Помоги проекту - поделись книгой:
— А-а…
Ремешков присел на корточки, снизу с загнанным выражением следил за капитаном. На какую-то долю секунды мелькнула мысль, что если бы Новикова ранило, хотя бы легко, то не пришлось бы идти под огонь на другой конец озера; тогда ему, Ремешкову, надо было бы вести командира батареи в тыл, в санроту. И оттого, что не случилось этого и теперь обязательно надо было идти, он почувствовал, как живот сжало холодом и ноги обмякли. А Новиков, стоя к нему спиной, позвал громко, словно ударил по сердцу Ремешкова:
— Скоро, Алешин?
— Готов, товарищ капитан! Идем! — послышался голос младшего лейтенанта.
Дверь землянки на миг выпустила свет лампы, обжитое тепло, где было, чудилось, по-домашнему покойно, то тепло, которое так не хотел покидать Ремешков.
«Эх; взял бы майор меня в ординарцы, разве таким, как Петин, был!» — пожалел завистливо Ремешков и, услышав веселый голос Алешина, подумал с отчаянием: «Фальшивят они, играют, веселость создают. Не от души это все. Кому война, а кому мать родна!»
— Э, кого сюда занесло? Кто здесь на карачках ползает? — сказал Алешин и засмеялся непринужденным молодым смехом, споткнувшись о ноги Ремешкова.
И Новиков окликнул строго:
— Где вы, Ремешков?
С трудом и тоской он встал, оторвав свинцовое тело от земли, хромая, подковылял к Новикову, тот пристально, сожалеюще глядел на него прямым взглядом.
— Ну?
— Нога… — Ремешков застонал, потирая колено; плотно набитый вещмешок нелепо торчал за его спиной бугром.
— На кой… прислали вас ко мне? — не выдержал Новиков. — Вы что, воевать приехали или задницу греть возле печки? Шесть месяцев торчали дома и ногу не вылечили. А если не вылечили — терпите! Не то терпят! Запомните, я ничего не хочу знать, кроме того, что вы солдат! Перестаньте стонать! Лучше сидор скиньте, пуда два за спиной носите!
Новиков понимал, что говорил жестоко, но не сдерживал себя. Три раза сам он после ранений лежал в госпиталях, и там, и потом в части ему не раз приходилось скрывать на людях свои страдания, стыдиться их. Новиков повторил:
— Перестаньте стонать!
Ремешков перестал стонать — неудержимо стучали только зубы, — но вещмешок не снял, потрогал лямку трясущимися пальцами и сгорбился.
— Да оставьте его здесь, товарищ капитан! — беспечно посоветовал Алешин, удивленно разглядывая страдальчески согнутую фигуру Ремешкова. — Зачем он нам? Пусть сидит со своей ногой.
— Он пойдет с нами.
И Новиков, упершись носком сапога в нишу для гранат, с решительностью вылез из окопа.
Ремешков оставался в траншее последним. Снизу он увидел, как пули пунктирами пронеслись над головами офицеров. Ладони сразу вспотели, влажно прилипли к ложе автомата. Обмирая, часто-часто задышал он ртом, будто ему воздуха не хватало. «Если я оглянусь сначала направо, а потом налево, то меня не убьют, если не оглянусь…» — подумал он и оглянулся сначала направо, потом налево и, как в пелене, заметил розовые под светом зарева лица ближних солдат в траншее. С коротким диким вскриком он выскочил на бруствер, на резкий порыв ветра; спотыкаясь о свежие воронки, чувствуя вокруг острые, разбросанные по земле осколки, он побежал за Новиковым, готовый закричать от ожидаемого удара в спину…
«Там вещмешок за спиной, вещмешок! Пулями не пробить! — мелькало в его голове. — Нет, нет, сразу не убьет, ранит только…»
Он догнал офицеров возле крайних домов и, прислонясь вещмешком к забору, никак не мог отдышаться.
Глава третья
В два часа ночи, после рекогносцировки, Новиков послал Ремешкова на старую огневую с приказом немедленно снять орудия Овчинникова и в течение ночи занять позицию в районе севернее города, на новой высоте, правее озера.
Ожидая орудия, он сидел на земле в пяти шагах впереди позиции батареи. Он отчетливо слышал сочный скрип лопат о грунт, сниженные до шепота голоса солдат в темноте — копали расчеты Алешина. Озеро мерцало алыми тихими отблесками, и на той стороне, где была Чехословакия, молчали немцы.
Здесь, в четырех километрах на север от основного боя, смутное чувство тревоги охватывало Новикова. Казалось ему, что он непоправимо в чем-то ошибся, однако не мог найти, уловить точные причины того, что беспокоило его, как пристальный взгляд в затылок. Озеро уходило вперед, дымно тускнея, северная оконечность упиралась в черный кряж Карпат, далеко справа розоватой стрелой уносилось из Касно на Ривны шоссе, терялось в ущелье, оно сумрачно клубилось сизо-лиловым туманом.
— Товарищ капитан! Хотите великолепные сигареты? Польские! «Монополия»! О, черт, смотрите, что в городе!
Подошел Алешин. Молча Новиков отогнул рукав шинели, взглянул на часы, на фосфоресцирующие цифры, потом посмотрел назад — на отдаленный город, залитый заревом. Там беспрестанно возникали косматые звезды разрывов, вспышки танковых выстрелов вылетали навстречу друг другу, но ветер дул с севера и приглушал звуки боя.
— А здесь молчат, — сказал Новиков и вдруг, увидев над огневой слабый отсвет, спросил: — Кто курит? Прекратить! Богатенков терпеть не может?
В ответ — тишина.
Слабое свечение над окопом исчезло, там кто-то надсадно закашлялся, поперхнувшись. Младший лейтенант Алешин вынул из кармана шинели длинную коробку трофейных сигарет, залихватски толкнул коробкой козырек фуражки, сдвинув ее на затылок, отчего юное лицо стало наивно-детским, сказал добродушно:
— Черти!.. — И, помолчав немного для приличия, заговорил веселым голосом: — Товарищ капитан, тут наши разведчики великолепный особняк нашли. Бассейн, ванна, ковры, с ума сойдешь! Роскошь! Пойдемте, рядом он. Вон внизу…
— Пустой особняк?
— Совершенно.
Особняк этот, двухэтажный дом, стоял метрах в ста пятидесяти от высоты в липовом полуоблетевшем парке за чугунной оградой с массивными железными воротами и парадной калиткой, над которой поблескивали медью оскаленные морды львов.
Они вошли в парк, угрюмо-темный, огромный, и он поглотил их печальным шорохом, шелестом опавшей листвы на дорожках, ровным текучим шумом полуоголенных лип. Сапоги с мягким хрустом уходили в плотный увядающий настил, отовсюду из засыпанных листопадом аллей веяло безлюдьем, грустно-горьковатым, дымным за пахом поздней осени.
В глубине парка перед домом гладко блестел за разросшимися кустами бассейн, в густой воде мирно плавали листья, собравшись плотами, и Новиков впервые за много дней увидел здесь, между этими плотами-листьями, острый блеск звезд в черноте неподвижного водоема. Лягушка, испуганная шагами, звучно шлепнулась в воду, и звезды у берега закачались, заструились.
Новиков любил только лето, привык в годы войны ненавидеть осень за раскисшие от дождей дороги и внезапно подумал, что стал забывать неповторимые приметы того довоенного мира, ради которого ненавидел и осень, и немцев, и самого себя за тоску по прошлому. Услышав голос Алешина, Новиков остановился.
— Вот чепуховина, что это? Что за насекомое?
Младший лейтенант Алешин с детски озорным любопытством посветил в воду карманным фонариком, и Новиков проговорил, неожиданно улыбнувшись:
— Бросьте, обыкновенная лягушка!
— Вот дура! — восторженно воскликнул Алешин.
— Дайте фонарь.
Новиков взошел по ступеням застекленной террасы, зажег фонарик.
Первый этаж дома был пуст. В нем не жили, вероятно, уже несколько дней, пахло пыльными коврами, сладковатой духотой чужого, незнакомого жилья. На полированной мебели, на сиденьях кресел — серый слой пыли со следами пальцев. Везде признаки торопливого бегства: в углу холла был заметен толстый ковер, свернутый в рулон; настежь распахнутый сервант искрился, сверкал стеклом посуды, хрустальными рюмками; ящики, заваленные столовым серебром, наполовину выдвинуты. Всюду валялись осколки фарфоровых чашек. Видимо, в поспешности искали самое ценное, что можно увезти, в злобе ломали, били то, что попадалось под руки и мешало. Зеркало трельяжа, — очевидно, прикладом, — расколото посредине, рядом на полу невинно розовела женская сорочка с кружевами.
— Балбесы! — сказал Алешин гневно. — Что наделали, идиоты дурацкие!
— Кто там? Танцуют, что ли? — Новиков указал фонариком на потолок, где дробно громыхали шаги, заглушенно проникали в нижний этаж голоса.
— Там один разведчик, старшина Горбачев, — ответил Алешин, пожав плечами.
Светя фонариком, Новиков по пружинящему ковру лестницы поднялся на второй этаж. Смешанным теплым запахом духов, едкой терпкостью нафталина пахнуло от-< туда. Зеленый полумрак дымом стоял в этой пахучей комнате, вероятно спальне, с тщательно задернутыми на окнах шторами. Трое людей были здесь. Двое незнакомых — офицер и солдат — с сопением возились подле шкафов, суетливо выкидывали на пол шелковое женское белье, выбирая мужское, набивали им вещмешки, а разведчик Горбачев сидел верхом на кресле, пожевывая сигарету, презрительно цедил сквозь дымок:
— Барахольщики вы, интенданты, на передовую бы вас… — И, увидев вошедших офицеров, не без достоинства встал и несколько небрежно, снисходительно произнес: — Интенданты из медсанбата. Подштанники для солдат добывают… Да кружева все. Ха!
— Кто приказал? — спросил Новиков, подходя к интендантам. — Я спрашиваю, кто приказал?
Одни из интендантов шумно повернулся, — был он потен, красен, коротконог, квадратные щеки выбрито лоснились, виски седые — капитан интендантской службы. Разгоряченный, он начальственно выкрикнул низким прокуренным баритоном:
— А вы кто такой? Что угодно? А?
— Я вас спрашиваю, кто приказал рыться здесь? — повторил Новиков, казалось, спокойным голосом и вскинул на капитана глаза, вспыхнувшие опасным огоньком. — А ну, вытряхивайте из мешков всё до последней нитки! И марш отсюда! Ко всем чертям!
Интендант зло смерил подбородком невысокую фигуру Новикова, заговорил с угрожающей самоуверенностью:
— Прошу потише, капитан! Не берите на себя много! Не для себя стараюсь, для вас же, солдат и офицеров, для медсанбата белье! Главное — спокойно, артиллерия… Васечкин! Бери и пошли! — скомандовал капитан солдату с унылой спиной. — Быстро, Васечкин!
Солдат этот растерянно топтался возле раскрытой дверцы бельевого шкафа, затем нерешительно подхватил до тесемок набитые вещмешки, и тучный интендант, предупреждающе поведя рукой в сторону Новикова, двинулся к выходу.
В то же мгновение Новиков шагнул навстречу, сказал гневно:
— Первую же сволочь, которая с барахлом переступит порог… Назад!
Сутулый солдат робко попятился, путаясь сапогами в кучах разбросанного женского белья, и тут интендант по-бычьи заревел с закипающей слюной в уголках рта:
— С дороги! Не лезь не в свое дело! Мальчишка!..
И, издав горлом сиплый звук, рванул на боку кобуру нагана.
— Младший лейтенант, отберите у него эту игрушку! — быстро и жестко сказал Новиков.
Младший лейтенант Алешин и следом Горбачев, пригнувшись, ринулись на капитана, и тотчас в углу послышалась тяжелая возня, злое сопение капитана, умоляющие вскрики сутулого солдата: «Не надо, товарищ капитан!..» И когда интенданта, грузного, с злобно налитыми кровью щеками, выводили из комнаты, он упирался, отпихиваясь, придушенно кричал:
— Наган отдайте! Личное оружие… Не имеете права! Не для себя белье, для медсанбата! Медсанбат разбомбило, ни хрена ты не понимаешь! Молокосос!
Его вывели; шаги, крики капитана удалялись, стихали на нижнем этаже. Новиков подошел к столу, налил себе полстакана воды и залпом выпил.
— Ну и мордач! Обалдел, просто обалдел! — почти восхищенно воскликнул Алешин, входя вместе с Горбачевым и оправляя ремень. — Вот игрушку взяли. — Он, возбужденный, зачем-то обтер о шинель наган, положил его перед Новиковым и, вроде бы ничего не случилось, сел к столу, независимо пощурился на свет лампы под зеленым абажуром. Затем потянулся к ящичку, набитому плитками шоколада. С удивлением увидел рисунок обертки: женская головка с опрятно расчесанными волосами, долька шоколада у полуоткрытых губ, чужие буквы на фоне башни, на железных пролетах. Сдвинув фуражку на затылок, прочитал, растягивая слова:
— Па-ри-ис, — и поднял заинтересованные глаза на Новикова. — Что такое? Что за «Парис»?
— Это по-французски — Париж. Немцы еще жрут французский шоколад, — ответил Новиков. — А это Эйфелева башня. Конструкция инженера Эйфеля. Кажется, триста метров высоты. А впрочем, может быть, и вру. Забыл…
И, отодвинув наган к консервным банкам, внимательно оглядел комнату, повсюду разбросанное белье на ковре, двуспальную, с развороченной периной кровать, мягкие кресла. Потом достал из ниши над широкой тахтой запыленную книгу, полистал, швырнул ее на пол, сунул руки в карманы, — прошелся по глушащему шаги ковру.
— Немцы, — сказал он. — Здесь жили немцы, а не поляки. Отдыхали немецкие офицеры… Курортный городок.
— Да шут с ними, товарищ капитан, — успокоительно сказал Горбачев. — Садитесь, закусим, щоб дома не журились! Здесь продуктов — подвал! На год хватит. Товарищ младший лейтенант, вам, может, винца? А шоколад-то, разве это закуска? Плюньте. Ерунда!.. В подвале его штабеля…
— Вина? Пожалуйста.
Алешин отложил развернутую плитку шоколада, вопросительно посмотрел на Новикова, внезапно жарко покраснел, взял рюмку, наполненную ромом, и торопливо, неумело, давясь, выпил, после чего долго мигал, вбирая воздух ртом, наконец выговорил:
— За победу!.. — Он засмеялся, наклонясь к полу, украдкой смахнув с ресниц выжатые ромом слезы, и уже с наигранным выражением лихости откусил половину шоколадной плитки.
Горбачев выпил рюмку одним глотком, понюхал корочку хлеба, стал тыкать вилкой в банку свиных консервов, подвинул их к Алешину. Однако тот, жуя шоколад, замотал протестующе головой, говоря смело:
— Так привык. Спирт в Трамбовле котелками дули и даже ничем не закусывали! Помните, товарищ капитан? Ух и рванули!
Новикову нравился этот синеглазый младший лейтенант с веселыми конопушками на носу, нравилось, как он скрывал юную свою чистоту наигранной беспечностью бывалого человека. Нет, младший лейтенант ни разу не пил котелками спирт в Трамбовле, а когда разведчики принесли канистру этого трофейного спирта, он, сославшись на дурацки болевший живот, пить вовсе отказался, но сейчас Новиков сказал:
— Помню. Вы здорово тогда…
И чуть улыбнулся, наблюдая, как Алешин, красный, довольный, блестя глазами, разворачивал хрустящую серебристую обертку второй плитки шоколада.
— Очень здорово и лихо вы тогда! Ну, пошли! Батарея должна прибыть. Горбачев, вы останетесь здесь. Вернутся эти — гоните! Ясно?
— Как божий день.
Новиков встал, застегнул шинель; Алешин с видом разочарования рассовал по карманам четыре плитки шоколада, толкнул козырек фуражки со лба, строго сказал Горбачеву:
— Чтоб все как в аптеке, ясно? — и последовал за Новиковым старательно прочной походкой.
Когда шли по глухой аллее парка, уже заметно посветлел воздух, проступили среди неба верхушки оголенных лип, и Новиков шагал по шелестящим ворохам листьев, глядя сквозь узорчатые очертания ветвей на высоту. Он прислушался — и тут же по знакомому перезвону вальков, по отдаленным голосам команд, по крутой ругани ездовых понял, что орудия прибыли.
«С ума спятил Овчинников? — подумал Новиков, ускоряя шаги. — Что галдят под носом у немцев?» — и приказал Алешину:
— Бегом! Базар устроили!
— Не может быть! — ответил Алешин.
Бегом они поднялись по пологому скату на высоту, и Новиков различил пятна орудий, повозок, лошадей, двигающиеся силуэты солдат, приглушенно скомандовал:
— Тихо-о! Что у вас? Командир взвода, ко мне!
Ругань и голоса стихли, неясные силуэты застыли подле орудий, и, шумно дыша, подбежал к Новикову весь пахнущий горячим потом лейтенант Овчинников. Он доложил о прибытии.
— Вы что, Овчинников? — тихо, сдерживая себя, спросил Новиков. — Батарею без единого выстрела хотите угробить? Впереди нейтралка, немцы рядом, вам это не ясно?
— Ничего не ясно! — прошептал Овчинников возбужденным от недавних команд голосом. — Хреновина! Что, орудия на нейтралке мне ставить? Не перепутал Ремешков, товарищ капитан?
— Нет. А в чем дело?
— Минное поле тут немецкое за высотой, вот что! Орудия проскочили, а вот повозку на мину нанесло! Лошадь — вдребезги, хвоста не найдешь! Повозочного тяжело ранило. Ленка с ним возится! Значит, мне на нейтралке стоять? Без пехоты? — спросил он, еще не веря.
— Без пехоты. Алешин здесь на высоте. А за высотой на нейтралке вы, Овчинников. Почему я должен повторять приказ?
— Думал, ошибся Ремешков, — странно потухнув, ответил Овчинников.
— Никто не ошибся. Занимайте позицию, и без шума, — повторил Новиков. — Где раненый? — И, не услышав, что ответил Овчинников, пошел по высоте, в сторону нейтральной полосы.
Поделиться книгой: