire» Ораса де Карбуччиа, но префект не явился, передав, что не желает говорить об «авантюрах», чем вызвал жестокое разочарование Пюжо (PPF, 69). Доде нагнетал страсти, утверждая, что правительство пойдет на всё, включая политические убийства, и готовится к настоящей войне с применением пулеметов и танков.
5 февраля
«Эта пустая каменная сцена под открытом небом, казалось, обрела свою первоначальную суть. Полиция и забившиеся в углы люди отказывались выходить на сцену. Так кончается История… “Поздно. Уже ничего не произойдет. Ничего не произошло”. И вдруг, когда он возвращался к площади Согласия, послышался гул, словно чье-то горячее дыхание опалило ему лицо. К площади, которую он считал пустой, потоками стекалась толпа. <…> Жиль увидел яростные, окровавленные лица людей, неудержимо рвущихся вперед, словно табун жеребцов, сломавших ограду и с безумным ржанием несущихся вперед, не разбирая дороги.
– Стреляют, – яростно кричали они. Обращенные к нему взоры горели страстным призывом, чьи-то руки грубо хватали его: – Пошли вместе с нами!
К нему вернулась его молодость, и он шел за ней следом. <…> Оглядевшись, он понял, что рядом с ним вновь стоит божественная чета, Страх и Мужество, ведущие войска навстречу друг другу. <…> Впереди он увидел мост и неподвижную, невозмутимую тройную линию гвардейцев. Справа, у входа на Елисейские поля, горел опрокинутый автобус. Вокруг этого неожиданного аутодафе суетились люди, греясь около огня. Дальше виднелась большая толпа, ощетинившаяся слегка колышущимися знаменами: Ветераны Войны. Жиля увлекал за собой людской водоворот, то стремительный, то безучастный, то несущийся мощной рекой, то разбегающийся маленькими ручейками. На каменной сценической площадке под открытым небом, словно отделенные друг от друга полукружия хора в греческой трагедии, народ и полиция тщетно пытались бросить свою бессильную ярость навстречу друг другу. Жиль устремлялся туда, где среди пылающих в ночи костров ему мерещилась яростная схватка. Но, добежав, он обнаруживал лишь покинутый уже квадрат асфальта, пустоту которого не могло заполнить распростертое посредине безжизненное тело»[109].
Вопросы остались. Главный: существовал ли «фашистский заговор», о котором объявило правительство при поддержке «левых» и в который некоторые верят до сих пор?
«Следственная комиссия искала заговор 6 февраля. Но заговора не было по той простой причине, что таковых было пять или шесть, которые мешали друг другу и заслоняли друг друга», – утверждал Пюжо (CRS, 255). «Баррикады Парижа могли странным образом объединиться – не заговором, не пониманием и разумением, но чувством – возможно, впервые в его истории. <…> Люди не слишком хорошо знали, чего хотят, зато отлично знали, чего не хотят», – отметил Бразийяк (RBC, I, 531, 548). «У демонстрантов, объединенных патриотическим чувством, не было общих представлений о режиме, необходимом Франции, – констатировал историограф «Action française». – С другой стороны, соперничество групп и вождей помешало людям, разъединенным доктринально, сплотиться в действии. Такова двойная причина поражения 6 февраля. Не было согласия и, следовательно, не было заговора» (HAF, 152, 154–155).
«Осознавало ли “Action française” размах движения, который оно вызвало и так яростно вдохновляло? – размышлял Шарбонно тридцать лет спустя. – И да, и нет! Наши вожди чувствовали, что могут нанести серьезный удар республике. Но сегодня всё позволяет полагать, что на решающий исход они не надеялись! <…> Они были слишком стары, чтобы устроить настоящий заговор.
Они знали слишком много поражений. Они нажили слишком много врагов. На долгом пути они потеряли слишком много друзей. <…> У него [движения] не было ни базы данных (в оригинале: картотеки –
Сущность случившегося в эти дни в Париже хорошо передает фрагмент статьи… Федора Достоевского о парижских же политических новостях 1873 года. «Теперь слишком очевидно, что союз 24 мая заключен был решительно для одного только низвержения Тьера. Почти наверно можно сказать, что они даже и не заикались о будущем и о том, как будут относиться друг к другу сейчас по низвержении Тьера. Они не давали друг другу никаких обещаний, кроме самых насущных, единственно только завтрашних и к настоящему делу не относящихся. Они слишком хорошо знали, что каждый будет действовать лишь для своей партии и, может быть, сейчас же, завтра же, если понадобится, вцепится друг другу в волосы»[110]. Если заменить 24 мая на 6 февраля и Тьера на Даладье, описание вполне точное.
«Когда все один за другим отрицали наличие заговора с целью уничтожения республики, это было правдой, – сделал вывод Ю. Вебер. – Было много разговоров и много разрозненных планов, что затрудняло настоящий заговор. Каждая из заинтересованных групп дала понять, что выступит против любого претендента на единоличную диктатуру. Заметно испортившиеся отношения “Action française” и “Патриотической молодежи”[111] не отличались от вежливого недоверия между монархистами и “Огненными крестами”. Никто кроме “Action française” не хотел восстановления монархии, а монархисты не собирались биться ради замены нынешних парламентских болтунов на новых» (WAF, 375). «Мы должны быть скромными и не имеем права критиковать “Огненные кресты” и их вождя, – писал Моррасу 3 февраля глава Лиги «Action française» Шверер. – Де Ла Рок опасный человек, к которому я чувствую антипатию и неуважение. <…> Но создается впечатление, что мы завидуем заметному росту его группировки» (LCM-II, 106).
«В феврале 1934 г. государственный переворот не был подготовлен, – заявил на склоне лет Карбуччиа, бывший «правый» депутат и предполагаемый «заговорщик», – потому что никто не потрудился это сделать. Ни вождя, ни плана, ни людей, чтобы его осуществить. <…> Если бы мы устроили заговор, нашей первой целью стал бы захват министерств, прежде всего внутренних дел[112], военного, почт и телеграфа, и, конечно, радиостанций, которые кабинет Даладье так цинично использовал чтобы ввести в заблуждение провинцию. Но ни лиги, ни ветераны не попытались захватить ни одну стратегически важную позицию»[113].
Последнее не совсем верно. Тетенже еще в январе 1933 г. призвал «создать Комитет общественного спасения (отсылка к событиям 1793 г. –
«Ни для кого не секрет, что в мэрии было готово временное правительство. Победа патриотов заранее считалась решенным делом. Правительство состояло из муниципальных советников национально-республиканской ориентации, многие из которых одновременно были депутатами от Парижа. Хорошие люди и честные французы, но их представления о политике не шли дальше замены одной парламентской команды на другую. ”Патриотическая молодежь” разместились там в ожидании часа, когда временное правительство, составленное из ее друзей, объявит о себе с балкона мэрии, в соответствии с революционной традицией. План сорвался из-за непредвиденных обстоятельств. Ранним вечером нас посетил один советник-депутат – не для того чтобы ввести в курс дела или спросить совета, но лишь попросил от имени своих коллег направить в мэрию связного. Наверно, они хотели поддерживать контакт, чтобы мы не были предоставлены сами себе. Понимая, что происходит, мы отправили не одного связного, а двоих. Притом каких! Максима Реаль дель Сарте и [Жана] Бине-Вальмера (писатель и ветеран войны –
Их прибытие вызвало смущение. Значит, им надо предоставить места в правительстве?» (HAF, 153–154).
В начале восьмого вождь «Патриотической молодежи» отправился в Бурбонский дворец с петицией против отставки Кьяппа во главе делегации муниципальных советников (многие столичные депутаты уже находились в Палате), к которым присоединился Реаль дель Сарте. Остававшемуся в мэрии Бине-Вальмеру предложили место в «правительстве»: «Он был не так известен причастностью к “Action française”, как Максим, поэтому ему можно отвести приставной стул» (HAF, 154). Близкий к Тетенже чиновник министерства финансов Анри дю Мулен де Лабартет позже сообщил парламентской комиссии: «Что касается нашей цели, она заключалась в том, чтобы проникнуть, без оружия, в Бурбонский дворец с помощью одного только массового натиска и, сделав там необходимый отбор (в прежнем составе Палаты я знал в лицо 370 депутатов из 610), подвергнуть основательным (основательным, но не кровавым) репрессиям ставленников всеобщего избирательного права, которое ведет Францию к войне и разорению» (RCE-II, 134).
По дороге делегатов задержала полиция, а после отказа «разойтись» избила резиновыми дубинками, хотя видела депутатские значки. Нескольких советников все же пропустили к Бурбонскому дворцу, где они добились встречи с Даладье после окончания заседания Палаты – и ничего больше. «Комитет общественного спасения» заявил о себе анонимной листовкой – по замечанию Пеллисье, «никто не признался в ее отцовстве» – с требованием к президенту Республики распустить Палату депутатов (PPF, 135–136), но ее не приняли всерьез. Тетенже сделал вид, что не задумывал ничего, кроме как отправить кабинет в отставку. Парламентская комиссия посвятила действиям парижских советников отдельный доклад, констатировав с их стороны намерение «добиться смены правительства путем демонстрации силы» и отказ подчиниться законным требованиям полиции. Не усмотрев в действиях властей «нарушение прав народа», комиссия отвела ссылку на «Декларацию прав человека и гражданина», но лишь призвала советников уважать законы и стражей порядка и подавать в этом пример другим (RGC, 37–39).
Кабинет дважды за день получил вотум доверия в Палате (первый раз – по оглашении декларации), несмотря на протесты «правых», которые, узнав о стрельбе и кровопролитии, потребовали объяснений. Эррио, на сей раз поддержавший своего соперника Даладье, вспоминал: «В беспокойстве ряда депутатов я уловил скрытый страх. С большим трудом Буиссон (председатель Палаты –
Рвавшиеся в бой, но не получившие указаний (по непонятной причине Пюжо бездействовал), «люди короля» выступили в качестве штурмового отряда недовольных, что позволило Эжену Фро позже назвать их «самой активной группой, имевшей конкретную цель» (AAF-1935, 193). Потребовав превентивных задержаний, министр внутренних дел в ночь на 7 февраля добился согласия Даладье на арест Морраса, Пюжо и Доде[116], как будто они были единственными зачинщиками беспорядков. Министр юстиции Эжен Пенансье распорядился начать следствие по обвинению в подстрекательстве к убийству (против Морраса) и в организации беспорядков (против Пюжо), чтобы выяснить возможность открытия дела о заговоре против Республики. Генеральный прокурор Шарль Дона-Гиг ответил, что открыть дело можно в любой момент, но лишь при наличии веских оснований. «Выдуманные заговоры и несвоевременные расследования только дискредитируют правосудие, – заявил он премьеру. – Не примешивайте юстицию к политике». Несмотря на недовольство Фро, Даладье согласился с прокурором[117].
Между тем Моррас, проснувшись 6 февраля в три часа дня, как обычно занимался газетой – сначала в редакции, затем в типографии. Не придавая особого значения демонстрациям, он считал более важным делом выпуск завтрашнего номера. На рассвете он поприветствовал группу «королевских газетчиков» из Нормандии[118], включая будущего публициста-коллаборанта Люсьена Комбеля, затем закончил сонет на провансальском языке для альбома мадам Доде. «Толстый Леон» с женой в тот день вообще уехал в Брюссель на завтрак к графу Парижскому, но бросился на парижский поезд после телефонного звонка о том, что «демонстрация, похоже, началась раньше и масштабнее, чем предполагалось» (PPF, 134). В 19.20 он уже был на Северном вокзале и, узнав о первых жертвах, помчался в редакцию
По закону ордер на арест мог быть выписан только по распоряжению следственного судьи. Фро заявил, что принимает на себя всю ответственность, и рано утром 7 февраля отправил полицейских домой к вождям «Action française» без ордеров. Мадам Доде выставила их с криками, что не даст убить мужа, как убили ее сына Филиппа, и те ретировались (AAF-1935, 55). Пюжо отсутствовал уже двое суток. Моррас – единственный, ордер на чей арест был оформлен по правилам, – еще находился в типографии, когда за ним пришли. Вернувшись домой в восемь утра, он переписал сонет в альбом мадам Доде и лег спать. По официальной версии, из-за глухоты он не услышал звонков и стука в дверь и даже не проснулся, когда в девять часов к нему снова явились полицейские[120]. По другой версии, двое литераторов, предусмотрительно оставшихся охранять сон мэтра, выпроводили стражей порядка, не имевших при себе ордера (VCM, 370–371). Больше их не беспокоили – по распоряжению Даладье[121]. Когда 7 февраля Моррас проснулся в обычное время, правительство уже подало в отставку.
В ночь с 6 на 7 февраля, после того как демонстранты рассеялись, убитых повезли в морги, раненых – в больницы, Даладье и Фро поблагодарили стражей порядка за защиту республики и заявили, что дадут решительный отпор, если выступления повторятся. Министр внутренних дел под свою ответственность требовал массовых арестов, объявления осадного положения и возбуждения дела о заговоре против безопасности государства. Законных оснований для введения осадного положения не нашлось, и Даладье не поддался на уговоры[122].
По городу ползли панические слухи. «Сотня, две сотни убитых. Президент Республики после волнующей сцены подал в отставку. Готовится военная диктатура. Вожди лиг единогласно избрали бывшего префекта Кьяппа регентом французского королевства. Граф Парижский скоро прилетит в Бурже. Коммунисты атакуют Елисейский дворец. <…> Казалось невозможным, что правительство сможет выдержать еще хотя бы несколько часов восстания на улице» (RBC, I, 546). Видя «безумный гнев Парижа» (выражение Бразийяка), но не желая привлекать армию к его подавлению, Фро посоветовал Даладье подать в отставку. Премьер так и поступил, сбежав от ответственности за невыполненные обещания. «Убийцы обратились в бегство», – прокомментировала
Растерянность правительства и полиции в сочетании с информационной блокадой провинции повышала шансы заговорщиков – если таковые имелись – захватить власть. Но выступать никто не собирался – ни дисциплинированный де Ла Рок, ни подавленный Тетенже, ни получившие сильный удар монархисты. «Учитель, Париж лихорадит. Правительства больше нет, и все чего-то ждут. Что будем делать?» – взволнованно спросил Морраса 7 февраля один из соратников. «Я не люблю, когда теряют хладнокровие», – «сухо и холодно» ответил тот (RMF, I, 30).
«Если бы националисты могли хоть на какое-то время склонить коммунистов к совместному выступлению против радикалов, во Франции могло бы что-нибудь произойти», – мечтал Жиль из романа Дриё Ла Рошеля вместе с автором. «Впервые за 20 лет я снова живу, – сказал он своему другу Венсану Клерансу, прототипом которого послужил политик Гастон Бержери. – Этот народ не умер, как в глубине души считал каждый из нас, этот народ стряхнул свое оцепенение. Этот народ, покинувший свои селения и церкви, чтобы занять место на заводах, в конторах и кинотеатрах, еще не утратил природную гордость и силу. Глядя на бесстыдное, вопиющее воровство и лихоимство, он в конце концов откликнулся на мощный призыв Эриний и вышел на улицы. Теперь ваш черед, политические деятели, оставить коридоры власти, выйти на площадь и пойти впереди народных толп. Пусть вожди будут так же едины, как и народные толпы. А они едины. Клеранс, я видел, как на этой площади коммунисты идут рядом с националистами. Я смотрел на них и наблюдал с волнением и завистью. Ты понимаешь это, Клеранс!
Иди к молодым коммунистам, покажи им общего врага всей молодежи, этот старый тлетворный радикализм. <…> Немедленно объяви набор в боевые секции. Не надо ни манифестов, ни новой партии. Только боевые секции, которые так и будут называться – боевые секции». Вопиющий в пустыне…
«Жиль с отвращением узнал, что тот, кто считался предводителем мятежников, сделал все возможное, чтобы удержать на месте свои отряды, а затем бросился к префекту полиции, дабы убедить его в своих сожалениях и раскаянии по поводу случившегося (де Ла Рок –
Группа влиятельных политиков во главе с экс-премьером Пьером Лавалем потребовала от президента Альбера Лебрена создать кабинет «национального единства» и уговорить экс-президента Гастона Думерга оставить деревенское уединение, чтобы возглавить его. Думерг согласился и выехал в Париж, где уже готовились к «разбору полетов».
Выступление коммунистов, требовавших арестовать Кьяппа и «расстрельщиков» Даладье и Фро, 9 февраля закончилось погромами и жертвами. 12 февраля коммунисты и социалисты провели 24-часовую всеобщую забастовку, сопроводив ее массовыми демонстрациями, в ходе которых тоже не обошлось без насилия. Их первая совместная акция со времени раскола партии в 1920 г. была задумана как ответ «фашистам».
Поведение вождей «Action française» и прежде всего лично Морраса 6 февраля сразу вызвало упрек в «бездействии» (уместны ли здесь кавычки – решите сами) и оттолкнуло от них многих сторонников, особенно молодых и жаждавших реальных дел. «За ширмой роялизма, за декорациями трактатов, тезисов, исторических, полемических и философских писаний во славу мифа о монархии обнаружилась пустота – ни грана надежды, ни намека на цель», – сформулировал Ребате чувства недовольных (RMF, I, 33). Сформулировал в 1942 г. задним числом, потому что еще шесть лет после этих событий оставался в команде «Action française» – если не движения, то газеты.
Недоволен остался и граф Парижский, утверждавший, что «6 февраля высветило у “Action française” недостаток организации» (НСР, 108). Герцог де Гиз, по словам сына, «не питавший иллюзий относительно скорого восстановления монархии» (НСР, 110), ограничился призывом к «французам всех партий, состояния и происхождения» «сплотиться вокруг монархического принципа, на котором основывалось и веками поддерживалось величие Франции, который лишь один может обеспечить мир, порядок, правосудие» (AAF-1935, 97). Наследник решил начать собственную политику, резко заявив Моррасу во время его очередного приезда в Брюссель: «Вспомните дело Ларэгля. Тогда вы были молоды, и герцог Орлеанский сдался: вы победили. Теперь ситуация изменилась: вы в летах, а передо мной вся жизнь. Победа будет за мной» (НСР, 112–113). Речь шла о событиях лета 1910 г., когда Моррас добился отставки графа Анри де Ларэгля с поста главы Политического бюро претендента (VCM, 240–243).
Монархисты парировали упреки в бездействии тем, что подчеркивали свою инициативу и решающую роль в январских демонстрациях. Пюжо заявил парламентской комиссии, что «Action française» «принимает на себя всю ответственность за это великолепное национальное пробуждение», слова Фро о «самой активной группе» цитировались с гордостью (AAF-1935, 56, 192–193). Затем они обвиняли в бездействии других.
Наиболее пассивными – точнее, на удивление пассивными – оказались «Огненные кресты», так что публицист Жорж Шампо позже назвал события 6 февраля «революцией, проигравшей из-за малодушия Морраса и предательства де Ла Рока»[123]. Устроившие 5 февраля мирную демонстрацию перед зданием МВД, «Огненные кресты» на следующий день заняли подходы к Бурбонскому дворцу, но не только не пошли на штурм Палаты, а никого к ней не подпустили, помогли депутатам выбраться из здания и организованно ушли. Так приказал де Ла Рок, объяснивший: «Я опасался, что подвергаю напрасной опасности человеческие жизни. Я хотел только оказать на правительство давление, организовать демонстрацию. Моей главной заботой было не допустить, чтобы “Огненные кресты” смешались с другими организациями, – надо было, чтобы они остались в собственной среде, дисциплинированные и спокойные» (КПП, 371). Этот «поворот все вдруг» решил судьбу возможного переворота, хотя утверждения, что «полковник» «не предвидел ничего, что можно использовать в политических целях»[124], и, тем более, ссылки на его человеколюбие вызывают обоснованные сомнения.
Публично похвалившись 7 февраля, что «правительство ушло в отставку, первая цель достигнута», де Ла Рок приписал это исключительно «Огненным крестам» и приказал до особого распоряжения не участвовать ни в каких акциях (PPF, 215). Утром того же дня он, к изумлению соратников, явился в префектуру и пожал руку Адриену Бонфуа-Сибуру, преемнику Кьяппа. После заявления де Ла Рока: «Мы привержены существующим институтам и верим, что будущее нашей страны может быть построено лишь на основе существующей конституции»[125], – разрыв «Action française» с «львами, предводимыми ослом»[126], как назвал Моррас участников «Огненных крестов», стал неизбежен.
Истинные причины поведения «полковника» выяснились летом 1937 г., после того как с ним порвал ряд бывших соратников во главе с герцогом Жозефом Поццо ди Борго. В декабре 1935 г. де Ла Рок согласился на предложение социалистов и коммунистов о роспуске «штурмовых отрядов», хотя остальные националисты восприняли его как опасную демагогию. Согласие казалось тем более внезапным, что до этого момента «полковник» постоянно твердил: «Придя к власти, мы отправим прогнивший парламентаризм на свалку. <…> Завтра, послезавтра, через две недели я отдам приказ о мобилизации против революции Блюма, Даладье, Кашена и их присных» (июнь 1935); «Мы приближаемся к решающей фазе. Будьте готовы к любым событиям» (сентябрь 1935); «Час приближается» (октябрь 1935)[127]. Час «с большой буквы Ч» так и не настал. Напротив, подобные заявления, создавая призрак «фашистской угрозы», помогли радикалам, социалистам и коммунистам объединиться в Народный фронт. Затем де ла Рок преобразовал «Огненные кресты» во Французскую социальную партию и включился в парламентскую политику, которую ранее осуждал.
Что стояло за его действиями? 23 июня 1937 г. Тардьё сообщил Поццо ди Борго, обвинявшему бывшего вождя в измене идеалам «Огненных крестов», что в 1930–1932 гг. в бытность главой МВД и премьером он ежемесячно выдавал де Ла Року по 20 тысяч франков наличными из секретных фондов и попросил своего преемника Лаваля продолжать выплаты при условии отказа «полковника» от реальных действий против властей. Пикантность ситуации заключалась в том, что устав «Огненных крестов» запрещал принимать субсидии от государственных учреждений, а «полковник» не ставил в известность о полученных суммах никого из соратников (вопрос о том, куда и на что они шли, остался открытым). Знание того, что де Ла Рок регулярно получал деньги от МВД – неизвестно точно, на протяжении скольких лет – дабы «шуметь и только», позволяет понять его поведение, включая события 6 февраля и противостояние Национальному фронту в 1937–1938 гг.
Разоблачения Поццо ди Борго, назвавшего де Ла Рока «фантомом на продажу» и «жалким мошенником, обманувшим самые благородные чувства человеческой души и сердца»[128], подхватили многие, включая
Еще одним заметным «бездействующим лицом» событий 6 февраля оказался Жан Кьяпп, находившийся в доме своего зятя. Что можно было ожидать от бывшего префекта? Учитывая его личную популярность, практически что угодно. Кьяпп мог придти в мэрию и либо стать ключевой фигурой «временного правительства», коль скоро его отставка оказалась главной причиной возмущения депутатов от Парижа и муниципальных советников, – либо отговорить их от активных действий. Мог появиться на площади Согласия во главе демонстрантов и призвать их на штурм парламента – или обратиться к полиции с призывом не стрелять по соотечественникам. Мог добраться до Бурбонского дворца и возглавить оппозицию – или попытаться примирить ее с правительством ради предотвращения кровопролития. Мог обратиться к президенту Республики, мог…
В чем только ни обвиняли бывшего префекта «левые», самым вялым и неубедительным было утверждение о его причастности к выступлениям и желании захватить власть. Ибо если у кого такие шансы имелись, то, пожалуй, только у него. Кьяпп лишь сокрушался, что его преемник не перекрыл доступ на площадь Согласия и выставил там мобильную гвардию – «они хорошие солдаты, но очень жестокие и плохо знают парижан»[129]. Единственное, что он сделал, – встретился под покровом ночи с главкономандующим генералом Максимом Вейганом, который заявил, что армия выполняет приказы правительства и только правительства, и с Тардьё, согласившимся, что надо требовать отставки Даладье. 18 июня 1947 г. Леон Блюм заявил парламентской комиссии по расследованию событий 1933–1945 гг., о том, что Тардьё, вместе с маршалом Петэном и Лавалем, входил в состав «временного правительства», которое «мятежники» 6 февраля предполагали провозгласить после захвата Палаты депутатов[130]. Тардьё уже умер, но его вдова немедленно и детально опровергла утверждение Блюма[131].
Не меньше, чем существование «фашистского заговора», современников волновал вопрос: кто отдал приказ стрелять по толпе?
Первой возникла фамилия министра внутренних дел Эжена Фро. «Человеку номер два» в правительстве было всего 40 лет. Избранный в 1924 г. депутатом от социалистов, Фро вышел из партии в 1932 г. вместе с премьером Жозефом Поль-Бонкуром, при котором служил государственным вице-секретарем и в адвокатском бюро которого десятилетием раньше начал свою карьеру. В следующих кабинетах он возглавлял министерства труда и торгового флота. Хотя в правительстве Даладье было много новичков, взлет Фро мог считаться исключительным. Имевший обширные связи в политических, деловых, военных и журналистских кругах, он слыл «славным малым», который «может преодолеть любое сопротивление, завоевать все симпатии и воплощает надежду на давно ожидаемые радикальные перемены» – и надеется, что «при следующем кризисе в Елисейский дворец вызовут именно его»[132] для формирования кабинета.
От взлета до падения не прошло и десяти дней: в качестве козла отпущения Фро устроил всех. Беро назвал его и Даладье «расстрельщиками», не в первый раз использовав находку «L’Humanité». Министр отрицал, что отдавал такой приказ: он лишь велел «принять все необходимые меры и действовать быстро и энергично» (PPF, 178). Парламентская комиссия большинством голосов оставшихся участников (при 3 воздержавшихся) постановила, что правительство не отдавало приказ стрелять по демонстрантам 6 февраля (RGC, 96). Однако применение силы допускалось в случае продолжения волнений на другой день.
По утверждению осведомленного политика Ксавье Валла, новые приказы, допускавшие применение оружия, передали полиции и войскам два офицера, прикомандированные к Фро, но не названные по фамилии. В одном точно опознается подполковник (будущий маршал Франции) Жан де Латтр де Тассиньи, офицер штаба Вейгана (VNC, 118). Под присягой и Фро, и де Латтр показали, что до 6 февраля встречались всего три раза и разговаривали на общеполитические темы. Вторым офицером был подполковник Люсьен Барт, считавшийся «серым кардиналом» военного министерства[133] и ставший в те дни его связным с МВД (PPF, 83). Доде прямо назвал Барта в числе «виновников бойни» (PPF, 248). Парламентская комиссия отвергла все обвинения в адрес подполковника (RGC, 43). Однако новый военный министр маршал Петэн, вступив в должность, сразу избавился от нескольких офицеров аппарата, включая Барта, переведенного в провинцию. На новом месте службы офицера встретили недружелюбно, и ему пришлось выйти в отставку (PPF, 280–281). Петэн также «настоятельно попросил» Вейгана – заставить он не мог, приказать тоже – убрать из своего окружения де Латтра, «вокруг которого слишком много шума», имея в виду вызов в следственную комиссию. Генерал заступился за своего протеже и дал ему наилучшую аттестацию, позволившую успешно продолжать карьеру[134].
Фро пережил кампанию ненависти: коллеги-адвокаты во Дворце правосудия сожгли его мантию и развеяли пепел по ветру, – и на выборах 1936 г. отстоял мандат, но его карьера закончилась навсегда. Он больше не вернулся в правительство, что сумели сделать осужденные Верховным судом Жозеф Кайо и Луи-Жан Мальви. Зато слава «расстрельщика» не помешала Даладье через четыре года снова стать премьером – тем самым, который подпишет Мюнхенское соглашение и объявит войну Германии.
В ходе разбирательства возник новый интригующий вопрос – о «заговоре Фро». Первым об этом заговорил Кьяпп. Он заявил парламентской комиссии, что 31 января известил Даладье (как ранее – Шотана) о том, что Фро «уже некоторое время собирает команду из лично преданных ему людей, на которых рассчитывает сделать ставку», включая «бывших социалистов, бывших “королевских газетчиков”, бывших коммунистов» и «сомнительные элементы», а также контактирует с де Ла Роком, за «преданость» которого префект поручился. «Этого риска следует избежать», – заключил Кьяпп доклад о планах Фро. «Мои сведения совпадают с вашими», – ответил премьер[135].
«Даладье и Шотан на очной ставке с бывшим префектом парижской полиции категорически отрицали правильность и правдивость его показаний. Шотан вообще решительно отрицал, что Кьяпп говорил с ним об Эжене Фро. Даладье же отрицал правильность сообщений Кьяппа о том, что Фро будто бы собирает вокруг себя преданных ему людей, что вообще шла речь о каком-то заговоре. Даладье подтвердил лишь, что Кьяпп предупредил его о намерении Фро образовать новое правительство под своим руководством. Даладье считал такие амбиции Фро вполне законными. Он исходил из старого положения французской демократии, что каждый депутат хочет быть министром, а каждый министр – премьер-министром. Между Кьяппом и Даладье шла будто речь исключительно о возможном составе такого вероятного правительства Фро. Но такая подготовка образования нового правительства не имеет ничего общего с подготовкой заговора против республиканского строя вообще» (КПП, 299).
На страницах «Gringoire» 9 марта Беро публично задал вопрос о связях Фро с «Огненными крестами» и «людьми короля». В тот же день де Ла Рок, вызванный в следственную комиссию, показал, что в январе три человека, включая Пьера Нико́ля, приятеля Фро из деловых кругов, предлагали или советовали ему встретиться с министром, но он всякий раз отказывался. Напрямую контактов с ним Фро не искал. (HBG-I, 167–169)[136].
Реаль дель Сарте в открытом письме к Беро (лично они не были знакомы), опубликованном 13 марта, сообщил, что 31 января случайно встреченный им на банкете «левый» депутат Анри Шатене «говорил [ему] о нынешней ситуации и о необходимости диктатуры, добавив, что установить ее способен только Эжен Фро, исключительные качества которого он расхваливал». «Он не может установить ее без “королевских газетчиков”, которые 27 января под руководством Мориса Пюжо показали себя хозяевами улицы, – перешел депутат к главному. – <…> Все решится во вторник (6 февраля –
Шатене, рядовой депутат первого срока, в связи с «заговором Фро» более не упоминался. Если принять слова Реаль дель Спарте на веру, напрашиваются два вывода. Первый: Фро не может совершить переворот без помощи нескольких сотен «людей короля», хотя именно в этот день стал министром внутренних дел, получив в свое распоряжение всю полицию и мобильную гвардию. Второй: Фро нужна настолько серьезная провокация, чтобы ввести чрезвычайное положение и взять власть. Неужели он рассчитывал, что монархисты согласятся на такую роль?
Шатене опроверг заявление вожака «людей короля» – слово одного против слова другого. Однако Реаль дель Сарте 26 марта под присягой не только повторил сказанное, но и упомянул де Латтра, с которым был знаком в молодости. Подполковник 31 января почему-то оказался на том же банкете, а через два дня явился к нему в мастерскую для дальнейших уговоров пойти на союз с Фро и устроить мятеж (PPF, 64–66, 274–276)[137]. Фро и де Латтр всё отрицали. Комиссия приняла их слова на веру. Разгадку могли таить бумаги экс-министра, которые хранил его друг и адвокат Луи Гитар, не подпускавший к ним историков (PPF, 293). Где они находятся после смерти Гитара и сохранились ли вообще, неизвестно, поэтому остается только гадать.
Какого рода «заговор» приписывали экс-министру внутренних дел?
Фро причисляли к «якобинцам», что на тогдашнем политическом жаргоне означало сторонников авторитарного режима и контролируемой экономики (но не националистов!), готовых «защищать республику до конца и любыми средствами». Подразумевалось: защищать от «фашистов», от «правых», хотя «якобинцев» уже именовали «левыми фашистами». Сюарес назвал Фро «осторожным проповедником расплывчато сформулированного фашизма, который среди общего разложения соблазнял всех»[138].
Судьбы «якобинцев», которых еще называли «младотурками», намекая на задуманную ими революцию, сложились по-разному. Депутат Жан Зей, известный фразой о французском флаге: «Полтора миллиона человек погибли из-за этой трехцветной дряни», – стал министром просвещения в правительстве Народного фронта, а в 1944 г. пал от рук вишистской «милиции» (в 2015 г. его останки перенесены в Пантеон). Журналист Жан Лушер был в 1946 г. расстрелян как коллаборант. Бывший зять советского полпреда Красина Гастон Бержери, «одержимый страстью к разрушению, которая делает его больше похожим на большевика, чем на радикала»[139], первым попытался создать «общий фронт против фашизма»; позже он представлял режим Виши в Москве и Анкаре. Из бывших коллег Фро по кабинету Даладье писатель Жан Мистлер после войны стал академиком, Пьер Кот сторонником коммунистов и «борцом за мир». Блестящую карьеру сделал Пьер Мендес-Франс, премьер и управляющий Международным валютным фондом. Потенциальными союзниками «якобинцев» считались отколовшиеся от Социалистической партии авторитарно настроенные «нео-социалисты» во главе с Адриеном Марке и Марселем Дэа.
Парламентская комиссия постановила, что «никогда не было ни заговора, организованного Фро, ни государственного переворота, готовившегося Даладье» (RGC, 40). Немногие поверили официальному вердикту, как и показаниям экс-министра[140], который отрицал «заговор», но не «встречи» и «беседы» с «разными людьми», и не «список Фро», ставший притчей во языцех. «Я составил список, который хорошо помню, – объяснил он. – В одном столбце были перечислены все группы Палаты, в других – имена, если так можно выразиться, наиболее крайних сторонников возможного правительственного большинства и, наконец, людей крайне правого и крайне левого флангов <…> с которыми было бы всего труднее договориться из-за их политического экстремизма».
Фамилий Фро не назвал, но слухи распространились моментально. «Всего труднее договориться» было с монархистами и коммунистами. Что это означало на языке МВД, понятно из попыток арестовать Морраса, Доде и Пюжо. Задержан был и возглавлявший выступление ветеранов-коммунистов Жак Дюкло, сразу освобожденный по приказу Фро. Позже в мемуарах он утверждал, что Даладье и Фро приказали стрелять по толпе, но в 1970 г. экс-министр подал на него в суд и выиграл дело (PPF, 294). «Заслуживающий доверия источник сообщил мне по телефону, – вспоминал Карбуччиа, – что я указан в числе лиц, подлежащих аресту. Другой показал следственной комиссии, что я был в списке депутатов, которых Фро собирался назначить министрами, – чистых, целеустремленных, новых, молодых»[141]. Как одно сочеталось с другим?
Кризис партии радикалов, замаранной «делом Ставиского», оказался на руку Фро. С июля 1933 г. он периодически вел в столичном ресторане «Acacia» разговоры о «надпартийном» кабинете не только с друзьями-«якобинцами» и «нео-социалистами», но с «национальными республиканцами», журналистами «Je suis partout» Пьером Гаксоттом и Клодом Жанте и экс-коммунистом Полем Марионом. Он готов был взаимодействовать с «правыми» депутатами вроде Валла, Карбуччиа и Анрио (но не Тетенже) и руководителями ветеранских организаций Жаном Гуа и Жоржем Скапини (PPF, 61–64). В процессе формирования кабинета Даладье он предложил премьеру формулу «от Марке до Валла», то есть вся палитра Палаты без экстремистов «слева» и «справа», без коммунистов и монархистов. «Возможно, он считал, что видимость союза есть лучший способ нейтрализовать их», – заметил по этому поводу Анрио[142].
Поделиться книгой: