Помоги проекту - поделись книгой:
Она могла купаться даже тогда, когда другие поеживались на берегу в шерстяных свитерах, легко бороздя своим сильным телом холодную воду. «Ну, Ларка, ты даешь!» — таращила я на нее глаза… И снова вспоминала легкость, с которой она таскала неподъемные сумки или умела по-деревенски проворно выскрести добела дощатый пол в избе. В ее доме пахло чистотой и пирогами, а то и жареными гусями — «гусиками», как их любовно называла Лариса, всегда любившая выпить и закусить.
Атмосфера такого дома, где «водились еще и денежки», воссоздана в эпизоде «Зеркала», когда Мать понесла продавать сережки. Вот откуда, наверное, из голодного детства, это подсознательное тяготение к такого рода уюту, вожделенному достатку, в котором было унижено достоинство босоногого, покрытого вечными цыпками, недоедающего мальчишки с его строгой, достойной, интеллигентной мамой. Казалось, что именно Лариса гарантировала ту самую защищенность, которой, видимо, так не хватало нервному, рефлексирующему Тарковскому. Как глубоко я понимаю его, потому что я сама на себе испытала ее притягательную силу, тоже замешанную на уверенности, что ею все будет сделано и организовано каким-то наилучшим доступным только ей одной способом.
Не знаю, что думал себе Андрей прежде, когда женился на своей сокурснице Ирме Рауш, как я уже заметила, женщине интеллектуальной, с амбициями совершенно другого рода. Я слышала, что она пользовалась большим успехом в институте, и Андрей добивался ее тогда с немалым трудом. Надо при этом заметить, что они поженились и начинали свой общий путь вместе, когда Андрею еще только предстояло стать знаменитым Тарковским, то есть в их браке не было расчета.
Очень смешно, но Лариса уверяла, что ее любовь к Андрею так бескорыстна; «Ах, Олька, какая мне разница, кто он… даже лучше, если бы он был дворником… было бы проще, и он, действительно, принадлежал бы только мне… без этой бесконечной борьбы». Ах, бедная Лариса!
Когда я узнала Тарковского, он был уже рядом с ней, отбегая на поводке разной длины. При этом он исповедовал благоговейное отношение к женщине, способной отказаться от самой себя ради своего мужа и семьи. Лариса прекрасно умела вписаться в этот образ, сотканный ею для дураков вроде нас, любителей провинциальной сцены. Этакая кроткая, смиренная, всепрощающая хранительница семейного очага. Все остальное как будто бы побоку, объявленное самим Тарковским от лукавого. Эволюцию именно этой идеи, пережитой вместе с Ларисой и олицетворявшей, по его «придумке», только безраздельную и бескорыстную любовь, хранят его фильмы.
Так или иначе, нравится это нам или нет, но недюжинным женским чутьем Лариса точно ухватила, поддержала и развила то, что Андрею было нужно, точно следуя во имя его завоевания, предначертанному ей образу. Ясно одно, что, будучи большим художником, Андрей был негодным психологом, не замечая всех тех «переборов» и «нажимов», которые почему-то сразу были определены моим отцом, как нестерпимая «фальшь»…
Сурков недоумевал только по другому поводу: «почему Ларисе понадобился именно Тарковский, а не какой-нибудь генерал-полковник?» Хотя кое-какие дополнительные соображения у него возникали по этому поводу, но об этом тоже позже. А пока Лариса полностью вписывалась в созданный Андреем образ русской женщины. Она окружила его повышенным вниманием, и все мы радостно не подыгрывали, а искренне, на полной выкладке, плясали под ее дудку.
Они так возвышено продолжали всегда называть друг друга только на «вы». А когда она называла его «Андрюшей» или «Андрюшенькой», то Андрей вторил ей не только «Ларисой, Ларочкой», но, глядишь, и «Ларисой Павловной»… Ну, чем вам не Гоголь? Только последние годы в Италии у него несколько раз проскользнуло «ты» в обращении к жене…
Хотя можно, конечно, объяснить «вы» без насмешки и иначе. «Вы», наверное, вошло у них в обращение поначалу еще со съемочной площадки, когда отношения приходилось скрывать. Но потом сохранившееся «вы» создавало определенную дистанцию, дополнительный пиетет, некоторую старомодную церемонность. Так что хоть круть-верть, хоть верть-круть, но «всякая форма содержательна» — надобно только это содержание ухватить!
Правда состоит в том, что вся последующая жизнь Ларисы с Тарковским никогда не стала взаимоотношением двух равных партнеров, хотя положения их менялись. Уже тогда в деревне мы ожидали вместе с Ларисой приезда не просто самого горячего ее возлюбленного, но «господина».
Сейчас я даже не могу вообразить Тарковского без Ларисы. Однако, мне кажется, что без нее он был бы во многом другим, другой была бы биография и совершенно другими были бы его фильмы. Можно проследить, как вписывалось в них все, что было связано с Ларисой. Но никому неизвестно: то ли вылепила она его именно таким по случайному стечению обстоятельств, то ли на самом деле он нашел в ней на самом деле предназначенную ему изначала свою собственную судьбу? Мне тем более трудно судить, так как будучи другом семьи, я наблюдала его в разных ситуациях, но всегда, как говорится, на их территории, то есть в кругу домашних и близких. Мне известны, конечно, некоторые перманентно повторявшиеся периоды его более или менее длительных «исходов» из семьи, но всегда только в Ларисиной интерпретации…
Всякое простое человеческое проявление Тарковского, не осененное печатью его гениальности, навсегда оставалось в памяти. Вот один смешной случай такого рода.
Как я уже заметила выше, Сережа Найденов, молодой племянник Ларисы Павловны, влюбился в меня в то лето пускай не на берегу «колдовского озера», но на берегу ставшей для всех нас «колдовской» реки Пары. Дело близилось уже к моему отъезду из Авдотьинки, когда, подавшись, наконец, общей «колдовской» атмосфере, в которой было «столько любви», мы с Сережей тоже, выйдя с верандочки Тарковских далеко за полночь и позабыв о моей несостоявшейся московской любви, присели на завалинку у спящего дома тети Сани, да и процеловались с ним, не мудрствуя более лукаво, от души и до рассвета…
Но, каков был мой ужас, когда, проснувшись утром и поглядев на себя в мутное зеркало, украшавшее горницу, я увидела, что вся моя шея, точно ожерельем, украшена… синяками! Тут уж нам, молодым да неопытным, было и впрямь не до шуток. И кого же было посвятить в это несчастье, да еще накануне моего отъезда, как не Ларису? Не Андрея же обременять такой «стыдобой». Но неожиданно для меня совет старейшин, представленный все-таки Ларисой с Андреем, постановил, что все не так страшно, и паника отменяется: отъезд в Москву следует отложить на несколько дней и как можно быстрее отыскать для меня «свинцовую примочку», которая поможет поскорее скрыть следы «преступления».
Помню, что Сережа безрезультатно обегал все окрестные деревушки, но за чертовым зельем нам с Ларисой пришлось ехать в итоге чуть ли не в Шилово. И когда, наконец, оно было торжественно доставлено в нашу деревенскую глушь из районного центра, то Андрей с неожиданной и льстящей мне истовостью собственноручно принялся за мое излечение.
Из горницы были изгнаны все дети и посторонние. Меня водрузили на табурет перед тем же зеркалом, перед которым я опознала свой позор, и Андрей, оттягивая марлевую повязку, призванную свидетельствовать общественности, что меня настигла злополучная ангина, не дрогнувшей рукой начал заливать' за нее леденящее зелье. Я верещала от колющего холода, но Андрей был неумолим. А когда процедура была завершена, то, посмеиваясь, но с осознанием чрезвычайной важности предпринятых действий, он многозначительно заключил, очевидно, в воспитательных целях: «Ну, вот! Следующий раз будешь знать, как целоваться!» Напутствию этому я постаралась следовать всю свою последующую жизнь…
Так жаль, но мне никогда более не довелось побывать в Ав-дотьинке, в доме тети Сани, хотя много раз, направляясь потом в Мясное, где Тарковские позднее купили и отстроили себе деревенский дом, мы проезжали мимо знакомого поворота, не сворачивая. Родственные отношения были прерваны после того, как Лариса безуспешно попыталась отсудить у тети Сани дом, когда-то принадлежавший их общим предкам. Это было так странно: тетя Саня и дядя Коля, простые крестьяне, не выезжая, ухаживали за этим домом всю свою жизнь… Вот как запросто и неожиданно могли вызревать в практической жизни не слишком возвышенные идеи…
Настойчивая мысль заиметь свой собственный дом в деревне, который, конечно же, должен был утешать — понятно, Андрея — возникла у новобрачных сразу же после бракосочетания, правда, замешанная сразу на вышеизложенной неблаговидности. Как поэтично рассказано о появлении такого дома в «Жертвоприношении», как точно реконструирован он в «Ностальгии» с разного рода вполне лирическими задачами Автора… Иное не задержалось в поэтической душе…
Надо сказать, что до семейной егоркинской распри в Авдотьинке еще раз успели побывать как сама Лариса, так и тот же Сережа Найденов, ставший вскоре моим первым мужем. Следующим летом он писал мне оттуда письмо в Гуль-рипши, поселок под Сухуми, куда я поехала отдыхать без него, со своими друзьями-студентами. Девушкой я была несоответствующей образу Тарковского, весьма «современной», этакой «независимой» эмансипанткой, полагавшей, что супруги для крепости их отношений должны, по крайней мере, отдыхать отдельно. Сережа без особого энтузиазма согласился с моим очередным «прибабахом». К тому же я, наглая девка, требовала еще от него «длинных» и выразительных писем, одно из которых я привожу здесь, чтобы воскресить еще раз питавшую всех нас удивительную атмосферу того незабываемого лета:
Олюшк, милый!
А сейчас я уже в Авдотьинке. И уже искупался. Сегодня буду пить за двоих (конечно, молоко) и все время вспоминаю и буду вспоминать мою Сурковую массу, которую я люблю больше, чем она подозревает… Я сидел на нашем островке. Легкий ветерок дышал на меня деревенским запахом, солнце, висящее в зените, горячо подогревало мою голову… Жарко… И все это: и солнце, и ветерок, и вонючка (
Надрывались из последних сил уже охрипшие петухи, солнце не успевало еще слизнуть с листьев сочную росу, как появлялась она, «моя», как я ее называл, Ольга. В красивых белых туфельках, в изящном желтом с полоской сарафане она шла, стройная и грациозная, молодая и чистая, шла и бережно прижимала к себе «Анну Каренину». Иногда она пела нежным и покойным голосом. Во мне все трепетало, я уже не слушал осипших петухов, я слышал и видел только ее.
Такой я ее и запомнил: юной и прекрасной, как первый луч солнца. Такой она и была. Такой я ее любил.
Милый шуточный пафос снимал постскриптум:
P. S. А дурацкое и длинное письмо я все-таки сумел написать. Ну, Олюшка!
В другом письме, среди всего прочего, Сережа сообщал мне о Ларисе:
Вообще эта поездка в Авдотьинку была очень удачной. Тетка там вся в ожиданиях и волнениях. Делает гимнастику, загар, массаж — в общем блюдет фигуру к приезду Андрюши. Собирается тебе писать, но не думаю, чтобы собралась.
Письмо Лара, конечно, не собралась мне написать, но еще одно письмо Сережи позволяет вспомнить, как тщательно готовилась она всякий раз к любому приезду или просто визиту Тарковского: эти бесконечные маски на лицо, замазанное то клубникой, то огурцами. Окаменевшее, как у сфинкса, в попытках сохранить свежесть и уберечь от морщин. Видится, как не выдерживая статичную маску, она сначала пытается скорее жестами урезонить мою болтовню, а потом не выдерживает и смеется в ущерб генеральному плану… И вечно худеет, потому что «диета» все время срывается «обжираловкой»…
Сестра Ларисы, моя бывшая свекровь Тосенька, вторит Сережиному письму:
О том, какие дела в деревне, Сережа, наверное, написал. Андрей собирается поехать туда, Марка ждет его, можешь себе представить как.
В то же лето Сережа переслал мне «донесение» другого рода:
Вчера на студии встретился с Андреем. Он мотается между Кишиневым и Москвой. Там у него сдается картина и выглядит он в самом деле очень замотанным. Он собирается после 17-ого в Авдотьинку. Просил передавать тебе привет в первом же письме…
Очевидно, на «Молдова-фильм» сдавалась уже упоминавшаяся мною картина А. Гордона «Сергей Лазо», в работе над которой принимал, как я уже писала выше, некоторое участие сам Тарковский, а потому и мотался тогда между Кишиневым и Москвой. А недавно я прочитала в воспоминаниях Гордона, что уже тогда к нему приезжала туда не Лариса, а иная «молодая женщина, которая была с ним все время, пока он жил в Кишиневе»… Вот, как! Что же заставляло его все-таки вновь и вновь возвращаться к Ларисе?
А теперь попробуем восстановить события, присходившие между летом 66-го и летом 67-го года, пожалуй, самого восторженного и безоблачного периода моих отношений, прежде всего, с Ларисой Павловной, косвенно определявшей мои взаимоотношения с самим Тарковским.
Все мы, московские жители, вернулись из Авдотьинки в свои городские обители. И восторженное отношение всего нашего семейства, а, главное, моего отца к «Андрею Рублеву», выразившееся в его целенаправленных действиях, определили «эру» бурного сближения Тарковского с нашим домом — постепенно они вместе с Ларисой стаж у нас прямо-таки завсегдатаями. А поскольку чаще они приходили вместе, то моему отцу пришлось смириться с Ларисой. Реже, когда отец бывал дома, Андрей приходил один. И сам он бывал всегда скрупулезно точен во времени. Чего никак нельзя было сказать о Ларисе. Это, как правило, создавало между ними при каждым совместном визите соответствующий градус по напряженности. Но даже, появляясь вместе и прежде чем воссоединиться за общим столом, Андрей обычно удалялся поговорить с Сурковым один на один, видимо, об общей ситуации вокруг картины и о возможной дальнейшей стратегии и тактике…
Иногда Андрей с Ларисой заваливались к нам просто так и в его отсутствие, посидеть да потрепаться на кухне в уюте и тепле, которые грели всех нас…
Надо сказать, что моя мама — «Липа», как ее величал Тарковский просто по имени и с которой они очень скоро перешли на «ты» — обожала Андрея и с радостью всякий раз «метала на стол» все самое вкусненькое… Особой страстью Андрея был угорь, которым она изо всех сил старалась его полакомить, если заранее знала о предстоящей встрече. Она вообще всегда очень хорошо готовила и была прекрасной хозяйкой. Андрей это ценил, громко восхищаясь «домом», который создала мама в нашей небольшой тогда двухкомнатной квартирке на Ломоносовском. «Вот, Лариса Павловна, учитесь!» — любил бросить Андрей то ли в шутку, то ли с внутренней «подначкой», это был тот редкий выпад, который ему дозволялся и которого Лариса не замечала, кротко соглашаясь всегда: «Да-да, Андрюша, я всегда учусь у Липочки»…
Отношения Ларисы с Андреем переживали все то же долгое и мучительное становление, продлившееся практически всю жизнь. Брака Лариса добилась с большим трудом, заверив однажды Андрея, что аборты врач больше делать не берется, а потому этому ребенку суждено появиться на свет. Так что не очень торжественное заключение брака свершилось лишь после рождения сына, названного в честь собственного отца Андреем. А тогда еще они с трудом и «перебоями» притирались друг к другу, точнее Лариса приучала и приспосабливала Андрея к себе с переменным успехом.
Жила она тогда со своей Лялькой и мамой у сестры То-сеньки тоже в двухкомнатной квартире — точно такой же, как у нас — но на Звездном бульваре, прямо за кинотеатром «Космос». Смешные знаки времени: во дворе нашего дома был кинотеатр «Прогресс» — так что путь определялся прямо-таки в Космос силами Прогресса! Кроме Ларисы, Ляли, Тоси и Анны Семеновны в той же квартире ютились еще два Тосиных сына, то есть Сережа и Алеша…
У Анны Семеновны с Ларисой была какая-то таинственная собственная жилплощадь: две смежные комнаты в коммуналке в Орлово-Давыдовском переулке, где еще одну комнату занимала одинокая тяжелобольная соседка. Комнаты эти то ли пустовали, то ли сдавались в ожидании, пока соседка не покинет этот лучший из миров, чтобы квартиру можно было постараться занять полностью… А пока все существовали в родственной тесноте да, как казалось до поры до времени, не в обиде…
Надо сказать, что Лариса царила в своем родовом гнезде и держала всех в состоянии затянувшегося и очень напряженного ожидания развязки своих взаимоотношений с Тарковским. Трудно было предположить, чего можно было ожидать от нашего Гения каждое следующее мгновение. Он жил довольно разгульной жизнью, хотя еще не развелся, и Лариса всякий раз яростно и методично пыталась выяснить места его пребывания. Агентурные связи были раскинуты ею повсеместно: через друзей Андрея, их жен и возлюбленных. Семья окружала ее сочувствием и пониманием. Молчаливая и наблюдательная Анна Семеновна, которую все очень любили и уважали, время от времени тяжело и глубоко вздыхала, склонившись над шитьем, в домашнем халате, в сильно увеличивающих круглых очках… Иногда она вопрошала, обращаясь ко мне: «Не понимаю, Оль, и что она нашла в этом кузнечике?», усмехаясь, на мой вопрос: «Да… Я его кузнечиком называю.» И снова утыкалась в шитье. Настанет время, когда Андрей за свое непослушание будет просить прощение, встав на колени — конечно, по собственному почину — не у Ларисы, а у Анны Семеновны, которую он боготворил.
Еще бы, он уходил в длительные и непредсказуемые загулы: то к друзьям, то, наверное, к своей законной жене, но неизменно возвращался «отмокать» к Ларисе, на Звездный бульвар, где его всякий раз снова нежно опекали… Иногда Лариса его отслеживала, иногда он, сильно «набравшись», звонил ей сам с просьбой его забрать… Ситуация была шаткой и с самого начала не обещала сколько-нибудь стабильного, спокойного будущего. Но Лариса была неуемна, и ничто не могло ее смутить. Больше всего на свете она боялась потерять Андрея и, казалось, была готова ради него на все. Так что будущее счастье изначально выстраивалось на вулканической почве: скучать было некогда…
С течением времени я, увы, все более ясно осознавала, что Лариса не только не простила Андрею ни одного из унижений, которым он ее подвергал, но пыталась потом не без мстительного удовольствия вернуть ему все обратно сторицей. Но об этом дальше, дальше.
Отвечаю теперь с некоторым опозданием на раздражавшую меня когда-то дежурную шутку моего отца: «Олька, а почему все-таки не генерал? Посмотри, ведь она типичная генеральша! Зачем ей непременно понадобился Андрей?» Рассеиваю его недоумение в образном смысле ссылкой на «Наполеона в юбке города Мардасова», а в бытовом смысле настаиваю, что Ларисой владела та просто меркантильная, но глобальная идея — «войти в историю» даже не просто рядом с Андреем, но, как минимум, его определяющей путеводной Звездой.
Однажды отец, задумавшись в очередной раз после визита к ним Тарковских, резюмировал вдруг свои размышления о Ларисе: «Мне совершенно ясно, что она к нему приставлена»…
В Италии я иногда вспоминала и эти его слова…
Внешне, как говорят в России, Андрей с Ларисой «не подходили друг другу»: хрупкий Андрей терялся на фоне Ларисиной крупности. Она казалась выше Андрея, тем более на высоких каблуках и в шляпе, которые она очень любила. Тогда Андрей выглядел рядом с ней вовсе мальчиком. Я никогда не узнала ее возраст — он менялся — но она была старше меня и выглядела всегда старше Андрея. А туалеты, манера держаться рознили их тем более — будто они были с разных грядок. Породистый, всегда элегантный Тарковский смотрелся странновато рядом со своей спутницей, особенно, когда она была «при параде»: косметика, прическа, туалеты. Всего было слишком много, и все было другого свойства… Действительно, типичная жена военного…
Возникало ощущение, что он ее стесняется, то ли давая ей это понять намеками, то ли манкируя совместными визитами. Во всяком случае, Лариса это замечала тоже, угрюмо рассчитывая с ним расквитаться.
Первой жертвой Ларисиных козней пал Лева Качерян, которого я уже не успела увидеть. Второй важной и долго еще продержавшейся мишенью на моей памяти стал Артур Макаров, приемный сын С. Герасимова и Т. Макаровой. Андрей без преувеличения боготворил его, называя исключительно «Арчиком», в то время как Лариса рисовала его мне подлинным исчадием ада. Она рассказывала, что его содержат какие-то проститутки, одна из которых стала его женой, о садомазохистском поведении. «Ты не представляешь, что он вытворяет со своей Милкой, как он ее лупит, как он ей изменяет. Трясет, как Сидорову козу — рассказывала мне Лариса. — А Андрей так хочет ему понравиться и демонстрирует ему свою силу. Ко мне он там обращается вообще, как к собаке, демонстративно командуя: „К ноге“! И я ползу к нему»…
Такие рассказы, конечно, приводили в смятение мою неокрепшую душу. Все это очень трудно укладывалось в голове молодой девушки, открытой новым веяниям свободы, но не слишком подготовленной к такого рода играм. Арчик всегда рисовался ею в образе уголовника, на которого, честно говоря, я поглядывала с опаской, когда он еще появлялся вместе с Андреем на Звездном бульваре. От
Лицо Арчика было, действительно, очень мало симпатичным, а в отношениях с Андреем, как помнится, он вел себя очень уверено. Впрочем, о чем я сама могла судить непредвзято, если при Ларисе любые панибратские отношения с Андреем казались мне странно неуместными? Ее рассказы всякий раз снова вызывали мое недоумение: «Представь себе, что, когда Артур приезжал на съемки „Рублева“, то Андрей просто трепетал от восторга — „Арчик приехал! Арчик приехал!“ — и бежал со всех ног, чтобы тащить ему чемодан, а?» Но почему все-таки «наш» Андрей трепетал перед ним, таким противным, но таким мужественным? Что таилось за этой привязанностью?
Нет-нет, в то время я безоговорочно верила всем Ларисиным опасениям и характеристикам — представляла Андрея, кумира и надежду нашего кинематографа, окруженным кольцом видимых и невидимых нам злостных врагов. Как я сочувствовала ее праведной борьбе во спасение нашего Маэстро! Кто же, если не она? Ну, прямо-таки, если бы не было врага, то его надо было бы выдумать… Не оставлять же его в сомнительных руках этого мачо?..
Подумать только, что именно эта женщина, поначалу безропотно подползавшая к Андрею по команде «к ноге», до такой степени определила его жизнь и судьбу! Как бы он все-таки выглядел с другой женщиной? А, может быть, другом? Во всяком случае симптоматично, что Андрей замысливал потом сценарий о патологически лживой женщине, которую герой убивает, не в силах более выносить. Именно Ларисиным «фантазиям» не было предела… Но он им несомненно подчинялся. Почему? Создавая при этом образы либо чистой женственности, сходной с материнской и на замаранной плотским, либо женской нечистоплотности, марающей мужчину, как в «Ностальгии» или «Жертвоприношении». Какие демоны владели душой Тарковского, когда согласно Ларисиной идее, он подтверждал в своем дневнике: «Мне кажется, что Артура М.
Возвращаясь теперь к сюжету собственной жизни, зимой 1966–1967-го года, обожая по-прежнему Ларису с Андреем, я совершенно неожиданно для себя вдруг согласилась стать женой Ларисиного племянника Сережи. Думаю теперь, тоже — по ее сценарному замыслу…
Вот как случилось это знаменательное событие. Папа был в командировке, кажется, на Кубе, а к нам на Ломоносовский нагрянули Андрей, Лариса и Сережа, несомненно любивший меня. (После Авдотьинки мы, конечно, много встречались и у них дома, и у нас на даче, куда, как помнится, Сережа приезжал порою без предупреждения, романтично ожидая моего пробуждения на садовой скамейке, что было очень мило.) А тогда все мы сидели на кухне с моей мамой, болтали наперебой и «клюкали» водочку от души. Мы будто парили все вместе в атмосфере теплой всепроницающей любви. Во всяком случае, мне так казалось. И на этой волне мы с Сережей в какой-то момент удалились «на танец» из кухни в большую комнату. Судя по дальнейшим событиям я, очевидно, чувствовала себя слишком прекрасно, преисполненная каким-то общим неземным счастьем. И тут я услышала прямо-таки, как в чеховском рассказе, «я люблю вас, Юленька», когда Сережа прошептал-прошелестел мне на ухо: «ну, когда же ты выйдешь за меня замуж?» А я, не задумываясь, ответила ему: «завтра!»
Сережа, отчасти ошарашенный этим несколько неожиданным ответом, переспросил меня неуверенно: «Так мы можем сейчас пойти к ним и объявить о нашем решении?» «Ну, конечно, — заявила я. — Почему же нет?» Это все было так радостно и так естественно: вот так, прямо сейчас и вдруг, всем нам стать родственниками. Меня несло тогда по жизни на воздушной подушке: а к своему будущему мужу я относилась безответственно, легкомысленно и инфантильно, не желая его, конечно, обманывать. Сережа любил меня, и мне показалось, что, может быть, я тоже уже его люблю или полюблю, в конце концов — какая разница? Все это было так славно, слаженно, ну здорово!
Свадьбу играли у нас дома. Жили мы, как говорится, всегда в достатке, но небогато, в той же самой двухкомнатной квартире. О собственной квартире нам с Сережей тогда не приходилось даже мечтать. Мы были студентами, и я полагала, что будем теперь жить у моих родителей. Какое там…
Лариса имела на это свою собственную, неожиданную, несколько экзальтированную, но очень тронувшую меня точку зрения: «Нет, мы все так любим Ольгу с Сережей. Мы их ни за что не отпустим. Они будут жить у нас, на Звездном, и
Мои родители удивились, но в полемику не вступали. ВГИК, где я училась, находился в двух шагах от Сережиного дома, и мы решили, что при такой безоглядной любви моих новых родственников, мы можем осчастливить их своим присутствием в учебные дни, а на выходные и каникулы будем перебираться к моим папеньке с маменькой.
Прежде чем переходить к завершающим событиям этой главы, должна рассказать еще одну довольно примечательную историю, случившуюся на нашей свадьбе с тетушкой моего мужа. Андрея на этой свадьбе не было, но Лариса, конечно, освещала собой этот праздник, на котором было множество моих друзей. В том числе был тогдашний студент режиссерского факультета, учившийся на одном курсе с Рустамом Хамдамовым или Ираклием Кварикадзе, Сосо Чхеидзе. Прелестный, милый, красивый да еще глубоко интеллигентный молодой человек. И Лариса завязала с ним первый бешеный роман, случившийся на моих глазах.
Надо сказать, что Андрей, при всей моей любви к нему, так мучил Ларису, так очевидно изменял ей, болтаясь неизвестно где, что ее намерение «оторваться» с Сосо показалось мне вполне естественным. В конце концов человеческие силы не беспредельны, и Лариса тоже имеет право на отдых в своей неустанной борьбе за него.
Зная их жизнь, мне было особенно смешно читать описание Ларисой в 1995 году своего первого свидания с Андреем и краткую историю их любви: «Мы познакомились на картине „Андрей Рублев“. Мне было двадцать четыре (??? — О. С.). Ему тридцать. Я сидела в кабинете директора фильма Тамары Огородниковой. Вошел он. Я не знала, что это Тарковский. Увидела очень красивого, элегантно одетого, блистательного человека… Я и сейчас его люблю. Господь подарил мне это счастье — любовь. Я не могла без него жить. Он не мог жить без меня. Казалось, так будет вечно… Для меня он не умер. Есть жизнь и после смерти».
Свят-свят-свят, — неожиданно перекрестилась я. — Неужели и Там не оставит она его в покое? Но потом засмеялась. Не судья же я им в конце концов, а лишь невольный свидетель и соучастник…
А тогда Лариса здорово влюбилась в Сосо, исчезая с ним в отсутствие Андрея на несколько дней. Однажды Андрей вернулся на Звездный из какой-то поездки. Мы вчетвером, то есть он, Лариса, Сережа и я были приглашены уже на следующую свадьбу к Фариде и Эдику Володарским. Ларисы на месте не оказалось. Андрей, ничего не понимая, метался по квартире, и, наконец, мы выехали с ним на свадьбу вдвоем (Сереже нужно было сдавать в свой институт какой-то срочный проект). Я знала, конечно, где или точнее с кем находится Лариса, но, понятно, молчала, не представляя себе грядущей развязки.
Но каково же было мое удивление, отличное по своему характеру от удивления Андрея, когда, войдя в крошечную квартирку, которую снимали тогда Володарские в занюханом районе, мы обнаружили там… и Ларису, устремившую нежный взор на Андрея. А он заорал, выпучив глаза от удивления: «Лариса! Где вы были?» Но за нее, оскорбленную Андреем невинность, наперебой стали отвечать Эдик с Фаридой, благодаря за ту беспримерную помощь, которую Лариса оказывала им в организации стола. Пристыженному Андрею пришлось постепенно успокоиться и извиниться: «Ну, Лариса, ведь я ничего не знал… Могли бы мне, между прочим, позвонить… Ну, вот видите, какая вы все-таки умница»… Последнее повторялось им многократно во множественности эпитетов — «добрая, щедрая, готовая прийти на помощь»…
Таким было начало пира, завершившегося моим бесславным поражением на поле алкогольной битвы. Я была сражена чрезмерным возлиянием, и Андрей снова, как и в Авдотьинке, но уже на правах родственника взял дело моего физического восстановления в свои творческие руки. Было смешно…
Народа на свадьбу набилось, конечно, немерено — так что свадебный стол был организован из дверей, снятых с петель. Таким образом, ванная комната, куда потащил меня Андрей приводить в чувство перед дорогой к законному супругу, оказалась незащищенной от внешнего мира, гудящего праздником. Дверь соорудил сокурсник Сосо и наш близкий друг Гена Иванов, который рыцарски держал чье-то пальто, растянув его в дверном проеме. А Андрей потребовал чтобы я, сняв какую-то кофточку, наклонилась над ванной, и он поливал меня под мой дикий вой контрастным душем, уговаривая потерпеть и обещая полное исцеление: вот так, вот так! У-у-уф!
Лариса, потом понятно, неоднократно рассказывала мне, как безумно любил ее Сосо, предлагая немедленно выйти замуж. Как он купил ей какой-то милейший халатик и домашние тапочки, как он ухаживал за ней в отличие от Андрея, за которым — добавлю — ухаживала всегда она… Но, к ее великой тоске, могла она по-настоящему принадлежать только Андрею и ему одному… Так жалко ее было, но ведь терпели-то все во имя высшей идеи… И, спасибо хотелось сказать за ее краткий отдых благородному Сосо…
А теперь уточним, как же размещались все многочисленные жители Звездного бульвара, пока их количество не убавилось?
Маленькая комната была единогласно отдана молодоженам, то есть нам. В большой комнате жили Анна Семеновна, Тося, Алеша, Лялька и Лариса в те дни, когда не было Андрея. Если он появлялся, то ему и Ларисе постель готовилась в кухне, на полу под столом. Я настойчиво предлагала делить нашу комнату, то есть, когда появляется и ночует Андрей, то мы можем либо уходить к моим родителям, либо спать в комнате и на кухне поочередно. Но Лариса была совершенно непреклонна в своей жертвенной любви к нам.
Прекрасное было время, хотя и недолго продлившееся… Народа в той квартире было так мною, что на газовой плите постоянно стояла огромная сковородка. До сих пор думаю, что никто не умеет так вкусно жарить картошку, как моя первая свекровь Антонина Павловна, всегда доброжелательная, скромная, точно солнышко расцветавшая приветливой улыбкой каждому из нас. Мы были молоды, голодны и не слишком ретивы в домашних делах. Так и вижу, как стоя над сковородкой, она с необыкновенной ловкостью и быстротой, на весу, нарезает картофелину тонюсенькими, идеально ровными дольками, и вот они уже шипят в масле, распространяя запах уюта и тепла. А мы, каждый по очереди, кинув в прихожей тяжеленные сумки с учебниками, уже пристраиваемся за столом с краюхой хлеба и большой вилкой. Это так отличалось от дома моих родителей, тоже очень гостеприимного, но совершенно другого рода!
Андрея в этом доме ожидали всеобщая любовь и забота, которые расслабляли его, делали мягким и податливым. Атмосфера квартиры, создаваемая для него, окутывала его покоем и ощущением, что все и всё на месте — хотя и в тесноте, да не в обиде. Все свои рядом и живут для взаимного счастья. Какая замечательная, неприхотливая сказка, как мечта о простой русской жизни, цельной, не деформированной интеллигентскими рефлексиями и заскоками! Можно расслабиться и отдохнуть от суеты сует. Наверное, что-то в этом духе ощущал тогда Тарковский.
Перед моими глазами возникает одна и та же, много раз повторявшаяся сцена, когда Сережа и я, Лариса и Андрей сталкивались на Звездном бульваре.
Поздний вечер, и все постепенно укладываются спать. Андрей принял ванну и уже облачился в полосатый махровый халат, из-под которого трогательно выглядывают худые, жилистые ноги. А на голове у него пристроен носовой платок, скрученный узелками в углах — чтобы не топорщились после мытья жесткие и прямые, непослушные волосы. Под этим платком специальной конструкции рисуется резко очерченное и детски беспомощное лицо с подстриженными усиками, но все равно уже топорщащимися без присмотра. Это было всегда так мило и так по-домашнему ладно, что все мы, дружно посмеиваясь, называли его «разорившимся аристократом».
В таком виде Андрей усаживался по-турецки на постели, заботливо расстеленной Ларисой, как я уже говорила, в кухне на полу, и царственным жестом предлагал Сереже и мне тоже приземлиться пока с ними рядом. После этого он открывал томик Пушкина, Тютчева, Пастернака, а еще чаще своего отца Арсения Тарковского и снова начинались вечерние посиделки, переходящие порой в ночные бдения.
Ах, как было хорошо! Как ликовала душа и снова таяла в предощущении какого-то смутного и самого полного счастья. В такие мгновения рядом с Андреем как будто отлетало все суетное, мелкое, будничное, а душа открывалась навстречу главному и возвышенному, так щедро им расточаемому.
Так и жили мы мирно до поры, до времени, пока…
Пока однажды не пришлось мне попасть, возвратившись домой к мужу после занятий, в эпицентр какого-то скандала, как я наивно полагала поначалу, меня лично совершенно не касавшегося. Бушевала Лариса. Впрочем, «бушевала» это, наверное, неточное слово. Это были ураган и смерч, сметающие все на своем пути. Андрея не было. Сережа тихо сидел на кухне. Я пристроилась рядом с ним и поневоле наблюдала все, что вытворяла Лариса — мой ангел, мой кумир!
Я ровным счетом ничего не понимала и опасалась, что она буквально на наших глазах сходит с ума. Она металась по всей квартире с дикими воплями, а следом за ней с валокордином в руках бегали Анна Семеновна и Тося, робко пытавшаяся вразумить сестру. Из бессвязных для меня выкриков Ларисы, вроде: «мама, варенье забирать? а ложки? беру все?» — я постепенно поняла, что она, очевидно, собралась переезжать со Звездного в свою комнату на Орлово-Давыдовском, о которой к тому моменту я имела очень приблизительное представление. В ушах звучал угрожающий вопль моей любимой подруги: «ухожу из собственной квартиры!» Как так? Почему? Мне-то казалось, что все мы жили здесь «в тесноте да не в обиде», а то, что квартира, которую Лариса называла «своей», как растолковал мне потом Сережа, вообще-то принадлежала его матери, меня не очень волновало…
Меня волновала Лариса и то, что с ней происходит что-то неприлично-несуразное, ошибочное: ор, крики, вопли и какие-то чудовищные обвинения своим милым родственникам. Когда Лариса достигла уже апогея, моему пионерскому уму показалось уместным помочь ей прийти в себя и извиниться: ведь мы были такими близкими подругами, и кому, как не мне, следовало теперь оказать ей помощь, помочь прийти в себя, ей, доброй, жертвенной, безропотной и бескорыстной в своем служении не только заплутавшемуся Маэстро, но и всем нам. Непереносимые жалость и стыд за нее захлестывали меня.
Улучив мгновение, когда Лариса влетела в ванную комнату одна, я проскользнула следом за ней, полагая ее укротить, набросить узду на буйно помешанный разум: «Лариса, что ты делаешь? Ты ведешь себя ужасно». На меня уставились два яростных, белесых от злости глаза: «Да, пошла ты, наконец, отсюда на х..!»
Стоп! Кажется, на мгновение я выпала из этой реальности. Это то есть мне идти на …? Такой любимой, родной, ради счастливого бракосочетания которой живет вся семья? Но через мгновение, придя в себя, я уже попала навек, увы, в другую реальность.
Не потому, что я была такой уж чувствительной особой. Нет. Просто в этот момент рухнуло все то здание, которое я возводила в своем воображении и трепетно лелеяла два года. Я любила, я полагала себя нужной, я готова была жертвовать, а в ответ на меня дохнула ненависть, и ненависть эта была настолько откровенной, неукротимой, что дальнейшие взаимоотношения были бессмысленными.
Я предложила Сереже немедленно собирать вещи и перебираться к моим. Что удивительно — нас никто не задерживал. Более того, пока мы быстро собирались, мне предстояло удивиться еще более. Неожиданно явился Он, конечно, ничего не подозревающий, а потому все такой же любимый и ненаглядный. Лицо Ларисы, только что искаженное ненавистью, обернулось к Андрею безмятежной, послушной, лучезарной улыбкой, кротким взглядом больших голубых глаз, мягким, тихим причитанием: «Андрюшенька, вы приехали?»… Без перехода! Без мгновения передышки! Это была подлинная дьяволиада. Блестящее исполнение на браво! Бра-а-аво! Бра-а-аво!
Не помню, как мы с Сережей выкатились из дома, каким образом достойно объяснили все искренне удивленному нашим отъездом Андрею. Не помню, как добрались до моих родителей, у которых жили до нашего развода летом 1968 года.
Хотя первое время после всего случившегося я находилась в шоковом состоянии, мне казалось естественным, что Лариса, опомнившись, попробует позвонить нам с извинениями или, по крайней мере, уладить отношения. Это была еще одна греза, которой тоже не дано было осуществиться, не имевшая никакого отношения к реальности. Какая однако чрезмерная самонадеянность с моей стороны! Что в самом деле означаю я для них сама по себе, какой такой интерес для них могу представлять?
Лишь много лет спустя, уже после смерти Андрея, вспоминая с кем-то былое, я догадалась или мне помогли догадаться о причине: мой отец в тот период ушел из Госкино и еще не пришел главным редактором в «Искусство кино»! Какая пионерская близорукость моего мышления! Верно! Такая же «глупость», как то, что одной из причин его ухода была оказавшаяся невозможность защитить «Рублева», не имевшая, конечно, никакого значения. Ведь в тот момент он был совершенно не у дел! А Лариса-то бедная сделала в тот момент совершенно не ту ставку, потеряла драгоценное время — ай-ай-ай…
Впрочем, через супружество с Сережей, которого я честно старалась полюбить, мне тоже не удалось наладить «побочных» родственных контактов… Но он знает, что это не по расчету, а по молодой глупости — так что, надеюсь, простил мне необдуманное безумство, за которое мы оба расплатились в своей жизни. Я снова готова извиниться.
Итак, этот скандал обозначил конец моих первых невинных, безоблачно-лучезарных, до самого донышка искренних отношений с Ларисой Егоркиной (Кизиловой) и Андреем Тарковским. Но этот период проложил первую пограничную полосу в моей душе.
Полагая, что наши отношения прервались навсегда, я задумывалась только об одном: интересно все-таки, а как и какими словами объяснила Лариса Андрею наше внезапное исчезновение, какой «лапши навешала ему на уши», с помощью какой лжи рисовала ему мой «имидж», наконец?
Тайна сия осталась велика.
Череда компромиссов или заметки на полях
Череду компромиссов, которые предприняла я, можно назвать длинной летописью одной жизни, а можно назвать лишь краткими заметками на полях, лишь выжимками из былого, потому что жизнь гораздо объемнее любых рассуждений о ней. Мы беспомощны вместить ее целиком в самый обстоятельный рассказ, объять необъятное… Так что, сдаваясь неизбежности бездарных потерь и глупой правды, сообщу, что далее…
Жизнь потекла по руслу других проблем и забот… Без!.. Без Ларисы и без Андрея… Долго ли, коротко ли, как говорится в русских сказках… Но…
Поделиться книгой: