Помоги проекту - поделись книгой:
Алексей Боровой
Личность и общество в анархистском мировоззрении
© П.В. Рябов, вступительная статья, 2021
© А. Пушная, А. Мигурский, предисловие, комментарии, 2021
© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2021
Почему мы это издали и зачем вам это читать
В наше время не осталось тайн. Даже спрятанные за семью печатями привилегированными мытарями дворцы – при должной политической сноровке отдельных лиц – вмиг становятся достоянием миллионов зрителей, давно ищущих повод для возмущения. Закрытые двери квартиры тоже перестали защищать нашу личную жизнь от посторонних глаз. С одной стороны, производство снова вплотную сплелось с «живым» временем индивидуума через «дистанционную занятость». А с другой, сам этот индивидуум, устав от духовного одиночества в большом городе, ищет честного разговора о своих повседневных проблемах, чтобы «нормализовать» кажущиеся «первертными» проявления собственного тела. Его желаниям и склонностям, как единственно достоверной реальности, практически нет места в консервативном обществе, подчиненном строгой логике капитала. Тогда на помощь приходят островки вторичной социализации со своими иерархиями и истинами: блоги, треды и форумы, чаще всего поддерживающие соответствующий их идеологии «малый бизнес».
Постдефицитная экономика, нацеленная на удовлетворение индивидуальных потребностей «по требованию», и культ «заботы о себе» будто бы обесценили для нас проблему свободы, сведя ее разрешение исключительно к ряду дискурсивных практик. Стремление к реактуализации «утопического» мышления в гуманитарных науках вплотную соседствует с умеренными требованиями протестующих, для которых больше нет радикальной мечты о будущем – только образ более сытого и менее стесненного авторитарным стилем управления нынешних элит завтра. Все это можно свести к двум «выпрашиваемым» слагаемым: парламентской демократии с гарантиями сменяемости власти и социальному государству европейского типа, вот уже которое десятилетие переживающих системный кризис в условиях позднего неолиберализма. Однако как показывает опыт политических столкновений на улицах современной России, даже этот минимум не достанется обществу без опоры на что-то большее, чем «гражданская совесть».
Герой книги, которую вы держите в руках, считал, что там, где не расцвела подлинная личность – творец, подчиняющийся в своем развитии лишь стихии творческой эволюции, – не может родиться и массовое рабочее движение, стремящееся к полной эмансипации труда от капитала и общества от государства. Для Алексея Борового вопрос о классовой борьбе никогда не был чисто утилитарным или политически шантажистским. Ведь в ней, как гласило его анархическое кредо, происходит самое важное: оправдание общественности как средства (а не цели!) раскрытия внутреннего потенциала каждой «подлинной» неповторимой реальности – отдельного человека.
Век Алексея Борового, несмотря на шок мировой войны, был заряжен энергией готовящихся по всему миру пролетарских революций, сопровождаемых сменой научной парадигмы и интеллектуализацией труда. На этом фоне, отвергнув близорукий ангажированный позитивизм Петра Кропоткина, Алексей, дитя модернизма, подверг тщательной ревизии торжествовавшие в анархистской философии того периода сциентистские представления о природе человека и общества. Взяв на вооружение интуитивистскую философию Анри Бергсона и индивидуалистические идеи Штирнера и Ницше, он решился на обновление здания анархистской теории, чтобы сделать ее «романтическим учением с реалистической тактикой», подвергающим жестокой критике любые коллективные представления как призраки власти и объявляющим главной революционной ценностью экзистенциальную динамичность свободной личности. «Творческая возбужденность» и «жизненные потоки», что рвались наружу ревом первых самолетов и яростным «нет!» брошенных по воле «сильных» в горнило истории масс, присутствуют и в интеллектуальном наследии Борового, объясняя онтологический оптимизм его манифестов и смелость в описании исторического прогресса как совершенствования методов революционной борьбы.
Переизданная нами брошюра «Личность и общество в анархическом мировоззрении» должна заново обратить внимание читателя на напряженность, возникающую между этими двумя устойчивыми величинами политической теории, когда ставится вопрос о смысле того или иного радикального действия. Яркий стиль, трезвость мышления и оригинальный подход к изучению интеллектуальной истории делают работу Борового интереснейшим примером использования анархической методологии в целях исследования свободы как историософской доминанты.
В обществе, где технологии подарили нам власть над собственным телом, пафос борьбы с «фантомами» коллективных идентичностей может помочь нам понять красоту неустойчивости и, приняв вечный динамизм человеческой сущности, потребовать себе права на внешний мир – упругий и отзывчивый к творцу высокой этической культуры.
Борьба или гармония?
Вечная тяжба между личностью и обществом в революционном мировоззрении Борового
Алексей Алексеевич Боровой родился 30 октября 1875 года в московской дворянской семье. Его отец был преподавателем математики, а мать страстно увлекалась музыкой. В 1894–1898 годах Алексей учился на юридическом факультете Московского университета, выделяясь среди товарищей своими способностями, и по окончании был оставлен при кафедре. В эти годы он был увлечен марксизмом (позднее назвав это увлечение «религиозной страстью») и написал свои первые научные труды: о рабочем дне, о французских и русских экономистах XVII–XVIII веков и другие. С присущей ему самоиронией он вспоминал: «Недаром даже студенты возмущались на мои марксистские неистовства» („он ест, пьет и спит с Марксом“)». Параллельно с учебой в университете юноша обучался в консерватории по классу фортепиано. Но увлечение наукой и любовные романы не дали ему завершить музыкальное образование, о чем он потом сожалел. Романтик и жизнелюб, любознательный, талантливый, энергичный, Алексей в 1898–1903 годах сочетал преподавание политической экономии, географии и права в университете и других учебных заведениях с занятиями музыкой, общался с учеными, философами и литераторами, увлекался философией Ницше и поэзией символизма, пропагандировал идеи революционного синдикализма… Общительность, душевная восприимчивость, развитая интуиция, ораторский талант, превосходная память, исключительная работоспособность, бунтарство, влюбчивость и духовный максимализм, характерные для Алексея Алексеевича Борового, обусловили его эволюцию от марксизма к анархизму.
Затяжной кризис первого брака, смерть первого ребенка, нарастающие сомнения в марксизме и неудовлетворенность Борового собственной жизнью (его затягивала рутина мещанско-богемной жизни, он не находил применения своему революционному темпераменту и немалому честолюбию) привели его в глубокий внутренний тупик. В первый и последний раз в жизни он даже стал задумываться о самоубийстве. Счастливым разрешением кризиса, обновлением и самообретением для него стала двухлетняя поездка за границу.
В 1903–1905 годах молодой приват-доцент совершает длительную поездку во Францию и Германию для продолжения научных занятий и сбора материала для диссертации. Там, в Париже, осенью 1904 года он осознал себя анархистом – навсегда, до конца. Это откровение пришло к нему не «свыше», но «изнутри», внезапно и окончательно. По его признанию: «Анархизм, открывшийся для меня в Париже, был не только безупречным логически, законченным ответом на все мои вопросы социально-философского характера, но и моральной программой моей жизни. Анархизм для меня был музыкой мозга и сердца. В свете его разрешались все мои сомнения, ничто принципиальное в нем не рождало во мне возражений. Я чувствовал, что я родился анархистом – с отвращением и естественным протестом против всякого организованного насилия». Вот как искренно и поэтично он описал момент собственного обращения в анархизм (напоминающую знаменитую сцену в саду из «Исповеди» Августина с описанием его обращения в христианство):
«В одно из октябрьских воскресений (1904 г.), день свободный, по крайней мере от библиотек, я сидел в полном уединении в Люксембургском саду.
Был дивный золотой осенний день, был тихий час. Глухо доносился шум экипажей, автобусов. Крики смолкли, парижане отхлынули обедать. Лишь кое-где мелькали серсо и обручи детей.
Деревья шелестели, мягко журчали фонтаны труб, поливавшие газоны. Усталый, разнеженный солнцем, тишиной, я впал в полудремотное состояние. Я не думал, не глядел, не слушал. Не знаю, сколько времени продолжалось такое „сомнамбулическое“ состояние.
И вдруг… неожиданно, из каких-то неведомых глубин во мне родилась разом огромная, оформленная, просветляющая единая мысль. С необыкновенной отчетливостью, побеждающей убедительностью – во мне проснулось чувство нового для меня мироощущения.
Я дрожал, как струна. У меня не было с собой – ни карандаша, ни записной книжки. Не помню – как дошел я или добежал до своего отеля и буквально в лихорадке записал отдельными словами ход пришедших мыслей.
Со скамьи Люксембургского сада я встал просветленным, страстным, непримиримым анархистом, каким остаюсь и по сию пору».
Анархизм стал для Борового не просто социальным учением или «идеологией партии», но осознанным исповеданием личного мировоззрения. Анархизм разом открылся ему, как осознание глубины своего собственного «Я». Придя к нему совершенно самостоятельно и в зрелом возрасте, без влияния внешних факторов и посторонних лиц, Алексей Боровой долгое время был идейно-психологически дистанцирован от массового анархического движения (на преодоление этой дистанции ушло целое десятилетие) и оказался в состоянии действовать в одиночку, как теоретик и пропагандист анархизма, самостоятельно генерируя идеи и смыслы, сохраняя самобытность и верность себе даже в безнадежных ситуациях. И позднее, когда многие признанные и испытанные вожди анархизма в ситуации безнадежного разгрома движения и торжества большевистского тоталитаризма покинули ряды анархистов, с прагматичным малодушием перейдя на сторону победителей (а таких было, увы, слишком много: Новомирский, Сандомирский, Аршинов, Федоров-Забрежнев, Гроссман-Рощин), Боровой до конца сохранял свои анархические убеждения и отстаивал их перед лицом торжествующего врага. По словам его товарища и ученика, Н.Г. Булычева: «Принявший анархизм как мировоззрение, как веру, слишком личную и интимную, Боровой был, естественно, обречен идти по творческому пути без соратников и адептов», причем «вопросы анархической тактики и (…) самая „политика“ анархизма меньше интересуют Борового, чем самая философская сущность этого мировоззрения».
Вернувшись в Россию в 1905 году, в разгар революции, Боровой быстро стал широко известен. Профессора называли его «любимцем факультета» (однако кадетское большинство в университете не позволило ему защитить докторскую диссертацию из-за его радикализма и нонконформизма), а отчет Охранного отделения именовал его «любимцем московского студенчества». Публичные лекции Борового «Общественные идеалы современного человечества. Либерализм. Социализм. Анархизм» и «Революционное миросозерцание» (изданные отдельными брошюрами) пользовались огромным успехом, став первым легальным возвещением анархического мировоззрения в России и обозначив начало нового важного этапа развития либертарной мысли, далеко уходящей вперед – к трагическим реалиям ХХ века – от господствовавшего ранее безраздельно кропоткинианства.
Боровой много выступал, преподавал, возглавил анархическое книгоиздательство «Логос», участвовал в известном журнале «Перевал» и во многих общественных организациях и просветительских инициативах (неизменно собирая многотысячные аудитории как великолепный оратор), опубликовал (в двух томах) фундаментальное диссертационное исследование «История личной свободы во Франции», блестящий «Популярный курс политической экономии», сотни статей, переводов, рецензий. По его инициативе в России были изданы работы анархистов Э. Реклю, Ж. Грава, Э. Малатесты и других.
В числе его знакомых и друзей – добрая половина деятелей Серебряного века. Вот лишь некоторые имена: философы – И.А. Ильин, Г.Г. Шпет, Б.П. Вышеславцев, П.Б. Струве (на чьей племяннице Боровой был женат вторым браком), Е.Н. Трубецкой, П.И. Новгородцев, поэты и писатели – М.А. Волошин, А. Белый, К.Д. Бальмонт, В.В. Маяковский (рисовавший его портреты), А.Н. Толстой (упоминающий Борового в «Хождении по мукам»), юристы, экономисты и историки – Ф.Н. Плевако, А.И. Чупров, В.О. Ключевский, Б.А. Кистяковский, М.М. Ковалевский, Н.И. Кареев, А.К. Дживелегов, театральные и музыкальные деятели – А.Н. Скрябин, М.Н. Ермолова, С.И. Танеев, художники и скульпторы – С.Т. Коненков, И.Э. Грабарь, С.В. Герасимов, революционеры – В.Н. Фигнер, П.А. Кропоткин, В.А. Поссе, Н.И. Махно, В.Л. Бурцев, Э. Гольдман. Во время своих поездок за границу (в 1903–1905 и 1911–1913 годах) Алексей Боровой в Париже посетил лекцию А. Бергсона, общался с лидером социалистов и крупным историком Французской революции Ж. Жоресом, с ведущими теоретиками синдикализма Ж. Сорелем и Ю. Лагарделем и с видным историком Французской революции А. Оларом, а в Вене – с З. Фрейдом. Он был знаком и вел переписку со знаменитым социологом, исследователем политических партий Р. Михельсом. Вера Фигнер назвала его «оратором, милостью Божьей», Нестор Махно (вообще-то недолюбливавший городских анархистов-интеллигентов) оставил о нем восторженный отзыв в своих воспоминаниях, а легендарная американская анархистка и феминистка Эмма Гольдман в мемуарах восхищалась его «бриллиантовым разумом и грациозной личностью». Весьма высоко и восхищенно о нем отзывались в своих воспоминаниях и люди совершенно иного склада и круга – скептически относящиеся к анархизму и революции и близко знавшие Борового по совместной работе журналисты и писатели Дон-Аминадо (А.П. Шполянский) и А. Ветлугин (В.И. Рындзюн).
«Белая ворона»: дворянин, ушедший в революцию; меломан, любитель поэзии, участник музыкальных, философских и литературных кружков; боец, но не «партийный» фанатик; индивидуалист и, одновременно, социалист; ученый, но противник сциентизма и «цеховой учености»; поэт-мыслитель, Алексей Алексеевич Боровой всем интересовался и многим увлекался, жил «во все стороны», участвовал во многих начинаниях, дружил со многими людьми (ему были важны в человеке не столько «измы», сколько мироощущение), всегда оставаясь самим собой (в философии, в науке, в общественной деятельности), не растворяясь до конца ни в чем и выражая себя во всем. Он стремился к синтезу различных идейных подходов и сторон жизни, к творческому самопроявлению, был открыт миру и обостренно ощущал уникальность собственной и иных личностей.
Одна из первых и наиболее важных работ Борового носит характерное название «Революционное миросозерцание». Впервые она вышла в Москве в 1907 году в издательстве «Логос». Последовав за первым программным выступлением молодого анархиста «Общественные идеалы современного человечества. Либерализм. Социализм. Анархизм», это произведение тоже родилось из публичной лекции, имевшей огромный общественный резонанс, и не только ознаменовало его революционное полуницшеанское кредо, но и существенно повлияло на всю судьбу Алексея Алексеевича. Следствиями его стали разрыв талантливого мыслителя с либеральной университетской средой, травля в печати, срыв защиты диссертации, уголовное преследование и бегство за границу.
Еще весной 1906 года А.А. Боровой, находясь под сильнейшим впечатлением как от Декабрьского вооруженного восстания в Москве, так и от его осуждения в либеральной печати (прежде всего в «Полярной звезде» П.Б. Струве), пишет статью в защиту Московского восстания и через свою вторую жену Эмилию Васильевну (племянницу П.Б. Струве) посылает ее в «Полярную звезду». Он так описывает это в воспоминаниях: «Восстание было только что потоплено в крови, еще фонари стояли погнутые, как надломленные стебли, Пресня лежала в развалинах, крещенские выстрелы с Тайнинской башни еще будили тревогу в трепетных сердцах москвичей, а либеральные публицисты всех мастей уже открыли суд и расправу над бесчинствами Московской недели.
„Полярная звезда“, руководимая П.Б. Струве, умным, блестящим, но до наивности отвлеченным и близоруким публицистом, стала цитаделью победоносных вылазок прогрессивной буржуазии против „безумия“. Здесь были аванпосты либерального радикализма, здесь писалась политграмота конституционного демократа, его – философия, этика, социология.
Еще неостывший от восстания, я написал небольшую статью с пламенной защитой его и резкой критикой позиций либералов и направил ее в „Полярную звезду“. Это не было мальчишеством, так как „Полярная звезда“ приглашала высказываться на ее страницах по поводу недавних событий всех, независимо от направлений, но, разумеется, мое направление было все же чрезмерным для „Звезды“ и статья принята не была. П.Б. Струве, с которым я тогда знаком не был, не преминул отпустить по моему адресу едкое замечание: „Можно было бы с бо́льшим искусством защищать революцию“.
Эта статья позже частично вошла в мою публичную лекцию „Нравственность и целесообразность в политике“ и впоследствии была напечатана в качестве самостоятельной главы в моем социально-психологическом этюде „Революционное миросозерцание“».
Статья, обозначившая начало ожесточенной борьбы Борового против либералов, разумеется, не была опубликована в главном рупоре российского либерализма. Она стала основой второй публичной лекции А.А. Борового (после «Общественных идеалов современного человечества») под названием «Нравственность и целесообразность в политике», прочитанной в декабре 1906 года, в аудитории Исторического музея Москвы (как и первая) и затем дважды им повторенной. В мемуарах Борового читаем: «В огромной аудитории я прочел мою вторую публичную лекцию – „Нравственные основы революционного миросозерцания“, напечатанную вскоре под названием „Революционное миросозерцание“ („Логос“, 1907). Вторая часть, где я открыто, с большой силой пел хвалу только что задавленному „вооруженному восстанию“, приводила молодежь в экстаз. Лекцию я повторил три раза. Она стала моим официальным разрывом с кадетами – тогдашними хозяевами университета. Разумеется, они не могли мне простить ни моих нападений на их беспринципность и оппортунизм, ни моих успехов. Именно после этой лекции в университете я всегда был окружен враждебной мне атмосферой. Это натянутое положение кончилось открытым скандалом и гибелью моей академической карьеры. (…) Все эти лекции [ «Общественные идеалы», «Революционный синдикализм» и «Нравственность и целесообразность в политике». –
Первая треть лекции под названием «Этическая ценность революционного миросозерцания» была опубликована в первом номере «журнала свободной мысли» «Перевал» (ноябрь 1906 г., с. 8–33), ведущим сотрудником которого был Боровой. Этот журнал соединил в разгар революции ведущие силы русского символизма (осуществлявшего эстетическую революцию в культуре) и радикальных анархистов и либертарных социалистов, стремившихся к социальной революции и всеобъемлющему освобождению личности. В этом журнале тексты Борового соседствовали с революционными статьями Андрея Белого, анархическими философскими статьями поэта-символиста Минского или восторженной статьей Блока о Бакунине. В том же «Перевале» (№ 6, апрель 1907 г., с. 58–59) была опубликована восторженная рецензия Taciturno (псевдоним товарища Борового А.И. Бачинского) на книгу «Революционное миросозерцание», опубликованную в книгоиздательстве «Логос». Алексей Алексеевич писал в мемуарах: «Выход первого номера „Перевала“ был отмечен большими статьями даже в изданиях, не грешивших по отношению к Грифу излишней благосклонностью. Социально-философская сторона журнала была представлена тремя статьями: Н. Минского, А.И. Бачинского и моей. (…) Моя статья была первой частью моей публичной лекции – „Нравственность и целесообразность в политике“ и была посвящена дифирамбической оценке революционной этики Ницше».
А вскоре по материалам лекции была издана отдельная книга в анархическом издательстве «Логос», руководимом Боровым. Как он отмечал в мемуарах: «Эта книжечка была фатальной для издательства. Вскоре она была конфискована, а с усилением реакции, все правление издательства было привлечено к ответственности за напечатание и распространение моей книги. Издательство, впрочем, еще до привлечения его к суду, приостановило свою деятельность за исчерпанием ресурсов, хотя анархические издания в 1906–1907 гг. шли хорошо, завали у издательства не было».
Эта книга и другие отважные выступления дерзкого анархиста быстро спровоцировали репрессии со стороны властей и атаки со стороны благонамеренных кругов. В мемуарах Алексей Алексеевич писал об этом: «Смелость выступлений, своеобразие политического мировоззрения, исключительная переполненность аудитории, от месяца к месяцу возраставшая популярность не могли не обратить на меня внимания правительства.
Еще ранее на меня точили зубы добровольные и принципиальные охранники. „Московские ведомости“ и некоторые другие, более эфемерные реакционные издания систематически травили меня, особенно после появления моего „Революционного миросозерцания“ с защитой вооруженного восстания. Крупный медиевист профессор Визигин в „Новом времени“ писал, что бесполезно говорить о замирении университетов и прекращении студенческих беспорядков, пока в университетах читают лекции „приват-доценты Боровые“. Один из реакционных публицистов посвятил разбору моей книги статью под заглавием – „Бесы наших дней“.
Начались обыски и аресты. Их было несколько по разным поводам, но заключения были краткосрочными и не превышали нескольких дней. Потом пошли сокращения. Последовательно изгнали меня из всех учебных заведений, где я преподавал. Моя эмиграция была финалом этой серии политических уколов».
Описывая в мемуарах свой первый арест и пребывание в Сущевской части летом 1907 года, Алексей Боровой, между прочим, отмечал: «… через час явился околоточный и меня повели в другую камеру. Она была на трех и два постояльца уже там были. Это были милейшие люди, с которыми я встречался и потом, хотя мельком и случайно: Александр Устинович Зеленко и Станислав Теофилович Шацкий. (…) Шацкий – педагог, толстовец, связан был тогда с Зеленкой общей работой и сел с ним по одному делу. Он только что вернулся из Ясной Поляны, с увлечением говорил о Толстом, передал мне, между прочим, что он читает мое „Революционное миросозерцание“. Шацкий после Октября вступил в Компартию и умер в 1934 г. директором Московской консерватории».
А рассказывая в замечательных неизданных мемуарах о кадете и профессоре юридического факультета Московского Университета В.М. Хвостове, А.А. Боровой особо отмечает следующее: «Человек самолюбивый, железной воли, деспотический – он не переваривал в „молодежи“ самостоятельности, ко мне относился с совершенной нетерпимостью. На факультете это был мой главный враг. „Революционное миросозерцание Борового – пощечина нам, а мы благодушествуем“, – сказал он однажды».
В конце 1910 года против правления, руководимого А.А. Боровым и издавшего многочисленные анархические книги, книгоиздательства «Логос» было возбуждено уголовное преследование, деятельность издательства была прекращена, а книга Борового «Революционное миросозерцание» была конфискована царскими властями. Сам Алексей Алексеевич Боровой был привлечен к уголовной ответственности по обвинению в идейном руководстве издательством «Логос», а также в напечатании и распространении книги «Революционное миросозерцание». Спасаясь от уголовного преследования, А.А. Боровой по совету своего адвоката в феврале 1911 года бежал во Францию, воспользовавшись заграничным паспортом своего друга (французского подданного) музыканта Льва Эдуардовича Конюса. Вот что он писал об этом в воспоминаниях: «В конце 1910 г. я был вызван к следователю по особо важным делам. Камера его помещалась в Кремле, в здании судебных установлений. Встретил меня следователь любезно – мы изредка виделись у проф. Тарасова – и после обмена приветствиями сказал мне следующее: „За идеологическое руководство издательством «Логос», выпустившим ряд анархических изданий, и, в частности, за вашу собственную брошюру «Революционное миросозерцание», вы привлекаетесь к судебной ответственности по Х статье, грозящей, в случае осуждения, заключением в крепости на три года. Сейчас я должен допросить вас“.
(…) Вопрос собственно издательский вообще мало меня беспокоил. Хуже обстояло дело с изданием моей брошюры, тем более что черносотенная печать в свое время, как я уже говорил, уделила ей немалое внимание.
(…) Когда процедура была закончена, следователь объявил мне, что дело серьезное, что он должен был бы по закону подвергнуть меня аресту, но, принимая во внимание мою популярность в Москве, общественное положение, а также личную ему известность, он ограничивается отобранием от меня подписки о невыезде.
После этого я вновь был на консультации у Муравьева с Духовским. Взвесив предъявленные мне обвинения и учитывая политическую и судебную конъюнктуру момента, они оба пришли к заключению, что трехлетней крепости мне не миновать. Невольно напрашивался вывод – надо удирать. Разумеется, эмиграция для меня была во много раз обольстительнее, чем высидка в царской тюрьме с перспективами, при моем предрасположении ко всяческим болезням, растерять за три года окончательно здоровье. Я решил бежать. Все близкие поддержали меня в этом решении».
В лекции (и изданной на ее основе книге) Алексей Боровой стремится подвести духовный фундамент под собственное революционное, анархическое миросозерцание, обосновывая его этичность и целесообразность, в постоянной оппозиции к «реальной политике» оппортунистов и либералов. Политический спор с кадетами перерос в психологическое, этическое, метафизическое, духовное отталкивание от них и помог Боровому сформулировать основания собственного анархизма. Как это часто бывает в сочинениях Борового (особенно в его книгах, вырастающих из публичных лекций), злободневная проблематика (полемика вокруг оправданности вооруженного восстания в Москве) переплетена здесь с «вечными» мировоззренческими и этическими вопросами: о нравственном и безнравственном, о целесообразном и нецелесообразном в политике, о радикализме и приспособленчестве как жизненных стратегических установках, о реформизме и революционности, о догматизме и жизненной спонтанности, об этике Закона и этике Творчества, о духовном максимализме и конформизме, об антагонизме личного и общественного, о насилии в истории, об этике и метафизике революции… Вся лекция (и книга) строится на антитезах и контрастах (любимый прием Борового), сочетает обобщения с яркими образами, представляя из себя пламенный памфлет против малодушия и мещанства.
В общем, возвращаясь к своему «Революционному миросозерцанию» и его месте в собственной эволюции и судьбе четверть века спустя, незадолго до смерти, в своих мемуарах Алексей Алексеевич Боровой так оценивал это произведение: «Мои выступления против либералов начались сейчас же после Московского вооруженного восстания.
Главное мне удалось высказать в публичной лекции „Революционное миросозерцание“, напечатанной отдельной книжкой.
На это выступление взорвали меня две громкие тогда статьи П. Струве в „Полярной звезде“: „Два забастовочных комитета“ и „О московских событиях“.
Со всей страстностью, мне доступной, я протестовал против морального и политического права кадетов на отделение в революции – овец от козлищ, против слов „только одно истинно революционное дело – это достославная октябрьская забастовка и ее драгоценное детище, манифест 17-го октября. Только это – революция, все же прочие – революции, которыми дело революции испорчено и подорвано“.
Вспоминая то, что было написано более четверти века назад (у меня нет книжки под рукой), я ничего не хотел бы изменить в ее смысле. Все, что тогда подсказал мне мой пафос революции, я и посейчас считаю правильным. „Безумие“ революции представляется мне и сейчас самым дорогим и высоким из всего, что может быть сделано человеком.
Не только профессора политической экономии и государственного права из кадетов, но и все рационалистические мудрецы и последующих дней полагали, что революцию можно „делать“. Они не хотели понять, что ни жизни, ни революции – а революция есть триумф жизни, весна, ее – не склеить из благонамеренных кусочков. Самым умным, самым сильным не вычеркнуть из жизни – борьбу, страдания, ее органические „нелепости“, „безумие“.
Революция – стихийный взрыв, живой поток. В неудержимом беге – несет она уродства, красоту, страдания и радости, взметает кверху пыль и шлак, взбивает пену и, бурливая и грозная, бежит по новому руслу.
Бергсоновская мысль – процесс жизни не фабрикация, а организация – верна. „Организация“ идет от центра к периферии. Сначала для нее нужно немного места, минимум материи, как будто организующие силы неохотно вступают в пространство. От единого к множественному. От органического жизненного порыва – вдохновения, изобретения – к планомерному строительству, в духе нового открытия, новых завоеваний.
И потому так странны претензии рационалистических критиков „неудавшейся“, по убеждению их, революции. Безмерно наивны притязания: если бы мы стали у власти, если бы мы управляли страной, если бы…
Эти „если“ – сказанные или подразумеваемые – самое полное и беспощадное осуждение „условных“ деятелей и „безусловных“ критиков.
Почему вы не у власти? Почему не вы „делаете“ революцию? Почему не вы управляете страной? Почему вы не оттолкнете заблуждающихся?
Потому что вам мешают ваши «если», бьют вас по рукам, пригибают вас к земле. Потому что нет у вас инстинкта и темперамента строителя, нет смелости оттолкнуться, смелости пристать. Вы взвешиваете, считаете, меряете, но не дерзаете отрезать. И вы должны посторониться.
История – единственно – неподкупная, честная распределительница ролей. И если не отвела она вам первой роли, значит, есть в вас какой-то органический порок. Кто хочет жить, должен уметь в мгновении переживать вечность».
«Пафос» (одно из любимых слов Борового), страсть – то, через что Алексей Алексеевич воспринимал все на свете. Первичны в его духовном опыте: восхищение, удивление, сопереживание, ужас, стыд, отвращение, протест… Затем, заряженные энергией страсти, приходили мысли, обобщения, логический анализ, прояснение и узнавание «своего». Символы, мыслеобразы позволяли ему увидеть всеобщее через единичное, абсолютное через конкретное, благоговейно вслушаться (подобно Блоку или Чюрленису) в симфонию мироздания, ощутив ее ритмы и мелодии.
Так, Алексей Боровой описывал в мемуарах посещение им французских тюрем, что не было большой радостью, но входило в его обязанности как ученого-юриста во время его первой заграничной поездки. Одни тюрьмы – старые, грязные, ужасные, холодные. Другие – новые, благоустроенные, светлые, цивилизованные, образцовые, с тщательно продуманной полной изоляцией заключенных. И Борового по-разному, но в равной мере ужасали и те и другие. В высшей степени конкретное описание посещения им тюрем незаметно перерастает в запоминающийся и потрясающий символ: старое феодальное угнетение человека сменяется новым «цивилизованным» бездушным государством. В обоих случаях – по-разному, но в одинаковой степени – подавляется и калечится личность, отрицается человеческое достоинство: «Радость от тюремного прогресса, как ее ни обосновывай, зловещая радость». Здесь – без громких слов и абстрактных рассуждений – наглядно и зримо ставятся вопросы о «прогрессе», о соотношении личности и государства. Хотя при этом вроде бы ничего абстрактного – чистое описание, никаких рассуждений – конкретные образы.
Более всего волновала Борового тайна творчества, его зарождение, угасание, психология, соотношение в нем разумного знания и иррационального вдохновения, творческого акта и объективированного продукта (в этом, как и во многом другом, он был сродни Николаю Бердяеву – другому русскому неоромантику-анархисту). Его волновало творчество у «великих» и у заурядных людей – то, как разные люди выражают (или не выражают) себя в нем. Ему важно было увидеть у каждого человека – его «самое свое собственное», своеобычное (то, что романтики XIX века называли «жизнью жизни» или «душой души», сокрытой в людях под защитной оболочкой их ролей, характеров, принципов и функций). Целостный как личность, Боровой в качестве мыслителя не стремился к созданию законченной «системы» и был порой противоречив (впрочем, для него, как для его любимых мыслителей: Ницше, Достоевского и Бакунина, противоречия, – верный признак жизненности мысли). Маркс, Бакунин, Бергсон, Ницше, Сорель, Штирнер, Достоевский, Пушкин и Скрябин наиболее повлияли на миросозерцание этого удивительного мыслителя, сумевшего дать либертарный ответ на вызовы XX века и предложившего – пусть незаконченную и не свободную от противоречий – новую мировоззренческую парадигму анархизма, подвергнутого самокритике и обновлению. Алексей Алексеевич стремился сочетать идеи «философии жизни» Анри Бергсона и Фридриха Ницше (творчество, спонтанность, интуитивизм, критика рационализма и сциентизма) с идеями Макса Штирнера (выдвижение в центр рассмотрения личности и критика отчуждения и всяческих «фетишизмов»), с полузабытыми гениальными прозрениями Михаила Бакунина (философия бунта, негативная диалектика, критика государственного социализма, примат «жизни» перед «наукой», примат действия перед «теорией») и с творческим осмыслением практики революционного синдикализма.
Анархист на университетской кафедре? Такое почти невозможно! Или возможно – но только в короткие периоды Революции. Подвергнутый гонениям со стороны самодержавного режима (аресты, обыски, штрафы, изгнание из учебных заведений, тюремное заключение и уголовное преследование), Боровой бежал за границу. Два года (1911–1913) он провел в эмиграции во Франции, где читал лекции, водил экскурсии по Парижу (и даже участвовал в написании книги об этом страстно любимом городе). В эти плодотворные годы философ основательно изучал философию Бергсона, живопись импрессионистов, политическую роль масонства и неороялизма и практику революционного синдикализма. Он читал лекции в Свободном колледже социальных наук, обдумывая основные положения своей новаторской анархической философии. Именно в Париже Алексей Алексеевич начал огромную рукопись с характерным названием «Разговоры о Живом и Мертвом», которая со временем разрослась до сотен страниц, так и не была завершена, но стала творческой лабораторией его вдохновения, давая материал для других работ. Но душа его разрывалась между горячо любимой родиной и не менее любимой духовной родиной Францией (где он стал анархистом, открыл для себя бергсонианство, и столь основательно изучил Великую французскую революцию и революционный синдикализм).
В 1913 году он по амнистии вернулся в Россию и занялся журналистской деятельностью в либеральных газетах. Призванный в армию с началом мировой войны, Боровой, подобно Кропоткину и Черкезову, решительно занял позицию «оборончества» (что потом называл «главной ошибкой своей жизни»), встав на защиту России и революционной колыбели Франции от ужасов германского милитаризма. Как мыслитель пишет в автобиографии, он «служил в эвакуации. В 1918 г. состоял в звании военного комиссара при Главном военном санитарном управлении».
С революцией 1917–1921 годов Алексей Алексеевич стал профессором Московского университета (одним из самых любимых студентами), Социалистической академии и ВХУТЕМАСа. Не случайно в 1921 г. студенты Коммунистического университета, решив провести дискуссию «Анархизм против марксизма», из всех приверженцев этих учений выбрали теоретика большевизма Бухарина и виднейшего мыслителя-анархиста Борового. Впрочем, диспут не состоялся из-за запрета со стороны большевистского руководства: время дискуссий закончилось.
Философ возглавил анархические издания – газету «Жизнь» (совместно с Новомирским) и революционно-синдикалистский журнал «Клич».
В издаваемой в апреле – июле 1918 года ежедневной газете «Жизнь», редакция выступала с критической поддержкой советской власти, считая ее «исторически неизбежной», но одновременно отстаивала изначальные идеалы Октября, почти сразу же после прихода к власти преданные большевиками. К участию в «Жизни» Боровым были привлечены крупнейшие литераторы России, в том числе А.А. Блок, А. Белый, И.Г. Эренбург, И.С. Шмелев, М.И. Туган-Барановский, В.Я. Брюсов, А.Н. Толстой и другие. Газета была закрыта Моссоветом 9 июля 1918 года (после подавления неудачного восстания левых социалистов-революционеров против узурпаторов власти) наряду с другими небольшевистскими изданиями, а Боровой, как ее редактор, привлечен к судебной ответственности, но оправдан по всем трем инкриминированным ему делам.
Алексей Алексеевич Боровой (наряду с известными анархистами Черным и Солоновичем) был одним из руководителей Московской федерации работников умственного труда (попытавшейся в 1917 году объединить на принципах революционного синдикализма интеллектуальный пролетариат) и Московского союза идейной пропаганды анархизма. Именно к нему летом 1918 года приехал прежде всего Нестор Иванович Махно. На украинского анархиста лекция Алексея Борового произвела неизгладимое впечатление: «В особенности очаровало меня слово Борового. Оно было так широко и глубоко, произнесено с такой четкостью и ясностью мысли, и так захватило меня, что я не мог сидеть на месте от радости».
Алексей Алексеевич читал многочисленные курсы, всегда пользовавшиеся исключительным успехом, издал написанные второпях, но яркие и новаторские книги «Революционное творчество и парламент», «Анархизм», «Личность и общество в анархическом мировоззрении». Были переизданы и его «Общественные идеалы» и «Революционное миросозерцание».
К большевистскому режиму Боровой относился все более критически, находясь к нему в «легальной» оппозиции и не примыкая ни к «советским анархистам», ни к «анархистам подполья». После смерти Кропоткина (8 февраля 1921 года) Алексей Боровой участвовал в организации его похорон и выпуске однодневной анархической газеты, посвященной ему, а затем и в организации Всероссийского общественного комитета по увековечению памяти П.А. Кропоткина (ВОК) и Музея Кропоткина в Москве; был избран секретарем Научной секции ВОК.
В 1921 году отстраненный теперь уже деспотическим большевистским режимом от преподавания (осенью 1922 ему официально запретили заниматься преподавательской деятельностью; одновременно Главный ученый совет ПМГУ лишил его звания профессора). Теперь мыслитель работал в 1924–1929 годах экономистом-консультантом Московской товарной биржи. Он сосредоточился на деятельности в музее П.А. Кропоткина (был заместителем и другом Веры Фигнер – председателя Всероссийского общественного комитета по увековечиванию памяти П.А. Кропоткина), вел там ожесточенную полемику с мистическими анархистами, готовил новые статьи и книги (в том числе огромную рукопись «Достоевский» и «Разговоры о Живом и Мертвом» – сочинения, так до сих пор и не опубликованные), задумал огромную книгу «Этика анархизма» (этот план также не был осуществлен из-за ареста), участвовал в деятельности анархического подполья и эмиграции и руководил (вместе с географом анархистом Н.К. Лебедевым) работой анархо-синдикалистского кооперативного издательства «Голос Труда», выпустившего многие десятки либертарных книг. Совместно с Н. Отверженным (Булычевым) Боровой издал книгу «Миф о Бакунине», а в 1926 году под его редакцией вышел сборник – «Очерки истории анархического движения в России». В эту книгу, подытожившую историю российского анархизма и давшую последний бой торжествующей большевистской тирании, Боровой написал превосходную статью «Бакунин» – лучшее и по сей день изложение философских идей Михаила Александровича. Этот сборник фактически стал попыткой самореабилитации и подведения итогов российским анархизмом, попыткой синтеза его различных течений и попыткой последовательно (хотя неявно) оппонировать большевизму, узурпировавшему лозунги революции и социализма.
В 1921–1922 Алексей Алексеевич активно участвовал в работе Московского отделения Вольной философской ассоциации (Вольфилы), близкой левым с.-р., вместе с С.Д. Мстиславским возглавлял там кружок «Кризис форм общественных объединений (партий, союзов, обществ)». В 1922–1926 выступал с речами, докладами и лекциями на вечерах, посвященных Бакунину, Кропоткину, П.Л. Лаврову, А.А. Карелину, М.П. Сажину и Парижской коммуне, защищал в печати и публичных выступлениях от нападок образ и наследие Бакунина.
В апреле 1925 Боровой был избран товарищем председателя Исполнительного бюро ВОК. Выступления Борового и его товарищей нередко принимали форму открытого обличения большевистской диктатуры, как это произошло на юбилейных вечерах памяти Лаврова (в клубе левых с.-р. и максималистов 15 июня 1923 года) и памяти Бакунина (состоявшийся под председательством Борового в Политехническом музее 1 июня 1926 года) и вызывали ответную травлю анархистов в официальных изданиях.
В эти свои последние годы (1921–1935) Боровой продолжал писать «в стол», в многочисленных статьях и книгах полемизируя с марксизмом и большевизмом, развивая и углубляя анархическую теорию и осмысливая трагический опыт Великой российской революции 1917–1921 (статьи: «Экономический материализм», «Власть» и другие, огромная книга мемуаров, фундаментальное исследование «Достоевский», дневники). Хотя очевидна определенная самоцензура в этих поздних работах (демонстративно ни разу не упоминается имя И.В. Сталина, а идеи В.И. Ленина толкуются в нарочито «анархическом» духе (на основе его наиболее «либертарной» книги «Государство и революция»)), и автор стремится избегать прямых политических оценок, предпочитая выразительные умолчания, но сочинения Борового в целом демонстрируют его духовную независимость, верность идеям анархизма и резко критическое отношение к большевистскому режиму, к его пропагандистской и репрессивной машине, подавлению и нивелировке личности, упрощенному идеологическому истолкованию культуры и философии. Противостояние большевистской диктатуре у философа происходило «на трех уровнях»: во-первых, на «человеческом», экзистенциальном, – как сохранение верности себе, своим убеждениям и товарищам, неучастие во всеобщем нарастающем поистине кафкианском коллективном безумии; во-вторых, на «общественном» – активная пропаганда и защита анархизма в лекциях, статьях, письмах, разговорах, работа в сужающемся легальном поле общественных организаций с готовностью перейти к подпольной борьбе; в-третьих, на «идейном» уровне – как полемика против большевизма и марксизма (с его детерминизмом и авторитаризмом), анализ «советской» реальности, критика штампов пропаганды и оснований идеологии правящего режима (бездушного рационализма, самодовольного сциентизма, казенного коллективизма, «религии прогресса» и «социалистической эсхатологии», отрицания личности во имя «общего», отрицания настоящего во имя «будущего», отрицания жизни во имя рационалистических догм). Допуская, что государственный социализм способен накормить голодных и решить хозяйственные проблемы общества, Боровой предвидел, что в будущем произойдет восстание личности против нивелирующего государственного «социалистического шовинизма» во имя личной свободы.
Крупнейший теоретик российского постклассического анархизма (а не просто «идеолог» или «публицист»), Боровой стремился вывести анархизм к новым идейным горизонтам, переоткрыв полузабытого Бакунина и преодолев кропоткианство, осмыслить социальные и духовные реалии ХХ века (с тоталитаризмом, массовым обществом, мировыми войнами и крахом модерна).
Летом 1927 года анархист участвовал в попытке создания «Бюро по защите Сакко и Ванцетти», организованного по инициативе В.В. Бармаша. Встретив препятствия проведению легального митинга в защиту приговоренных к казни в США анархистов со стороны властей, члены Бюро пришли к выводу о невозможности легальной анархической работы в СССР и необходимости перехода к подпольной деятельности. С конца 1927 Алексей Боровой входил в группу во главе с Бармашем и Н.И. Рогдаевым, большинство членов которой ориентировались на «Платформу» Аршинова и Махно и стремились организовать подпольную «Партию анархистов-коммунистов».
В 1927–1928 годах Боровой при участии Рогдаева и Бармаша подготовил рукопись книги «Большевистская диктатура в свете анархизма. Десять лет советской власти», тайно отправленную за границу и изданную группой «Дело труда» в Париже в 1928 (без указания имен авторов) и представлявшую собой подробную, резкую и сокрушительную критику советского режима без оглядки на цензуру. Признавая, что «Октябрьская революция была крушением марксистских схем», Алексей Боровой констатировал, что «большевики, не брезгая грязной работой, не беспокоясь о чистоте репутации, об исторических апологиях и возмездиях, возводили казармы и застенки, чтобы запрятать туда сверхпрограммные стихии и подчинить их единственно непреложному и непогрешимому уставу непогрешимой партии большевиков», в результате чего «массы не устояли перед посулами нового хозяина и получили палку, какой не знала и дореволюционная Россия». Анархическая стихия Великой российской революции, стихия народного самоуправления и низовой самоорганизации, была задавлена гранитом большевистской диктатуры и свирепой государственнической реакции в одеждах революции.
Говоря о революции, Боровой особо подчеркивал, что «большевизм убил ее душу, убил ее моральный смысл» террором, централизмом, нечаевски-якобинским аморализмом, беспринципным лавированием и, одновременно, партийным догматизмом, утвердив «систему универсальной и беспощадной эксплуатации». По горькой констатации Борового, «закабаление труда, упразднение рабочего и служащего как человека, как личности; усиливающаяся государственная эксплуатация труда, нарастающая безработица; решительная невозможность для трудящихся масс отстаивать свои интересы там, где они в чем-либо противоречат директивам из центра; превращение профсоюзов в бессильный подголосок партии; беспощадные санкции против протестантов; чудовищный рост карательного аппарата; образование привилегированных паразитических групп, выполняющих исключительно функции надзора и охраны, – таковы основные черты советской капиталистической государственной системы» – системы контрреволюционной, бесчеловечной и лживой, подкрепляемой «штыками, тюрьмами, концентрационными лагерями, административной ссылкой, расстрелами». Анализ, как видим, весьма точный и созвучный написанной в те же годы брошюре о большевизме анархиста Всеволода Волина с характерным и пророческим названием «Красный фашизм».
Столкнувшись в ВОК и Музее Кропоткина с растущим влиянием анархомистиков, стремившихся к полному пересмотру анархической теории и относительно лояльных к режиму (и оттого поддерживаемых как властями, так и возглавлявшими ВОК Верой Фигнер и Софьей Кропоткиной, далекими от анархизма и стремившимися любой ценой спасти Музей от разгрома), Алексей Боровой вступил с ними в принципиальную идейную борьбу, начавшуюся в конце 1927 года открытым диспутом с Солоновичем. По свидетельствам очевидцев, в ходе этого диспута Боровой сумел «убедительно показать социальную реакционность» взглядов своих оппонентов, «подменяющих анархизм эзотерическими учениями», дающими интеллигенции утешение и эскапистское бегство во «внутреннюю эмиграцию» в условиях тоталитаризма. Вскоре вокруг Алексея Алексеевича и руководимой им Научной секции ВОК сгруппировались московские анархисты, многие из которых одновременно участвовали в подпольной деятельности группы Рогдаева и Бармаша. Против них выступили анархо-мистики при поддержке руководителей ВОК. В результате Боровой и его сторонники были вынуждены демонстративно покинуть ВОК и Музей Кропоткина, издав напоследок открытое обращение «К анархистам!» (25 марта 1928 года), опубликованное в эмигрантском анархическом журнале «Дело труда».
В мае 1929 года Алексей Алексеевич Боровой, как «неразоружившийся анархист», вместе со многими своими единомышленниками, был арестован ОГПУ и заключен в Бутырскую тюрьму. Он обвинялся в активной работе по созданию в Москве нелегальных анархических групп, распространении анархической литературы и связях с эмиграцией.
Постановлением ОСО Коллегии ОГПУ от 12 июля 1929 года он был сослан сначала в Вятку на три года (где работал заведующим плановым отделом Вятской лесохимической кооперации), а потом, освободившись в 1933 году с ограничением («минус») места жительства, переехал во Владимир, где он работал бухгалтером и успел умереть своей смертью 21 ноября 1935 года, до конца сохранив человеческое достоинство и верность своему обреченному делу. На закате лет этому романтическому эпикурейцу пришлось поневоле стать стоиком. Несмотря на изоляцию от общественной жизни и от единомышленников, крайнюю бедность и резкое ухудшение здоровья, мыслитель в одиночку продолжал теоретическую анархическую работу, дописывая свои книги и статьи. Он, говоря его же словами, умел «хранить достоинство в трагедии». В эти последние годы он завершил огромную книгу замечательных воспоминаний, подводя итог всей своей жизни, описывая сотни людей, встретившихся на его пути и рефлексируя пережитое.
Каким человеком был Алексей Алексеевич Боровой?
Близко знавший его писатель и журналист Ветлугин (В.И. Рындзюн) полагал: «Боровой ни в чем и никогда не осуществил изумительного богатства своего таланта, своей богатой любящей жизнь натуры». И сам он сходным образом оценивает свою судьбу в мемуарах: «Я скорей поэт без специфически-художественного творчества, человек артистического склада и темперамента, мыслящий образами, по преимуществу самое мировоззрение свое открывавший не силой логических выкладок, не научно, а вдохновением, инстинктом, как будто вовсе без помощи дискурсии. (…) В силу объективно-исторических условий или по собственной вине я никогда не поднимался во весь рост и не сумел сказать и сделать то, что хотел и мог, по моему сознанию. (…) Но все это не мешало мне любить жизнь – в широком объеме этого понятия. (…) В общем потоке жизнерадостности я все же склонен выделить особо три центральных ценности, связавшие меня прочнее всего с миром: анархизм, музыку, женское чувство».
Боровой прекрасно музицировал, не пропускал ни одного концерта и дружил с выдающимися музыкантами. Он ощущал мир музыкально: «Музыкальное чувство – есть важный элемент моего общего мировоззрения. Не насилуя себя, я слышу музыку не только в музыке, но и в немузыкальных, по существу, шумах природы, в пластических искусствах, в чувстве человека, в слове». Он интуитивно воспринимал музыку слов, музыку революции, музыку Эроса как настоящее откровение. Его произведения полифоничны, холистичны, эмоционально заряжены, полны музыкальных подъемов и спадов, мыслеобразов. Он мог бы, как Мигель Унамуно, сказать о себе, что он мыслит чувством и чувствует мыслью.
Боровой полагал, что из-за исторических обстоятельств и из-за собственного «легкомыслия» (помешавшего ему стать музыкантом или написать как философу свое Главное Произведение) он многого не сумел реализовать, воплотить, совершить. Но даже по торопливому, недосказанному, часто «сырому», по недописанным или неопубликованным им книгам и по свидетельствам современников, видна его самобытная, значительная, обаятельная и талантливая личность – человека изумительной восприимчивости и памяти, трудолюбивого и вдохновенного бунтаря-максималиста – оратора, педагога, музыканта, общественного деятеля, философа, библиофила, юриста, экономиста, социолога, психолога, журналиста, литературоведа, историка – жадно спешащего жить и творить. Жизнь, Творчество и Личность стали главными темами его размышлений.
Боровой – страстный читатель и библиофил. К 1917 году в его библиотеке «было примерно 7750 названий: 6450 русских и 1300 иностранных в 10,5–11 тысяч томов. Было немало библиографических редкостей – изданий XVI–XVII вв., с ценными гравюрами и пр.». Он был феноменальным читателем: «Уже в детские годы я отличался быстрым чтением (…) Книги на русском и французском я научился не читать, а фотографировать». В день он прочитывал по большой книге, запоминая все с удивительной точностью.
Сферой, в которой Боровой достиг наибольшего совершенства и самореализации, было ораторское искусство. В своем ораторском мастерстве он соединил эрудицию, память, искусство виртуозной импровизации и талант музыканта. Его ученик, анархист Н. Отверженный (Н.Г. Булычев), в статье «Боровой как оратор» подчеркивал: «Ораторское искусство – наиболее бесспорная творческая стихия Борового. (…) Он оратор интуиции, а не логики, образа, а не силлогизма, картины, а не факта». Боровой отмечал: «Я мог не уставая говорить два, три часа в помещении на полторы, две тысячи человек». Но главное для оратора не голос, не эрудиция, а «умение потрясать само сердце. Оратор должен уметь заразить своими эмоциями, своим пафосом слушателей, он должен перелить в них свое волнение, свой трепет, свою силу». И сам Алексей Алексеевич в полной мере обладал этими способностями. Тысячи людей восторженно упивались и вдохновлялись его речами – пылкими, страстными и бунтарскими.
Новые горизонты мысли, открытые Боровым для анархизма, так или иначе были восприняты большинством наиболее значимых анархических мыслителей России (Новомирским, Гроссман-Рощиным и другими), хотя непосредственных учеников среди анархических философов и литераторов у него было немного (и в их числе Н. Отверженный, Н.Н. Русов и В. Худолей).
Во время Гражданской войны в Испании русские эмигранты-анархисты в Испании объединились в Группу имени Алексея Борового. А в 1990–2000-е годы уже несколько современных российских анархистов (и в их числе автор этих строк) также создали Группу имени Алексея Борового для изучения, пропаганды и развития его наследия (она провела две посвященные ему конференции и издала две брошюры). Давно назрела необходимость вернуть память об Алексее Алексеевиче Боровом в Россию, переиздать его опубликованные ранее труды и издать рукописи.
Обозначу основные линии философствования Борового, наметившие переход от классического к постклассическому анархизму.
Публичная лекция «Общественные идеалы современного человечества. Либерализм. Социализм. Анархизм», прочитанная Алексеем Боровым в апреле 1906 года в московском Историческом музее (и вскоре изданная отдельной книгой в России и в Германии) не только явилась первым легальным исповеданием анархической философии в России, но и сразу же сделала лектора широко известным, как талантливого проповедника и теоретика анархизма, выступающего за его кардинальное внутреннее обновление. Затем последовали книги «Революционное миросозерцание», «Класс, партия и интеллектуальный пролетариат», «Революционное творчество и парламент», «Анархизм», «Личность и общество в анархистском мировоззрении», «Миф о Бакунине» (последняя книга была написана в соавторстве с Н. Отверженным), очерк «Бакунин», неопубликованные при жизни мыслителя книги «Достоевский», «Власть», «Моя жизнь. Воспоминания», «Разговоры о Живом и Мертвом». Многие из этих работ рождались из лекций и выступлений, были «сырыми», торопливыми, несовершенными и незавершенными. Слишком многие замыслы Борового (как фундаментальный труд «Этика анархизма») остались невыполненными. Это было обусловлено как «внешними» условиями (аресты, ссылки, эмиграция, цензурные запреты и запреты на профессию), так и определенным легкомыслием увлекающегося романтика, чрезвычайно влюбчивого и хватающегося сразу за слишком многие начинания в музыке, преподавании, науке, общественной жизни. Мыслитель-поэт, далекий от системосозидания и выражающий себя посредством мыслеобразов и метафор, заряженных энергетически, эстетически и аксиологически, Боровой писал легко и живо: о национальном вопросе и продолжительности рабочего дня, об истории революционного движения и женском вопросе, о философии марксизма и поэзии символистов, о проблеме самоубийства и проблеме свободы воли, о Великой французской революции и о современном масонстве, о путях радикальной либертарной реорганизации университета и о музыке Скрябина, о достопримечательностях Парижа и о европейском неороялизме, о рабочем движении и о фабричной системе Тэйлора, о сущности большевистского режима и о классовой природе интеллигенции.
Роковая печать недодуманности и недосказанности лежит на всем творчестве Алексея Алексеевича – и это тоже типично для философии постклассического российского анархизма, уничтоженного в момент своего духовного и интеллектуального взлета. И все же по масштабу и глубине поставленных философских проблем и по оригинальности их решения Боровой вполне достоин занять место в одном ряду с всемирно известными мыслителями российского анархизма – Бакуниным, Кропоткиным и Толстым. Алексей Алексеевич Боровой, несомненно, крупнейший анархический мыслитель России в послекропоткинскую эпоху, не просто «публицист», «пропагандист» или «идеолог» анархизма, но философ, осуществивший широкий идейный синтез, предложивший новую мировоззренческую парадигму для анархизма и подвергнувший пересмотру многие основания анархической философии.
Идейная эволюция Алексея Алексеевича, постоянное включение в орбиту его внимания новых проблем и мыслителей, сочетались с определенным постоянством, верностью некоторым ключевым интуициям и ценностям. Николай Отверженный верно назвал Борового «автором единой темы, верным рыцарем конкретной человеческой личности». Пережив в юности пылкое, «религиозное» увлечение марксизмом, пройдя через краткий, но бурный роман с ницшеанством и интерес к неокантианству, в 1904 году в Париже Боровой осознал себя анархистом и оставался им на протяжении тридцати лет (преодолевая индивидуалистические крайности и изживая марксистские стереотипы). Неудовлетворенный кропоткинским пониманием анархизма (господствовавшим тогда в России), с присущими ему сциентизмом, прогрессизмом, ориентацией на просветительско-позитивистскую парадигму, обожествлением массового творчества и забвением личности, стремлением догматически отстроить анархизм как всеобъемлющую и научно обоснованную систему, Боровой в своем философствовании вернулся к полузабытым прозрениям Бакунина (к доверию жизненной спонтанности, антисциентизму, интуитивизму), сочетая романтизм и философию жизни (прежде всего в бергсонианской версии), идеи Макса Штирнера (с его акцентом на важность личности и критикой всех надличностных отчуждающих «призраков»), с практикой революционного синдикализма (акцентирующей примат жизни и действия над теорией, социального творчества над инерцией существующего, сочетающей автономию личности с коллективным действием – вне централизма и бюрократизации), а также с философским наследием Достоевского (подчеркивая в нем антимещанство, бунтарство, адогматизм и экзистенциальную проблематику). При этом Алексей Алексеевич стремился к органичному синтезу всех этих разнообразных идейных влияний и течений, центрируя их вокруг основополагающей для анархического мировоззрения проблематики свободы, творчества и личности. Он пытался придать анархизму новый облик, выводящий его за рамки гибнущей цивилизации модерна и отвечающий вызовам катастрофической и жуткой эпохи мировых войн, поражения социальных революций и утверждения массового индустриального общества и тоталитарных режимов. В новых условиях личность должна была научиться жить, творить и бороться в ситуации «невесомости» и без, оказавшейся предательской, просветительской веры в старых Кумиров: Разум, Науку, Прогресс. Чтобы достойно отвечать новой социальной и культурной ситуации, анархизму следовало радикально трансформировать и обновить свои мировоззренческие основания и даже свою архитектонику. Боровой хорошо понимал необходимость новых ориентиров для анархической философии. Старая вера в прогресс, разум, науку, массу, неизбежность скорого утверждения социального рая на земле, должна была, по его замыслу, смениться адогматическим и трагическим мировосприятием, ориентированным экзистенциально и помогающим личности (которая для Борового всегда была исходной точкой и высшей ценностью анархизма) выстоять в предельно суровых условиях. Такая философская стратегия оказалась мудрой, плодотворной и многообещающей.
Анархизм Борового (как философа, развивающегося в общем потоке неоромантической культуры через философию жизни к экзистенциализму) вернее всего было бы назвать «романтическим анархизмом». Это название намного точнее, интегральнее и содержательнее всех иных, традиционно навешиваемых на него ярлычков (ибо он синтезировал в своей теории анархо-индивидуализм с его апофеозом личности и анархо-синдикализм с либертарно-социалистической программой и апологией массового самоуправляющегося движения трудящихся, распространив синдикалистские идеи и методы на борьбу «трудовой интеллигенции» за свои права). Девятнадцатого февраля 1930 года ссыльный мыслитель признавался в своем дневнике: «Я, быть может, последний действенный романтик наших дней». А 15 ноября 1931 года тоже в дневнике уточнил: «Романтизм есть бунт за личное, отрицание универсальных претензий интеллектуализма, освобождение мироощущения от религиозного, фетишистского, абстрактного». И анархизм для Борового есть не что иное, как «романтическое учение, враждебное «науке» и «классицизму», но тактика его должна быть реалистической. Под романтизмом я разумею торжество воли и чувства над «разумом», над отвлеченными «понятиями» с их убийственным автоматизмом, триумф живой, конкретной, своеобразной личности». А потому: «В основу анархического мировоззрения может быть положен лишь один принцип – безграничного развития человека и безграничного расширения его идеала».
Уже в самой ранней программной работе Алексея Борового были обозначены как величие анархического идеала, так и крайняя неудовлетворительность философских и научных построений классического (прежде всего кропоткинского) анархизма. Торжественно возглашая: «Из всех формул, в которые страдающее, мыслящее и мечтающее человечество облекло свои страстные искания общественного идеала, – анархизм, несомненно, является наиболее возвышенной и наиболее полно отвечающей на запросы пытливой человеческой мысли. Наиболее возвышенной, говорю я, потому что центральной идеей анархизма является конечное освобождение личности», Алексей Алексеевич честно признавал: «Критическая работа, исполненная анархизмом, колоссальна. (…) Но рядом с этой грандиозно поставленной задачей еще более бросается в глаза убогое нищенство тех средств, которыми пытался он провести свою программу в жизнь».
А в книге 1918 года Алексей Боровой уточняет основные моменты своей самокритики анархической философии: «Чрезмерная идеализация творческой силы «масс», доходящая до настоящего фетишизма, представляет тоже чрезвычайно уязвимый пункт историко-философских построений анархизма», тогда как «в основе всякого творческого процесса лежит индивидуальная энергия». Боровой справедливо упрекал Кропоткина: «Он, как натуралист, должен был бы искать причины, почему история любого человеческого общежития, начав со „свободы“, кончает неизбежно „Государством-смертью“… Он почти не изучает или не интересуется процессом внутреннего разложения тех общежитий, которые представляются ему если не идеальными, то наиболее целесообразными». Но: «В отдельных догосударственных формах мы найдем ту же способность убивать свободную личность и свободное творчество, как и в современном государстве. (…) Общество истинно свободных людей не может породить рабства, истинно свободная коммуна не привела бы к рабовладельческому государству». Такой сверхоптимистический взгляд прямо вытекал из просветительского убеждения Кропоткина в том, что человек – лишь часть природы и общества (которое является также частью природы), а значит, между личностью, обществом и природой не должно быть неустранимых противоречий и вечных конфликтов; тогда как все существующие противоречия вызваны лишь противоестественностью существующего социального устройства и гипертрофированным эгоизмом личности, испорченной буржуазно-государственным воспитанием и средой. Отсутствовало понимание специфики, глубины, трагизма, неповторимого своеобразия и исключительной важности человеческой личности, которая представлялась Кропоткину то ли деталью общества, то ли животным среди животных, и была затеряна и растворена в биологическом и социальном мире – подлинном центре научных и философских интересов великого анархиста. Боровым оспаривалась присущая Кропоткину просветительская вера во всемогущество социальных преобразований, обожествление благой и всемогущей творческой роли народных масс и идеализация первобытного состояния общества. Как нетрудно заметить, здесь Боровой не просто оспаривал отдельные научные – исторические, социологические, этнографические – тезисы Кропоткина, но существенно преображал акценты и постулаты анархической философии, с одной стороны, выдвигая в центр личность в ее противостоянии не только государству, но и обществу, а с другой – стремясь к большему реализму и глубине понимания исторических и социальных процессов и учитывая идейную и психологическую атмосферу катастрофической эпохи. Тем самым под анархические идеи подводился более адекватный их либертарному духу и более основательный фундамент, и они из плоской, неоправданно оптимистической финалистской «утопии», «программы» или даже «идеологии» становились многомерным, глубоким, продуманным и философски обоснованным мировоззрением.
Поделиться книгой: