Помоги проекту - поделись книгой:
Было командиру орудия Ладье лет двадцать. Сильный, светловолосый, он по-особому лихо носил пилотку, сдвигая ее на самые брови. Весь подогнанный, в немецких, не по уставу, новых сапожках, с немецким тесаком на немецком ремне, он казался мальчишкой, ради игры носившим военную форму, трофейное оружие.
— Ну? — крикнул он. — Думать потом будешь!
— Звери вы, звери… — жалко и затравленно бормотал Ремешков. — Человек ведь я…
Командир второго орудия сержант Сапрыкин, неуклюже грузный, пожилой, двигая непомерно квадратными плечами, в тесной, облитой-по круглой спине гимнастерке, старательно кряхтя, наматывал портянку. Подмигнул Ремешкову своими ласково затеплившимися глазами и сказал доброжелательно:
— А ты лучше бери, землячок, автомат да и дуй во все лопатки. Так оно вернее. Раньше-то воевал? Понял или нет? Вот автомат возьми. — И, обращаясь к Ладье, прибавил ворчливо: — Оно верно, после теплой печки да жены под боком умирать неохота. Сам небось так бы, Ладья?
— А я бы и в отпуск не поехал! На кой леший он мне! — сказал Ладья решительно и, взяв лежавший на нарах крепко набитый вещмешок Ремешкова, взвесил его с язвительной улыбкой, говоря: — Давай, давай катись колбасой, тютя!
И подтолкнул Ремешкова к выходу.
Оглушенные грохотом снарядов, рвущихся по высоте, они некоторое время стояли в ходе сообщения. С острым звоном полосовали воздух осколки, бритвенно срезали землю на брустверах, пыль сыпалась на фуражку Новикова. Отплевывая хрустевшую на зубах землю, он ощупью нашел телефонный провод, ведущий от орудий на передовую, и, не выпуская его, посмотрел, в сторону города Касно. Все пространство за высотой — километра на два — было освещено, как днем… Гроздья ракет повисали там, пышно иллюминируя низкие облака. В них взвивались наискось трассы. Небо за высотой все время меняло окраску, наливалось густой багровостью — что-то горело в городе.
— Пойдете по проводу! Я за вами! — приказал Новиков Ремешкову. — Берите провод, он в моей руке!
— Провод? — глухо переспросил Ремешков.
Но когда Новиков почувствовал прикосновение чужих пальцев к своей руке, возник рев над головой — огненный шар, ослепив, разорвался в небе, — сверху ударило жарким воздухом, бросило обоих на землю: снаряд лопнул, задев о ствол сосны.
«Разобьет орудия», — беспокойно подумал Новиков и тут же услышал стонущие вскрики Ремешкова:
— Ударило… по голове ударило… товарищ капитан. Всего ударило.
— Э, черт! — с досадой сказал Новиков, подымаясь. — Ранило? Где вы… ползаете?
В бледном отблеске расцвеченного ракетами неба он увидел у стены траншеи скорчившуюся фигуру Ремешкова. Охватив руками голову, он глядел вверх рыскающим взглядом, и это выражение успокоило Новикова, — раненые смотрели иначе.
— Крови нет? — спросил он и добавил насмешливо: — Еще до передовой не дошли, а вы… Как воевать будете? Ну, пошли, берите провод.
Ремешков поднес к глазам белые ладони, облегченно всхлипывая носом.
— Взрывной волной меня…
— Не взрывной волной, а страхом.
И Новиков пошел вперед по ходу сообщения к орудиям.
В трех шагах от землянки Овчинникова он почти натолкнулся на высокую фигуру, стоявшую в рост.
— Кто? Эй! — с угрозой рявкнул человек, и автомат тупо уперся Новикову в грудь. По голосу узнал часового первого орудия Порохонько; отведя ствол автомата, сказал:
— Свои. Близко подпускаете! — И, сразу же заметив возле Порохонько освещенную заревом неясную фигуру Лены (стояла, прислонясь спиной к траншее), спросил ненужно! — И вы здесь? Вы же к разведчикам хотели идти?
— Хотела… — неохотно ответила она и спросила с вызовом: — А вы откуда знаете?
Новикову стало жарко, он не рассчитал неожиданность вопроса и, увидев в больших вопросительных глазах на ее лице горячие отблески ракет, повернулся к Порохонько.
— Орудия целы?
Порохонько лениво поскреб узкий подбородок, тихонько хихикнул.
— Ось кладет, ось кладет снаряды, як пишет… И кидает и кидает, сказывся, чи що, фриц треклятый! А орудия дышат. Куда же вы, товарищ капитан?
Не ответив, Новиков двинулся дальше по траншее, а Ремешков, поправляя на спине вещмешок, выкрикнул глуховато;
— Фрицам в зубы, куда еще!.. — И голос его покрыло разрывом.
Он нырнул головой в траншею, побежал, горбато согнувшись.
— Товарищ капитан! — безразличным голосом окликнула Лена. — Подождите.
Он приостановился.
— Я с вами на передовую, — сказала она, подойдя. — Мне нечего здесь делать. Видите, что там? А я ведь в разведке привыкла к передовой.
— Привыкли?
И это напоминание о разведке, о той непонятной легкой жизни Лены в полку вновь ревниво толкнуло Новикова на грубость.
— Что вы мешаетесь тут, товарищ санинструктор, со своими дамскими штучками! — сказал он, хотя сам не мог вложить точного понятия в эти «дамские штучки». — Что, спрашивается, я теряю с вами время?
А она как будто вздрогнула, некрасиво искривив рот, сказала страстно и тихо:
— Может быть, солдаты вас любят, товарищ капитан, может быть. А я вас терпеть не могу! Терпеть не могу! Другое бы сказала, да Ремешков здесь!..
— Спасибо, — произнес он, силясь говорить вежливо. — А я думал, что сейчас можно не терпеть только немцев.
И по тому, что она говорила с ним грубо и он увидел ее ставшее некрасивым лицо, Новиков понял, что никакие другие отношения, кроме уставных, не могут связывать их, и почувствовал какое-то тоскливое облегчение, похожее на медленно проходящую боль.
Глава вторая
Весь центр этого польского города с его острой готической высотой костела, прочно стоявшего посреди казенной площади, на которой возле чугунной ограды мертво чернели обуглившиеся немецкие танки, и пустынные улицы, отблескивающие красными черепичными кровлями, опущенными металлическими жалюзи, с тенями обнаженных осенних садов за заборами, булыжными мостовыми — все было залито недалеким заревом, пылавшим над Западной окраиной.
Врезаясь в зарево, искрами рассыпались над крышами очереди пуль, захлебывающийся треск пулеметов не заглушал тонкого шитья автоматов, тявкающего звона мин. Тяжелые снаряды тугим громом раскалывались на мостовых, знойный ветер вздымал, швырял ворохи сухих листьев, корябая лицо, как накаленным наждаком. Весь город, окрашенный зловещим огнем, грохотал, сотрясаемый эхом, с крыш ссыпалась на тротуар черепица.
Новиков и Ремешков упали рядом около закрытого подъезда, дважды резко, сильно подкинуло их на земле взрывной волной, этой же силой Новикова притиснуло к дрожащему плечу Ремешкова, и жаркий, разбухший от ужаса голос зашептал в лицо ему:
— Побрился я… Зачем я побрился, а?..
— Чушь! — не понял Новиков. — Что вы бормочете?
А Ремешков, втянув голову в плечи, выговорил с придыханием, как если бы из ледяной воды вынырнул:
— Побрился я, побрился… С Днепра примета… перед боем… Побреешься, или чистое белье наденешь, или в баню… У меня дружка так… под Киевом.
— Молчите! — неприязненно оборвал его Новиков. — У меня в батарее будете бриться. И в баню ходить. — И добавил тоном, не допускающим шуток: — Умрете, так хоть выбритым. А борода растет и у мертвецов. Не видали? — И злым рывком встал. — Встать! Вперед!
Ремешков поднялся, разогнувшись, по-бабьи расставив полусогнутые ноги, стоял близ наглухо запертого подъезда особняка, испуганно озирая небо, пронизанное свистами мин, бормотал:
— Куда идти? Где ж передовая? С тыла, никак, бьют… Окружают?
В конце улицы взлетали конусы разрывов. Едкий дым несло вдоль оград, мимо сгоревших на мостовых немецких танков. Город обстреливали дальнобойные батареи с запада и юга, однако Новиков не испытывал пока большого беспокойства, — вероятно, складывалась обычная обстановка в условиях Карпат: немцы оставались в долинах, на высотах по флангам, продолжая вести огонь по дорогам.
— Окружили, отрезали, обошли! Сорок первый год вспомнили? — сказал Новиков. — Вперед! И не на полусогнутых!
И побежал в глубину улицы.
Когда достигли западной окраины города, близкие пожары ослепили их, и оба горлом ощутили неистовый, горячий ветер. Он, как в воронке, крутил по окраине огромные метели огня, искр, пепла: впереди буйно горели дачные коттеджи на берегу длинного озера. Красный отблеск воды висел в воздухе. Над озером, в дыму, перекрещивались, мелькали огненные нити пулеметных очередей; и частые вспышки орудийных зарниц в горах, мерцающие сполохи танковых выстрелов, малиново-круглые разрывы мин на берегу, звуки непрекращающейся автоматной стрельбы, — все это бросал и рвал над окраиной опаляющий до сухости в горле ветер.
— За мной, бего-ом!
Новиков первый вбежал в красный туман, ползущий над берегом, заметил впереди ход сообщения первых пехотных траншей, с разбегу спрыгнул на мелкое дно. Сразу зазвенели под ногами стреляные гильзы. Два солдата молча сидели здесь подле патронных ящиков, не шевелясь, курили в рукава и не подняли головы, только утомленно подобрали ноги в обмотках.
— Артиллеристов не видели из артполка? Почему здесь сидите?
Один из солдат, лет сорока, посмотрел снизу серьезными слезящимися глазами, неожиданно закашлялся, сделал нелепый жест оттопыренными локтями и ничего не объяснил, — видимо, наглотался гари и дыма, пока нес до траншеи патронные ящики. Другой, помоложе, точно оправдываясь в том, что сидели здесь и курили, прокричал на ухо Новикову:
— Пехота мы, товарищ капитан! Вон какое дело-то! Патроны носили… из боепитания… А артиллеристы там, во-он — на высотке…
До высоты — метров сто — шли по траншее, пригнувшись так, что тяжестью налилась шея. Над головой звенели, проносились косяки мертвенно светящихся трасс, брустверы вздрагивали в рвущемся грохоте. С хриплой руганью отряхивая землю с шинелей, солдаты вдруг выныривали головами из траншей, ложась грудью на бруствер, стреляли за озеро. Кто-то басил сорванным командами голосом:
— По домику! Вон они у забора легли!..
Впереди, на самой высоте, лихорадочно дрожали вспышки очередей — человек за пулеметом отшатнулся вбок, крикнул злобно: «Ленту!» —и, вытирая рукавом пот, опустился на дно окопа, в розовую от зарева полутень, Отстегнув флягу и запрокинув голову, он стал пить жадными глотками. Как только Новиков подошел, чело-век этот перевел на него узкие горячие глаза, и тот увидел потное лицо, прилипшие ко лбу мокрые кругляшки волос — это был командир отделения разведки Горбачев.
— Вы что это? Пулеметчиков не хватает? — удивился Новиков. — Где командир дивизиона?
Горбачев бедово отбросил в окоп пустую флягу.
— Вовремя, товарищ капитан! Ждут вас… Начальство. И Алешин здесь. А пулеметчиков угробило. Пока суд да дело, дай, думаю… шкуры фрицам посчитаю! — И спросил с хохотком: — Разрешите, а? Пока суд да дело!..
В просторной землянке командира дивизиона, на роскошном лакированном столике, принесенном из города, в полный огонь горела, освещая низкий потолок, лица офицеров, вычищенная трехлинейная лампа. Двое связистов, натянув на уши воротники шинелей, спали на соломе в углу.
Командир дивизиона майор Гулько сидел в расстегнутой гимнастерке, без ремня, курил сигарету и как бы нарочно ронял пепел на карту, разложенную на столике. Худощавое лицо с грустными, армянского типа глазами было, по обыкновению, едко, широкие брови, сросшиеся на переносице, брезгливо подымались. С видом неудовольствия он слушал что-то быстро говорившего младшего лейтенанта Алешина, всегда веселого без всякого повода, звонкоголосого, как синица. Алешин старательно сдувал пепел с карты, смуглые пятна волнения шли по чистому лбу, по стройной шее гимнаста. Говорил он и все оглядывался оживленно на спящих связистов, на стены землянки, задерживал взгляд на огне лампы и только не смотрел в сторону майора, опасаясь внезапно и некстати рассмеяться. Позади Гулько стоял его ординарец Петин. Он был чрезвычайно высок, огромен, белобрыс; рукава засучены до локтей. С мрачно-серьезным выражением он лил себе на широкие ладони немецкую водку из фляги и, задрав гимнастерку на майоре, растирал ему спину и поясницу: Гулько страдал радикулитом. Он ерзал, сопя носом, пригибался под нажимами ладоней ординарца и в то же время был, казалось, всецело занят Алешиным.
Когда вошел Новиков и следом за ним Ремешков, возбужденно раздувая ноздри, майор Гулько выгнул спину, всматриваясь поверх огня лампы, произнес желчно:
— А, Новиков! — и тускло улыбнулся. Но даже и эту ласковость, которую при встречах иногда замечал Новиков, майор тотчас стер ироническими морщинами на лысеющем лбу и показал на свои ручные часы, потонувшие в густых волосах запястья.
— Не торо́питесь на передовую, капитан. Тыловые настроения? Французское шампанское распиваете? Трофеи? Или с прекрасными паненками романы крутите?. Под гитарку… Мм? Или санитарочка там у вас?
Был Гулько разведен еще задолго до войны, о женщинах не говорил всерьез и, быть может, поэтому постоянно подозревал подчиненных офицеров в вольности и легкомыслии, что, по его убеждению, свойственно нерасчетливой молодости.
— Прибыл по вашему приказанию, — сухо доложил Новиков и подумал; «Обычное радикулитное настроение».
— Веселенькое дело, — продолжал Гулько, обращаясь не к Новикову, а к сигарете, которую с отвращением вертел в тонких прокуренных пальцах, и вдруг, сопнув носом, спросил отрезвляюще внятно, повернувшись к ординарцу: — Ошалел? Мозолями кожу снимаешь! Рашпиль! Кактус мексиканский! Genug[1]. Побереги водку.
Младший лейтенант Алешин, навалясь грудью на столик, прижав кулак ко рту, смотрел на Новикова покрасневшими в напряжении, плещущими весельем глазами, — он давился от смеха. Гулько почесал спину и, кряхтя, застегивая гимнастерку, покосился на Алешина с брезгливым удивлением.
— Что, милый Алешин? Смешинка в рот попала? Прошу, товарищи офицеры, набраться серьезности. — И пригласил Новикова: — Садитесь как можете. К столу. Куда смотрите? На шнапс? Вызвал вас не водку пить.
— Я не просил водки, товарищ майор, — сказал Новиков, садясь возле Алешина.
— Совсем приятно, — скептически проворчал Гулько. — Консервы, пожалуйста, поковыряйте вилкой. Хорошие датские консервы. Свиные. Но, как ни странно, и нам годятся.
Новиков нетерпеливо нахмурился, глядя на карту. Он знал странность Гулько: чем сложнее складывалась обстановка, тем подчеркнуто болтливее и вроде бы придирчивее ко всему становился он перед тем, как отдать приказ. В самые опасные минуты боя его неизменно можно было видеть около стереотрубы, откуда он бесстрастно подавал команды, сморщив лицо застывшей гримасой неудовольствия, зажав вечную сигарету в зубах. В период обороны шлепал по блиндажу в мягких комнатных тапочках, постоянно лежал на нарах, читал затрепанный томик Гете, с недоверчивым видом и, словно подчеркивая эту недоверчивость, шевелил пальцами в носках. Было похоже: хотел он жить по-холостяцки удобно, скептически презирая строевую подтянутость, однако большой вольности подчиненным офицерам не давал и притом слыл за домашнего, штатского человека. Новиков же считал его чудаком, не живущим реальностью, и был с ним чрезмерно сух.
— Слушаю вас, товарищ майор, — сказал Новиков официальным тоном.
— М-да… Дело вот какого рода. — Гулько прикурил от сигареты сигарету, длинно выпустил струю дыма через нос и ядовито покривился. — Фу, пакость! Солома, а не табак! — И концом сигареты обвел круг на карте, заключая в него Касно. — Смотрите сюда, капитан. Мы прижали немцев к границе Чехословакии. Немцы вовсю жмут на город с запада, основательно жмут. Хотят вернуть Касно. А почему? Понятно. По горам с танками не пройдешь, естественно. А город — узел дорог. Обратите особое внимание, Новиков, вот на это шоссе, вдоль озера… Вся петрушка здесь. Это дорога в город Ривны. Вот он, километрах в двадцати на север от Касно. Знаете, что здесь происходит? Соседние дивизии замкнули под Ривнами немецкую группировку. Очень сильную… Много танков и прочая петрушка. Уразумели? Они рвутся из котла на единственную годную для танков дорогу, которая проходит через ущелье и Касно в Чехословакию. А там, надо сказать, события грандиозные. Словаки начали восстание против правительства Тисо. — Майор Гулько в раздумье поглядел на часы, положив волосатую руку на карту. — Два дня город Марице блокирован словацкими партизанами. Надо полагать, немецкая группировка под Ривнами стремится прорваться через Касно на Марице и вместе с немецким гарнизоном подавить восстание. Уразумели? Поэтому немцы и стали жать с запада — захватить Касно, узел дорог, помочь прорваться северной группировке. Такова обстановочка. Таковы делишки. — Гулько затянулся сигаретой. — Вообще, не кажется ли вам, Новиков, что великие дни начинаются? Освобождена Болгария, Румыния, бои в Югославии, в Венгрии… Слышите музыку с запада? Мм?..
Майор Гулько невозмутимо посмотрел на дрожащие от разрывов накаты. От глухих ударов сыпалась со стуком земля на стол, звенело стекло лампы, непрерывные сильные токи проходили по земле. И Новикову почему-то хотелось сейчас придержать лампу — жалобное дребезжание раздражало его..
Младший лейтенант Алешин, напряженно и серьезно глядевший на карту, снова заулыбался, встал и начал счищать пыль с козырька фуражки, вытирать шею, весело встряхнулся, притопывая сапогами.
— Ну вот, — сказал он, — за шиворот насыпалось! Просто чудесная баня.
Никто не ответил ему. Гулько пососал сигарету, досадливо сплюнул табак, ворчливым голосом продолжал:
— Сегодня ночью вы, Новиков, снимаете свои орудия со старой позиции и ставите их на прямую наводку вот здесь. На живописном берегу озера. Направление стрельбы — ущелье, шоссе, Ривны. Соседи у вас: танки пятого корпуса — справа. Плюс иптаповский полк и гаубичные батареи. Слева — чехословаки генерала Сво́боды. Воюют вместе с нами. Младший лейтенант Алешин уже видел позицию. Вот, собственно, и все. Младший лейтенант Алешин! — слегка поднял голос Гулько. — Покажите своему комбату местостояние батареи.
— Слушаюсь! — живо ответил Алешин.
— Пе-етин! Горячей воды, бриться! — крикнул Гулько, густо выпустив через ноздри дым, лениво договорил: — Я буду на местности через полтора часа. Кстати, наши саперы минируют подступы к высоте. Соблюдайте осторожность!
«Черт его возьми со всей этой чистоплотностью, — подумал Новиков, подымаясь, оглядывая прибранную землянку со слабым запахом одеколона и водки, с круглым туалетным немецким зеркальцем на столике, на котором сверкал никелем трофейный прибор, забитый ножичками и щеточками для чистки ногтей и расчесывания волос. —Устроился, как дома!» И, не скрывая презрения к этой женственно опрятной обстановке, к этой потуге удобности быта, от которой как бы веяло прежними холостяцкими привычками майора, Новиков спросил все так же официально:
— Разрешите идти?
И первый вышел из землянки в траншею.
Горьковато-сырой, пропитанный гарью ветер гулко рвал звуки выстрелов, дробь пулеметов, дальнее и тупое уханье тяжелых мин, комкал все это над траншеей и нес гигантское неумолкающее эхо. Красный туман мрачно клубился над берегом, лица солдат в траншее казались сизо-лиловыми. Пулеметы длинно стреляли за озеро, в пролеты меж ярко горящих домов, где были немцы, и Новиков сверху видел это бесконечно вытянутое озеро, налитое огнем пожаров.
Пули торопливо щелкали по брустверу, сбивая землю, и Новиков тут же схватился за фуражку, ее как ветром толкнуло. Он надвинул козырек на глаза и выругался.
— Пуля? — крикнул Ремешков за спиной.
— Земля, — ответил Новиков.
Поделиться книгой: