Художник. Изображая иллюзию

– Но вы так и не ответили, продвинулись мы или нет?

– Безусловно. Просмотрев списки ушедших из университета по специальности художника, мы, я и секретарь, определили нужную странную персону. Молодых людей мужеского пола там учится куда меньше, чем девушек, посему поиск оказался легок. Однако здесь возможна ошибка, необходимо всё досконально обследовать, прежде чем идти на задержание вашего неприятеля.

– Сообщите мне как только что-нибудь узнаете. – попросил Эрнест у детектива.

– Разумеется. – заверил напоследок Чарльз Одри.

Как только размытый туманом силуэт юноши скрылся в переулках, Чарльз Одри облокотился о стену ближайшего дома и, схватившись рукой за ребра сквозь слои одежды, он впился пальцами в кости, испытывая нестабильную слабость во всех своих членах, превозмогая усилием воли и смирением стоны своего больного органа, некогда того кладезя любовных переживаний. И покуда любовь не покинула его сердце, он будет страдать… – успокаивал себя детектив подобными трепетными фразеологизмами.

Обретя скользкую надежду канатоходца, Эрнест, совладав с апатичной агрессией, медленно прохаживался вдоль улиц. Внезапно мимо него мелькнула белая головка девушки и он, растерявшись, бросился за долгожданным миражом. “Может быть это Эмма” – мечтательно твердил он себе, но приблизившись почти вплотную к незнакомой деве, он осознал, что в который раз ошибся. В последнее время внешние черты любимой начинали отображаться в незнакомых леди, отчего юноша пугался тех феноменальных заблуждений.

Однажды Эмма покинула Эрнеста, уехав навестить своих престарелых родителей, и он, немедля заскучавши, прибывая в ненастной тоске, в ленивой разлуке, глубоко томился ожиданием ее скорого возвращения, а Эмма не на шутку задерживалась. В прошествии нескольких недель, даже случилось непреодолимое событие. Работая в одном помещении с миловидной девушкой, он старался не смотреть на нее, дабы сохранить верность своей единственной возлюбленной, однако нежный голос нимфы ему пришлось слышать, потому он невольно внимал ее голосовым трелям. Ведомый сиреной, Эрнест различал схожие черты Эммы в той зазнобе, но то было лишь его воображение. Накалившись до предела или отчаявшись до мерзлоты, он пожелал согреться, потому впервые заговорил с той девушкой, но встретил с ее стороны безразличие. Вот так мы создаем Парнас, который развеять очень и очень легко, нужно лишь столкнуть парадиз с реальностью. И сейчас Эрнест начинал грезить, губительно мечтать.

Он и не заметил, как за ним наблюдали, тщательно оценивая и находя слабые места в его характере. Кто-то намеренно выслеживал тайные стороны его души.

Рисунок девятый. Изгой искусства

Любой лучше меня, и я хуже всех.

Я никогда не буду подстраиваться под жизнь,

приспосабливаться, пресмыкаться перед жизнью.

Вот моя судьба – фатум мятежного гения.

Адриан выставил руку вперед ладонью вверх, показывая тем самым, что такое любовь.

– Любовь – белое пламя на моей ладони, образ света в моем сердце, я вижу сию божественную искру, а вы не видите.

Слегка смущаясь, Эмма стояла возле окна, но в ответ повествовала сдержанно апатично.

– Насколько понимаю, я у вас в гостях. Тогда угостите меня чем-нибудь приятным.

– Извините, но у меня ничего нет, окромя зеленого чая.

– Не откажусь. – безобидно согласилась девушка.

И он ринулся на кухню приготавливать тот ароматный напиток, заваривая крупные чайные листочки. Он сразу же начал кипятить воду в старомодном чайнике, высматривая подходящие чашечки по такому неповторимому случаю. Тут в его душе промелькнула странная мысль: а что если это была коварная уловка, дабы девушка преспокойно ушла, покуда он хозяйничает на кухне, видимо Эмма уже на пороге, отворяет входную дверь и незаметно покидает мастерскую… “Что ж, она свободна” – тяжело вздыхая, подумал Адриан, ставя на поднос горячие парные чашечки. В пути немного пролив кипятка на поднос, он вернулся в комнату и крайне удивился застав девушку на том самом месте возле окна. Его руки небрежно тряслись, отчего жидкость растекалась, плескалась, переливалась, но как только он поставил поднос на подоконник, все его насущные треволнения улеглись. Нежная аура Эммы словно успокаивала, и потому философски сев на довольно широкий подоконник, минуя слова гостеприимства, он начал рассказывать интереснейшую историю из своей жизни.

– Прошу, вкушайте. – предложил он.

– Надеюсь, вы не подсыпали в мой чай снотворное или какой-нибудь запрещенный наркотик? – осведомилась она.

– Нет, я и не помышлял об этом безумстве. Поверьте, сейчас вы мне интересны в бодрости и в трезвой памяти. Все же, временами мне кажется, словно я хотел бы увидеть вас спящей, незащищенной. Я бы хотел увидеть ваше умиротворенное личико с прикрытыми веками, когда ваша душа блуждает в царстве сновидений. Но стоит побеспокоить ваш чуткий сон, и тогда вы проснетесь, ваша душа вновь за доли секунды вернется обратно в потревоженное тело.

– Я не знаю, какая я во сне, может быть не так красива, как вы себе представляете.

– Вы куда прекрасней. – наивно пролепетал Адриан. – Однажды маленьким мальчиком я поехал с группой сверстников в иногородний цирк, который находился в другой отдаленной области нашей страны. И вот по истечении нескольких часов, мы добрались до неведомого мне пункта назначения, раньше я не бывал в подобных шатрах, не созерцал подобные зрелища, поэтому плохо представлял, что же будет, что же произойдет через несколько минут. И вот мы уже под куполом, впереди круг, трибуны, дети и взрослые уместились на сиденьях, внизу на цирковой арене кривляются неумелые танцоры и несмешные клоуны, но меня ничто не будоражит, никто не впечатляет. Всё кажется настолько фальшивым, что мои детские глаза с большим энтузиазмом устремлены на купленные сувениры, чем на циркачей, да и пирожок в моей руке давным-давно жалостно остывает. Как-то всё чересчур просто, безынтересно. И лишь под самый конец представления, я оборачиваюсь и вижу под куполом красивую стройную гимнастку. Блестящий костюм облегал ее отточенную женственную фигуру, на подвешенной перекладине в воздухе она творила настоящие чудеса, изящное тело девушки грациозно изгибалось, являя такие ракурсы, кои я раньше и не мог себе вообразить. Ее незаметные для взора мышцы были напряжены и одновременно расслабленно свободны. Затаив дыхание я наблюдал за ангеловидной девой. Потом словно ради моего созерцания включили свет, и прожекторы осветили ее одну, словно сияющая звезда она парила для меня в беззвездном космосе. И это единственное что запомнилось мне в тот день, незабвенно проведенный в цирке. Я был слишком мал для плотских оскверняющих целомудрие желаний, но своею невинностью я почитал красоту. – тихо говорил Адриан, а Эмма внимательно выслушала его рассказ.

– То была красота облагороженная талантом, а я ничем не обладаю, ни восхитительным блеском, ни скромным мерцанием. – проговорила она.

– Ошибаетесь, ибо у каждого человека есть дары Творца, их нужно лишь различить, однажды раскрыть. – сказал художник, в то время как девушка касалась губами фарфора чашечки, отпивая по мерному глотку. Затем он продолжил. – Отныне меня интересует важнейший вопрос человечества – какова грань между пороком и красотой? У порочных художников те два противоположных понятия слиты воедино. Но для меня между ними пролегает пропасть, что зияет над бездною. Заявляю со всей искренностью – я никогда не видел наяву обнаженное женское тело. И думаю, надеюсь, никогда не увижу. Ведь смотря на вас, я не помышляю о наготе, мои воззрения чисты и непорочны, для меня вы прекрасное творение Творца, которое мне не познать. И я никогда не писал человека без одежды. Лишь бесстрастный художник сможет описать обнаженную натуру, ту непокрытую фигуру женщины, лишь святой. Но святость удел немногих. Грань между злом и добром для художника хрупка. Например, я созерцаю красоту, затем во мне возникла блудливая мысль, и тут беспрекословно наступает проявление порока. Чистоту и грязь разделяет лишь одна мысль, одна непоправимая секунда. Художник должен быть ребенком во все дни жизни своей, только тогда он напишет нечто действительно духовное и непреложно девственное. – по лицу Адриана промелькнула слабая печальная улыбка. – Хотите, я расскажу вам о своих ученических годах?

Эмма в ответ кивнула головой, ей было интересно слушать о неизведанном мире творчества.

– Часто в раннем детстве, мама заставляла меня читать книгу, затем по памяти пересказывать ее сюжет, либо главную мысль сего произведения, что было для меня крайне трудно и скучно. По обыкновению в воображении мне всё узнанное виделось в ярких четких красках, однако обрисовать словами силуэты видений я был не в силах. Однажды мама ушла по своим хозяйственным делам, оставив меня наедине с книгой, грозясь скоро вернуться и проверить мои успехи и достижения. Тогда я придумал одну хитрость. Легши на кровать, я рядышком с собой положил книжку, и умышленно успокоив дыхание, закрыл глаза. Вот мама входит в комнату, а я сплю, насколько кажется ей. Затем немного постояв, она уходит, я же и далее мастерски притворяясь, вскоре действительно засыпаю. Вот так на протяжении всей моей жизни людям кажется что я сплю, бездействую, на самом же деле, мои великие замыслы и иномирные мысли им неведомы. – произнес Адриан заглядывая в свое прошлое. – Ныне находясь в обществе, у меня возникают благородные протестные чувства, кои я порою высвобождаю, становясь изгоем индивидуалистом. Я проучился в безбожном университете всего год и думаю, за это продолжительное время поправил мышление некоторым из преподавателей. Они, наконец-то, встретили того, кто не будет им льстиво потворствовать, пресмыкаться пред ними и услуживать им, не станет верить каждому их слову и кто способен поколебать их лживое учение. Многие из них надменные гордецы, которые не любят когда эту их богомерзкую гордыню обличают. Бессмысленно состоя в союзе художников, имея выставки и некоторое грошовое почтение, купленное уважение, пустозвонную славу, они сластолюбиво тщеславны и преступно горделивы, и я пытался их вывести на чистую воду непослушанием и неодобрением, дерзил им, обличал их циничные взгляды на искусство.

Когда я еще не поступил в выбранный мною вуз, примерно месяц я занимался у художника в университете и повидал немало мерзостей за это краткое учение, кои испортили всякое мое настроение и стремление. Известно, что люди приходя в православный храм, являются к Богу, а не к священнику. Также и я хотел отыскать в учебном заведении творческого профиля – духовность и почитание Творца, но, к сожалению, не застал сего боговедения, не различил сей признак истинной жизни, а лишь ощутил всеобщую прилепленную тягу к тлену земному и суетному.

Придя в аудиторию, я предполагал, что может там творится, потому к моему моральному облегчению был готов к любой безнравственной гнусности. Душевное чутье меня не подвело, ибо там писали обнаженную натуру приезжие иностранцы с востока. Войдя в вертеп прелюбодеев, я сразу же мгновенно опустил глаза в пол, дабы не видеть ту женщину, и к моему счастью, я не увидел ее, сохранив девственность своих очей. Сев спиною к сей нелицеприятному зрелищу, я, дрожа, стыдливо смущался, но всё же кое-как расположился за мольбертом и начал рисовать предложенный мне натюрморт, в то время как за моей спиной творилось нечто отвратительное.

Чтобы писать наготу нужно быть бесстрастным художником и бесстрастными должны быть зрители сего полотна. В те кошмарные для моей совести часы, я ощущал себя маленьким скомканным огоньком невинности в той непроглядной порочной тьме. И в последующие занятия я не смотрел на ту обнаженную женщину. Но однажды я поспешил с входом в аудиторию, тогда дверь резко отворилась, и я различил за доли секунды сильно размытое пятно охристого телесного цвета. Настолько спасительно быстро я убрал взор в сторону, что мои глаза не успели смертно сфокусироваться. Вы и представить себе не можете, какой невыносимый ужас я испытал, хотя и не увидел голую женщину, всё же я почти оступился, практически попрал моральную сущность своего бытия. Боже, как было страшно мне! И в таком подавленном состоянии мне приходилось учиться изображению натюрморта. – в очах Адриана блистала неподдельная искренность. – Сейчас смею сказать, желаю всему миру огласить, что я никогда не видел обнаженное женское тело в реальности, мои очи по-прежнему невинны и надеюсь таковыми и останутся, потому что мои глаза – глаза истинного художника. Но неужели те люди которые высокомерно называют себя художниками не испытывают, то что я чувствую, неужели они не выбрали верный путь беспорочного созерцания, неужели они настолько порочны, что уже привыкли ко всяческой грязи? Без духа не может быть духовности. Грань между красотою и пороком есть святость, ибо святой человек не прельщается ни красотою, ни грехом, святой посвящен лишь Творцу, прославляет и благодарит Его. Но в университете был только я невинный творец и порочные псевдо художники вокруг меня. Мы две противоположности. И если бы я доучился до темы в живописи, подразумевающей написание обнаженной натуры, то просто не стал бы посещать те безнравственные занятия, не стал бы рисовать то безобразие. Пускай меня бы ждало отчисление, главное чтобы совесть моя была чиста.

Но посмотрите, насколько невежественные студенты дорожат своим социальным местом, отчего они готовы согласиться с любым злом. Они не слушают свою совесть и забывают этику, ради чего, ради куска бумаги, ради дрянного бесполезного диплома. Они соглашаются с насилием души, чтобы в итоге оказаться больными со справкой освобождающей их от духовной жизни. Они смиряются для собственной выгоды. И гнусные преподаватели, видя угодливое потворство своих студентов, пользуются тем слабохарактерным компромиссом, отчего гордыня преподавателей возрастает до немыслимых пределов пароксизма.

Я хотел прочувствовать в университете творчества – мудрую духовность, а не мирскую приземленность, мечтал встретить девственных творцов, а не злорадных копиистов. Но я не отыскал ни то ни другое. Я хотел познакомиться с вечно творящими совестливыми безумцами, хотел подружиться с подобными яркими личностями, но нигде не нашел их. Я видел обычных людей, которые просто рисуют ради красной отметки в аттестате. Где те юродивые сумасшедшие, где интеллигентные изгои общества, где пророки добродетелей, бунтари противостоящие неправде и злу. Вокруг меня лишь веселящиеся молодые люди, коих волнуют лишь половые отношения, кутеж, курение и выпивка, спорт, деньги. Где великие замыслы, где протесты против рационалистов и властей. Где люди, мирно выступающие против войны и насилия, где монахи в мирских одеждах проповедующие целомудрие, своею жизнью показывающие должное девство.

Разочарование овладело мною, когда я познал одиночество гения.

Преподаватель по скульптуре был настолько тщеславно горд, что мог бесцеремонно подойти и испортить работу студента. И вот однажды когда я уже заканчивал маску гипсового лица, он ехидно подкрался ко мне, отодвинул меня в сторону и, взяв нож, отсек у скульптуры нос, уши, щеки, губы, глаза, в общем, осквернил весь мой труд, без спроса, без разрешения, без объяснений. Тогда я прекратил с ним всякое общение, я стал укрывать от его посягательства свою работу, защищал, и он не мог более поступиться ко мне. Скульптор сразу же ребячески пожаловался декану университета, а тот лишь недоуменно развел руками, ведь у всякого ученика есть право игнорировать преподавателя, хотя это и явный нонсенс. В ответ престарелый сумасброд лишил меня оценок. И когда я спросил, а есть ли еще один скульптор для оценки моих работ, мне ответили – нет, он у нас один, что означает – он властвует единолично. Я оказался в безвыходной ситуации. Однако я показал своим мятежным поступком, что не все студенты будут приклоняться пред тем тираном, ради зачета, ради похвалы. Я больно кольнул его гордость, и он, уподобившись обидчивому юноше, решил ответить мне лишением внимания.

Теперь я точно знаю, что старость и седины нисколько не прибавляют ума человеку.

Я на протяжении всего учебного года протестовал как истинно молодой человек, ведь юность это и есть протест. Смиряться с ложью и злом не я желал. Мне безразличны были материальные дипломы и успехи, ибо я стремился к иным душевным высотам, я будил людей от морального сна. Но вскоре я устал быть одиноким романтичным рыцарем, устал в полнейшем одиночестве бороться с теми зрелыми циниками преподавателями и с той саркастичной толпой студентов. Я устал смотреть на их поклонение пред идолом порока, который прикрывается искусством как якобы чем-то духовным. Но витал над тою бездною лишь один дух, и им был я.

Адриан окончил свою продолжительную речь, поскольку стало явственно видно, насколько его тревожит сей тема, бередит навсегда ушедшее прошлое, всё то, что осталось в невозвратном забытье. Вот только беспокойство не покидает с годами юное сердце праведного бунтаря. Он, учась, желал учить других, но стал впоследствии изгоем, ведь мысли его были светлы, а мрак не приемлет свет. Всеми отверженный, ныне он вдали от той маскарадной суеты, ныне он предается творению, и может быть, именно его творение явит заблудшим людям благую истину.

– Очень проникновенно. Спасибо. – лишь смогла вымолвить пораженная Эмма.

– Спасибо вам за оказанное мне внимание. А знаете ли вы происхождение сего слова благодарности? Спаси Бог – вот что такое спасибо, только представьте, сколько людей просят для ближнего спасения у Господа, не подозревая о том благодеянье. Простите меня за излишнюю откровенность. Я не невинен подобно ребенку, но невинен приближенно и отдаленно одновременно. Я не смею громогласно преподавать невинность, ту телесную и душевную чистоту, по причине своей врожденной слабости. Однако творчеством вполне позволительно мне славить добродетели. К сожалению люди, видят иное понимание жизни, они не приемлют мою жизнь, ведь я счастьем несчастен. А они хотят быть счастливы несчастьем, потому губят свои души удовольствиями, а я кротко взираю на них не осуждая и не находя слов ради оправдания их поступков. Таков их вольный выбор, другой выбор совершил я. И вы выбирайте, Эмма, какие врата избрать, узкие иль широкие.

– Вы так уклончиво уверенно говорите, будто весь мир создан только для вас одного.

– Я кисть Творца, я лишь творю по Его благодатной воле.

– А может быть ваша жизнь это выдумка, плод воображения.

– Сомневаюсь в этом, ведь я слишком ничтожен для творения. Люди, отринувшие Творца, живут в мире камней, они верят, что произошли из камня, они живут в камнях, носят на руках камни, и их сердца грубый камень. – говорил Адриан также искренно и тихо. – Порою люди осуждают Творца за смерть, ибо столько смертей было и будет. Но не забывайте, Он – Творец, который положив мазки на холст, долго взирал на них, затем они показались Ему неудачными, плохими, ибо самочинно греховно растеклись, и Он одним движением тряпки смахнул масло с полотна, чтобы наложить новый слой краски. Картина Вселенной должна быть совершенной. Каждый художник стремится к прекрасному идеалу, потому зачастую картины переписываются, один слой наслаивается на предыдущий слой, поколение сменяет поколение, всё проходит, а вера в лучшее остается. Мы всего лишь творения со свободной волей и несвободным предназначением. Мой талант – видеть невинную красоту, созерцать отражения кристаллика глаза наития души, однако бессловесными красками и красочными словами возможно лишь отдаленно соприкоснуться с прекрасным калейдоскопом добра.

С малых лет и до сегодняшнего возраста меня всегда волновало одно редкое чувство умиления восторга. Иногда я словно ощущаю божественный вдох, теплота и мягкое покалывание протекает по моему телу, трепетные мурашки бороздят кожу, сердце замирает, очи увлажняются. Сей чувство сопоставимо с благим вдохновением, я словно ощущаю невидимый дух человека. Эйфора возникает при взмахе кисти, звуке голоса, чаще молитвенного шепота, помню, как бабушка мешала круговыми движениями зерно в сундуке, тогда меня охватило необъяснимое волнение. Когда люди делают что-либо, это миловидное чувство возрождается, может это и есть блаженство, словно люди в тот момент излучают некое властное влияние любви Творца. Извините, но я не могу иначе объяснить словами то, что чувствую.

Я пишу картины для прославления Творца, в творении видится Его величие. Особенно венец творения – человек, более всего другого вдохновляет художников. Человек – самое сложное, что возможно изобразить на холсте.

Меня не почитают, и меня никогда не поймут. Когда я поступил в университет, я убежденно зарекся, что не буду там ни с кем контактировать, если желания мое не изменится при иных обстоятельствах. А так как сходных себе по духу людей я не повстречал, то по этой причине сторонился всяческого общества. К тому же общение со мной могло навредить репутации любого студента, ибо морально борясь с гордецами преподавателями, в ответ я не всегда получал от них холодное безразличие. Помню, как на просмотре работ одну девушку оценили крайне низко, ниже некуда. Сейчас я сожалею о том, что тогда не заступился за нее, помню, как во мне кипело несогласие и нарастало безудержное негодование. Видя своими собственными глазами, как она на дополнительных занятиях по рисунку, старалась изо всех сил совершенствоваться, усердствовала более других, а в итоге ее унизили, словно ее заслуги ничто. Вот только те преподаватели не подозревали что за один этот поступок в очах моих они стали никем. Они бездушные картины в золотых рамах.

Еще я помню, как нас всей группой отвезли в лагерь ради сближения, сплочения нового недавно сотворённого коллектива, чтобы совместными соревновательными действиями мы сдружились. Я был против всего этого лицемерия и потому не участвовал в тех тактильных игрищах, просто сидел, закрыв глаза, когда другие суетились, что-то рисовали, выдумывали. Веселые и общительные, они радовались молодой жизни, а я меланхолично грустил, их улыбки мне хотелось омыть слезами. И вот в конце дня, когда мы собрались в общем зале. Было там, примерно пятьдесят человек или более того, точно не смогу сказать. – в очах Адриана сверкнуло чувство достоинства. – Студентам предложили взять в руки яблоко и, передавая из рук в руки тот плод, в трех словах нужно было делиться своими впечатлениями, нужно было поведать о том времени проведенном в своей группе. Многие говорили оптимистичные слова, или верней все произносили реплики по типу – классно, здорово, сногсшибательно и тому подобное. Я сидел в середине круга. И вот очередь дошла до меня и я, взяв яблоко, дождался полной тишины. Все явно были готовы внимать звукам очередной банальности, но я изрек честнейшую правду, здравое отношение ко всему этому вырвалось из уст моих – Было уныло и одиноко. Студенты затаили дыхание. Затем я передал яблоко соседу, и одобрительные возгласы последовали дальше по логическому списку. Только представьте, Эмма, из полсотни людей только я один выразил словами иные чувства, один выступил против системы однообразной толпы, разорвал цепь лести и неправды. Не описать насколько торжественное чувство я испытал, но сколь грустное.

В конце дня перед отъездом ко мне подошла вожатая девушка со старших курсов. Восхищенная моею честностью она пожала мою руку. Я лишь ответил ей – Я всегда говорю правду, даже если эта правда вредит моей репутации.

– Потому и не смогли обмануть меня сегодня? – спросила Эмма.

– Воистину, не смог. Я могу выступить против всего человечества, могу попрать их затхлую мораль совместного падения, но против совести я не смею выступать. Много еще других ситуаций было в моей жизни, в которых я, с рождения слабый и дрожащий, являлся носителем иного мнения, имел честь быть знаменосцем индивидуализма. Я говорил вопреки цинизму современной молодежи. Жаль только я не находил ободряющей поддержки. Ведь люди, желающие земные блага, смиряются с теми, кто эти сокровища им предоставляет за слепое послушание. Я изгой изгнанный за правду. – говорил Адриан. – Вот вы хотели уловить сердцевину моей души, так вот она, обнаженная раскрыта пред вами. Внимайте бесстрастно в ее диковинное устроение.

Воздух словно наэлектризовался. Художник уже давно мечтал выплеснуть все накопленные в безмолвном одиночестве свои переживания, высвободить пернатые свободолюбивые мысли, и вот, наконец, ему выдалось удачное сложение судьбы. Девушка слушала его россказни, дивилась его речам, не перебивая, но и не выказывая сострадания. Столь нестандартная дикая жизнь, устаревшее понимание самой жизни, притягивали ее интерес, однако она не мыслила примерить ту замысловатую роль творца на себя.

– Однако сейчас я один, без конца творю, более никому не доказываю свою правоту. Меня словно нет, и не было никогда. Я желаю дарить людям добро и красоту, но почему-то им чужды мои мечтания.

В поэме Джона Мильтона, Адам обращается к Еве с такой чувственной позицией с такой жизненной фразой – Она мое второе я. И вправду любовь неразрывно соединяет воедино мужа и жену, сближает и обоготворяет их. Сливаются любящий мужчина и любящая женщина, человек и творчество, богомыслие и истина. По отдельности они не создадут те сонмы творений воссозданных во имя благословенной любви, вместе же им многое подвластно. Но у первого человека был выбор, а есть ли выбор у нас? Неужели необходимо увидеть всех женщин мира, чтобы сердцем избрать из них одну единственную? Нет, это бесполезно. Ибо Господь по веянию судьбы повстречает выдающегося Художника и монашенку Музу, и отныне они потеряют сердечный покой. Вот почему Адриан изливал мытарства своей души обильными выплесками амброзии, потому что Эмма ранее казалась ему совсем другой. На самом деле она не понимает его мировоззренческие взгляды. Но при этом слушает его речи. Ей видимо что-то интересно в нем. Она явно считает, что он обреченно сумасшедший. Однако допив чай, девушка решает помочь художнику, словесно обрисовав сложившуюся картину его жизни.

– Вы, вне сомнений, художник, но ваши укоры неправдоподобны, ваши уколы чужой гордости, скорее всего, исходят от собственной гордыни. Хотя вы и считаете себя ничтожным созданием, все же в своих видениях мира вы полноправно уверены, потому столь нетерпимо нападаете на общество, вы словно возноситесь над неправедными людьми. По крайней мере, так было в прошлом. А теперь замыслили изменить меня, не так ли?

– В одиночку, разве я кого-либо или что-либо могу изменить. Все мои потуги лишь будят людей от душевного сна. После чего немного озираясь по сторонам, они вновь засыпают мертвым сном. А наглости и возношения во мне нет. Посмотрите вокруг. Я нищ всеми аспектами бытия. Вдобавок ко всему прочему обыденно мое тело трясет и душу переворачивает наизнанку, когда я произношу протестные высказывания. Насколько вам известно, гордость подразумевает силу и упрямство, и насколько вы видите, во мне они не наблюдаются.

– А ваше поведение разве не апатия, постоянное погружение в себя, это и есть скрытное одиночество в открытом обществе.

– Потому что я сторонник честности во всем. Если мне грустно, я грущу, если мне весело, я улыбаюсь. А люди требуют, чтобы я лгал, радуясь с ними всегда. Им не по душе моя честность. Я одинок и им это не нравится. Нарушая общественные порядки дружелюбия, я тем самым вызываю ненависть к себе. Например, в классе собралась группа учеников, они что-то совместно делают, а один ученик в это время отходит в сторону и занимается порученным занятием единолично, ни с кем не сообщаясь. В ответ толпа обернется и обозлится на него, по причине не солидарности и вне общественности сего студента. Люди забывают о свободной воле человека, о безмолвном уединении, о покое души столь необходимом для художника. – Адриан оглянулся и завидел за окном огромный городской плакат. – Вот посмотрите до выборов президента, осталось несколько месяцев, но уже ясно кто будет избран властью, а не народом. Реклама строится таким изощренным образом, что выбор у граждан великой страны просто отсутствует. Всюду изобразительно вывешена одна личность и разве обладающий властью сможет отринуть столь прибыльный капитал удобств и богатств из-за маловажного мнения избирателей, нет, свое место он так просто не потеряет, не расстанется с нажитым тщеславием. И конкурентов у тирана просто нет, а если и появляются отдельные не вселяющие доверие субъекты, то те горе оппоненты затмеваются, либо отсекаются вовсе. На небосклоне политики светит всего одна звезда, вот только люди, не обладающие приближенностью к главе государства, знают правду, посему не пойдут на выборы без выбора. А верные псы в виде молоденьких организаций, партий и просто почитателей крошек с царского стола, будут всячески потворствовать, и угождать любому новоявленному тирану и деспоту. Ведь выгодно сплочение с тем, кто расточает силы приказного повеления. – отрешенно говорил Адриан.

– Вы видимо плохо разбираетесь в политике. – сотворила скоропостижный вывод девушка.

– Зато неплохо просвещаю людей. Помнится как преподаватель, который готовил меня к экзаменам, оценивающе осмотрел меня и сказал – Ты здоров, талантлив, нам такие студенты нужны. И я ему ответил, или скорее спросил – А разве больные и менее талантливые молодые люди не могут учиться здесь? В ответ на мой вопрос он лишь помотал головой, намекнув о естественном отборе, о таком расчетливом и циничном. Если вникнуть в систему учения, то можно отыскать много несоответствия нравственному закону совести. Потому отдав кесарю кесарево, я ушел из университета, устремляясь в свободное плавание творчества, где меня никто не будет неволить, умасливать, принуждать или осуждать. Я один наедине со всей вселенной.

– Если вы так любите одиночество, то для чего вам я? – спросила ненавязчивая Эмма.

– Для вдохновения. Любовь это новый вдох, вдыхая нечто новое, ранее неведомое, мы преображаемся, мы просвещаемся. И ныне я желаю дышать вами. – сказал Адриан и покрасневши умолк на целое мгновение.

Долго они предавались обоюдной беседе. Поначалу Адриан поведал свои секретные воспоминания, затем потаенные мысли изрек кротким гласом покаянного отрока. В эпилоге разговора прозвучала сентенция жизни Эммы, в более живых красках, но не столь драматичная сколь у предыдущего оратора.

Безусловно, покинув общественный институт стереотипов и типичных систем, ибо всем страждущим знаний предлагается такое нехитрое стечение учебы, он отверг тот растоптанный расторопный путь, который сулил ему в будущем некоторые привилегии и пускай малый, но материальный доход. Однако, даже проучившись до конца, ему было бы стыдно говорить об этом учении, ведь это означало бы мирное существование и согласие с неправдой, потому при наличии диплома о высшем образовании стыда ему было бы не избежать. Но уйдя, Адриан показал себя характерно слабым мыслителем и сильным ходатаем одновременно, его слабость была выражена в нехватке терпения, а его сила в уверенности своего отличительного от других мнения. Когда Адриан писал заявление об отчислении, преподаватели, столпившись возле него, отговаривали его от столь бездумно поспешного решения, к нему явились те учителя, которые раньше равнодушно не замечали его жизнедеятельность, но в эту роковую минуту лицемерно спохватились. Они упрашивали его остаться в университете. Но Адриан, будучи непреложным в видах на жизнь, покинул обиталище успешных отличников, у которых будут высокие оценки по жизни, но на смертном одре будут ли они таковыми безупречными. Они учатся подобно космонавтам, которые год живут в небольшом помещении имитирующего космический челнок или трюм станции, год – как предположительный срок полета на далекую планету, и вот целый год они сидели взаперти и много ли там они совершили добрых дел? Вот так и студенты в четырех стенах толпятся бездействием, толком не осознавая насколько бесполезны их полеты в клетке, насколько пустынна учеба в темнице. Так может быть однажды, кто-нибудь забудет захлопнуть дверь и мы, почуяв свежий воздух свободы, высвободимся на волю, минуя затхлые камеры мира бессмысленных знаний.

Жаль, что гений демонстрирует зрителям только чертежи своих замыслов, либо только мысленно источает высоту своей словесности. А люди в ответ лишь крутят пальцем у виска и громко хохочут. “Это невозможно” – звучит насмешкой их приговор, ибо талант гения противоречит академии той мачехе всех наук.

Ценители искусства, сомневаясь монотонно, видят глыбу мрамора, такую огромную и неподъемную пред их очами, либо всего лишь камень, который пылью станет из-под резца творца. Минут зимы, занавес спадет с чудесного творенья, и зритель ахнет, смахивая с очей умиления слезу. И тогда восхищенье в них заиграет дрожащим бубенцом восторга. А ваятель юноша, подобный образно созданному Давиду, некогда униженный и оскорбленный, в прахе камня, грязный и голодный, не обласканный женским вниманьем, воссияет ярче звезд, выше всех светил взлетит. Таков замысел Творца. Фениксу гениальности для жизни необходимо умереть и восстать из пепла, воскреснуть в пламенном свете неугасимой славы.

Рисунок десятый. Подражание

Сознание души прояснилось и в том потустороннем пространстве, сверхъестественно Эрнесту явилась Эмма, она нежно объяла дремлющего сновидца трепетными дланями. И с того момента сей акт неожиданной нежности повлек за собою всяческие неясности. Во сне, восторженный и непомерно радостный, он словно невесту взял деву на руки, словно игрушечную поднял над землею. И вот они поднимаются наверх по лестнице, они вдвоем единое целое, их взгляды соприкасаются, мягкостью и любовью озаряя друг друга. И дойдя до последнего этажа, показывается последняя ступень к счастью. Но там наверху стоит некто темный и зловещий, тот соперник лишь протягивает руку вперед и легким движением толкает ненавистную ему пару назад. Эрнест ощущает, как он опрокидывается, они сейчас разобьются, упадут и…

Эрнест отворяет расширенные ужасом глаза, без боли и привыкания к свету, будто он был заранее готов к возвращению души из мест столь отдаленных, сколь далеки звезды. Понимание виденного им сна пришло к нему сразу и основательно – есть другой, неприятель, который не позволит им быть вместе, всё предельно просто, всё непостижимо сложно. До крайности возмущенный укором правды, он не решился продолжать наблюдать пророческие сновидения, ведь ничего хорошего они ему не сулили, а напротив, он предвосхищал скорую расправу над ним.

Давненько розовое светило скрылось в туманность неба, его уход казался роковым предзнаменованием, сменив орбиту, солнце словно сменило место работы, но научившись у дам кокетливой таинственности, в сию пору оно прячет личико в воздушных кружевах платья или отгоняет злопыхателей облачной вуалью невесты. Дожди стали редки, им на смену пришли первые заморозки. Иней сахарной пудрой ложится на поверхность земли. Легкая стужа огорошивает несчастных путников, снующих по суетливым служебным надобностям. Всё чаще слышны чихи и вздохи, кашель и всхлипывания. Люди стали медлительнее, молчаливее, только поэты нарушают обет молчания и, не умолкая вторят наперебой с засыпающими духами осени. Всюду слышен реквием ветра над могилою золотой королевы.

Не нравится Эрнесту эта тоскливая дождливая пора и всё тут. Будучи с рождения пылким и вздорным, он не располагает желанием меланхолично творить, а также, будучи далеким от искусства, он всячески капризничает и не усматривает в осени никаких феноменальных чудес. Вспыльчивый нрав юноши не утихает ни на минуту, его бестактное негодование возрастает в прогрессии с каждым днем. Однако однажды он услышал телефонный звонок. В пижаме, практически, в чем мать родила, он заспанно поднял трубку телефона и распознал слухом знакомый, слабый голосок. Приглушенно, еле слышно, говорил на другом конце провода Чарльз Одри.

– Тайна почти раскрыта! – провозгласил детектив. – Эрнест, вы слушаете меня?

– Да-да, конечно, я внимателен к вашим словам. – позевывая пробубнил юноша.

– Слышу в вашем голосе нотки недолжного отчаяния. Так извольте, я сию же минуту их начисто развею, указав на адрес проживания предполагаемого преступника. Я опишу вам место, где находится ваша возлюбленная Эмма! – с самого начала детектив заинтриговал Эрнеста, а затем продолжил. – Совсем недавно, побывав в картотеке института, и представившись их коллегой, я узнал о Художнике несколько подробностей. Там я подчерпнул много необходимых для нас знаний о нём. Хотя добытые мной сведения могут оказаться ошибочными, поэтому, Эрнест, вы не спешите с выводами и скорыми обвинениями, покуда они не подтвердятся достоверными неопровержимыми фактами.

– Скажите, наконец, где скрывается этот желчный злодей! – выпалил юноша, крепко сжимая в кулаке телефон.

– Вот этого вашего горячительного отношения к делу я и побаиваюсь, я искренно беспокоюсь о вашей несдержанности. Неужели вы вновь хотите угодить в тот омут с головой и погибнуть от собственной глупости?! – выпалил детектив. – Успокойтесь, выслушайте меня. – затем Чарльз Одри размеренно продолжил. – Я сейчас не в силах вам помочь, посодействовать вам, так как мое тело сломлено и лежа на постели, я немногое смею предпринимать. Посему вам одному придется искать леди Эмму. Запомните, Художник наивен и потому очень опасен. Наивность, скрещенная с талантом, дает в итоге гениальное безумие, которое способно перевернуть закоренелое представление о мире, раскрыть шире представления о человеческих возможностях. Он умертвит вас не физически, а духовно, поэтому не поддавайтесь иллюзиям. Или ущипните себя, если увидите нечто нереальное.

Это всё что я хотел сказать вам, точнее предупредить вас. Улица Олд Мередит, дом 24. Сообщите сразу, как только что-нибудь узнаете. Приготовьтесь к худшему и распутайте это дело до логического завершения. Разрубите, наконец, подобно Александру этот гордиев узел, и найдите леди Эмму свою единственную возлюбленную. – Чарльз Одри усмехнулся. – Самая настоящая сказка, рыцарь, принцесса и чудовище. На этой сказочной ноте, я оканчиваю свою речь, и желаю вам удачи.

– Выздоравливайте быстрее, сэр, вы еще будете отплясывать на нашей с Эммой свадьбе!

В ответ детектив хмыкнул, но промолчал, он повесил трубку и на том коммуникационная связь между ними оборвалась.

Эрнест впервые крепко-накрепко призадумался, речь Чарльза Одри несколько смягчила его необузданную одержимость.

В то время как детектив в свою очередь погрузился плечами в подушку. Безропотно преодолевая болезнь сердца, он гадал, каким же обликом разрешится загадочная история о Художнике, эта последняя детективная эпопея в его долгой карьере. Теперь он может в мирном спокойствии предвкушать аплодисменты, либо освистывания, это смотря каким образом, поведет себя Художник. Облегчение чувствовалось в изнуренном теле старика, но покой душевный недолговечен, увы, его пугают неутихающие опасения и каверзные приговоры пасторальных мелочей. Например, интересна и страшна версия Томаса Свита о мистическом подпитии деяний подозреваемого оппонента, если оный обладает магическими способностями, что вполне имеет право на жизнь, то это обстоятельство не светит никакими доброжелательными намеками. “Рано или поздно им предстоит встретиться, Художнику и Эрнесту. И мне нет в их невоздержанных соображениях никакого места, как говорится – третий лишний” – мерно размышлял Чарльз Одри. – “Не предполагал я, что столь угнетающая осень явит настолько яркое приключение по мою седую душу”.

В этот же день вечером, детектив изрядно согревался облепиховым соком. Он также разговаривал с соседкой, пожилой дамой, которая принесла ему запечатанное письмо.

– Этот ярко желто-оранжевый сок целебен по свойствам, и даже лучше помогает при простуде, чем ваши хваленные вредные для печени таблетки и микстуры. Облепиховый сок сладок, впрочем, и достаточно кислый по вкусу, он словно целебный эликсир помогает мне. Я верю, что этот напиток исцеляет мое тело и мне становится легче. Без веры невозможно исцелиться.

– Возьму на заметку, и рецепт приготовления напишите, если вам не трудно. – попросила соседка.

– Разумеется. Но по какому делу вы пришли ко мне, смею спросить?

– Ах, да, вы меня совсем заболтали. Вам сегодня днем пришло письмо, но вы были столь плохи, что я не решилась беспокоить вас, мистер Одри. – и она протянула больному конверт.

– Благодарю, вы столь учтивы. – затем добавил. – У меня, кажется, оставалась одна баночка облепихового сока, можете взять себе на пробу. Уверен, этот сок вам понравится. Посмотрите в холодильнике на нижней полке.

И соседка, распознав явственный умысел детектива, удалилась на кухню, создав тем самым тишину и уединение. Чарльз Одри, оставшись один на один с посланием, распечатал конверт и развернул аккуратно сложенный листок бумаги, от коего явственно пахло краской. Карандашом было начертано, а тушью и пером было обведено следующее послание:

Детектив Одри, я достоверно наслышан о вашей сыскной деятельности и уважаю ваши достижения в области познания преступлений. И вы, раскрыв все свои умственные способности, решили дерзновенно вторгнуться в мой замысел. Вот только я, к вашему сведению, нисколько не скрываюсь, так как я не злодей, я не убийца. Я греховен лишь помыслами, только они омрачают мою жизнь, кои вы не в силах прочесть. Для чего мне прятаться, если я невинен. А люди сами творят выбор. Ваш друг Эрнест избрал парадиз, созданный его же воображением. Вы, должно быть, понимаете, что картина есть плоскость, лишь человеческое сознание преобразовывает изображение в нечто большее величественное. Именно в нас заключен дух распознающий истину от неправды. Сознаюсь, я умышленно подверг Эрнеста испытанию веры, и он потерпел безоговорочное поражение. Отныне он заключен в написанную мною картину, однако он выглядит вполне счастливым. Его слабое место было легко распознать, впрочем, ваше мне также известно. Чарльз Одри, я прекрасно ведаю о вашем прошлом, ваше ахиллесово сердце на моей ладони. И если вы не прекратите докучать мне всяческими необъективными обвинениями, вас ожидает подобная участь, которая постигла вашего друга. Поэтому уезжайте отсюда, и тогда вы обретете тот покой, который вы по праву заслужили.

P.S. Эмма вольна своим выбором. И вы вольны избирать верный путь.

Чарльз Одри внимательно прочел все строфы адресованного ему письма, нисколько не изумившись начертанному краткому посланию Художника. Несколько минут подумав, он мысленно заговорил сам с собой – “Трагедия быть художником и не иметь краски, быть музыкантом без инструмента, обладать дивным голосом и не обладать достойной композицией. Миновали те стародавние времена, когда человек еще не изобрел все эти предметы помогающие самовыражению и восхвалению Создателя. Но неужели их таланты никоим образом не воплотились в дивные творения? Впрочем, трагичней всего иметь всё надлежащее, при этом ничего не делать и предаваться лености. Художник прав, я пытаюсь отнять у него богоданное вдохновение, источаемое прекрасной девушкой” – по комнате пронесся глубокий болезненный вздох сожаления. – “Я непременно уеду, как только немного поправлюсь. Попрощаюсь со всеми суетными тяжбами, и покину сей родной туманный островок” – таковыми стались мысли детектива.

Шмыгнув носом, он уложил письмо обратно в конверт. Температура его тела постепенно поднималась, отчего его лихорадило, однако он знает, что когда станет жарко, это будет означать, что температура достигла максимума, можно будет ее понижать. А теперь, когда всё разрешилось, он переживал лишь за Эрнеста. Чарльз Одри заведомо догадывался о произошедшем событии, имитируя сцены воображением. Он чуть слышно прошептал – Неужели Художник и впрямь совершил переворот в искусстве, обезумев стер грани реальности или…. Об остальном ему и думать было страшно. Одно он знал наверняка, даже если он, старик, неблагоразумно решит противостоять Художнику, то не сможет выстоять в этой схватке по причине своей болезненности. Отныне сей история в руках юной Эммы.

Отмотав время назад, можно будет взглянуть на то, как судьба заковала Эрнеста в вериги злободневных раздумий, кои скоро оборвались, как только к его сердцу поступили спазмы нетерпимости. Стремительной решительностью к действию подкрались к нему желаемые катарсисы. Подобно сверкнувшей молнии он вознамерился спасти возлюбленную, чего бы ему это ни стоило. Воспротивившись жалобным уговорам разумной совести, вопреки совестливому разуму, он наскоро оделся и поспешил по узнанному указанному детективом адресу.

Весь преодолимый путь его мучили гротескные сомнения – А что если Художник давным-давно переехал, сменил убежище для своих вероломных козней, где он грязным образом домогается внимания Эммы и заставляет ее позировать, может быть даже обнаженной. Юноша возымел столь грубые сомнения, эти варварские мысли, словно осиновые колья, вонзались в сердце воображаемого ему вампира, впрочем, даже запах краски стал для него подобен едкому плачевному аромату чеснока. “Или злодей простой самолюбивый соперник, что ж я не потерплю третьих лиц в нашем с Эммой романе” – гневно рассуждал Эрнест. Не ведал ревностный путник, что ревность рождает безрассудство. Держась за поручень в общественном транспорте, Эрнест жмурил глаза, дабы не злиться на разнообразные по силе и точности толчки в спину. Вот чья-то сумка бьет ему по ногам, рядом кричит ребенок, а родители не спешат успокоить свое заплаканное дитя, привычные к таким громким звукам они не думают об остальных пассажирах. В общем, всё воздействовало на молодого человека весьма угнетающим гонором. И когда молодой человек покинул транспорт, он почувствовал себя полностью измотанным и выжженным изнутри не высвобожденной яростью.