Генерал де Голль и Россия

Генерал де Голль, таким образом, совершенно не был готов отстаивать в Москве собственно французскую линию, коль скоро ему твердили, что фактическое положение дел, то есть господство СССР в Восточной Европе, уже, по сути, утверждено англо-американцами. Эта деталь важна, поскольку почти все биографы генерала де Голля с неодобрением отмечают, что во время переговоров со Сталиным он молчаливо соглашался с претензиями советского лидера. Разве не соответствовало это поведение тем рекомендациям, которые ему давали самые компетентные его сотрудники?

Эта поездка примечательна во многих отношениях. Своей продолжительностью, как мы уже говорили, обусловленной не только погодными условиями, увеличившими время на переезды, но и желанием председателя Временного правительства посмотреть СССР. Прибыв в Баку 26 ноября, генерал провел там два дня, «которые хоть как-то заполнили поездка по полупустому городу, представление в городском театре, чтение сообщений агентства ТАСС…»45 Его недовольство здесь очевидно: его совершенно не устраивает крайне неспешный темп визита, навязанный хозяевами, хотя остановка по пути в Сталинграде и отвечала его желаниям. Он успокаивается только по прибытии в Москву, и неделя пребывания в советской столице не вызывает у него никаких жалоб. Хотя поводов для них было более чем достаточно.

Первая встреча со Сталиным состоялась в Кремле, вечером того же 2 декабря, когда генерал прибыл в столицу. В своих «Мемуарах» он набрасывает портрет Сталина следующими красками: «Коммунист, одетый в маршальский мундир, диктатор, укрывшийся, как щитом, своим коварством, завоеватель с добродушным видом, он все время пытался ввести в заблуждение. Но сила обуревавших его чувств была так велика, что они часто прорывались наружу, не без своеобразного мрачного очарования»46.

Главная черта Сталина, которая выходит на первый план в этом комментарии и к которой генерал много раз возвращается в «Мемуарах», – коварство. Жан Лалуа в написанных впоследствии воспоминаниях подчеркивал, что холодность Сталина к своему собеседнику открыто проявилась уже в ходе первой встречи, и Роже Гарро, со своей стороны, также упоминает о «холодном приеме». Действительно, и Лалуа прямо об этом пишет, малорослого, тщедушного, сухорукого Сталина, не отличавшегося выправкой, мог привести в замешательство сам вид человека, как будто сошедшего со средневековой гравюры, человека, который подавлял его физически и обращался к собеседнику отнюдь не просительно, а со всей надменностью, какую генерал де Голль умел демонстрировать, чтобы подчеркнуть, что олицетворяет собой великую державу, достойную быть представленной за одним столом с победителями. И генерал заметил, что Сталин на протяжении встречи, говорил ли он или молчал, «все время чертил какие-то каракули»47.

Первая тема, которую генерал де Голль48 хотел затронуть, поскольку для него важнее всего было признание за Францией права на полноценное участие в послевоенном переустройстве мира, касалась Германии. Но прежде чем приступили к этому вопросу, случилась непредвиденная пикировка на тему восстановления промышленности СССР и Франции, в ходе которой Сталин сразу же воспользовался возможностью показать, насколько невысоко он ценит Францию. Как только генерал поздравил Сталина с быстрым восстановлением Сталинграда, тот, в свою очередь, спросил его, в каком состоянии находится французская промышленность. Генерал долго рассказывал об усилиях, которые предпринимала его страна, упомянул о потребностях Франции, в первую очередь военных, и пожаловался на то, с какой задержкой реагируют американцы на его просьбы о поставках оборудования. Сталин резко ответил ему, что страна должна рассчитывать только на себя.

Затем перешли к главному вопросу, германскому. Генерал углубился в близкую ему тему причин катастрофы Франции в 1940 г. По его мнению, способ решения вопроса с границами в Версале не обеспечил безопасность Франции; он добавил к этому еще один фактор нежизнеспособности Версальского договора: отсутствие России, традиционной союзницы Франции, на переговорах по нему. К этой теме в ходе встреч со Сталиным генерал возвращался неоднократно. Франция и Россия, связанные традиционной дружбой, бывшей залогом их безопасности, были разделены в 1918 г. революцией и Брестским миром, противоречащим духу их союза и интересам обеих стран, к чему впоследствии добавилось отсутствие реальной отдачи от договора 1935 г. Вследствие этого разлада в середине ХХ в. обе страны оказались вынуждены по отдельности противостоять возродившейся победоносной Германии. Именно желание вернуться к этому союзу, необходимому для их безопасности, побуждало генерала де Голля, и он это неоднократно подчеркивал, к выдвижению ряда конкретных предложений по Германии. Атмосферу переговоров делал столь странной, часто туманной из-за обилия недомолвок со стороны обоих собеседников, тот факт, что Сталин – несмотря на всю свою холодность и даже неприязнь по отношению к Франции, проявившиеся 2 декабря, – и де Голль постоянно подчеркивали, какую поддержку СССР оказывал Франции, чтобы позволить той оказаться в стане победителей. Именно Сталину, отмечал де Голль, Франция обязана своим участием в заседаниях Консультативной комиссии. Молотов, в свою очередь, напомнил французскому министру иностранных дел в ходе их рабочего заседания 5 декабря49, что в Думбартон-Оксе, где обсуждались проблемы коллективной безопасности, СССР добился для Франции статуса постоянного члена Совета Безопасности. В обоих случаях, и с Советом Безопасности и с Европейской консультативной комиссией, США выступали решительно против любых уступок Франции, и представители Вашингтона упорно стояли на своем, поскольку, говорили они, разгром 1940 г. и режим Виши переводят Францию в ранг побежденных, что делает немыслимым ее участие в послевоенном переустройстве мира.

Настойчивость советской стороны в подчеркивании того, сколь многим Франция обязана ее поддержке, могла сравниться в ходе этих переговоров лишь с той ловкостью, с какой генерал де Голль увязывал выражения благодарности с выдвижением на первый план исторической общности интересов в области франко-российской безопасности. Диалог, несомненно, преисполненный лицемерия, но он объясняет, почему постепенно германский вопрос удалось сделать главным пунктом повестки дня.

Требования, предъявляемые от имени Франции генералом де Голлем, были совершенно четкими – Рейнско-Вестфальская область должна отойти к Франции, а над Рурским бассейном следует установить международный контроль. Сталин ответил, что все зависит от безопасности границ. И по этой причине вопрос западных рубежей Германии не может рассматриваться в отрыве от вопроса восточных границ, что подразумевало присоединение Восточной Пруссии к Польше. Де Голль не возражал против этого требования, хотя его собеседник напомнил ему, касаясь требований Франции, что на любую договоренность нужно согласие двух других союзных держав. В конечном итоге в ходе первой беседы Сталин добился согласия Франции на границу по Одеру–Нейсе, не сделав навстречу де Голлю никаких реальных шагов. Но в то же время он настаивал на переговорах по франко-советскому договору, успех которых, как он уверял, сдвинет с мертвой точки решение всех остальных вопросов. Сталин сказал так: «Французы теперь поверили, что русские будут драться против немцев, а русские верят французам. Это создает благоприятные условия для пакта. Вопрос этот надо обдумать».

Вопрос вынесли на рассмотрение на следующий день. Отстояв службу в храме Святого Людовика Французского, генерал встретился со Сталиным на официальном завтраке, устроенном в доме приемов иностранных делегаций на Спиридоновке. На застолье, хозяином которого выступал Молотов, присутствовали, помимо двух глав государств, три заместителя наркома иностранных дел, Деканозов, Литвинов и Лозовский, и французская делегация в полном составе. В тот день Сталин был настроен благодушно. Он сразу же произнес тост в честь франко-советского альянса, «настоящего альянса, а не такого, как с Лавалем», подчеркнул он, на что де Голль ответил, что он не Лаваль и договор заключается в совершенно иных условиях50. Атмосфера царила непринужденная, но политика не давала расслабиться окончательно. Так, Сталин упомянул Мориса Тореза, которого во Франции считали дезертиром. Генерал нахмурился, и Сталин взял примирительный тон: «Не обижайтесь… Я знаю Тореза, и, по-моему, он хороший француз. На вашем месте я бы не стал сажать его в тюрьму… по крайней мере, не сразу». Но главной задачей оставалось составление текста документа, которым занимались Бидо и Молотов. При всем радушии хозяев, французы не избежали намеренных проволочек с их стороны, а иногда и довольно оскорбительных замечаний. Молотов вдруг прекратил дискуссию, придав лицу выражение озабоченности: «В каких условиях может быть ратифицирован франко-советский пакт, поскольку Французское правительство является временным? – поинтересовался он. – Должна ли Консультативная ассамблея Франции участвовать в этом акте?» И далее Молотов заговорил о неких «сомнениях советских юристов». Де Голль не попал в ловушку, а значит, был к ней готов, и отреагировал с долей сарказма: «Вы же подписали договор с Бенешем. А ведь его правительство, насколько мне известно, является временным. К тому же оно находится в Лондоне…»51 Молотов не нашелся, что ответить, и вопрос ратификации больше так и не поднимали.

Приемы следовали один за другим, в посольстве 4-го и 5-го, на Спиридоновке опять 4-го, а также посещения города, московского метро, заводов, концертов – всего хватало в программе, которую де Голль находил иногда чересчур насыщенной, ибо, как он сам напоминал, он прибыл в Москву, чтобы говорить о главном. Сталин главным считал Польшу и, уговорив своего визави согласиться на границу по Одеру–Нейсе, собирался заняться политическим будущим этой страны в свойственной ему манере. Де Голль был осведомлен о его целях, он знал, что Польша – главная ставка в этой игре, готовился к этому, но, наверное, даже представить себе не мог, до какой степени непреклонным окажется Сталин в этом вопросе, включенном в повестку дня на встрече в Кремле 6 декабря. Де Голль знал уже благодаря только об этом и твердившему Бидо, что для Сталина «польский вопрос решающий». Накануне этой кремлевской встречи Молотов и Бидо встретились также в Кремле, на рабочем заседании, посвященном подготовке договора. Но, открыв дискуссию и еще раз без обиняков напомнив о том, как СССР содействовал вступлению Франции в клуб победителей, Молотов объявил, что сначала необходимо обсудить польский вопрос, по которому мнения Парижа и Москвы расходились. «Это облегчило бы подготовку договора», – добавил он. По окончании дискуссии, в ходе которой он проявил немалую настойчивость, Молотов вновь не удержался от недипломатичного замечания в том духе, что у делегации, которая сейчас находится в Москве, широкие полномочия, раз уж возглавляет ее сам генерал де Голль, председатель Временного правительства: «Если бы позиция французского правительства в 1939 году была более уступчивой в польском вопросе, то немцы не были бы во Франции, а Советский Союз не был бы вынужден вести четвертый год эту войну. Сближение позиций Советского и Французского правительств в польском вопросе явилось бы базой заключения советско-французского договора… Если французы не могут сделать шаг вперед в этих отношениях, то возникнут сомнения в политической базе договора»52. И Молотов добавил, что Сталин готов вернуться к этой теме в ходе общения с генералом.

Когда политики 6 декабря встретились вновь, де Голль был начеку и перешел в наступление на своего оппонента по польскому вопросу, напомнив об узах, издавна связывающих Польшу и Францию, и о роли этих уз в европейской истории. Ответная реакция задетого за живое Сталина вылилась в настоящую обвинительную речь против польского правительства в Лондоне, которое, по его словам, пассивно наблюдало из английской столицы за тем, как сражаются за освобождение польской земли Красная армия и независимые вооруженные силы правительства в изгнании. Он заявил также, что именно лондонское правительство несет ответственность за подавление Варшавского восстания немцами, ставшее возможным, поскольку командование Красной армии, с которым предварительно не посоветовались, не успело вмешаться. Сталин призвал де Голля занять более «благоприятную», чем англо-американская, позицию по Польше («я рассчитывал и продолжаю рассчитывать на это», – добавил он с оттенком цинизма) и оказать давление на поляков, чтобы заставить их принять его взгляды. Генерал ответил, что будущее правительства Польши в руках самих поляков, что выборы на основе всеобщего избирательного права позволят им выразить свою волю. Стоит отметить, между прочим, одну из этих взаимных пикировок, отличавших даже самые мирные беседы Сталина с де Голлем. Сталин, желая предостеречь генерала де Голля от любых проявлений снисходительности к лондонским полякам, привел в качестве примера поддержку англичанами Михайловича в Югославии и провел неприятную параллель, сказав, что боится, «чтобы то же самое не получилось с польскими жиро и лавалями, которые заседают в польском эмигрантском правительстве в Лондоне». Задетый этим замечанием генерал чуть позже отреагировал так: «Между этими двумя людьми [Жиро и Лавалем] есть разница в глазах французов. Дело в том, что Лаваль сотрудничал с немцами, а Жиро, каковы бы ни были, впрочем, его взгляды, с ними никогда не сотрудничал». Встреча завершилась безрезультатно, вопрос о договоре остался в подвешенном состоянии, но генерал де Голль вынес из беседы неутешительный для себя вывод, что сопротивление Вашингтона и Лондона давлению Москвы на Польшу и, шире, на всю Центральную Европу и Балканы, вероятно, продлится недолго. Главный итог дня для него: «Сталин постарается совершить с нами сделку: выторговать в обмен на договор наше публичное признание его политики в Польше»53.

Вечером 6 декабря переговоры, казалось, зашли в тупик, но на следующий день, как отмечает талантливый мемуарист, каким, несомненно, был де Голль, комедия, продолжавшаяся три дня, приняла один из тех оборотов, которые так хорошо знакомы политикам. На сцену вышел Черчилль с неожиданным предложением. В шесть утра английский премьер-министр отправил Сталину телеграмму с предложением проекта, способного разрядить обстановку: распространить действие франко-советского договора, явно обреченного на провал, на Англию. Англо-советский договор, подписанный в 1942 г., Черчилль предлагал увязать с соглашением между Парижем и Москвой, что позволило бы на основе этой тройственной структуры создать прочный треугольник Москва–Лондон–Париж, который мог бы разрешить множество европейских проблем. Молотов сообщил о предложении Черчилля Бидо. Тот отнесся к нему совершенно по-деголлевски: «Не повлечет ли это предложение за собой определенное принижение Франции? Не станет ли Франция актером второго плана в тройственном договоре, в котором английская сторона участвует с 1942 года?» Генерал де Голль реагировал гораздо более бурно. Как Черчилль осмелился вмешаться во франко-советскую дискуссию, обратившись напрямую к Сталину и проигнорировав Францию? Он тем самым низвел ее до второразрядной державы, предположив, что в этих переговорах участвуют карлик – Франция – и два гиганта. Все затеянное де Голлем предприятие по торжественному утверждению статуса, ранга Франции в качестве государства, равного другим творцам победы, в качестве полноправного члена клуба победителей, тем самым ставилось под угрозу, и к тому же главной ее союзницей. В своих «Мемуарах» де Голль привел целый ряд аргументов, оправдывающих отказ от предложения Черчилля. Он возражал против оскорбительного для Франции предложения на том основании, что прямой двусторонний франко-советский договор будет более действенным в случае угрозы со стороны Германии, чем альянс, включающий страну, которой, как в данном случае Англии, напрямую ничто не угрожает. По причинам географического характера реакция Англии не будет ни достаточно быстрой, ни достаточно адекватной. «Наконец, – писал он, – если бы я захотел возобновить и уточнить когда-нибудь существующий договор между французами и англичанами, я бы не начал это, не урегулировав сначала с Лондоном основные пункты послевоенного устройства, по которым соглашения не было: судьбу Германии, Рейнской области, Рура, территориальные вопросы на Востоке и т. д.»54

Все это де Голль объяснил Сталину на следующий день в Кремле. Они собрались 8 декабря на очередную встречу, призванную, по словам генерала, «стать последним рабочим заседанием»55. Он отправился на него с Бидо, Гарро и Дежаном, в то время как Сталин явился с Молотовым и Богомоловым. Эту неординарную встречу открыло энергичное выступление генерала де Голля, который сразу же расставил приоритеты. Прежде всего германский вопрос. Он повторил уже ранее сформулированные им требования, подтвердил свое желание подписать франко-советский договор. Но он напомнил по этому поводу о своем неприятии схемы тройственного союза и предложил взамен более устраивавший его проект «трехэтажной системы»: франко-советский договор, англо-советский договор, франко-британский договор и увенчивающая все это система коллективной безопасности, включающая США. Поначалу Сталин отреагировал сухо, продолжая нахваливать достоинства трехстороннего договора. Затем вдруг сменил тон, заявив, что, двух– или трехсторонний будет договор, – в конечном итоге вопрос второстепенный и не такой уж важный. Он склонен, по его словам, отклонить предложение Черчилля. «Но нужно, чтобы Франция поняла, основной интерес Советской России в “польском вопросе”. Мы хотим видеть Польшу искренно симпатизирующей союзникам и решительно антинемецкой… Договоритесь с Люблином, и тогда мы сможем заключить с вами договор». Сделку предложили предельно откровенно. Конец встречи к тому же омрачило недоразумение, связанное с недостаточно четким переводом диалога. Генерал де Голль вынес из него вывод, что Сталин стремится к тройственному договору на условии установления официальных отношений между Францией и Люблинским комитетом. Франции предстояло обменяться с этим правительством официальными представителями и урегулировать вопрос с французскими военнопленными, находящимися в Польше. Генерал де Голль заметил, что, хотя он и готов установить контакты с Люблином, он отказывается, и категорически настаивает на этом, придавать им официальный характер. На данном недоразумении беседа прервалась, хотя Сталин и пытался успокоить собеседника. Когда де Голль сухо упомянул, что 10-го числа собирается покинуть Москву, вне зависимости от того, будет ли подписан договор, Сталин, в свою очередь, как хлебосольный хозяин, напомнил об обеде, который будет устроен в этот день в честь гостя. Бидо с Молотовым уточнили перед назначенным на 10 декабря обедом и встречей с полком «Нормандия–Неман», которому генерал устроил смотр, какую форму договора – двух– или трехстороннюю – Сталин в конечном итоге предпочитает. Ответ последовал недвусмысленный: речь шла, как и желал генерал, только о франко-советском договоре, пусть даже, как грубовато заявил Сталин накануне, «Черчилль будет обижен, но ничего страшного». Таким образом, недоразумение было устранено.

В течение этого дня, когда, по словам генерала, «царила довольно тяжелая атмосфера», польский вопрос занимал главное место в умах и в повестке. Генералу пришлось уступить настойчивым просьбам и принять в посольстве ведущих представителей Люблинского комитета: президента Берута, исполняющего обязанности министра иностранных дел Моравского и ответственного за национальную оборону генерала Ролю-Жимерского. Все трое подчеркивали свое желание, чтобы Франция, «бывшая во все времена другом Польши», признала Люблинский комитет и обменялась с ним дипломатическими представителями. Генерал де Голль принял примирительный тон, хотя и не скрыл в своих «Мемуарах», как его раздражали советские манеры этих польских чиновников, и охотно отправил в Люблин офицера Кристиана Фуше, чтобы положить начало диалогу. Но он упорно отказывался придавать этой миссии статус официальной, что привело к фактическому разрыву с Люблинской делегацией. Этьен Бюрен де Розье беспощадно отозвался об этой встрече: «У генерала де Голля сложилось впечатление, что он имеет с маленькими людьми, лишенными чувства собственного достоинства и пересказывающими выученный ими урок, людьми, у которых напрочь отсутствует настоящий национальный дух». Состоявшаяся спустя несколько часов встреча Жоржа Бидо с советским наркомом иностранных дел только усугубила то неблагоприятное впечатление, которое произвели на генерала его собеседники из Польши, и еще более – давление СССР, возобновившееся с новой силой. Молотов предложил Бидо на рассмотрение текст полностью составленного им коммюнике, объявлявшего об обмене официальными представителями между Парижем и Люблином. Можно ли представить себе более откровенное давление?56

Предложения американского посла Аверелла Гарримана и поверенного в делах Великобритании, которых генерал пригласил в посольство, также не отвечали его взглядам на ситуацию. Рассказав гостям о содержании своих переговоров со Сталиным и объяснив жесткость своей позиции в отношении Люблинского комитета, генерал услышал, как он сам признается, без удивления, следующие слова Гарримана: «Что касается нас, американцев, мы приняли решение демонстрировать свое доверие Москве». Сталин уже дал ему понять, что рассчитывает на понимание Лондона и Вашингтона по столь щекотливому вопросу. Хотя еще ничто ясно сформулировано не было, генерал догадывался, что однажды ему в одиночку придется защищать поляков.

И наступил последний вечер, когда Сталин устроил обед в Кремле. Этот обед, о котором его участники оставили столько воспоминаний, тем не менее, заслуживает отдельного рассказа. Он состоялся в роскошном Екатерининском зале, где собрались четыре десятка советских официальных лиц, члены французской делегации и представители США и Великобритании в Москве. Де Голля усадили по правую руку от Сталина, а Аверелла Гарримана – по левую. Бьющая в глаза роскошь, изысканность угощений – все это не могло произвести ожидаемого впечатления на генерала, славящегося своим аскетизмом. Атмосфера была «довольно холодной», если верить автору донесения, отправленного на Кэ-д’Орсэ. Поначалу Сталин вел с генералом разговор на военные темы. Благодаря этому обеду в нашем распоряжении еще один портрет Сталина за авторством де Голля, портрет, суммирующий впечатления, которые генерал вынес из их бесед. И этот портрет отличается большей нелицеприятностью по сравнению с тем, что он набросал после их первой беседы, состоявшейся 2 декабря. «Он старался казаться простым человеком с зачатками культуры, произнося по поводу сложнейших проблем суждения, полные нарочито примитивного здравомыслия. Вместе с тем он ел все подряд и наливал себе по полному бокалу из бутылок крымского вина, которые ему меняли одну за другой. Но за внешним добродушием в нем проглядывал беспощадный боец. К тому же все русские, сидевшие за столом, напряженные и внимательные, не сводили с него глаз. На их лицах читались угодливость и страх, на его – неослабевающая властность. Все участники обеда сидели как на иголках»57.

Генерал прекрасно понял, что собой представляет Сталин и как строятся его отношения с окружением, на которое он наводил страх. Затем пришло время тостов, бесконечных и так же наводящих страх. За приличествующим случаю вступлением – ибо Сталин поочередно произносил здравицы в честь почетного гостя, присутствующих иностранцев, а также французской армии и полка «Нормандия–Неман» – последовало продолжение: жутковатые тосты, на которые Сталин был мастак, полные скрытой угрозы для тех, кому они адресовались. Сколько свидетелей – Джилас в том числе – оставили о них свои рассказы и чуть ли не научный их анализ! Иногда угроза обретала зримые очертания. Так, подняв бокал за здоровье маршала Новикова, Сталин, перечислив, как и подобает, его достоинства, закончил словами: «А не будет хорошо работать, мы его повесим». Французов, добавлял он, похохатывая, наверняка удивляет такое обращение, «но разве мы не можем немного повеселиться?» Генерал шутку не оценил. Что касается советских гостей, они слишком хорошо знали, что значит стать объектом зловещих шуток Сталина.

Затем решили, что настало время вернуться к обсуждению договора, о котором, казалось, к тому моменту подзабыли. Дипломаты уединились в своем кругу, и если генерала беспокоили уступки, на которые могли пойти его соратники, то Сталин в нетерпении восклицал: «Ах уж эти дипломаты, все они болтуны! Чтобы заставить их замолчать, есть только одно средство: расстрелять их из пулемета». И чтобы слова не расходились с делом, попросил Булганина принести ему пулемет. Генералу, по его словам, до смерти надоел этот балаган. И, тем не менее, ему пришлось проследовать за Сталиным в соседний зал на устроенный для него показ пропагандистского фильма. Нападение Германии на СССР, ожесточенное сопротивление «русского народа», подчеркивал де Голль – который всегда проводил различие между русским и советским, – заканчивались в этом фильме разгромом Германии и революцией. Сталин попытался подпустить еще одну шпильку: «Боюсь, что господину де Голлю не понравился конец». На это генерал невозмутимо ответил: «Мне нравится ваша победа, тем более что в настоящей войне между вами и немцами все было иначе». Сталин не ответил, ведь возразить тут было нечего.

Генерал, констатировав после короткого разговора с Бидо, что переговоры по-прежнему упираются в совместное коммюнике, которое советская сторона увязывала с согласием на подписание договора, решил со всем этим покончить. Он резко поднялся и объявил о своем отъезде, к смятению хозяина, который пытался его удержать, предложив посмотреть еще один фильм. «Веселый», – добавил он для пущей убедительности. Генерал же решительно намеревался покончить с тем, что считал бесполезной комедией. К тому же было уже за полночь. Он вернулся в посольство, прихватив с собой Бидо, опасаясь, как бы тот не проявил слабость после его ухода и не уступил давлению советской стороны.

И началась новая комедия. С комфортом устроившись в посольстве, генерал ждал, какой эффект произведет его вызывающий уход, ждал, будучи убежденным, как он сам пишет, что желание Сталина извлечь хоть какой-то результат из их встречи перевесит стремление добиться своего. Расчет оказался верным. В два часа ночи ему принесли новый проект совместного заявления, который начинался так: «Временное правительство Французской республики и Польский комитет национального освобождения решили обменяться уполномоченными». Предложенный генералу текст устраивал его не больше предыдущих. Он не мог согласиться на редакцию, дающую основания предполагать, что обмен делегатами основан на каком-то официальном соглашении. И он предложил ограничиться простой констатацией факта: «Г-н Х прибыл в Люблин в качестве уполномоченного Временного правительства Французской республики», «Г-н Y прибыл в Париж в качестве уполномоченного Польского комитета национального освобождения». К этим ничего не обязывающим фразам генерал добавил условие относительно даты. Он потребовал развести по датам публикацию сообщения с объявлением о подписании договора в случае его заключения 10 декабря. Советская сторона настаивала на одновременном опубликовании обоих документов, но генерал, проявивший непреклонность, не соглашался и в конечном итоге добился своего. Почему? Мы к этому еще вернемся.

Сталин и де Голль независимо друг от друга решили присутствовать при подписании договора, которое должно было состояться в кабинете Молотова в пятом часу утра58. Ночь закончилась так же, как и начиналась, еще одной обильной трапезой, прошедшей в гораздо более теплой обстановке, чем первая. Сталин пытался расположить к себе, поздравил де Голля с умением сопротивляться его нажиму и произнес множество тостов за Францию и демократическую Польшу. Генерал с каменным лицом выслушивал эти излияния, но душу его приводили в смятение цинизм Сталина и его склонность насмехаться над собеседниками. Одним скупым штрихом он рисует картину прощания со Сталиным: «Со своими сотрудниками я вышел из комнаты. Обернувшись на пороге, я увидел Сталина, сидевшего в одиночестве за столом. Он вновь принялся за еду».

Он вылетел из Москвы через несколько часов и, сделав по пути остановки в Тегеране, Каире и Тунисе, вернулся в Париж 16 декабря, после очень долгого отсутствия. И с некоторой тревогой задавался вопросом, как Франция отреагирует на этот договор, появившийся на свет в таких муках.

Франция отреагировала в целом положительно. Прения в Консультативной ассамблее 21 декабря открыл Бидо, а с заключительным словом выступил сам генерал. Оба представили договор как «франко-русский союз в контексте преемственности политики Франции в области безопасности». Генерал подчеркнул: «Для Франции и России быть объединенными – значит быть сильными, а быть разъединенными – значит находиться в опасности. Действительно, это – непреложное условие с точки зрения географического положения, опыта и здравого смысла». Эти слова были встречены с одобрением. Общественное мнение, в большинстве своем, разделяло такую оценку, которая свидетельствовала о том, что Франция благодаря этим переговорам обрела свое неоспоримое место в мире. Что касается компартии, имевшей тогда большое влияние над рабочим классом и частью интеллигенции, она не могла не поддержать политику, возвращавшую ей ее авторитет и ведущих деятелей. Торез мог, наконец, вернуться в страну. Несомненно, некоторые правые политики и правая пресса выражали беспокойство тем, что ФКП, и без того достаточно влиятельная на политической арене Франции, воспользуется возможностью упрочить свои позиции во власти. Но в конечном итоге соотечественники де Голля были убеждены, что генерал с успехом отстоял в Москве место и авторитет Франции на международной арене.

Какие воспоминания оставил о себе де Голль у своего кремлевского визави? Хотя тому удавалось временами демонстрировать любезность и даже доброжелательное отношение к генералу, хотя он одобрял «его непреклонность», потребовалось совсем немного времени, чтобы проявились совершенно другие эмоции. Едва попрощавшись с гостем, он разразился язвительными тирадами в его адрес, прохаживаясь по упрямству генерала де Голля, его гордыне и безосновательным претензиям на то, что Франция является полноправным участником победы над Германией59.

Самое главное, если отставить в сторону субъективные суждения и тех, и других, это результат, которого добился в Москве генерал де Голль, и уступки, которые он сделал (или не сделал) Сталину. Здесь оценки расходятся. Был ли выгодным для Франции франко-советский договор? Вроде бы выгода налицо: в нем, казалось бы, подтверждалось признание величия и авторитета Франции. Также, казалось бы, договор указывал на то, что требования Франции относительно послевоенной Германии – контроль над Руром, изменение западных границ – приняты Москвой. Получил ли де Голль все, чего добивался? Да, соглашаясь без колебаний на границу по Одеру–Нейсе, он рассчитывал на то, что взамен будут признаны его требования на Западе. Он мог так считать, поскольку в 1944 г. Сталин не возражал против его концепции «расчлененной» Германии. 8 декабря он говорил Сталину: «Немецкое государство или государства к западу от Рейна не должны обладать никаким суверенитетом ни в какой форме»60. Дальнейший ход событий показал, что Сталин либо на самом деле не разделял уверенности генерала де Голля в обоснованности расчленения Германии, либо недолго оставался приверженцем этой идеи. Очень скоро его точка зрения на этот вопрос будет совпадать с мнением англо-американских партнеров.

Но самым важным вопросом оставался польский. Генерал постоянно повторял, что в Москве он отказался уступить требованиям Сталина, отказался признавать легитимность Люблинского комитета. Вспоминая о полной напряжения ночи 9 декабря, когда советские оппоненты пытались при помощи самых разных аргументов вырвать у него согласие на официальный обмен уполномоченными, что означало бы признание Люблинского правительства, генерал в своих «Мемуарах» не скупился на громкие фразы: «Я же, приняв твердое решение взять над ним верх…», «Я нисколько не сомневался в исходе дела». Эти фразы дают основание предположить, что победила благодаря твердости французов их позиция. В действительности же позиция французов была твердой по форме – термин «официальный» применительно к статусу уполномоченных, которыми обменялись Париж и Люблин, не использовался, – но по существу этому статусу тут же придали официальный характер. Это следует из того, что Кристиана Фуше приняли в Польше как полноправного представителя Франции. Жан Лалуа, не расстававшийся с генералом на протяжении всей поездки и имевший возможность судить обо всем, что слышал, как специалист, вынес впоследствии суровый приговор тому, что он обозначил как «сдачу позиций» генералом де Голлем. В длинной статье он утверждал, что Франция, вероятно, располагала большим пространством для маневра, чем представлял себе де Голль, который этой возможностью не воспользовался. Лалуа писал также, что на ход переговоров не в лучшую сторону повлияло желание генерала де Голля вернуться во Францию с договором, подписанным по всем правилам и в надлежащей форме. И добавлял: «Можно было бы ограничиться коммюнике или совместным заявлением, демонстрирующим сближение СССР и Франции»61. Наряду с этим, Лалуа упрекал генерала де Голля в том, что он оставался в плену устаревших представлений о безопасности Франции, равно как и Германии, и России, стран, которые он по-прежнему рассматривал через призму XIX в., а не в контексте последствий Второй мировой войны.

Несомненно, его статус непосредственного наблюдателя побуждал читателя верить ему на слово и допускать, что Сталин, стремясь любой ценой вырвать у де Голля этот договор, должен был настаивать на продолжении переговоров с ним. Но эта идея, которую так упорно отстаивал Жан Лалуа, исходит из одной предпосылки: будто Сталин придавал больше значения договору, чем статусу Люблинского комитета. Никаких доказательств этого нет. Напротив, та настойчивость, с которой Сталин в эти столь напряженные дни добивался от генерала де Голля фактического признания Люблинского комитета, скорее свидетельствовала о важности для Москвы польского вопроса. Зимой 1944–1945 гг. поляки на самом деле были далеки от того, чтобы подчиняться указаниям из Москвы. Варшавское восстание подтвердило это, лондонское правительство пользовалось большим авторитетом, а глава правительства Миколайчик тогда еще мог рассчитывать на активную поддержку других стран. Франция являлась, и генерал неустанно об этом напоминал, традиционной союзницей Польши. Если Франция объявляла о своей поддержке Люблинского комитета, его легитимность становилась почти неоспоримой. Нетрудно представить, до какой степени такая поддержка облегчала политику советизации Польши, которую Сталин намеревался довести до логического конца.

Наиболее спорными в жестком отзыве Лалуа, под которым, тем не менее, не раздумывая, подписался даже такой добросовестный историк, как Лакутюр, представляются сделанные им выводы: «Даже если бы де Голль пошел лишь на незначительные уступки, первый шаг в этом направлении, сделанный некоммунистической страной, приобретает особое значение. И что взамен? Договор, в котором не зафиксировано ничего, кроме общеизвестных фактов: что обе страны будут сражаться до полной победы, что они не заключат сепаратный мир, что они будут сотрудничать в рамках Организации Объединенных Наций, больше общих слов, чем конкретики»62.

Да, этот суровый безапелляционный приговор, утвержденный Лакутюром, соответствует содержанию заключенного соглашения, пусть даже де Голлю и удалось понизить статус уполномоченных, которыми обменялись Париж и Люблин, но он не учитывает главное: положение в Европе на тот момент и то, чего уже добились другие государства. В декабре 1944 г. советские войска, пусть еще и не успевшие сломить окончательно сопротивление Германии, стояли во всей Восточной Европе, и каждая занятая ими страна вынуждена была приспосабливаться к их присутствию и к их требованиям. Наряду с этим, еще 1 ноября 1944 г. Этьен Бюрен де Розье сообщил генералу де Голлю, что, по его сведениям, американская администрация, которая будет сформирована по итогам президентских выборов, «вероятно, выскажется в пользу Люблинского комитета»63. И задал вопрос: «Не пора ли Франции вступить в контакт с люблинскими поляками? Те уже недавно аккредитовали своего представителя в Лондоне». Со стороны Англии отношение к лондонским и люблинским полякам также претерпевало изменения. В телеграмме министру иностранных дел от 28 октября посол Франции в Лондоне упомянул о выводах, которые сделал Черчилль по итогам своей поездки в Москву в отношении конфликта между двумя конкурирующими польскими правительствами: «Не может быть и речи о возвращении в Польшу ни ее лондонского правительства, ни даже большинства его членов»64. Начиная с этого момента Черчилль предлагал, чтобы Миколайчик один возвращался на родину и формировал правительство, которое могло бы быть признано СССР, то есть «учитывая крайне жесткую позицию Москвы, взяв за основу Люблинское правительство». Именно такой алгоритм, и это нельзя игнорировать, использует чуть позже Москва, чтобы полностью советизировать Польшу.

Эти документы дают основание полагать, что до отъезда в Москву генерал де Голль уже был осведомлен о том, насколько тяжело ему будет противостоять требованиям Сталина по польскому вопросу. Он знал также, что идея признания Люблинского комитета уже нашла отклик в Вашингтоне и Лондоне. Отправляясь в Москву, своей первой задачей он ставил выход Франции из изоляции; стоило ли занимать героическую, непреклонную и обреченную на провал позицию по Польше, лишаться советской поддержки и тут же заработать неодобрение Вашингтона и Лондона, что предрекали послания французских представителей в обеих столицах? Те, кто упрекал его, что он пожертвовал защитой интересов свободной Польши ради подписания договора, или же, как говорили некоторые, чтобы «угодить Сталину» и обеспечить себе на внутренней арене мирные отношения с коммунистами, постоянно обходят молчанием тот факт, что, по сути, польский вопрос уже вот-вот должен был решиться согласно пожеланиям Сталина. Да, де Голль мог бы, отказавшись подписывать договор, заставить уважать достоинство Франции, но насколько эффективным стал бы такой вызов? Реальный вес Франции, особенно в глазах Сталина, на что бы там ни претендовал генерал де Голль, полностью обессмысливал отчаянную борьбу за свободу Польши. Может, в поведении генерала де Голля следует видеть не слабость или оппортунизм, а прагматичность, которую он очень часто проявлял, пусть даже маскируясь рассуждениями о национальном величии?65

Здесь нужно принять во внимание еще одну составляющую мировоззрения генерала де Голля: его представление о роли СССР, читай России, в трагической истории Европы ХХ в.

Генерал де Голль сохранял приверженность той концепции европейского равновесия и безопасности его родины, в которой важную роль играли франко-русские отношения. Россию французы, в первую очередь военные, долгое время воспринимали в качестве тылового союзника, необходимого для того, чтобы обеспечить Францию средствами противостоять мощи Германии. Де Голль разделял уверенность многих историков в том, что именно ослабление этих связей позволило Бисмарку создать единую Германскую империю и привело к катастрофе 1870 г. Но от союза, позволявшего Франции сопротивляться наступлениям немецкой армии в 1915–1916 гг. и очень дорого обошедшегося тогда России, о чем, впрочем, де Голль говорил Сталину, отказались ради чудовищного советско-германского пакта, одним из следствий которого стала катастрофа 1940 г. Вся военная карьера генерала де Голля протекала под знаком франко-русского тылового союза и убежденности, что от него зависит судьба сильной Франции. Будучи прекрасно осведомленным о сути строя, который Ленин в 1917 г. установил в России, генерал де Голль, тем не менее, был убежден, что наряду с тоталитарной страной, наряду с наводящей ужас системой остается еще Россия – вечная союзница, необходимая Франции. Он также был убежден, и сохранил это убеждение, что, несмотря на русскую революцию, Франция должна беречь союзнические отношения с Россией, чтобы нейтрализовать Германию, которая навсегда останется ее самым главным и опасным врагом. Франко-советский договор 1944 г., таким образом, являлся для генерала де Голля логическим продолжением той политики, которая, по его мнению, неизменно обеспечивала безопасность Франции, неважно, какой ценой.

По возвращении в столицу генерал де Голль мог с оптимизмом оценивать свою политику в отношении России и налаженные со Сталиным контакты. Диалог, начатый в Кремле, пусть даже он бывал жестким и неприятным, подписание франко-советского договора – все свидетельствовало о том, что ему удалось поставить себя на равных со своим собеседником и восстановить ранг Франции. Сталин принял его так же, как незадолго до этого принял Черчилля. Французские летчики воевали на Восточном фронте, никто не мог оспаривать, что «Свободная Франция» является полноправной сражающейся стороной, что ей отведено место в стане победителей.

Великое разочарование: Ялта

Генералу де Голлю потребовалось совсем немного времени, чтобы понять, насколько иллюзорными в реальности были эти успехи. Еще будучи в Москве, он чувствовал, что три великие державы готовят некую сделку, жертвами которой могут стать свобода народов, будущее Европы и, возможно, статус Франции. Удар ему нанесли очень быстро: им стала Ялтинская конференция, о планах проведения которой сообщила в январе 1945 г. англо-американская пресса.

Благодаря нескольким газетным статьям мир узнал о том, что представители трех великих держав планируют собраться в Крыму, чтобы обсудить там меры по скорейшему завершению войны, планы мирного урегулирования и проект Организации Объединенных Наций. Да, годом ранее те же главы трех великих держав встретились в Тегеране, не поставив в известность генерала де Голля. Но к январю 1945 г. ситуация радикально изменилась. Генерал на тот момент возглавлял французское правительство. Его войска, покрыв себя славой на Ближнем Востоке, на Восточном фронте, удерживали, вопреки воле Рузвельта и американских военачальников, взятый Страсбург, форсировали Рейн и сражались на немецкой земле. Генерал де Голль не мог смириться с тем, что Франция исключена из участников совещания, на котором будут обсуждать, как закончить войну и обустроить послевоенный мир, и его реакция не заставила себя ждать. 15 января министр иностранных дел Жорж Бидо от имени Временного правительства Французской республики разослал правительствам трех великих держав меморандум с напоминанием о той роли, которую играли французские армии в боевых действиях против Германии, о ресурсах – в том числе в виде своих портов, – которые Франция предоставила в распоряжение союзников. Меморандум заканчивался следующими словами: «Независимо от высоких политических или моральных мотивов, ВПФР, таким образом, считает уместным сообщить, что его участие в подобных конференциях [речь о конференции, которая должна была состояться в Крыму. – Примеч. авт.] является, по его мнению, необходимым в плане того, что имеет отношение как к общим проблемам ведения войны, так и к тем, урегулирование которых касается мирного будущего, проблем, в которых ответственность Франции очевидна»66.

Генерал де Голль считал, и совершенно справедливо, что причиной его неучастия в Ялтинской конференции является враждебное отношение к нему Рузвельта. Он поделился этой мыслью с Массильи, и тот подтвердил его предположение. На деле же, к его присутствию отрицательно относились все три лидера.

Сталин, обращавшийся к нему в Москве с дружелюбными речами, и слышать не хотел о том, чтобы его пригласить, а Черчилль, который, по мнению де Голля, вел себя по отношению к нему более открыто, ориентировался в принятии решения о недопуске в клуб великих держав на Рузвельта. С целью как-то сгладить углы он сказал Энтони Идену, что собирается лично отстаивать интересы Франции в Ялте. Рузвельт также хотел облечь исключение Франции из игры в более приемлемую форму и с этой целью направил к генералу де Голлю 28 января – за несколько дней до открытия конференции – своего главного советника и друга Гарри Гопкинса67. Разочарованный комментарий генерала: «Он должен был заставить нас проглотить пилюлю!» Гопкинс изложил генералу де Голлю причины настороженности Рузвельта, упомянув не только ошеломивший американцев разгром Франции в 1940 г., но и распри в руководстве «Свободной Франции». Де Голль без труда нашел контрдоводы, ответив, что в 1940 г. Франция ожидала хоть какого-то сигнала о помощи от США, что во время Первой мировой войны Соединенные Штаты также пришли на выручку далеко не сразу и что при подписании Версальского мирного договора Франции отказали в необходимых гарантиях безопасности. Генерал де Голль продолжил свою обвинительную речь, напомнив о том, как долго американцы потворствовали деятельности правительства Виши, с какими проволочками поставляли вооружение французской армии. В ходе этого диалога, хотя де Голль и выступал в роли просителя, не желающего, чтобы Вашингтон продолжал игнорировать Францию, он вел себя так же, как всегда, когда считал, что его родине наносят оскорбление: резко и высокомерно, невольно настраивая собеседника против себя. Несмотря на это, Гарри Гопкинс ходатайствовал за Францию у Рузвельта. Это ходатайство поддержали Черчилль и Иден, что помогло вырвать у колеблющегося американского президента уступки, призванные вернуть Франции «ранг», утраченный в 1940 г. Черчилль подчеркивал, что без участия Франции невозможно обеспечить стабильность в Европе. Таким образом, оставшись за кадром Ялтинской встречи, Франция, тем не менее, извлекла из нее конкретные выгоды. Место постоянного члена Совета Безопасности ООН, учредительную конференцию которой планировалось провести в Сан-Франциско, статус члена Контрольного совета, который должен был заседать в Берлине, и зону оккупации Германии, выделенную из британской и американской зон. Все это досталось Франции с большим трудом ввиду враждебного настроя Сталина и (пусть и в меньшей степени благодаря усилиям Гопкинса) Рузвельта. Означали ли сделанные Франции уступки, что «большая тройка» признавала за ней возможность присоединиться к группе держав-победительниц? Скорее всего, нет, что иллюстрирует одна история, достоверность которой трудно проверить. Жан Лакутюр в своей биографии генерала сообщает, что при обсуждении критериев великой державы Сталин якобы сказал: «Для этого нужна пятимиллионная армия»68, а Черчилль, беспокоясь за свою страну, будто бы уточнил: «Трехмиллионная». Другая версия этого диалога, источник которого Лакутюр, со своей стороны, не указывает, восходит к беседе Сталина с генералом Катру, послом Временного правительства в СССР, состоявшейся 19 марта 1945 г. в присутствии Молотова. В протоколе встречи читаем: «Сталин говорит, что он припоминает, что во время Крымской конференции Черчилль в шутку сказал, что для того, чтобы участвовать на такой конференции, нужно иметь, по крайней мере, 5 миллионов солдат. Он, Сталин, сказал на это Черчиллю, что нужно иметь хотя бы 3 миллиона солдат»69. Какой из этих диалогов соответствует действительности? В телеграмме Катру, где сообщалось о той самой встрече, о данном эпизоде не говорится ни слова. Но он подробно изложен в одном из сборников советских документов70. Если говорить о Франции в свете этого исторического анекдота, стоит напомнить, что степень ее участия в боях, начавшихся на территории Германии, ограничивалась тогда несколькими десятками дивизий.

Этот достаточно яркий пример обмена мнениями между союзниками демонстрирует, до какой степени неожиданным, даже чудесным, событием являлся допуск Франции в клуб великих держав. Он свидетельствует также о том, насколько непросто разобраться в мотивах тех, кто стоял за этим чудом. Известно, что Черчилль, говоря об участии Франции в Контрольном совете, ходатайствовал за нее, поскольку, по его словам, «это заставит ее успокоиться, по крайней мере на какое-то время». А это говорило о том, что упорство, с которым генерал де Голль отстаивал для своей страны признание ее ранга, ее статуса победителя, хоть и раздражало его визави, но себя оправдывало. Что стало бы с Францией, с ее местом в мире, если бы она не имела такого представителя? В то же время и Сталин отнюдь не хотел прослыть упорным противником Франции. Молотов пытался, как мог, убедить в этом представителя Временного правительства в Москве, Роже Гарро. Тот сообщил своему министру иностранных дел о состоявшейся 19 февраля встрече с Молотовым, в ходе которой он от имени генерала де Голля выразил недовольство неучастием Франции в Ялтинской конференции. В ответ, к удивлению Гарро, Молотов начал «убеждать, что его правительство желало бы, чтобы Франция была представлена в Ялте. Но он выразил свое удовлетворение тем, что эта конференция, которая была лишь продолжением и дополнением Тегеранской, наглядно продемонстрировала необходимость того, чтобы Франция заняла место на равных с тремя другими великими державами в сообществе Объединенных Наций»71. Генерал де Голль, не отличавшийся, вопреки мнению некоторых его критиков, наивностью, тем менее доверял дружелюбным намерениям и высказываниям Сталина, что уже через несколько недель мог констатировать: тот не соблюдает принятую в Ялте «Декларацию об освобожденной Европе», а давление СССР на восточноевропейские страны с каждым днем становится все сильнее. Генерала де Голля беспокоило к тому же отсутствие у великих держав решимости противостоять посягательствам СССР на авторитет правительств освобожденной Европы. Если англо-американские комментаторы после Ялты проявляли в этом вопросе сдержанный оптимизм, то генерал де Голль изначально был убежден, что главным итогом Ялты станет признание фактического положения дел, которого добивался Сталин.

Не успев отойти от ялтинского унижения, генерал вынужден был констатировать, что, несмотря на неоднократные заверения лидеров трех держав в стремлении видеть Францию на своих встречах, Ялте суждено повториться. В июле 1945 г. «большая тройка» собралась в Потсдаме, вновь не уведомив об этом своего французского партнера. С принятыми в Потсдаме решениями в Париже ознакомились только 2 августа. Генерал нашел в них новый повод для недовольства, и у него имелись на то основания. Речь шла о Германии. Он всегда выступал за раздел этой страны в той или иной форме, а по итогам Потсдамской конференции обнаружил, что его союзники решили, без предварительной консультации с ним, сохранить единство Германии. Помимо этого, в расчет не приняли позицию французов по вопросу о западных границах Германии. Министр иностранных дел констатировал в телеграмме, разосланной главам представительств Французской республики за рубежом: «Правительство было в полном объеме проинформировано о достигнутой договоренности»72.

Пора охлаждения

С Францией – так же как и с Китаем – обошлись неделикатно еще в одном вопросе: в Потсдаме решили, что она не может подписывать мирные договоры с государствами, которые не находились с ней в состоянии войны. Франция протестовала против этого решения – в конце концов, победительница она или нет? – но натолкнулась на категорический отказ, который Молотов обосновал одной фразой: «Такова воля Сталина». Приговор обжалованию не подлежал. Это проявление враждебности по отношению к Франции, это желание принизить ее значение в стане победителей, тем не менее, шло вразрез с позицией Англии, поскольку Эттли, сменивший Черчилля во главе правительства, защищал принципы Франции более последовательно, чем его предшественник. Франция на тот момент могла также рассчитывать на поддержку США, и назначенный Трумэном на пост госсекретаря Бирнс прилагал все усилия, чтобы сделать ее полноправной участницей встреч союзников, но Сталин оставался непреклонен. Его упорное нежелание признавать за Францией статус страны-победительницы усугублялось очевидным ухудшением франко-советских двусторонних отношений. Генерал де Голль, пусть даже и снимал с Франции любую ответственность за «сдачу позиций» в Ялте, открыто выражал тревогу за свободу, которую Сталин отнимал у Польши и Балкан. Его также беспокоила угроза, которую Сталин представлял для интересов Франции в Румынии и Болгарии. И он задавался неизбежным вопросом: чего стоил на фоне этих ухудшившихся отношений франко-советский договор? Зачем он вообще был нужен?

Именно договор, в частности применение его третьей, самой обязывающей статьи, предусматривавшей автоматическое принятие совместных мер по защите от агрессии, сделал еще более напряженными отношения Парижа и Москвы в конфликте вокруг Сан-Францисской конференции. Известно, что ее созыв предусматривался решениями, принятыми на конференции в Думбартон-Оксе в отсутствие Франции и без консультации с ней. Оставаясь верным себе, генерал де Голль, проявлявший в этом вопросе личную заинтересованность, предложил поправку, тут же отвергнутую Москвой. Это повлекло за собой новый виток напряженности в отношениях Москвы и Парижа, дальнейшему ухудшению которых способствовал отказ генерала де Голля войти в число держав, приглашающих в Сан-Франциско. Сталин пришел в ярость, обвинил де Голля, как и в Ялте, что он вечно вносит сумятицу своими действиями. Но главным яблоком раздора между де Голлем и Сталиным служила статья 3 франко-советского договора. Нужно напомнить, что Жан Лалуа жестко критиковал ее, считая опасной для Франции, но генерал придавал ей большое значение. Он находил, что между этой статьей, являвшейся краеугольным камнем франко-советского договора, и некоторыми положениями Устава ООН могут быть определенные противоречия. В этой связи генерал требовал уточнить данный пункт, чтобы гарантировать возможность применения статьи 3, а советские дипломаты, постоянно подчеркивавшие приверженность СССР условиям договора, заключенного 10 декабря 1944 г., в то же время заявляли о приоритетности принципов, разработанных в Ялте и закрепленных в Сан-Франциско. Победила позиция Франции, к большому неудовольствию Москвы, где громко возмущались по поводу этого удара, нанесенного франко-советским отношениям. Свидетельство тому – последовавший затем обмен мнениями между Парижем и Москвой.

В телеграмме своему наркому73 посол Богомолов поднял тему враждебности французских правящих, чиновничьих кругов и МИДа к СССР: «Аппарат деголлевской Франции переполнен вишистами, среди которых имеется масса немецких агентов». Богомолов добавлял, что эту враждебность разделяет и общественное мнение. Несомненный признак такого изменения общественного мнения он видел в том, что во Франции не обсуждается франко-советский договор. Наконец, он доказывал, что французские коммунисты – жертвы оказываемого на них нажима, сопровождавшегося ограничениями их деятельности. В Москве французский посол Катру попытался смягчить напряженность, попросив об аудиенции у Сталина, чтобы наконец объясниться. Их встреча состоялась 19 марта и никак не повлияла на ситуацию74.

Наряду с отдельными инцидентами, в отношениях Москвы и Парижа сохранялась одна постоянная проблема. Эти отношения продолжал отравлять вопрос репатриации в обе страны французских и советских военнопленных. Состоявшийся накануне поездки генерала де Голля в СССР обмен нотами по поводу принятых обеими странами мер по урегулированию этой проблемы ненадолго внушил оптимизм, после чего наступила длительная пауза. Затем 29 июня 1945 г. в Москве было подписано соглашение, оговаривавшее условия репатриации советских граждан, находящихся во Франции, и французов, находящихся в СССР или в Польше. К тому времени советские представители взяли на контроль лагеря во Франции, где содержались их соотечественники, но, несмотря на это, советское правительство обвиняло французские власти в невыполнении соглашения о репатриации. Москва упрекала Францию в том, что та поощряет советских граждан бежать из лагерей и отказываться возвращаться на Родину. Действительно, некоторые советские граждане не стремились назад в СССР, где их ждал суд, и по этой причине искали убежища в Канаде или записывались в Иностранный легион. Для женщин же самым легким способом получить французское гражданство был брак с гражданином Франции. Многие из них вышли замуж за французов. Париж выдвигал не менее серьезные претензии. Москве вменяли в вину то, что советские представители устроили настоящую охоту на людей на французской земле, отлавливая своих подопечных, не гнушаясь в том числе похищениями женщин, вышедших замуж за французов. Помимо этого, Франция неоднократно указывала на неспешность СССР в деле репатриации уроженцев Эльзаса и Лотарингии, удерживавшихся на территории России. Хотя к концу 1945 г. остроту конфликта вроде бы удалось притушить, осадок остался у обеих сторон. Доказательство тому можно обнаружить в крайне пессимистичной телеграмме, которую генерал Катру отправил министру иностранных дел 19 декабря 1945 г.75: «Советы ведут себя так, как будто договор утратил силу». И здесь же он упомянул тему, вызывавшую беспокойство Москвы. СССР осуждает, отмечает он, «поддержку Францией западного блока». Генерал де Голль неоднократно отвергал саму мысль о том, что его якобы привлекает этот предполагаемый блок. Но хотя этот упрек был лишен оснований, между Парижем и Москвой существовали реальные противоречия, вызванные открытым стремлением генерала де Голля не связывать себя ни с Востоком, ни с Западом. Такую позицию Москва считает неприемлемой, писал генерал Катру. А риск разрыва отношений между двумя странами, по его мнению, настолько велик, что он предложил министру иностранных дел прибыть в Москву для участия в переговорах о подписании союзного договора с Польшей. «Маршал Сталин пригласил нас заключить этот союз в своем выступлении после подписания советско-польского договора, подчеркнув, что он довершит строительство системы безопасности, призванной обуздать агрессию Германии».

Генерал Катру, внимательно отнесшийся к предложениям Молотова, предлагал, таким образом, чтобы Франция, «дабы вдохнуть жизнь во франко-советский договор, привязала его косвенным путем к системе восточноевропейских договоров, которые Кремль заключает, исходя из необходимости защиты собственных интересов». Разумеется, польское правительство – Люблинское правительство, «расширенное» за счет включения Миколайчика и подвергавшееся быстрой советизации, – само на тот момент выражало желание завязать с Парижем отношения, аналогичные тем, которые связывали их по условиям франко-польского договора 1921 г. Но упорство, с каким Катру отстаивал эту позицию, говорит прежде всего о его обеспокоенности охлаждением отношений между Парижем и Москвой. Он оказался прав: договору не суждена была долгая жизнь.

Генерал де Голль на тот момент готовился к отставке с поста председателя Временного правительства, что и произошло 21 января 1946 г., и политика Франции в отношении Германии стала менее определенной.

Определяя курс германской политики, преемники генерала де Голля должны были учитывать изоляцию Франции в германском вопросе, ужесточение идеологии Москвы и рост ее аппетитов в Восточной Европе, наконец, нарастание интенсивности противостояния между Москвой и Вашингтоном. На франко-советские отношения после де Голля оказывали глубокое влияние как эта крайне напряженная международная обстановка, так и собственно уход генерала де Голля с политической сцены.

В уединенной тиши Коломбэ генерал де Голль, тем не менее, не переставал интересоваться политическими новостями страны и мира. В особенности, если речь шла о Германии или расколотой Европе. Европейское оборонительное сообщество (ЕОС) сразу же привлекло к себе его внимание. Поначалу он относился к нему враждебно, поскольку лежавший в его основе проект европейской армии противоречил всем его убеждениям. Национальная оборона всегда оставалась для него приоритетом, и он воспринимал ее через призму своей концепции отношений с Германией. Но в этом вопросе его взгляды быстро эволюционировали. Если в конце войны Германия оставалась в его глазах вечной угрозой, дамокловым мечом висящей над Францией, то в 1954 г. он осознал необходимость договариваться с ней во имя мира в Европе. Отныне он становится сторонником франко-немецкого соглашения, но соглашения, связывающего двух неравноправных партнеров: Франция должна стать сильным звеном в этом союзе, Германия – слабым. Идея объединенных вооруженных сил, заложенная в проекте ЕОС, была для него неприемлема, поскольку Германия могла таким образом обрести былую мощь. Генерал де Голль боялся также, что эта общая структура будет создаваться в ущерб суверенитету государств – членов организации, что он почитал немыслимым. Едва правительство Пине подписало в 1952 г. договор о ЕОС, как генерал де Голль объявил о своем несогласии с ним. В 1952–1955 гг. его противодействие проекту ЕОС и переговорам о его создании оставалось настолько упорным, что близкие интересовались: уж не решил ли он вернуться на политическую арену, чтобы похоронить этот проект?

Противостоя ЕОС, генерал де Голль мог констатировать, что действует в одном русле с Москвой. Советская дипломатия, так же как и он, не могла смириться ни с ЕОС, ни с поражением в борьбе против Парижских соглашений, которые в качестве альтернативного решения предложил Пьер Мендес-Франс. Девятую годовщину со дня подписания франко-советского договора 1944 г. в Москве отметили массовыми демонстрациями против этих соглашений. А в Париже, во дворце Шайо, в то же самое время собрались французские коммунисты и сочувствующие, гневно осудившие политику Мендес-Франса. Франко-советская дружба стала паролем или лозунгом собраний в Париже и Москве, а символом этой дружбы – договор 1944 г. Повсюду клеймили позором «германский реваншизм», которому дали зеленый свет Парижские соглашения. И повсюду же напоминали, что франко-советский договор несовместим с Парижскими соглашениями, имея в то же время решающее значение для обеспечения безопасности в Европе. Демонстранты размахивали красными флагами, а Молотов твердил, что договор 1944 г. является «краеугольным камнем мира в Европе». Что думал обо всем этом один из участников подписания договора 1944 г., сам решительно настроенный против Парижских соглашений? Его приверженцы в Национальной ассамблее выражали в ней его мнение и заверяли в твердости его позиций в ходе многочисленных встреч своих собеседников из СССР. Советский посол в Париже Виноградов активно наводил мосты с депутатами-голлистами, в то время как Луи Жокс, представлявший в Москве Францию, испытывал на себе постоянное давление со стороны Молотова. Виноградов встретился с генералом де Голлем 9 декабря 1954 г. Советская власть пыталась в то время, наладив прямой контакт с генералом, вовлечь его в выработку общей позиции. Но в Москве недооценивали характер генерала де Голля и степень его антипатии к советской политике. Вид полностью советизированной Восточной Европы привел генерала де Голля к заключению, что его стремление сохранять баланс между Востоком и Западом уже не актуально. СССР представлял для свободного мира такую угрозу, которую он не мог игнорировать. Но он уже не стоял у власти и был не в состоянии оказывать влияние на политические решения.

Генерал де Голль понимал, что договор 1944 г. обречен. И дальнейший ход событий подтвердил его правоту. 7 мая 1955 г. СССР аннулировал одновременно франко-советский и англо-советский договоры 1944 г.76 Но это событие, или, скорее, констатация провала, в котором французское и советское правительства обвиняли друг друга, осталось незамеченным общественным мнением. Кто еще вспоминал о франко-советском договоре, так и не имевшем практического применения? Генерал де Голль, который тогда занимался переоценкой своих представлений о Германии, о германской угрозе и о франко-германских отношениях, одновременно с этим пристально следил за объятым волнениями Алжиром. И его «Мемуары» хранят молчание об этом эпизоде франко-советских отношений.

II

Коннетабль и мужик. Диалог равных

В мае 1958 г., по завершении долгого «перехода через пустыню», генерал де Голль вернулся на французскую политическую сцену. Он предвидел эту эффектную развязку.

Действительно, двумя годами ранее, отвечая на вопрос американского журналиста Сайруса Сульцбергера о возможности того, что объятая смятением политическая элита обратится за помощью к «спасителю», он уточнил: «Да, но лучше, чтобы царил хаос. Этот режим был создан против меня, а стало быть, не может призывать де Голля, чтобы тот его спас».

Этим хаосом был объят Алжир, а главным его творцом выступала тогда армия. Мы не будем здесь рассказывать о хорошо известных событиях 13 мая и «заговорах», угрожавших республике, а ограничимся констатацией последствий. Президент Коти, убежденный, что «страна на грани гражданской войны», счел своим долгом обратиться к «самому прославленному из французов», чего и ждал генерал де Голль в уединении своего Коломбэ.

31 мая 1958 г. генерал был утвержден главой правительства и получил требовавшиеся ему чрезвычайные полномочия. 21 декабря того же года его избрали президентом республики. Между тем подготовленная по его инициативе новая Конституция была одобрена 28 сентября на референдуме 80 % голосов избирателей, проявивших высокую активность и в метрополии, и колониях. В Алжире конституционную реформу также одобрило подавляющее большинство, и только одна колония, Французская Гвинея, ее отвергла, получив, таким образом, спустя месяц (спустя 5 дней. – Примеч. пер.) независимость. IV Республика, чьи беспомощность и изъяны неустанно обличал де Голль, прекратила существование.

Изменившийся мир

Все было новым в мире, где генерал де Голль готовился к действиям. И прежде всего его собственный статус. В отличие от 1940–1945 гг., ему не приходилось ни заявлять о своей легитимности, ни завоевывать ее день за днем, как когда-то в ходе той удивительной борьбы, которую он вел за право воплощать в себе и представлять Францию. В 1958 г. его облекли законной властью государственные институты его страны. И ему не нужно было требовать себе власть, высшее руководство Республики само просило отшельника из Коломбэ принять ее. Страна одобрила это решение, и сделала это убедительно.

Ему не надо было с самого начала бороться за статус своей родины на международной арене. Францию военных лет, побежденную, униженную, презираемую, о которой он упорно твердил, что она лишь проиграла битву, но остается сражающейся страной, сменила страна, восстановленная в ранге великой державы.

Франция являлась в 1958 г. благодаря былой настойчивости генерала де Голля одним из пяти постоянных членов Совета Безопасности ООН, то есть «грандом», признанным в таком качестве всем миром.

Но и мир, по сравнению с тем, каким его оставил де Голль в 1946 г., изменился. Прежде всего, Германия вернулась в Европу. Генерал де Голль страстно желал избежать возрождения этого врага, с которым Франция вела три войны, врага, разбитого в 1945 г., расколотого надвое и оккупированного четырьмя великими державами. «Немцы великий народ, которого постоянно тянет воевать, который мечтает о господстве», – говорил он в 1944 г., и, чтобы не дать этому народу осуществить такую мечту, генерал де Голль выступал за превращение Германии в конфедерацию независимых государств – сбывались прогнозы Жака Бенвиля, – за отторжение от нее Рейнской области, за то, чтобы Германию также лишить Рура, который следовало поставить под международный контроль, и, наконец, чтобы Саар экономически привязать к Франции. От этой Германии, которую рисовал в своем воображении генерал де Голль, не осталось ничего. В 1949 г. была признана Федеративная Республика Германия, в 1954 г. Парижские соглашения положили конец состоянию войны, а Франция была одной из сторон этих соглашений, оккупация Германии союзными войсками, таким образом, закончилась. В 1957 г. Саар вернулся в состав Германии, которая к тому времени уже вошла в НАТО. Генерал де Голль, будучи реалистом, очень быстро адаптировался к этой Германии, восстановившейся вопреки его чаяниям. Спустя год после признания Федеративной Республики он заявил о необходимости для немецкого и французского народов жить в согласии, хотя по-прежнему относился настороженно к неудобному соседу, сохранившему свои позиции на левом берегу Рейна. Впрочем, в 1958 г. никто и представить себе не мог возрождение объединенной Германии. Но эта ситуация отражала реалии расколотой Европы, и генерал де Голль мог в 1958 г. констатировать, что интуиция его не обманула.

За «Ялтинскую Европу», а он именно так воспринимал территорию, коммунизированную СССР с 1945 г., за советское господство над странами, расположенными на востоке континента, за эту расколотую Европу Франция, не допущенная на Крымскую конференцию, ответственности не несла. СССР установил здесь, вопреки воле народов, политические системы по образцу созданной Лениным в 1917 г. и навязал безоговорочное подчинение своей власти.

С тех пор в Европе противостояли друг другу два военных альянса: НАТО, созданная в 1949 г., центральным элементом которой были США, и Организация Варшавского договора, основанная в 1945 г. СССР, который ею и управлял.

Тем не менее генерал де Голль всегда сомневался в значении идеологии для жизни и развития народов. И он был далеко не уверен в жизнеспособности этой восточноевропейской структуры, построенной, как он знал, на принуждении, на военной силе, идеологические узы которой, по мнению этого знатока истории, не могли сдержать волю и чаяния народов.

Мир, окружавший его, когда он вернулся к власти, мог лишь укрепить его убеждения. Внешне мир все так же состоял из двух противостоящих блоков, Западного с центром в Вашингтоне и Восточного с центром в Москве. Но с 1953–1955 гг. этот биполярный мир испытывал глубокие потрясения, что не мог не заметить генерал де Голль.

Китайская революция 1949 г. явно усилила коммунистический блок, а в 1947 г. зародился интернационал коммунистических государств и движений, объединенных в Коминформ. Но эта революция знаменовала собой также выход на «историческую сцену» новых стран, до тех пор не игравших никакой роли в силу своего статуса зависимых территорий или просто своей отсталости. Пройдет еще несколько лет, и этот процесс уже нельзя будет игнорировать.

В 1955 г. представители двадцати девяти стран (некоторые из них даже еще не добились независимости) собрались в Бандунге (Индонезия) на первую конференцию стран Азии и Африки и провозгласили десять принципов мирного сосуществования. Новой, глубоко революционной по содержанию идеей, привнесенной этой конференцией, была идея неприсоединения, самостоятельного пути, который вправе выбирать каждая страна, нейтрального пути, не зависящего ни от одного из двух военных блоков. Да, в мае 1955 г. эти блоки еще казались всемогущими, и предложения участников Бандунгской конференции не всегда выслушивали и воспринимали всерьез. Тем не менее они уже ставили под сомнение ориентиры, установленные великими державами. Так, Тито, будучи правоверным коммунистом, тут же заявил о своей поддержке принципов, выработанных в Бандунге.

Но самое заметное, самое шокирующее, самое неожиданное потрясение случилось в сердце Ялтинской Европы, в СССР. В 1953 г. умер Сталин. С самого начала его преемники, напуганные перспективой прихода к власти из их рядов нового Сталина, понимали, что им нужно, чтобы обезопаситься, идти в ногу с изменившимся миром. И первые месяцы после смерти «великого вождя» отмечены в СССР беспрецедентными инициативами, направленными на создание атмосферы «оттепели»: частичная амнистия, освобождение «убийц в белых халатах», экономические послабления. Это было время международных инициатив, в корне менявших сложившуюся ситуацию. В 1955 г. Австрия еще оставалась частично оккупированной советскими войсками, на уход которых никто не рассчитывал. Тем не менее она обрела суверенитет и независимость благодаря решению, принятому СССР в одностороннем порядке. Для стран Восточной Европы это был мощный стимул. Разве это не демонстрация того факта, что статус 1945 г. явление временное? Да, Австрия находилась в особом положении, поскольку Москва относилась к ней как к освобожденной, а не враждебной стране, и ей не навязали коммунистический строй. Но разве не отвечало ее возвращение к независимости со статусом нейтральной страны курсу на мирное сосуществование, провозглашенному в Бандунге?

Более того, еще в 1955 г. Хрущев отправился в Белград мириться с Тито. Поездка в Белград для руководителя советской компартии была сродни хождению в Каноссу, ибо Тито, отлученный Сталиным, угрожавшим его «раздавить», требовал, чтобы Хрущев летел к нему, а не наоборот, и чтобы встреча была организована на партийном, а не на государственном уровне. Это и понятно, ведь Сталин обвинял главу Югославии в нарушении именно партийной дисциплины. И Тито добился этого покаяния от преемника Сталина. Он добился от него, прежде всего, признания, что в советско-югославском конфликте неправа была советская сторона. И заставил Хрущева признать, что в коммунистическом мире каждая партия и каждая страна вправе выбирать тот путь, который ей наиболее подходит. Еще один успех движения неприсоединения! Остальной советизированной Европе смысл этих договоренностей был ясен. Он заключался в признании, что господство Москвы над странами – участницами восточного блока не узаконено их приверженностью к одной идеологии.

Наконец, и это событие стало наиболее значимым, окончательно выбившим почву из-под ног Ялтинской Европы, в феврале 1956 г. на ХХ съезде КПСС Хрущев признал, что мир изменила не только неоспоримая мощь социалистического лагеря, противостоящего находящемуся в упадке капиталистическому миру, но и подъем бывших колоний или колоний, ведущих борьбу за национальную независимость (снова Бандунг), и что в результате этого противостояние не на жизнь, а на смерть непримиримых блоков может отныне смениться их мирным сосуществованием. Да, это сосуществование, ставшее возможным благодаря победам коммунизма, подразумевало со временем его распространение в масштабах всей планеты, но – мирным путем. Таким образом, в единообразии, в руководящих указаниях больше необходимости не было, каждая страна могла идти к революции наиболее подходящим ей путем. Таким образом, это признание национального пути, право на который Хрущев вынужденно уступил Тито в мае 1955 г., советский лидер спустя несколько месяцев, на ХХ съезде, распространил на весь социалистический блок.

Кроме того, в своем секретном докладе – распространенном втайне среди всех руководителей зарубежных компартий – Хрущев осудил разгром Сталиным национальных компартий, в первую очередь польской в 1938 г. Признавая, что Сталин стриг под одну гребенку «братские партии», Хрущев лишил правовых оснований всю восточноевропейскую политико-идеологическую систему, созданную в 1945 г. Хотя смысл послания читался ясно, делать из него практические выводы государственным и партийным руководителям было, разумеется, рано. Но для Польши, воодушевленной признаниями, прозвучавшими на ХХ съезде, и Венгрии, советизация которой сопровождалась исключительным по масштабам насилием, речь Хрущева стала поводом попытаться вырваться из ялтинской системы. Коммунистические вожди более благоразумных стран – Болгарии, Румынии – более трезво оценивали ситуацию: время пришло пока только для признаний, но не для ликвидации системы. Венгерское восстание, как и беспорядки в Берлине в 1953 г., были жестоко подавлены. Польше удалось избежать кровавой бани благодаря ловкости Гомулки, только что освободившегося из тюрьмы, куда его бросил Сталин. Советский порядок в Варшаве и Будапеште был восстановлен. Надолго ли?

Чего ждать после Сталина?

Вот такими новыми декорациями было обставлено возвращение к власти генерала де Голля. Он мог констатировать, что интуиция его опять не подвела. Идеология, которую он считал ловким политическим ухищрением, пошла на попятный перед проявлением национальных чувств в Белграде и, на какое-то время, в Варшаве и Будапеште. Призыв к порядку под предлогом общей идеологии не мог скрыть стремления к господству СССР, который для генерала де Голля оставался все той же вечной Россией, движимой все теми же амбициями, раскрытыми в докладе Хрущева.

Как относиться к этому СССР, который добровольно отказался от своих завоеваний в Австрии, от своего авторитета в коммунистическом мире, но оставался могущественным государством, одной из двух самых мощных в мире держав – обладательниц ядерного оружия? Да, для генерала де Голля СССР – это одновременно и Россия, историей, культурой, исключительным патриотизмом которой он восхищается, и коммунистическая, империалистическая, стремящаяся господствовать страна, идеологию и амбиции которой он с негодованием отвергает. Ленин говорил: «Поскребите коммуниста – и вы найдете филистера». Генерал де Голль считал так же, но менял смысл формулы: настоящая Россия может возродиться, отряхнув с себя коммунизм. Его воспоминания о Сталине не лишены горечи. В 1945 г. Сталин не уступил ни одному из его требований по Германии, выступал против присутствия Франции в Ялте и Потсдаме. Но Сталина больше не было, и его преемники уже изменили картину международных отношений. Они внесли вклад в окончание войны с Кореей. А в Индокитае, где СССР до 1954 г. открыто поддерживал Хо Ши Мина, преемники Сталина Хрущев и Маленков впоследствии стали проявлять определенную сдержанность.

Генерал де Голль мог сделать вывод, что, несмотря на кризисы, имевшие место в советской сфере влияния, СССР демонстрировал необычайный рост своего могущества. Он обладал ядерным оружием, а в 1957 г. вышел в космос. Серьезное научное достижение с конца 1957 г. до неузнаваемости поменяло конфигурацию стратегических отношений между двумя великими державами. 4 октября СССР вывел на орбиту первый искусственный спутник Земли, за которым 3 ноября последовал второй. В одном из отсеков «Спутника-2» находилось живое существо, собака, которая, впрочем, прожила всего 5–7 часов. Это достижение радикально изменило отношения между Востоком и Западом. До тех пор США имели полное преимущество над СССР, поскольку их территория оставалась вне досягаемости для советских ракет, в то время как американские бомбардировщики В-52 могли без труда достичь советской территории, а американские базы, расположенные по периметру СССР, делали Советский Союз крайне уязвимым перед таким стратегическим соседством. Вообще-то уже 27 августа 1957 г. ТАСС сообщил о состоявшемся в СССР успешном запуске «сверхдальней, межконтинентальной, многоступенчатой баллистической ракеты». Но это сообщение прошло практически незамеченным или же было отнесено на счет советской пропаганды, в то время как вывод на орбиту спутника двумя месяцами позже воспринят как подтверждение технического прогресса СССР и окончание эпохи стратегического доминирования США. Американцев это событие привело в крайнее смятение. Президент Эйзенхауэр попытался преуменьшить его масштаб. Но оно привело, согласно опросам общественного мнения, к падению его рейтинга, после чего американский ученый-ядерщик Эдвард Теллер заявил: «США потерпели более серьезное, более тяжелое поражение, чем в Перл-Харборе»77.

Мао, тогда еще не конфликтовавший, по крайней мере открыто, с преемниками Сталина, так прокомментировал это событие в ноябре 1957 г.: «Ветер с Востока одолевает ветер с Запада». Это оптимистическое высказывание, вне всякого сомнения, относилось к спутнику. Но если вдуматься в смысл изречений Мао, который в следующем году использовал ту же фразу для описания ближневосточного кризиса, можно прийти к выводу, что китайский руководитель таким образом выражал свое более широкое в географическом плане восприятие мира. Еще один комментарий Мао, опять-таки по поводу спутника, подтверждает, что он оценивал его запуск прежде всего как геополитик: «Это похоронный звон по колониализму. Американская политика по окружению СССР позорно провалилась». Генерал де Голль очень быстро почувствовал, что за фасадом отношений Москвы и Пекина, какими бы безоблачными они ни казались, если судить по таким декларациям, зрело недовольство, которое наверняка должно было закончиться разрывом. И он сразу же сделал ставку на эти разногласия, чтобы еще больше изменить картину коммунистического мира. В целом же, судя по комментариям того времени, эти события вызвали определенный оптимизм. Многие западные аналитики полагали тогда, что СССР, обретя новую мощь, может стать более миролюбивым, поскольку его былая агрессивность являлась проявлением тревоги, испытываемой из-за комплекса стратегической неполноценности. Разве не снижался тем самым риск перерастания «холодной войны» в «горячую»? Этим вопросом часто задавались в ту пору. По мнению генерала де Голля, внимательно наблюдавшего за новым раскладом сил, напрашивалась мысль, и он произносил ее вслух, что в равновесии страха есть свои положительные моменты для сторонников мира во всем мире78.

Этот оптимизм скоро подвергся испытанию кризисом, который Хрущев сознательно спровоцировал в Берлине в 1958 г.

Да, в отношениях Франции с Москвой после возвращения генерала к политической деятельности не все складывалось гладко. Прежде всего Хрущева тревожило франко-германское сближение, закрепленное визитом Аденауэра к де Голлю в его поместье в Коломбэ-ле-дез-Эглиз. Встреча двух политиков, состоявшаяся в частных владениях генерала – весьма символичный жест, – вызвала раздражение и беспокойство Москвы.

В течение нескольких недель, предшествовавших этой встрече, советский посол в Париже Виноградов, пристально следивший за деятельностью генерала де Голля до и после мая 1958 г. и хвалившийся перед своим правительством, что поддерживает с ним доверительные отношения, доказывал Москве, что генерал, убежденный сторонник независимой политики, мог бы стать авторитетным союзником. Франко-германское сближение и личные отношения де Голля и Аденауэра поколебали доверие, которое СССР испытывал к этому потенциальному союзнику. Хрущев был настолько раздосадован, что открыто критиковал это сближение, доходя до параллелей с Мюнхенским договором 1938 г.

Рост активности генерала де Голля на международной арене осенью 1958 г. раздражал не только СССР. В Германии также наблюдалось определенное смятение, вызванное эффектной инициативой генерала: меморандумом от 17 сентября. Всего через два дня после отъезда канцлера Аденауэра из Коломбэ радушный хозяин отправил президенту США меморандум из четырех пунктов, главное место в котором занимала модификация процесса принятия решений в рамках НАТО путем создания трехстороннего директората, в составе США, Великобритании и Франции. Генерал де Голль основывался, представляя этот проект, на констатации следующего факта: «Общность испытываемых рисков не соответствует уровню сотрудничества, необходимого в плане принятия решений и несения за них ответственности». Президент США ответил ему, что, будучи полностью открытым для дискуссий – и дискуссии такого рода действительно состоятся, – он не может и помыслить о том, чтобы предоставить другим членам альянса тот особый статус, которым пользовалась Франция. Проект не получил широкой огласки, но глубоко заинтересовал некоторых союзников США, особенно Италию. И его воспринял как личное оскорбление канцлер Аденауэр, которому генерал двумя днями ранее ничего не рассказал; он счел это признаком недоверия. Посол Сейду, которому генерал де Голль, будучи осведомленным об опасных последствиях своей инициативы, поручил представить дело канцлеру максимально тактично, отмечал в своих воспоминаниях, «что оно постоянно служило источником раздражения Аденауэра»79.

Берлинский кризис: «бастион» де Голля

Таким образом, международная обстановка уже была достаточно неспокойной, когда 10 ноября рванула настоящая бомба. Хрущев поставил под сомнение статус Берлина, оформленный решениями Ялтинской и Потсдамской конференций 1945 г. Они разделили Берлин на четыре сектора оккупации, распределенные между победителями, и сделали анклавом в советской оккупационной зоне. Никогда с 1945 г. советское руководство не оспаривало этот статус, обеспечивавший ему полный контроль над бывшей столицей Рейха, символом его победы. С июня 1948 г., реагируя на желание западных держав поставить на ноги Западную Германию, Сталин решил блокировать доступ к западному сектору Берлина, что практически лишило его способности к выживанию. Для снабжения жителей был налажен воздушный мост. Эта блокада продолжалась одиннадцать месяцев, пока Сталин не уступил твердой воле, единодушно проявленной союзниками. Но память об этом периоде тяжелых испытаний никуда не делась ни у жителей Берлина, ни у западного мира в целом, который неоднократно испытывал страх перед перерастанием «холодной войны» в «горячую».

Спустя десять лет преемник Сталина, на словах проповедующий мирное сосуществование, тем не менее вновь спровоцировал угрозу конфликта. Все началось с жесткого выступления Хрущева 10 ноября, в ходе которого он обвинил западные страны в нарушении соглашений 1945 г., традиционно шантажируя контрмерами в виде пересмотра статуса немецкой столицы. Он добавил к этому угрозу передачи советской стороной Германской Демократической Республике, «суверенному государству», как он подчеркнул, всего контроля над Берлином. Как игнорировать здесь враждебное отношение СССР к признанию Федеративной Республики Германии тремя годами ранее и противодействие Москвы вступлению нового немецкого государства в НАТО?

И как недооценивать, в условиях этого открытого проявления советской агрессии, беспрестанно повторяющееся требование признания ГДР? Спустя две недели, 27 ноября, западные державы получили ноту с требованием разрыва Берлинских соглашений 1945 г. в силу их неактуальности и с предложением мирного договора, предусматривающего трансформацию Западного Берлина в демилитаризованный вольный город и вхождение Восточного Берлина в состав ГДР. Дополнительная угроза: отказ западных держав от этого проекта влек за собой немедленное подписание Советским Союзом мирного договора с ГДР и передачу ей ответственности за отношения с западными державами. Хрущев отвел Западу шесть месяцев на организацию нового статуса. Речь шла о настоящем ультиматуме, когда Хрущев, помнивший о проволочках сторон конфликта и об итоговой сдаче Сталиным своих позиций, проявил решимость, которую сочли провозвестником беспросветного кризиса. Союзники осознавали, какое раздражение вызывает у СССР растущая мощь Федеративной Республики. Созыв бундестага в Западном Берлине для проведения президентских выборов особенно беспокоил руководство ГДР. Известно, что Ульбрихт неустанно предупреждал Хрущева о последствиях такой ситуации, особо подчеркивая рост оппозиционных настроений в восточногерманских элитах, склонных к бегству на Запад. Анри Фроман-Мерис, позже ставший послом в Москве, а будучи молодым дипломатом, переживший этот кризис в советской столице, считал, что демарш Хрущева в ноябре 1958 г. объяснялся в том числе беспокоившим его франко-германским сближением, поскольку СССР долгое время делал ставку на враждебность генерала де Голля к Германии, даже на его некую «германофобию». Советские дипломаты воспринимали как должное, что враждебное отношение генерала де Голля к возрождению Германии в любом виде, столь явно выраженное на переговорах в Москве в 1944 г., являлось величиной постоянной. Поэтому отношения, завязавшиеся между этими двумя людьми в 1958 г., которые только подчеркнула встреча в Коломбэ, стали большим разочарованием для Москвы, а кризис 1958 г. мог стать возможностью помешать зарождающемуся согласию. Этот анализ весьма убедителен. Он свидетельствует о неподготовленности СССР к преображению де Голля. Ему ближе был генерал образца 1944 г., ищущий поддержки у СССР, чтобы упрочить свои позиции на фоне англо-американских союзников.

Виноградова, излучавшего уверенность в этом вопросе, застала врасплох эволюция взглядов президента Франции на соседнюю страну. Ведь тот, стоя рядом с канцлером, объявил по итогам их встречи, что «с былой враждой покончено навсегда». Встреча, состоявшаяся в марте 1959 г. между генералом де Голлем и Виноградовым, подтверждает это объяснение. Советский дипломат горячо упрекал тогда президента Франции в том, что ему казалось настоящим предательством. «В Москве удивляются подходу Франции. Не вы ли некогда заключили договор с СССР, исходя из того, что Германия может представлять угрозу… и мы старались уважительно относиться к Франции, и в первую очередь к Вашей позиции»80.

Этот кризис обнажил противоречия в стане Запада. Самым твердым, самым непреклонным противником советского ультиматума являлся генерал де Голль. Примерно год именно он правил бал. Он заявил о своей готовности заплатить любую цену за свою твердость, и, когда умирающий Фостер Даллес завершал в феврале 1959 г. прощальное европейское турне, генерал уверил его в своем желании прибегнуть к силе, если кризис достигнет такого размаха81. Несколькими днями позже он сказал Виноградову на одном из приемов в Елисейском дворце: «Может, мы все умрем, но у нас есть право въезда в Берлин, и мы им воспользуемся»82. И ответил тому же Виноградову, упомянувшему о катастрофических последствиях кризиса, в не слишком утешительном ключе: «Что ж, господин посол, умрем все вместе»83.

Генерал де Голль был, впрочем, уверен (и говорил об этом своим англо-американским союзникам), что Хрущев блефует, что он не готов умереть за Берлин и достаточно просто выждать время, чтобы увидеть, как он уступит, подобно Сталину десятью годами ранее.

Твердость генерала де Голля тем более стоит отметить, что его союзники, в особенности Макмиллан, склонялись к компромиссу. Британский премьер-министр считал, что можно принять позицию Хрущева по Берлину и даже признать ГДР. Макмиллан поддерживал также идею демилитаризованной Центральной Европы, новую версию плана Рапацкого 1957 г., который, предлагая нейтрализацию этой части Европы, должен был продемонстрировать бесполезность альянсов, а следовательно, и НАТО. Отправившись в феврале в Москву, Макмиллан обеспокоил своих союзников: а не приведет ли эта поездка к обязывающим предложениям или уступкам? Но поскольку вернулся он с пустыми руками, де Голль сделал вывод, что речь о простом маневре, цель которого – поднять рейтинг Макмиллана накануне предстоявших осенью выборов.

К тому же, как только Макмиллан возвращается в свою страну, Хрущев делает как никогда угрожающие заявления. И ответ следует немедленно. 10 марта, то есть на следующий же день, американский президент упоминает о гипотезе ответного ядерного удара. Кстати, с течением кризиса американская позиция становилась все тверже. Вначале американский президент хотел поддержать Макмиллана, но затем отказался от этого, поняв, что уступки только ослабят НАТО в целом, вызвав озабоченность у ее членов, и в частности у Германии. Это согласие с французской позицией уже ощущалось на февральских переговорах де Голля с Даллесом, когда возникла прямая угроза применения силы. В то же время генерал де Голль выступал за переговоры, и его позицию приняли всерьез, поскольку между июнем и августом 1959 г. вопрос обсуждался на конференции министров иностранных дел в Женеве, хоть и безрезультатно84. Генерал де Голль должен был также разуверить канцлера Германии, который опасался уступок за счет интересов своей страны, а также позиции своей партии и своей собственной. Генералу не стоило труда объяснить союзникам, особенно американцам, что, если они пойдут на уступки по берлинскому вопросу, Христианско-демократический союз Германии серьезно рискует потерять поддержку части общества, как раз одобрявшей его за непреклонность, а социал-демократы, придя ему на смену, вовлекут Германию в политику нейтралитета, который будет ценой за определенное единение Германии. Соединенные Штаты эту гипотезу считали неприемлемой, и аргументы де Голля убедили их не уступать ни в чем. Хрущев получил приглашение нанести визит американскому президенту в США в сентябре, что способствовало разрядке в отношениях между Востоком и Западом.

Это приглашение было сделано в мае, в ходе церемонии погребения Фостера Даллеса, где присутствовали все 4 главы великих держав. Уже поняв, что надежда на успех Женевской конференции очень слаба, Эйзенхауэр, изо всех сил стремящийся найти выход из сложившейся ситуации, придумал этот визит и влияние, которое он окажет на Хрущева. Расчет оказался верным. Хрущеву понравился сначала его собеседник, «который, как и мы, стремится покончить с “холодной войной”», скажет он по возвращении, и американский образ жизни.

Эйзенхауэр также приложил все усилия, чтобы убедить его в возможности компромисса, допуская, что, и по его мнению, положение Берлина «действительно ненормальное», и добавив: «Мы не рассматриваем перспективу 50-летней его оккупации»85. В этой связи почему бы не начать переговоры? – спросил Эйзенхауэр, предложив собеседнику быстрый созыв четырехстороннего саммита по данному вопросу.

Генерал де Голль был согласен с идеей саммита, но, в отличие от своих американских коллег, считал, что для его подготовки нужно больше времени, и предложил провести его в мае или июне 1960 г., в то время как шел октябрь 1959-го. Генерал де Голль хочет выиграть время, потому что опасается, что недостаточно хорошо подготовленный и слишком поспешно проведенный саммит только углубит расхождение позиций в западном лагере. Он знает, что может легко оказаться в изоляции перед лицом тесно сплоченного англо-американского тандема. Но особенно он боится манипуляторского искусства Хрущева, отлично сознающего разногласия внутри противоположного лагеря. Потому он хочет, чтобы саммиту предшествовало согласование точек зрения западной стороны с целью формирования общей позиции. Наконец, существует очень интересное и, по всей вероятности, соответствующее истине объяснение, которым мы обязаны Морису Вайсу. Франция находится в процессе испытания своей первой атомной бомбы. Генерал де Голль хочет стать членом элитного клуба, то есть главой независимой великой державы, что предполагает обладание ядерным оружием. Да, Великобритания также является ядерной державой, но в этом плане она зависит от Соединенных Штатов, через посредство которых участвует в процессе принятия решений в НАТО в качестве полноценной ядерной державы. Де Голль всегда отказывался от этого промежуточного статуса, который находил «половинчатым», и, хоть это и отражалось на его отношениях с Соединенными Штатами и Великобританией, не был настроен на уступки. Франция должна сохранять свой «ранг». Кроме того, конференция на высшем уровне направлена на уже существующий проект по разоружению, а генерал совсем не хочет, чтобы на встрече приняли решение о прекращении ядерных испытаний, пока он с успехом не закончит собственные86.

Наконец, как Эйзенхауэр и Макмиллан, он хочет вести переговоры с Хрущевым, будучи уже с ним знакомым. Потому он приглашает того во Францию весной 1960 г., до проведения саммита. А также (вершина дипломатического искусства) предлагает Париж как место встречи глав государств – или, скорее, идея выдвигается германским канцлером, но, как в хорошей театральной пьесе, соучастники все заранее отрепетировали. Берлинский вопрос фигурирует в повестке дня саммита среди других срочных проблем, главные из которых – отношения между Востоком и Западом и разоружение.

В ходе кризиса верх одержала твердость де Голля. Безусловно, такое поведение соответствует его характеру, его анализу ситуации, но оно было выдающимся также и потому, что он подвергся сильному давлению не только со стороны своих союзников, но и со стороны СССР, который располагал по отношению к нему вескими аргументами: Алжир, где еще продолжается война, и французская внутренняя политика, где КПФ эффективно продвигает советские директивы.

Генерал де Голль неоднократно подчеркивает, что в тот момент алжирский вопрос висел «гирей» на ногах Франции. Однако он мог убедиться, что, несмотря на несколько нападок, Москва не стремится подливать масла в огонь алжирской печки. Да, 22 сентября 1958 г. «Правда» приписала Хрущеву следующее резкое суждение: «Между событиями в Алжире и приходом к власти нового правительства в Париже существует самая что ни на есть прямая взаимосвязь», то есть генералу де Голлю здесь вменяется в вину практически «диктаторский» характер. Советская же пресса в целом описывала тогда франкоязычное сообщество, образованное из бывших колоний, как символ ушедшей в прошлое колонизации. Но в отношении Алжира советская власть проявляла больше умеренности, подчеркивая, что она внимательно следит за политикой, которую ведет там генерал. Когда в 1958 г. образуется Временное правительство Алжирской республики, в отличие от Китая, поспешившего его признать, Москва сделает это лишь в 1962 г., то есть после самого Парижа.

Эта относительная сдержанность понятна в свете решений, принятых генералом де Голлем в отношении НАТО. 31 января 1959 г., в самый разгар Берлинского кризиса, когда борьба генерала де Голля за то, чтобы помешать своим союзникам пойти на компромисс, приносит свои плоды, Москва может с удовлетворением отметить, что Париж отдаляется от НАТО. Затем генерал де Голль решает вывести из-под контроля НАТО свой средиземноморский флот и предупреждает об этом 7 марта 1959 г. Этого достаточно, чтобы убедить Хрущева, что, даже если де Голль – очень непростой собеседник, его все же нужно поддержать в его стремлении к утверждению стратегической независимости своей страны от НАТО и особенно – американской сверхдержавы.

Это решение, а также отказ Франции от хранения американского атомного оружия на французской территории значительно облегчают диалог, начавшийся в Париже в марте 1960 г. в ходе триумфального визита Никиты Хрущева.

«Добродушный мужик» открывает Францию

Этот визит являл собой премьеру. Еще ни одного лидера советского государства не принимали во Франции. Последним принятым там русским главой стал в 1896 г. Николай II накануне подписания славного франко-русского союза. Некоторое время во Франции жил Ленин, но он был тогда молодым революционером, ведущим полуподпольный образ жизни и мало кому известным, Сталин же никогда во Франции не бывал. Встрече глав двух государств в Париже предшествовали лишь несколько подготовительных визитов высокопоставленных деятелей, в число которых входил зять Хрущева Алексей Аджубей.

Генерал де Голль очень подробно и с увлечением рассказал о визите Хрущева в своих «Мемуарах», подчеркнув, какое значение придавал ему его гость. Впрочем, он отмечает, что имел предубеждение против Хрущева благодаря британскому премьер-министру, посетившему Москву, как мы видели выше, в феврале 1959 г. Несмотря на стремление к урегулированию Берлинского кризиса путем нескольких уступок, Макмиллан нашел, что «капризы хозяина сильно затрудняют общение с ним». Вопреки этому негативному отзыву и заранее зная, что Хрущев имеет склонность к непредсказуемым порывам и чудачествам, генерал де Голль все же оказывает ему очень теплый прием. С самого начала визита, и это всем заметно, он приятно удивлен. Генерал отмечает «добродушное поведение» Хрущева: «Он приехал с семьей, со своей женой, сыном, двумя дочерьми и зятем. Где бы он ни был, он казался душевным, живым и энергичным, несмотря на свою дородность, щедро расточая шутки и проявления радушия».