Как нашли убийцу? Каждое тело оставляет след

Я не собиралась становиться тем, кем стала, – и так, разумеется, начинаются самые лучшие истории. Мне уже перевалило за 50, когда раздался телефонный звонок, который изменил ход моей жизни, втянув в мир криминалистических расследований. К тому времени мой профессиональный опыт уже можно было назвать весьма широким и разнообразным. Я начала карьеру в должности лаборанта в больнице Чаринг-Кросс, работая во втором отделении гемодиализа в Великобритании. Я определенно привыкла иметь дело с кровью и экскрементами, а еще со зловонными запахами. В итоге стала заниматься исследовательскими проектами, для которых требовалось работать с подопытными животными. Я полюбила крыс – этих белых розовоносых дергающихся созданий. Они были любопытными, и им нравилось, когда их гладили. Я любила животных и ненавидела программу экспериментов, поэтому решила отказаться от проведения медицинских исследований.

Мой парень, за которого я впоследствии вышла замуж, думал, что мне следует выбрать себе «более женское» занятие, чем работа с крысами, анализы мочи, кала и крови. Но что же «более женское» значило? Возможно, мне нужно было пройти курсы бизнес-секретарей, рекламу которых я недавно видела? Я подала заявление и попала на дневное обучение, на бюджетное место. Курсы оказались весьма тяжелыми. Программа была новой, и колледж нанял практикующих профессионалов читать лекции по ключевым предметам – праву, экономике, психологии и английскому. Кроме того, требовалось научиться быстро печатать и освоить скоропись Питмана (самая логичная, гибкая и чудесная система, с которой я когда-либо сталкивалась). Еще нам нужно было научиться практически всему, что необходимо для организации работы крупного учреждения. Мне в жизни много чего приходилось изучать, и те курсы были чем-то по-настоящему выдающимся. Мне нравилось преодолевать трудности, и в итоге я получила диплом с отличием. По окончании курсов все студенты сдавали экзамены, организуемые Лондонской торговой палатой. Мы соревновались на международном уровне – проверялись наши навыки в бизнесе и секретарском деле. Я была потрясена, когда заняла первое место, однако мне нравились сопровождавшие это шумиха и веселье, а потом мне вручил награду лорд Люк в Мэншн-хаус[2].

После получения диплома я устроилась на работу в головной офис «Кока-Колы» в Найтсбридже. У нас стояли краны с газировкой, так что новые сотрудники быстро набирали килограммы, а корпоративная лояльность требовала обязательного наличия стакана сладкой, кислотной бурды на столе у каждого сотрудника. Работа на эгоистичных, никчемных людей в темных костюмах, занимавшихся продажей того, что прекрасно продавалось и так, казалась мне нелепым занятием, так что вскоре я перевелась в крупную и престижную строительную компанию. Работа была непростой и ответственной, и я с интересом читала о технических аспектах строительства таких монументальных объектов, как Лондонский мост и электростанция Дракс, однако спустя несколько лет даже она начала мне надоедать. Работа не приносила удовлетворения, и мне стало скучно. Было слишком много рутины и слишком мало возможностей узнавать что-то новое и удивительное: меня тянуло к новым горизонтам. Я была подобна пони, тычущемуся в забор вокруг поля, которому хочется увидеть, что находится по другую сторону. Мне тоже хотелось узнать, каково там.

Дальнейшие действия в итоге привели меня к одному из самых счастливых этапов в жизни. Я отправилась изучать ботанику в Королевский колледж Лондона и нашла свое истинное призвание, лишь когда мне было под тридцать. Я была на добрые десять лет старше большинства студентов, но этого словно никто и не замечал, и между нами определенно не было никаких барьеров; мы просто все перемешались. К этому времени я уже была замужем и вела хозяйство, однако все равно активно занималась традиционной студенческой деятельностью. Меня выбрали президентом Биологического общества, и вместе с близкой подругой Майрой О’Доннелл (блестящим и невероятно собранным зоологом) я проводила утро каждой субботы на занятиях по фехтованию в спортзале в самом сердце здания Стрэнд[3].

Вел занятия бойкий венгр в возрасте. Он, то и дело зачесывая назад волосы, тыкал нам между ребер своей рапирой, пока мы не научились правильно вставать в стойку и делать ответный выпад. У меня начиналась такая одышка, что он любезно разрешил разбить мой квалификационный экзамен на две части, тем самым позволив продолжать наивно верить в то, что я умею фехтовать. Вдоль вымощенного очень старой тротуарной плиткой коридора снаружи спортзала стояли шкафчики для одежды георгианской эпохи с позолоченными декоративными номерами на каждом. Мы с Майрой фехтовали в этом коридоре, постепенно поднимаясь по ведущей в главный вестибюль лестнице и спускаясь обратно. В одно такое субботнее утро я как-то сказала ей: «Ты же понимаешь, что у нас с тобой уже настолько отточенные движения, что нам друг друга не победить?» Мы попадали от смеха, однако продолжили выполнять наш субботний ритуал.

Я вспоминаю свою учебу в Королевском колледже как нечто волшебное: я старалась вместить в свое расписание как можно больше предметов! Хотя моей специальностью была ботаника, я использовала любую возможность для изучения экологии, геологии, микробиологии, зоологии, паразитологии, биогеографии и всего, что позволяло мне лучше понять мир природы. Я с огромным удовольствием часами напролет просиживала в библиотеке, поражаясь учебникам, с которыми современные студенты, полагающиеся преимущественно на информацию в электронном виде, никогда не столкнутся. Это было традиционное образование: мы посещали семинары небольшими группами, вели конспекты, писали рефераты, рылись в книгах в библиотеке, выполняли исследовательские проекты и наслаждались учебными поездками во всевозможные места. Я познала множество секретов многогранного мира природы, от устройства нервной системы ящерицы и до структуры травы. Это было мое становление, и я наслаждалась процессом.

В конечном счете я стала лектором по микроэкологии в том самом Королевском колледже. Поначалу мне чрезвычайно нравилось «находиться по ту сторону баррикад». Помогать студентам получать знания о мире природы было стоящим делом. Мне казалось, я передаю им нечто особенное, знания, которые не должны быть утеряны; тем не менее, в итоге тяжелая преподавательская нагрузка, бесконечное изнурительное составление и чтение лекций, проверка рефератов и экзаменационных работ, а также педагогические собрания меня доконали. Итак, после восьми лет, проведенных в одном из самых счастливых мест, где мне только доводилось работать, я откликнулась на вакансию в институте археологии университетского колледжа Лондона. Мне хотелось больше посвящать себя исследованиям, а не преподаванию.

Кафедра ботаники в Королевском колледже была небольшой, там работали славные люди, и мы весело проводили время. По любому значимому поводу устраивались вечеринки, на которые приходили все, от первокурсников до профессоров. В университетском колледже было все иначе. Здесь, если не считать периодических семинаров, я была всецело занята исследовательской работой, и атмосфера царила совершенно другая. Я получила новое звание, хотя была не совсем уверена, что заслуживаю его – ландшафтный археолог. В Королевском колледже обеденные перерывы сопровождались громким смехом и интеллектуальными дискуссиями, и я с нетерпением ждала начала каждого рабочего дня. На новом же месте люди были не особо общительными и не выходили из своих кабинетов: узнать их поближе оказалось крайне непросто. Тем не менее моя работа полностью компенсировала нехватку общения, и вскоре я подружилась с другими ландшафтными археологами по всей стране.

Это было просто чудесное время: я занималась анализом осадочных пород с археологических раскопок, пытаясь установить отличия древних ландшафтов, выяснить, какие культуры и какими методами выращивали доисторические люди. Для этого я неделями напролет скиталась по раскопкам по всей стране, забирая образцы почвы и осадочных пород из погребенных поверхностей, карьеров и траншей в лабораторию, а затем проводя затяжные и опасные химические исследования для извлечения органических частиц из кернов. Проанализировав множество образцов с множества раскопок, от палеолита до средневековья, я постепенно осознала потенциал и ограничения используемых нами методик. Я занималась воссозданием среды по органическим частицам, пыльце и спорам, полученным из археологических находок. Задача ландшафтного археолога – придать цвет, жизнь и смысл поселениям, обнаруженным при раскопках.

Где только я не проводила свой анализ: форт на валу Адриана, глубокое болото к северу от него, постоялый двор, откопанный из вулканического пепла в Помпеях, и даже многоэтапные раскопки под пятым терминалом аэропорта «Хитроу». В результате моей работы в «Хитроу» удалось обнаружить наипрекраснейший ландшафт бронзового века, который четыре тысячи лет назад, наверное, был сельской идиллией: длинные аккуратные ряды деревьев разделяли поля, где паслись коровы и овцы или росли злаковые культуры. Я смотрела на все это словно через очень толстые линзы: хотя мы и могли получить общее представление о том, как земля использовалась в прошлом, сравнивать наше толкование мы могли лишь с современными этнографическими примерами – точность интерпретаций никак нельзя было проверить.

И все же эта работа была чрезвычайно интересной. Я трудилась на раскопках бок о бок с другими ландшафтными археологами и перенимала их опыт. Питер Мерфи, мой очень близкий друг из университета Восточной Англии, специализировался на семенах и других частях растений, видных невооруженным глазом (макроскопические окаменелости), а также раковинах моллюсков; другие занимались анализом костей животных и человеческих останков; а еще один мой близкий друг Ричард Макфейл, работавший в моем институте, был (и остается) специалистом по микроморфологии почв. Он заливал образцы почвы смолой, вырезал из полученных блоков тонкие секции и прямо под микроскопом находил свидетельства активности ранее живших людей. Его работа интересовала меня чуть ли не так же, как собственная. Разрез почвы под поверхностью – со всеми минералами и организмами, подвешенными, словно в холодце, – скрывает в себе настоящий микрокосмос. Это были почвы, обеспечивавшие растения, животных и людей, которых остальные из нас «возрождали к жизни», выстраивая реалистичные картины прошлого.

У нас было множество приятных и веселых встреч как на раскопках, так и на конференциях, и совместными усилиями мы воссоздавали картины происходившего в древние времена. Когда вы приходите в музей и видите реконструкцию древнеримской фермы, саксонской деревни или хижины времен каменного века, вам следует благодарить группу ландшафтных археологов и представителей других археологических специальностей, которые провели скрупулезный анализ, чтобы поделиться с вами историей. Как по мне, без них археология была бы скукой смертной – кремни, горшки, камни и металлические орудия с редкими волнующими находками в виде костей, драгоценностей или резных украшений. По сути, археологи проводят раскопки и аккуратно достают все эти удивительные вещи из земли, однако именно специалисты в различных областях знаний – металлургии, гончарном деле, энтомологии, ботанике, остеологии и микроморфологии древних и погребенных почв – возрождают их к жизни. Мало кто об этом знает.

Пыльца и споры, равно как и многие другие микроскопические объекты в моих образцах, – представители прошлого. Если жизнедеятельность бактерий и грибов подавляется отсутствием кислорода или повышенной кислотностью, то пыльца может сохраняться годами. Мне нельзя пропустить ни одного пыльцевого зерна, ведь даже самые незначительные, мельчайшие частицы могут нести важнейшую информацию. После обработки из образцов изготавливались микропрепараты и начинался настоящий тяжелый труд – долгие часы за микроскопом, проводимые в изучении одного разреза за другим на предметном стекле в строгой последовательности, не поддаваясь соблазну пропустить малейший участок, ведь на нем может скрываться что-нибудь интересное. Меня очаровал процесс восстановления древних ландшафтов, и было потрясающе работать с коллегами, которые занимались следами другого рода: плоды наших исследований объединялись в итоговом отчете, рисовавшем живые картины прошлого. Я была весьма довольна своей судьбой, так что, когда в тот день зазвонил телефон, я и подумать не могла, что этот звонок положит начало новой главе в истории моей жизни.

Голос с выраженным глазговским акцентом принадлежал полицейскому из управления полиции Хартфордшира.

– Вы Пат Уилтшир? – спросил он. – В Кью дали нам ваш номер. Они не смогли нам помочь… – он сделал паузу, словно чтобы дать время сказанному уложиться в голове. – Однако мне сказали, что вы сможете.

Всего несколькими мгновениями ранее я была где-то в неолите, выстраивала картину наших естественных лесов, которые вырубали и закапывали первые фермеры. Теперь, снова вырвавшись в настоящее, я замешкалась.

– О-о-о, хорошо, – сказала я. Я была заинтригована – прежде со мной никогда не связывалась полиция. – А в чем вопрос?

– Вы… полиолог?

– Не совсем, – ответила я, изо всех сил пытаясь изображать терпимость к этой распространенной ошибке. – Я палинолог.

Палинология. Буквально «наука о пыли» или, чтобы было понятней, наука о пыльце, спорах и всех остальных микроскопических палиноморфах, а также о других частицах, собираемых из воздуха, воды, осадочных пород, некоторых видов почв и растительности.

Детектив на другом конце провода все еще ждал ответа.

– А зачем вам понадобился палинолог? – поинтересовалась я.

Он не стал ходить вокруг да около:

– У нас убийство.

Я чуть не рассмеялась – очень уж забавно звучала эта фраза с его шотландским акцентом. Все это казалось настолько неправдоподобным, что запросто могло быть взято из какой-нибудь пьесы в Уэст-Энде.

– Убийство? А как я могу вам помочь?

– У нас есть тело, а еще машина.

Я частенько вспоминаю этот разговор, ставший поворотным моментом в моей жизни. Дело в том, что при первом упоминании слова «убийство» я была более чем заинтригована. Когда день изо дня работаешь в лаборатории, порой вмешательство из внешнего мира более чем приветствуется. Если не считать членов семьи, я никогда прежде не видела мертвецов, хотя в Королевском колледже читала лекции о процессах разложения материи после смерти. Для этого необходимо понимание функций, выполняемых микроскопическими животными, бактериями и грибами при разрушении тканей, будь то мертвые птицы или поваленные деревья. Был ли переход к мертвым людям таким уж большим шагом? В академическом смысле, пожалуй, и нет, однако во всех остальных смыслах это был прыжок в неизвестность, к которому я не готовилась.

Я слушала, и детектив рассказывал мне все, что считал нужным. Тело было обнаружено в траншее на поле, где-то в сельской местности Хартфордшира, однако все указывало на непредумышленное убийство.

– Мы имеем дело с преступлением китайской триады.

Я слышала о ней только по телевизору и никогда особо не верила в ее существование. Вместе с тем, было известно, что триады – жестокие организации, а их деятельность имеет серьезные последствия. В данном случае они не собирались убивать жертву: похитили мужчину в день его свадьбы, причем не из супружеского ложа, а из кровати проститутки. Должна сказать, я была весьма поражена этим обстоятельством, никогда ни с чем подобным не сталкивалась. Там, где я жила, не было даже граффити на стенах, хотя на вокзале порой и воровали велосипеды.

Банда связала мужчине руки и ноги и запихнула в фургон, желая лишь преподать жесткий урок. Потерпевший помогал банде с отмыванием денег, покупая и продавая недвижимость, однако допустил ошибку, присвоив себе часть выручки. Он был тучным, и, когда его бросили на живот со связанными руками и ногами, его сердце и легкие отказали: он задохнулся под тяжестью собственного тела.

На момент того разговора у полиции была только машина, сопровождавшая фургон, когда преступники сбрасывали тело, однако от самого фургона они избавились очень быстро. Должно быть, банда запаниковала – они решили выбросить тело где-нибудь в уэльской глуши, но сбились с пути. Чтобы добраться до Уэльса из Лондона, необходимо ехать на запад по автостраде М4, а они направились по А10, ведущей в Хартфордшир. В темноте, совершенно сбитые с толку, они наверняка ощутили облегчение, увидев съезд с трассы, который, судя по всему, привел их к уединенному полю.

Тогда они допустили свою вторую ошибку. Они бросили тело в траншею и в глупой попытке скрыть личность жертвы, облили тело бензином и подожгли. Если бы они просто бросили его там, то, возможно, кроме мух и различных падальщиков – крыс, птиц, лис и барсуков – его бы никто не нашел. Оно бы заросло кустарником и длинной травой и скрылось бы из виду. На него наползли бы дождевые черви, слизни, улитки, жуки и муравьи, и еще до конца сезона, особенно при условии теплой погоды, от тела бы почти ничего не осталось. Обглоданные кости были бы в итоге погребены непоседливыми дождевыми червями – они закопают все, что пролежит на поверхности достаточно долго. (Дарвин наглядно это продемонстрировал, положив у себя на газоне тротуарную плитку.) А подожженное убийцами тело стало маяком в темноте и на следующий день продолжило дымить. Именно поднимающийся дым и привлек внимание фермеров, а затем и полиции.

– Мы их арестовали, – сообщил детектив, ныне известный мне как кавалер Ордена Британской империи Билл Брайден. – У нас их машина. Мы уверены, что это они. Но… нам нужны доказательства, – детектив выдержал паузу. – И тогда начальник подумал про… кукурузную пыльцу.

Его начальник оказался одним из самых харизматичных людей, которых я когда-либо встречала. Это был Пол Докли, молодой и умный помощник главного констебля. Прежде я никогда не имела дела с полицией, и сразу познакомилась с двумя замечательными парнями – Биллом и Полом, которые по сей день остаются моими друзьями. Они оказали неоценимую поддержку моей работе и всей судебной экологии в целом.

– Кукурузная пыльца?

– Чтобы бросить его в той траншее, им нужно было проехать по полю, а фермер сказал нам, что его засаживают кукурузой. Начальник решил, что, раз они ехали по полю, на машине могла остаться кукурузная пыльца. Тут в дело и вступаете вы. Нам нужен кто-нибудь, кто может точно определить, была ли машина в этом поле.

Он сказал, что это новая идея. Прежде в полиции никогда подобного не делали. У меня, правда, была похожая мысль, на которую меня натолкнула одна статья из журнала, но я и представить не могла, что сама буду в таком участвовать. Начальник Билла не мог толком объяснить, почему ему в голову вообще пришла эта кукурузная пыльца. Машину я еще не видела, но уже понимала, что шансы на успех бесконечно малы. На дворе был май, и до периода цветения кукурузы на юге Англии оставалось по меньшей мере полтора месяца. Кроме того, фермеры вспахивают и удобряют поля, предназначенные для посадок, благодаря чему почва насыщается минеральными веществами и кислородом, а такие условия способствуют деятельности микроорганизмов. Фермерские поля, особенно на юге Англии – настоящий рай для грибов, бактерий и всей остальной микробиоты, так что любой органический материал стремительно разлагается. Нет, я не думала, что пыльца и споры могли сохранится в таком поле. И тем не менее…

– Кто знает? – начала я. – Там вполне могут оказаться небольшие участки, где что-то да выжило.

– Как вам кажется, – продолжил голос, – вы смогли бы с этим справиться?

– Я попробую, но должна предупредить, что могу ничего не найти, – сказала я и объяснила потенциальную проблему с обрабатываемой почвой.

Мысли о трупе меня не сильно беспокоили. Я отчетливо помнила, как несла в руках охапку завернутых в ткань ампутированных ног по коридору больницы Чаринг-Кросс. Они предназначались для эксперимента по внутривенным вливаниям в исследовательской лаборатории. Тело – это всего лишь тело. Это плоть, кровь и кость. Нет, больше всего меня тревожила неизвестность. Полицейская работа была совершенно другим миром, и я никогда даже подумать не могла, что когда-либо к нему прикоснусь. Я ничего не знала о методах работы криминалистов; никогда не слышала термина «следовая улика», равно как и всех остальных терминов, сокращений и фраз, с которыми мне вскоре предстояло познакомиться. В своей повседневной жизни я постоянно представляла ландшафты прошлого, но воображать современные ландшафты, искать улики и разрабатывать методики, которых раньше не существовало? Я слушала дыхание детектива в трубке, и все это казалось мне совершенно новыми горизонтами. Это было почти как в «Звездном пути»: «Смело отправляться!..»

Я подумала: ты все спрашиваешь себя зачем, но почему бы и нет? Ты уже делала это прежде. Ты работала в лабораториях и больницах, превратила себя в первоклассного секретаря в строительном бизнесе, затем заново в микробиолога, а потом и в палинолога. Разве не в этом заключается наука? Быть любознательным и постоянно что-то пробовать. Ты никогда не планировала свою жизнь заранее, так почему бы не ухватиться за эту возможность?

Не получится, так не получится. Если ничего не пробовать, то ничего не добьешься. Хотя это меня не особо волновало. У меня по-прежнему была работа в археологии, которую я любила. Предметы из прошлого все еще ожидали, когда их откопают и изучат. Таким образом, остаток дня я почти не думала об убитом мужчине и голосе Билла с глазговским акцентом. Это казалось мне любопытной задачей, но не более того. Откуда мне было знать, что она определит направление второй половины моей жизни?

Машина, использованная, чтобы сбросить тело жертвы в траншею в поле, ожидала в полицейском гараже и выглядела, как любая другая старая машина. Крылья и подкрылки забрызганы грязью, двери испачканы снизу, и местами по поверхности размазалась земля. Работник, открывший для меня гараж, включил верхнее освещение, чтобы я могла осмотреть автомобиль. Он выглядел не особо впечатленным.

– Не знаю, зачем они вообще попросили вас прийти, – сказал он с едва скрываемым пренебрежением. В последующие годы я свыклась с подобным скептическим сарказмом. – Тут пыльца будет повсюду. Чего эта машина только не повидала. Вы только гляньте, в каком она состоянии…

Я присела на корточки сначала с одной, потом с другой стороны. Снаружи машина выглядела кладезем информации – только вот как ее извлечь и с чего начинать, я не имела ни малейшего понятия.

Я уже попросила полицию достать для меня образцы поверхностной почвы с поля, где было обнаружено тело – с колеи, по которой ездили машины. Я проанализировала их привычным для меня способом, однако, как и ожидалось, под микроскопом удалось обнаружить лишь редкие пятна от целлюлозы, окрасившиеся в красный цвет моим сафранином. Все остальное представляло собой то, что я называю фоновым мусором, в котором иногда попадались фрагменты пыльцы, разрушившиеся до неузнаваемости. Мое предположение о полном разложении органических материалов в этой почве оказалось верным. Рассматривая застрявшую в протекторе землю, разводы черных илистых отложений на подкрылках, а также размытые пыльные отпечатки ног на ковриках внутри машины, я сомневалась, что вообще удастся что-либо найти. Но работник продолжал коситься на меня, ожидая, что я сдамся, и это меня раззадорило как никогда. Сделать что-либо в таких условиях было невозможно, да и поведение этого мужчины меня порядком достало, так что я выбрала части машины, от которых, как мне казалось, будет больше всего толка, и дала полицейским указание прислать их в лабораторию.

Ходовые части машин сильно отличаются друг от друга, однако теперь я знаю, в каких именно уголках и щелях могут собираться важные улики. Тогда же я не знала ровным счетом ничего – никогда не видела ни одной машины снизу, и уж определенно не собственными глазами в пяти сантиметрах от маслянистого, грязного металла всевозможных трубок и кронштейнов. Вскоре я поняла, что мне просто придется хорошенько потрудиться и методом проб и ошибок найти самый оптимальный способ сбора нужных образцов. Я уже привыкла соскребать грязь со всевозможных артефактов, чтобы понять, что там содержалось. Наверняка же я могла поступить так и на этот раз? Итак, я просто воспользовалась своим здравым смыслом. Для начала попросила доставить мне объекты, которые проще всего было снять – коврики, крышки педалей, бампер, воздушные фильтры и радиатор. Колеса я исключила, потому что на них могли собраться частицы с множества различных мест. А вот внутри машины должен был содержаться главным образом материал, попавший туда с обуви людей и с объектов, которые они в нее заносили. Я руководствовалась банальной логикой – в любом случае, если бы я оказалась неправа, в моем распоряжении по-прежнему оставалась вся машина целиком.

Я была рада убраться подальше от саркастичного и откровенно грубого работника полицейского гаража. У меня ушла целая вечность, чтобы тщательно отмыть и выскрести все предоставленные объекты, а также просеять и процедить мутную воду, чтобы с помощью центрифуги превратить этот осадок в плотные гранулы. Сложнее всего пришлось с радиатором, с которого я собрала большие комки мертвых насекомых. Ими я попросила заняться одного из коллег, а сама взялась за все остальное.

Пыльца была повсюду. Работник, который так насмехался над этой затеей, оказался абсолютно прав в одном: кузов машины представлял собой настоящий ботанический сад всевозможных видов пыльцы, которая попала туда из разных мест. Я изучила полученные в центрифуге гранулы стандартными методами, которые использовала для археологических образцов. Последовательно применила несколько очень сильных и токсичных кислот, чтобы разрушить структурную матрицу почвы – кварц (песок), глину, целлюлозу, лигнин и гуминовые кислоты. В идеале должны остаться только различные палиноморфы.

Как бы удивительно это ни звучало, внешние оболочки пыльцевых зерен, спор, остатков грибов, насекомых и ракообразных содержат невероятно устойчивые полимеры, способные выдержать столь жесткую обработку. Такими полимерами являются спорополленин в случае растений и хитин у грибов и животных.

Методика разрушения структурной матрицы почвы настолько опасная, что ее запрещается использовать в лаборатории в одиночку, и необходимы несколько слоев защитной одежды, перчатки и маска. В процессе обработки никому не разрешается заходить в комнату, и принимаются все меры предосторожности, чтобы не допустить загрязнения витающими в воздухе пыльцевыми зернами. Кроме того, по всей лаборатории, на подоконниках, поверхности вытяжного шкафа и других местах размещены специальные ловушки, позволяющие проверить наличие в воздухе загрязняющих частиц. Я также провожу контрольные исследования, чтобы убедиться в отсутствии каких-либо загрязнений в используемых реагентах.

После того, как структурная матрица почвы удалена, пыльца, споры и другие чудесным образом сохранившиеся органические остатки окрашивают и заливают желеобразным составом. Затем полученное желе из каждого образца распределяют тонким слоем на предметном стекле. Только теперь можно приступать к основной работе. Мне никогда не доводилось прежде исследовать такие объекты, как транспортные средства, одежда, обувь, а также все остальные современные и повседневные предметы. Как бы то ни было, этот процесс меня чрезвычайно увлек. Каждый образец из машины содержал пыльцу, споры и фрагменты насекомых, а также различные микроскопические частицы, которые с ходу не удалось идентифицировать.

В решетку радиатора затягивало все, с чем сталкивалась машина. Здесь было месиво из останков организмов, которые указывали на городскую и сельскую местность, сельхозугодия и лес. Откуда было знать, как давно все это накапливалось на решетке изнутри? На шинах оказалось тоже очень много пыльцы, которая явно была не из одного места – возможно, из сотни разных, – равно как и на подкрылках, где оставили свои следы клочки ткани, кусочки краски, комки земли и вода из луж. Мне удалось извлечь пеструю мозаику микроскопических материалов, которые были очень разнообразными и хорошо сохранились, однако доказывали ровным счетом… ничего. Я собрала большое количество информации, однако она оказалась настолько сумбурной, что толку от нее не было. Тем не менее постепенно я поняла, что некоторые части машины давали более конкретные результаты. Протектор собирал грязь отовсюду, где только ездила машина, однако внутренняя стенка шин давала куда более узкую картину: в эти скрытные уголки попадало намного меньше пыльцы. Я начала понимать, что в различных частях машины накапливается немного отличающийся материал, однако мы работаем в микроскопическом мире, и любые мелочи имеют значение. Среди прочего, в глаза бросалось неожиданное преобладание древесной пыльцы в образцах снаружи кузова машины.

Затем я приступила к исследованию салона – радуясь, что у меня начало получаться, – и все сразу изменилось.

Я этого не ожидала – с другой стороны, впрочем, я толком и не знала, чего ожидать. Салон машины оказался куда более чистым: там почти не было видимой глазу грязи. Я проанализировала ткань с сидений, воздушные фильтры, оконные рамы, каждый уголок и щель внутри машины, и результаты были совершенно неинтересными, однако мне бросилось в глаза, что пыльцевые профили педалей и ковриков под ними совпадали. Совпадение не было полным: такого в подобного рода исследованиях не встречается. Оба образца содержали пыльцу кизилового дерева, шиповника, дуба, боярышника, ежевики, полевого клена и плюща, а также много пыльцы сливовых растений. С учетом всего остального, я была уверена, что этим сливовым растением окажется терновник, из плодов которого получается чудесный терновый джин. Также мне показалось любопытным преобладание пыльцы сорняков, которые обычно растут на границе пахотных земель. С точки зрения археологии они считались индикатором того, что в прошлом на этой территории занимались земледелием – черный паслен, мак, крапива, чистец, щавель, лебеда и многие другие. Кроме того, я обнаружила пыльцу злаковых растений. Разумеется, злаки тоже относятся к травам, и их пыльцевые зерна отличаются друг от друга только размером. Но они оказались слишком большими для травы и слишком маленькими для кукурузы. Определенно не принадлежали ржи, так как были круглыми, а не вытянутой заостренной формы. Скорее всего, это пшеница или ячмень. У меня в голове начала формироваться картина места. Мне сказали, что машина заехала в поле, на котором выращивали кукурузу. Кукурузную пыльцу мне обнаружить не удалось, однако я и не ожидала ее увидеть. Удобрения и пахотные работы способствовали ее полному разложению к концу зимы или началу весны, так как стимулировали деятельность уничтожающих ее микробов. Вместе с тем, земля на границе поля не обрабатывается регулярно пестицидами и удобрениями, а также не вспахивается. Таким образом, активность микробов в ней ниже, и любая пыльца или споры сохраняются гораздо лучше. В любом случае, травы здесь растут обильно, и любой, кто подошел бы к траншее, неизбежно на них наступил. Пыльца с травы, кустарников и принесенная с поля непременно должна была остаться на обуви. Даже пыльца и споры, образовавшиеся в предыдущие годы, могли сохраниться на листьях и стеблях растений и в самой траншее.

Изучение образцов и регистрация результатов – чрезвычайно кропотливая и трудоемкая работа, однако такие моменты, когда перед глазами постепенно предстает образ, приносят огромное удовлетворение. С похожим набором разных видов пыльцы я уже многократно сталкивалась ранее. На самом деле он был совершенно типичным для археологических образцов: присутствует в Великобритании на протяжении многих тысяч лет с тех пор, как первые фермеры занялись земледелием и появились поля.

В том поле не осталось следов кукурузы и ее пыльцы, однако передо мной были следы растений, которые росли вокруг в предыдущие годы и, вероятно, будут расти еще многие годы. Они доказывали, что люди, ехавшие в этой машине, наступали на растительность, типичную для окраины пахотного поля, на границе которого были высажены всевозможные виды кустарников и других растений. Судя по количеству различных типов пыльцы, эта лесополоса была там уже давно, и, скорее всего, выросла на земляной насыпи, образовавшейся, когда в отдаленном прошлом копали траншею. По сути, мы имели дело с археологическим рельефом. Все складывалось воедино.

Я взяла в руки телефонную трубку.

Через деревья пробивались косые лучи солнца, машина детектива остановилась, и я вышла через заднюю дверь. Я ухватилась за возможность приехать сюда, в Хартфордшир, чтобы своими глазами все увидеть. Передо мной простиралась та самая полоса деревьев и кустарников, тянувшаяся вдоль всей окраины поля. С другой стороны дороги, не менее чем в двухстах метрах от нее, обнаружилось засаженное пшеницей поле – наверное, именно оттуда была пшеничная пыльца, хотя я и удивилась, что ее занесло так далеко. Эксперименты показывали, что она разлетается не далее нескольких метров от края поля – еще одна нестыковка в традиционной научной литературе.

Земля на окраине поля рядом с лесополосой, может, и не используется фермерами, однако дикая жизнь в ней кипит. Здесь находят дом сотни различных видов растений, насекомых, птиц и других животных. И именно здесь, на простирающейся вдаль заросшей кустарниками, крапивой и травой насыпи, сбросили и подожгли тело мужчины в надежде, что его никогда не найдут.

Высота лесополосы менялась в зависимости от высоты кустарников. Здесь росло множество разных видов, и каждый давал пыльцу определенного типа, оставляя следы на всем, что прикасалось к растениям. Если здесь было кукурузное поле, когда сюда свернула машина, то правильно интерпретировать следы не трудно. Да, здесь действительно выращивали кукурузу, и автомобиль с ехавшими в нем людьми должен быть усеян пыльцой. Подобного рода доказательства удается получить крайне редко, и это оказался определенно не тот случай. Место со столь разнообразной растительностью оставляет множество следов, и если бы мне не доводилось исследовать множество траншей возле пахотных полей по своей работе, я, может, и не сложила бы все воедино и не осознала значимость своих находок.

Я часто в своей жизни думала о лесополосах. Мы порой находим определенный набор разных типов пыльцы и сообщаем археологам, что земля в прошлом возделывалась – так начинает создаваться картина ландшафта, который мог когда-то существовать. Теперь же, когда я стояла у того поля, мне в голову пришла другая мысль. Что отличало одну часть этой лесополосы от другой? В Британии есть лесополосы, возраст которых исчисляется тысячелетиями. Самые старые зеленые насаждения пережили кельтов, наступившие после ухода римлян темные века, первых королей и королев и сохранились до наших дней. Лесополоса может развиваться по-разному, однако некоторые древние насаждения представляют собой остатки лесов, отвоеванных у природы нашими предками. Еще в бронзовом веке здесь появились земляные угодья. И они существуют по сей день, зачастую со своими траншеями и насыпями, образующими барьеры между земляными участками и обозначающими их границы. В отдаленном прошлом эти барьеры могли разделять территории различных племен; многие из них теперь заброшены, но все еще заметны.

Я видела в отдалении клен полевой, однако поблизости были только боярышник и дуб. В палеоэкологии (науке об экологии прошлого) и археологии мы копаем вглубь, постепенно попадая во все более отдаленное прошлое. Мы подсчитываем сохранившиеся пыльцевые зерна, определяем по ним процентное соотношение растительности и наблюдаем, как век за веком на смену преобладавшим на местности березам приходят сосны, а вслед за ними ольха, вяз и липа, которые постепенно вырубаются людьми, сажающими на их месте злаки и травы, в то же время на нагорьях на их месте образуются вересковые пустоши. В археологии мы устанавливаем судьбу, которая со временем постигла различные растения, однако все эти растительные сообщества сжимаются под давлением осадочных пород в грунтоносе, и небольшие различия концентрируются.

В этом поле было представлено лишь мимолетное мгновение. В отличие от археологии или палеоэкологии, изменения, происходившие на протяжении длительного периода времени, здесь не имели никакого значения. Важно только, что представляла собой данная местность на момент, когда было сброшено тело. В археологии анализ проводится в трех измерениях, поскольку задействовано время, представляемое глубиной отложений. Здесь же мы исследуем местность в двух измерениях, на плоскости, и меня совершенно не волнуют ее изменения.

На меня вновь нахлынуло вдохновение. Здесь, у ворот при въезде в поле, было много дубов, так почему в образцах мне удалось найти так мало дубовой пыльцы? И почему в них оказалось так много пыльцы терна, черного паслена и крапивы? У ворот они почти не росли. Здесь была не одна лесополоса, а несколько коротких, которые заметно отличались, плавно переходя одна в другую. Сейчас это кажется мне очевидным, но тогда я не сразу поняла. Никто толком не знает, как именно распределяется опавшая пыльца в таком случае.

Я все еще разглядывала лесополосу, когда один из криминалистов меня спросил:

– Хотите увидеть, куда они положили тело?

– Ну, на самом деле мне хотелось бы попробовать найти это место самой.

Мы пошли вдоль лесополосы, но я не видела ничего похожего на сложившуюся ранее в голове картину. Я запомнила и деревья, и травянистые растения, следы которых были обнаружены в машине преступников. Все было не то, не то, не то – а затем вдруг я увидела то, что нужно.

– Готова поспорить, это здесь.

Детективы изумленно посмотрели на меня. Лицо заместителя начальника полиции расплылось в улыбке.

– Как вы это поняли, Пат?

– Просто я уже видела это место… у себя в голове.

Я видела терновник и полевой клен, их переплетающиеся над головой ветки, а также боярышник, вероломно захваченный цветущим плющом. Разные злаки, крапива, черный паслен, чистец, щавель, лебеда – все они росли на насыпи между распаханным полем и самой траншеей. Все они оставили на листьях пыльцу, которую преступники занесли к себе в машину. Эта лесополоса и насыпь стали свидетелями того, как люди подожгли тело и скрылись, и теперь давали показания против них.

Стоя там, под пробивающимися сквозь деревья лучами летнего солнца, среди кустов терна, усыпанных зреющими плодами, я оглянулась назад, посмотрев вдоль лесополосы. Откуда я знала, что это случилось именно здесь? Все просто: больше нигде это произойти попросту не могло. Вся остальная лесополоса была… неподходящей. Она не могла бы дать нужный набор пыльцы, который соответствовал бы найденному в машине. И тогда до меня дошло то, что, пожалуй, я должна была осознать раньше: мир на самом деле гораздо неоднороднее, гораздо разнообразнее, чем я могла себе представить. Из всего края поля тело могло лежать только в одном месте, потому что только там были все те растения, следы которых я обнаружила в лаборатории; только одно место соответствовало картине, которую я держала у себя в голове. Пройди десять метров вдоль лесополосы в любую сторону, и картина изменится. Пыльцевой профиль давал невероятно точную информацию.

Что меня поразило – хотя теперь это и кажется мне нелепым – так это то, что пыльца на земле соответствовала главным образом тем растениям, которые росли только максимально близко к месту, где преступники, должно быть, припарковали машину. Исключение составляла лишь пшеница: ее пыльца с поля по другую сторону широкой дороги, должно быть, преодолела не меньше четырехсот метров. Это стало для меня настоящим откровением. Растения, которые росли даже совсем недалеко, почти не вносили свой вклад. Теперь я уже не сомневалась, что мне следует пересмотреть большую часть сведений, полученных из учебников и статей по палинологии.

Если один участок сельскохозяйственной лесополосы так сильно отличался от другого, то что тогда можно было сказать про сообщества растений и грибов в лесах, лугах, на газонах и в садах, по которым мы проходим каждый день? Если один край кукурузного поля так непохож на другой, то не означало ли это, что каждый квадратный метр ландшафта уникален подобно отдельно взятому человеку? Возможно, пыльцу и другие микроскопические частицы, взятые с ботинка, подкрылков, коврика или педалей машины, можно было бы, подобно отпечаткам пальцев, использовать, чтобы определить, к чему прикасался человек, что он делал? Именно там, у лесополосы в Хартфордшире, где бросили разлагаться тело мужчины, у меня случилось грандиозное озарение, подобное тому, что пережил Эдмонд Локар с его знаменитой фразой «любой контакт оставляет следы». Мне казалось, что я знаю мир природы достаточно хорошо, а на самом деле лишь слегка к нему прикоснулась. Я столько всего упускала из виду, и мир, который и без того был для меня невероятно странным и полным чудес, стал еще более странным и изумительным. Информация, которую мне удалось предоставить, послужила убедительным доказательством того, что люди, ехавшие в той машине, ходили по земле на краю именно этой траншеи. Я узнала об исходе того дела лишь спустя какое-то время, однако собранные мною данные, судя по всему, сыграли важную роль в судебном процессе и повлияли на вынесенные по его итогам обвинительные приговоры.

4. Под поверхностью

Начало может кому-то показаться не самым многообещающим. Я появилась на свет в спальне скромного дома в шахтерском поселке Уэльса посреди суровой зимы в разгар Второй мировой войны.

В то время мир был наполнен страданиями, но все они оставались где-то далеко. Мы жили всего в полумиле вверх по склону и к востоку от реки Рамни, черной от угольного шлама (грязи), бурлящей и несущейся до самого устья реки Северн. По ней проходила граница с графством Гламорган, где жили люди, не похожие на нас, обитателей более зеленых земель графства Гвент. Неподалеку на севере возвышались горы Блэк-Маунтинс и Брекон-Биконс, а на юге плескалось море; пенящаяся вода и утопающая в зелени долина реки Уай была всего в паре миль на восток. С небольшого крутого холма за домами открывался впечатляющий вид на лишенные растительности горы. Там, где мы жили, садовые цветы были редкостью: их постоянно поедали спускающиеся вниз овцы. Отбившись от стада, они то и дело слонялись с величавым видом по городским улицам, обросшие замызганной шерстью, в сопровождении плетущихся за ними ягнят.

Тем не менее самым большим моим несчастьем оказались не зима и даже не война, а родители. Моя мама была очень молодой – не старше 22-х, когда я у нее появилась. Впрочем, после трех лет брака ей не терпелось поскорее завести ребенка, как принято. Мой отец был всего на четыре года старше. Он работал в карьере, и проку от него там было больше, чем на фронте. Эта пара выглядела весьма эффектно. Моя мама была невысокой жизнерадостной девушкой с бледной кожей, светлыми волосами и потрясающими голубыми глазами. Отец был похож на Кларка Гейбла и Эррола Флинна: черные как смоль волосы, брови дугой, черные голливудские усы, голубые глаза, а говорил звучным басом. У него не было ни грамма жира, на животе красовались кубики пресса, которые появились в результате тяжелого труда, а не занятий в спортзале. Он был чрезвычайно харизматичным, и другие женщины то и дело с ним кокетничали. Моя мама, наверное, из-за этого волновалась, хотя у нее и самой хватало поклонников. Те, кто знал ее в молодости, рассказывали, что в той унылой деревушке она казалась кинозвездой. Всегда накрашенные губы и идеально уложенные волосы – она сильно выделялась на фоне окружавших ее молодых работниц, которых жизнь шахтерской жены со временем лишила какого-либо изящества. В соответствии с обычаем, они прятали свои волосы под шляпу и оборачивали вокруг тела валлийскую шаль, в которой носили ребенка, чтобы освободить руки для работы. Моя мама решила не сковывать себя подобным образом, и в результате я лишилась удовольствия быть прижатой к ее груди, хотя и помню отчетливо особый изысканный запах ее тела. Их брак никто не назвал бы спокойным, и, будь я более благородной, сказала бы, что они попросту ничего не могли с собой поделать. Тем не менее я жила в самом центре их скандалов, и отсутствие спокойствия у нас дома простить очень сложно.

Мир тогда был совсем другим, хотя что-то остается по-старому и по сей день. Все знали всё про жизнь других – во всяком случае, они так думали. Мои тети, дяди, двоюродные братья и сестры жили на одной с нами улице, а родители моего отца владели небольшим магазинчиком на вершине холма. Мои воспоминания подобны осколкам разноцветных стекол – прозрачных и мутных, с искажениями и без. Первая отчетливая картина: я сижу, вытянув ноги, на кожаном заднем сиденье черной машины. Помню недоумение от того, что мои ноги короче, чем у всех остальных. А еще мне не нравились мои туфли. Когда я впервые сказала об этом своей матери спустя много лет, она не поверила, что я это помню, пока я не описала маленькое желтое шелковое платье со слишком тугими рукавами и зеленые туфли с желтой полоской, идущей от носка. Она удивилась не меньше, когда я сообщила ей, что помню, как меня фотографировали – усадили на стул в гостиной дома у моей тети Евы, нарядив в колючее розовое платье из органзы, которое было мне велико. Его прислали нам родственники из Австралии, и семья им очень гордилась. Моей маме попросту не верилось, что я настолько точно его запомнила. «Но в той машине тебе было всего полтора года, а когда делали фотографию – только два!» – возражала она. Но я действительно помнила, эти моменты отпечатались в моей памяти. Даже сейчас, оглядываясь назад, я этому диву даюсь. Никогда не стоит недооценивать детей – они запросто могут запомнить то, о чем вы предпочли бы забыть.

Разумеется, гены, которые мы получаем от родителей, влияют на врожденную химическую активность мозга, но «наша сущность» также определяется детством и жизненным опытом. Думаю, люди назвали бы меня общительной, уверенной в себе и напористой, какими были мои отец и мать, и наши обычаи сыграли в этом определенную роль. Жизненный опыт вносит свой вклад в то, как проявляются наши гены. Когда у нас дома были гости, от всей детворы требовалось прочитать стишок, спеть песенку либо сыграть что-то на пианино. Мы не могли отказаться или застесняться. Пожалуй, это помогало учиться взаимодействовать с другими людьми. Учителя из нашей маленькой страны ценились везде в мире. И, судя по всему, у валлийцев имеется склонность к театральности.

В отличие от современной, наша жизнь никак не ограничивалась из-за переживаний родителей об опасных незнакомцах. Про любого чужака, появившегося в нашем поселке, тут же все узнавали, да и в любом случае мы редко когда видели кого-то, кого совсем не знали. Пока я не уехала из долины, мне не попадались темнокожие люди, хотя несколько человек вроде бы жили в доках Кардиффа, и английскую речь я слышала только от своего дяди Фреда. Еще в нашем районе жил один эксгибиционист. Все его знали, и никто не боялся. Говорили, что он слишком усердно учился, отчего у него «поехала крыша». Бедняга – он слонялся по округе в старом армейском пальто, и все называли его «Орган Морган». Теперь-то я понимаю, почему. Мы иногда натыкались на него с моей лучшей подругой во время наших «приключений». Нам нравились книги Энид Блайтон про «Великолепную пятерку», и мы не сомневались, что, подобно ее героям, будем распутывать разные тайны. Наделав бутербродов с вареньем и стащив пирог из буфета, мы отправлялись в горы в поисках загадок, которые сможем решить. Найти нам ничего не удавалось, и мы возвращались домой с фиолетовыми от черники ртами, руками и коленями, а также промокшими из-за местами болотистой почвы ногами. Порой нас немного пугали горные пони, пытавшиеся вытащить содержимое наших маленьких сумок. Они до сих пор скитаются по горам над долиной и при любой возможности выпрашивают угощения.

Когда я вспоминаю эти беззаботные деньки, мне становится жаль современных детей, совершенно оторванных от природы, чей полет фантазии ограничивается электронными новшествами. Я поражаюсь, насколько маленькими мы были и насколько далеко уходили без присмотра. Ни у кого и мысли бы не возникло водить нас в школу и забирать из нее – тогда подобная свобода была абсолютно нормальной.

Я была из тех детей, которым нравилось учиться. Наша низенькая школа из пеннантского песчаника, окруженная большой игровой площадкой с горками и высокими металлическими перилами, была для меня всем. Талантливые учителя делали процесс обучения веселым, и я была убеждена, что наш директор, мистер Дейвис, – настоящий Иисус. На самом деле я это знала. У него были смешные ноздри и шрамы на ладонях – и хотя моя мама пыталась объяснить, что его ранили на войне, я отказывалась верить. В конце концов, мистер Дейвис вел себя, как Иисус. Он был добрым, и его все любили. Он был прямой противоположностью мистера Проберта, который приводил нас в ужас. Он учил еще моего отца в той же самой школе и носил накрахмаленную манишку и черный пиджак, как и многие годы назад. Его ботинки со шпорами то и дело высекали искры, когда он задевал гвозди в дощатом полу, расхаживая взад-вперед во время урока; самые отъявленные хулиганы в присутствии мистера Проберта вели себя смирно. Даже мой отец говорил о нем с неохотным почтением.

Я знала лишь несколько мальчиков и девочек, чьи отцы не работали на карьере, что для нас было равнозначно отсутствию у них нормальной работы. За очень редкими исключениями мы все хорошо питались, хорошо одевались и в целом хорошо себя вели. Была, впрочем, одна семья, где каждый год на свет появлялся новый ребенок, выглядевший меньше и болезненнее предыдущего. Как вообще они умудрялись все помещаться в своем маленьком домике? Казалось, они питались только хлебом с вареньем, а мальчики в любую погоду носили старые резиновые сапоги, сильно натиравшие им ноги. Помню, как они все подхватили стригущий лишай, и им наголо выбрили головы и покрасили их генцианвиолетом[4] – единственным на тот момент доступным средством от подобных грибковых инфекций. Но мы не издевались над ними: их было жалко, хотя мы и боялись близко к ним подходить. Соседи заботились, чтобы у них дома водилась еда, а их детям доставались старые вещи.

Спустя все эти годы я по-прежнему тоскую о жизни в том поселке. Она была простой; мы с уважением относились к родителям и ужасно боялись местного полицейского Дая, которого все называли «Дай Тетрадка-карандаш», поскольку он частенько доставал тетрадь и карандаш, чтобы пригрозить. На самом деле большинство из нас искренне боялись совершить какой-нибудь плохой поступок – спасибо церкви и общественности. В наши дни даже самые маленькие знают про классовые и расовые предрассудки, сексуальные отклонения и наркотики. Для нас всего этого попросту не существовало, и я рада своему невинному детству – я не была испорчена ничем подобным. Даже если одни были зажиточнее других, различия между людьми оставались незначительными, и мы все были на равных. Полагаю, наша семья считалась одной из «более успешных», потому что меня почти никогда не видели грязной, а у отца был мотоцикл. У меня было более чем достаточно игрушек и книг, а также, благодаря умелым рукам моей бабушки по материнской линии, я носила самую изящную одежду ручной работы. Равно как и мои куклы.

В одном из моих первых воспоминаний об отце его раздирает кашель, он дрожит и обильно потеет, в то время как маленький ребенок заползает к нему в кровать. Отец подхватил пневмонию, когда лежал в мокрой траве на горе Кэрфилли во время службы в ополчении. Это было еще до появления Национальной службы здравоохранения, а также до общедоступных противомикробных средств, и я до сих пор отчетливо помню страх от осознания того, что отец может умереть. Единственное, что приносило ему облегчение – это горячая вода с лимоном, кувшины с которой стояли у кровати. В те дни человек либо шел на поправку, либо умирал. Кашель приходилось сдерживать, чтобы никто не заподозрил туберкулез: неизлечимый в ту пору, он становился позорным клеймом. Мое следующее воспоминание об отце еще более яркое: он нависает надо мной, лежащей в кровати, с заплаканным лицом – что казалось мне весьма необычным – ведь та же самая пневмония теперь была у меня, его маленькой девочки, и я стремительно угасала у него на глазах.

К тому моменту медицина немного продвинулась вперед, и врач дал мне таблетки M&B – единственное доступное на тот момент лекарство. M&B означало «Мэй & Бейкер» – это была фармацевтическая компания, которая в 1937 году разработала Сульфапиридин. Это один из сульфамидных препаратов, исследования которых были начаты в Германии еще в 1906 году. Порошки и таблетки M&B стали волшебным средством от многих бактериальных болезней, от проказы до гонореи. Именно они спасли Уинстона Черчилля от пневмонии, позволив ему дальше вести войну. Теперь эти препараты почти не используют из-за побочных эффектов, однако в 40-х они спасли множество людей от заражения крови и от смерти, что могли принести даже легкие бактериальные инфекции. Когда мне исполнилось семь, меня уже считали болезненным ребенком, так что я получала изрядную дозу M&B.

Еще одним днем, навсегда отпечатавшимся в моей памяти, стала одна жаркая солнечная пятница. Пятница означала… рыбу с картошкой-фри. И когда звонок огласил конец учебного дня, я первой выбежала из школьных ворот и сломя голову понеслась по разделявшей школу и нашу улицу зеленой лужайке. Мы жили всего в паре сотен метров, однако в семь лет даже такое расстояние может показаться несколькими милями. Как бы то ни было, горя от нетерпения, я мчалась со всех ног, зная, что мама, которая сама делала картошку-фри каждую пятницу на обед, уже заканчивает.

Когда я добежала до дома, входная дверь оказалась открытой, как и в остальных домах, и я бесшумно прокралась в прихожую и спряталась за стенкой между кухней и столовой. Какая же дурацкая планировка была в том доме! Холодная кладовая располагалась почему-то в столовой, а не на кухне. Я по сей день не знаю зачем, однако я ждала там, задержав дыхание, когда мимо пройдет мама. Она меня не слышала.

Я все ждала и ждала, пока наконец она не подошла совсем близко, и тогда я выскочила с криком «Бу!»; от испуга моя мама отпрянула назад, как я и планировала, однако шутка длилась недолго. Мама несла в руках сковороду с раскаленным жиром, чтобы поставить ее охлаждаться в кладовой, и я оказалась у нее на пути.

Когда она отпрянула, сковорода вылетела у нее из рук. Раскаленное масло выплеснулось, и я словно увидела, как оно застыло в воздухе прямо передо мной. Затем оно опустилось, накрыв, словно волной, мои волосы и голову, шею и лицо. Я кричала без остановки.

Я до сих пор помню эту боль. Я до сих пор помню этот крик, который словно доносился откуда-то еще, хотя на самом деле исходил из моего рта, даже не думая затихать. Я помню, как прибегали, взбудораженные моими воплями, соседи.

Дальше я не помню ничего до того момента, как спустя какое-то время в комнату ворвался мой отец. По сей день я вижу ужас в его глазах, когда он осознал, что это крошечное создание, обмотанное бинтами, из-под которых виднелись только глаза и нос, было его дочерью. Моя мама стояла, прислонившись к двери, и смотрела, просто смотрела, как отец встал передо мной на колени. Кажется, он так до конца и не простил ее за тот случай. Мне пришлось ходить с перемотанной бинтами головой еще два года. Случись такое сейчас, приехала бы скорая, мне бы сделали пересадку кожи и обеспечили наилучшее лечение, но тогда НСЗ существовала всего два года, и в моем распоряжении был лишь местный врач и лекарства, которые он мог достать. Возможно, именно поэтому отметина о том дне осталась со мной навсегда: даже сейчас, 70 лет спустя, мне приходится тщательно укладывать волосы, чтобы скрыть шрамы.

В 1950 году, когда я все еще страдала от последствий полученных ожогов, было принято одно решение. Уолтер и Гвен, двоюродные брат и сестра моей бабушки, обосновались в приморском курортном городе Рил в Северном Уэльсе, после того как провели всю свою жизнь в Бирме и Индии, которые теперь получили независимость от Британской империи. У меня по-прежнему были проблемы с легкими. Мне все еще было тяжело дышать. Я все так же откашливала слишком много слизи и слишком часто пропускала школу. Я уже успела провести какое-то время в санатории и не хотела туда возвращаться. Там были комнаты с бледными стенами и неизменно вычищенным до блеска полом, а от вездесущего больничного запаха чистоты было не скрыться. Лишенные эмоций работники разносили еду, словно роботы, а в рыбе на завтрак было столько костей, что тарелки неизменно забирали прежде, чем я успевала их все повытаскивать. По утрам и ближе к вечеру детей отводили в специальную комнату для прочистки легких; для этого мы перегибались через перекладину с мягкой подкладкой и выполняли дыхательные упражнения, в то время как нас дубасили по спине. У одной из девочек от лопатки до груди тянулся лиловый шрам, и я ужасно боялась, что могу получить такой же. Когда заводили разговор о моем возвращении в тот санаторий, я устраивала истерику. Так что вместо этого меня отправили с бабушкой в Рил в надежде, что морской воздух вдохнет в мои легкие немного жизни. О таком приключении маленькая девочка вроде меня, чьими лучшими друзьями были книги, могла только мечтать. А от мысли о том, что со мной поедет еще и бабушка, меня переполняла радость.