Дитя двух семей. Приемный ребенок в семье

В более культурном варианте просто пресекались все разговоры о родителях, все контакты с ними, и поощрялась идея забыть их, отказаться от них в своей душе, перестать считать их своими родителями, «раз они такие». Эта идея была особенно популярна при тоталитарных режимах и после них: «отречься от родителей» требовали в сталинском СССР, во время войны такой ценой приходилось иногда спасать жизнь, например, еврейским детям, а после войны в Германии отречения от родителей ждали уже от детей нацистов. У детей, особенно маленьких, не было особого выбора, и они делали, что велели, а иногда делали это осознанно, ужаснувшись преступлениям родителей или из идеологических соображений.

Последствия наступали много позже, когда, уже взрослыми, эти дети стали обращаться к психотерапевтам с жалобами на депрессию, тоску, тревогу, неспособность жить полноценной жизнью (это в Европе и в Америке стали обращаться, а в СССР просто жили и мучились). И тут начинается следующая глава этой драмы.

Дело в том, что психотерапия, выросшая из психоанализа Фрейда, в значительной степени была основана на образе «плохих» родителей. Поскольку душевные травмы чаще всего берут начало в детстве, а наносят их чаще всего родственники, довольно долго основной задачей психотерапии считалась необходимость осознать, как плохо поступили с тобой родители, выразить свою обиду и злость на них (например, прокричать им все проклятия, которые не решался произнести в детстве, или даже побить подушкой воображаемого родителя), чтобы потом их простить. Были случаи, когда это срабатывало. Это могло помочь мальчику, на которого в детстве отец кричал или мало проводил с ним времени, поглощенный карьерой, или девочке, которую мама жестко критиковала и плохо ее одевала, из-за чего беднягу дразнили сверстники. Они выражали чувства, которые не могли выразить в детстве, и потом, из своего нынешнего взрослого состояния, понимали, что маме было очень тяжело растить дочь без отца, а папа работал много не потому, что не хотел гулять с сыном, а потому, что надо было кормить большую семью. Злость уходила, обида отпускала, состояние улучшалось.

Но что было делать мальчику, отец которого расстреливал женщин и детей? Что могло утешить девочку, мать которой, испугавшись за себя и ребенка, сдала полиции семью, которая пыталась спрятаться у них в сарае, и этот сарай заперли и сожгли прямо с людьми? Что мог сказать своему никогда не виденному отцу ребенок, который появился на свет в результате изнасилования его матери? Какими словами они могли выразить свои чувства? Чем им помогло бы битье подушкой? И как они могли простить?

Концепция «плохого родителя» не могла ничем помочь в этих случаях. Как и в случаях, которые хлынули к специалистам позже, после того, как началась социальная работа с людьми, выросшими в самых неблагополучных слоях общества. Родители, которые избивали, калечили, насиловали, морили голодом – какая тут подушка? И какое прощение?

А главное – что было делать с тем невероятным, но очевидным фактом, что этих ужасных родителей дети любили? Даже если злились, даже если стыдились, все равно любили, помнили, скучали и нередко, будучи готовы их проклинать, яростно бросались на их защиту, если кто-то посторонний говорил о них плохо.

Очень постепенно специалисты начали понимать, что связь между родителем и ребенком – глубже и сильнее общественных норм, справедливости и морали. Ее нельзя просто так разорвать и отменить, если нажимом заставить ребенка перестать любить родителя, он и себя любить не сможет, и новых родителей, и своих детей. Немецкий психотерапевт Берт Хеллингер назвал это явление «прерванным движением любви».

«Принять такими, какие они есть»

«Давая детям жизнь, родители дают им не что-то такое, что им принадлежит… Вместе с жизнью они дают детям себя – такими, какие они есть. (…) Широко распространено такое мнение, будто родителям нужно сначала заслужить, чтобы дети их принимали и признавали. Это выглядит так, будто они стоят перед трибуналом, а ребенок на них смотрит и говорит: «Это мне в тебе не нравится, поэтому ты мне не отец» или: «Ты не заслуживаешь быть моей матерью». Это полное искажение действительности. Результат всегда один: дети чувствуют себя опустошенными. (…)

Только тогда ребенок может быть в ладу с самим собой и найти свою идентичность, когда он в ладу со своими родителя ми. Это значит, что он принимает их обоих такими, какие они есть. Принятие отца и матери – это процесс, который не зависит от их качеств, и это целительный процесс»[7].

Также Хеллингер выступил категорически против идеи «прощать» родителей. «Прощать» можно только сверху вниз, а ребенок всегда младше родителя, и выбор «прощать или не прощать» возлагает на него непосильную и несправедливую ношу. Все, что произошло с ребенком по вине родителей, для него – данность, за которую он как ребенок не мог нести ответственность. Все попытки «понять, почему они так поступили», осудить их или оправдать, ставят его в роль старшего, лишают опоры. Многое в подходе Хеллингера шокировало коллег и общественность, и до сих пор его метод терапии принимается неоднозначно, однако часто клиентам с самыми тяжелыми историями, которые прежде годами лечились у психоаналитиков, после его семинаров становилось лучше.

Со своей стороны, к сходным выводам пришли многие работающие в социальной сфере психологи и социальные работники. Они видели, как важна для ребенка его любовь к родителям, даже самым «плохим», к каким тяжелым последствиям приводит его вынужденный, под давлением социума или приемных родителей, отказ от этой связи. Постепенно формировался новый подход, принятый сейчас в большинстве стран, подход, признающий право ребенка на сохранение памяти и связи с любыми, даже самыми «неправильными» родителями, его право знать о них все, что касается его самого, и его право быть защищенным от осуждения его родителей другими людьми.

Потому что когда ребенок, будучи связан со своими родителями, зная, что он плоть от плоти и кровь от крови их, слышит: «Твои родители – дрянь», для него это звучит как «ты сделан из дряни». А если это говорят самые дорогие, самые близкие люди, которым он верит так, что не может сопротивляться их авторитету – его приемные родители, эти слова становятся приговором. И стоит ли удивляться, что потом он ведет себя и обращается с собой и с другими так, как и подобает дряни?

Как говорить о родителях, которые причинили столько боли?

Сегодня на всех тренингах для будущих приемных родителей, в статьях и книгах им повторяют как мантру: не говорите плохо о кровной семье ребенка, о его матери и отце, даже если они поступали ужасно.

Иногда это несложно выполнить – если ребенка забрали у родителей против их воли, если они его не обижали, если причиной разлуки с ребенком стала их болезнь или преждевременная смерть. Но бывает иначе. Как следует говорить о женщине, оставившей своего ребенка в роддоме? О родителях, которые над ребенком издевались? Как вообще о них говорить, если вас захлестывает порой чувство ненависти к этим людям?

«Ненавижу его»

Пишет приемная мама.

«Дочка у меня красавица. У нее тонкая розовая кожа, гладкая и нежная.

И вот вчера я в очередной раз зацепила глазом шрам у нее на ноге. И меня пробило вдруг так, как не пробивало еще ни разу. Я вдруг представила себе – какой там был ожог, если за 14 лет не прошел, при всей пластичности детской кожи. Какой там был ожог, если остался такой шрам.

И никто за это не ответил. Никто.

У нас можно нарочно облить семилетнего ребенка кипятком и спокойно продолжать жить дальше. Повозить лицом по асфальту, устроив сотрясение мозга, – и ничего. Ну, лишат родительских прав. И что?… Ему же лучше стало, больше денег на бухло.

Я сидела и ненавидела этого человека, которого ни разу не видела даже на фото, и уже не увижу – он умер. Я сидела и думала: если есть ад…

Впрочем, спасибо, что не сломал ей нос.

Мало людей ненавижу. А его – ненавижу.»

Приемный родитель чувствует себя загнанным в угол: говорить о кровных родителях плохо – вредить ребенку. Но как можно о ТАКОМ говорить хорошо? Или даже нейтрально?

Давайте разберемся.

Да, нельзя говорить ребенку, что его родители негодяи. Это плохо для него, это плохо для ваших отношений, потому что вы ставите ребенка перед необходимостью выбирать: сохранить верность им и разозлиться на вас, или согласиться с вами и предать своих родных. Это выбор очень мучительный и ставить в такую ситуацию ребенка жестоко.

Но многие родители считают, что им недостаточно избегать негативных оценок – они должны обязательно кровных родителей ребенка оправдать в его глазах. Придумать «приятную» версию, типа «мама тебя очень любила и поэтому оставила, чтобы ты попал в хорошую семью», или «папа просто очень уставал, поэтому тебя бил». И сами чувствуют, как фальшиво все это звучит, как неприятно это произносить. Детей такие «успокаивающие» объяснения часто очень раздражают. За желанием непременно добиться, чтобы ребенок «простил их и больше не страдал», часто стоит то самое желание по-детски зажмуриться, чтобы не видеть боли и страха, о котором мы уже говорили. И ребенок слышит в этом то, что он опять один и помощи ждать неоткуда. Более того, он просто обязан поскорее «утешиться» и «все простить», чтобы не расстраивать мамочку.

Давайте посмотрим на это честно и со всем возможным присутствием духа.

То, что случилось, – ужасно. Это трагедия. Никакого объяснения и оправдания тому, что маленькие дети пережили такое, не может быть в принципе. Поэтому не надо никого оправдывать. Оправдывать – это ведь тоже судить, а судить – дело неблагодарное. Мы не знаем и никогда не узнаем подлинных мотивов, по которым кровные родители ребенка вели себя так, как вели. И нам это не нужно, да и ему это на самом деле не нужно, даже если в какие-то моменты будет мучительно хотеться понять. Это их ответственность, их выбор, или их беда. Не наша.

Единственная правда, которую мы знаем точно – это наши чувства и чувства ребенка прямо сейчас. И вот о них можно говорить, не боясь совершить ошибку, потому что чувства – это не суждение о том, что хорошо, а что плохо.

Поэтому в ответ на признание ребенка, что его били, всегда можно сказать: «Наверное, тебе было очень больно и страшно». В ответ на вопрос: «Почему она меня бросила, как она могла?» всегда можно сказать: «Я не знаю, почему. Это очень обидно и грустно, что ты остался без мамы таким маленьким». Если вы не справляетесь с собой, если вас трясет или вы плачете, слушая ребенка, можете честно сказать ему о том, что чувствуете: «Мне так жаль, что тебе довелось пережить такое» или «Я очень зла на то, что тебе делали больно». Вы говорите о себе, это правда, и она не станет барьером между вами и ребенком. Только постарайтесь, даже испытывая сильные чувства, все равно оставаться для ребенка опорой, не «рассыпаться», не забывать, что ему-то в любом случае тяжелее и вы ему нужны.

Кстати, та же стратегия прекрасно работает, когда ребенок не вспоминает про плохое, а идеализирует кровных родителей в своих фантазиях. Например, рассказывает, как они устраивали праздники, ходили в зоопарк и пекли пироги, а вы точно знаете, что всего этого в его жизни с родителями не было. Ничего страшного. Раз ребенок фантазирует, значит ему это в данный момент нужно, это его способ обезболить свою рану, и он имеет на это право. Начав «разоблачать» фантазию и напоминать, что мама и хлебом-то его не всегда кормила, вы разрушите доверие и сделаете ребенку больно. Но не соглашаться же с заведомой ложью? Нет, соглашаться не надо. Потому что всегда есть та правда, о которой можно сказать – это правда чувств. И когда ребенок взахлеб рассказывает вам, какие вкусные его мама пекла пироги, всегда можно сказать: «Да, пироги – это здорово!», и его это абсолютно устроит.

Если бы у меня была машина времени

Часто, узнавая правду о прошлом ребенка, приемные родители испытывают острый приступ вины. Их преследуют навязчивые мысли и фантазии о том, что они могли бы сделать и как помочь, если бы знали, если бы успели, если бы почувствовали, что их (будущий их) ребенок в беде. Часто приходится слышать: «Если б у меня была машина времени!».

Тут надо быть осторожнее. Чувство вины – обратная сторона иллюзии, что от нас что-то зависит. Не чувствуем же мы вину за изменение погоды? Конечно, можно говорить о нашей, взрослых людей, общей ответственности за то, как устроен мир, в который приходят дети. Или о том, как устроена социальная работа, как выявляются семьи в кризисе, что творится в детских домах. Но это не имеет отношения к вине за случившееся с конкретным ребенком. Если такое чувство настойчиво возникает, возможно, вы не совсем свободны от иллюзии, что его судьбу можно переписать, возможно, вам не хватает мужества осознать, что прошлого не исправишь и травмы ребенка не отменишь.

А с другой стороны, машина времени у вас на самом деле есть. Это те моменты, когда ребенок, доверившись вам, регрессирует, отправляется в свое прошлое и пытается «переиграть» его на новый лад. Когда, совсем большой, просит покормить его с ложки или помочь одеться – потому что у него не было этого в раннем детстве. Когда приходит спать под бок, когда говорит детским голосом, когда виснет на вас и требует внимания. Даже когда доводит до белого каления и провоцирует, чтобы вы его ударили – на самом деле это вопрос: а ты – тоже будешь бить? Когда ужасно себя ведет и с вызовом говорит: «Ну, и отдавайте меня, я и сам уйду, не больно надо», он хочет услышать, что он ваш ребенок и вы никуда его не отдадите. Не упускайте эти бесценные моменты, эти мгновения, когда действительно возможно чудо, и травматичный опыт заменится животворящим опытом заботы и защиты.

«Возьми меня на руки!»

На консультации приемные родители рассказывают про своего сына, семилетнего Ваню. Из их рассказа картина вырисовывается невеселая: у ребенка явно сильно выраженное нарушение привязанности, он не признает взрослых авторитетом, не ищет у них защиты, не обращается за помощью, постоянно выясняет, «кто в доме хозяин», на уроке может просто встать и уйти из класса, «не слышит», когда к нему обращаются. Они очень измучены и даже подумывают, не отменить ли усыновление.

Как пример капризности и «невозможного» поведения Вани папа рассказывает такую историю. Дело было в походе, и они с Ваней как двое мужчин отправились в лес за дровами. Темнело. Набрав хвороста, они пошли напрямик, через высокие заросли. Ваня шел сзади со своим грузом, а потом вдруг встал как вкопанный и начал проситься на руки. «В семь лет! Видя, что у отца руки заняты! И там пройти-то было всего ничего! Я не мог его взять, да и что за капризы, я ему говорю: ты мужик или нет, иди сам, а он ни в какую, стоит, рыдает, как маленький – возьми меня, и все. Ну, я плюнул и ушел, он порыдал еще и приплелся, куда денется. Но зачем было все устраивать, всем настроение портить? Что за ребенок, а?».

Я слушала этот рассказ и у меня внутри все холодело, потому что всего полчаса назад, в начале беседы, я спрашивала их об истории Вани. А история эта такова, что его забрали у пьющих родителей двухлетним, после того как они вытолкнули малыша за дверь на лестничную площадку и там оставили. И он орал там один неизвестно сколько, потому что соседи, вернувшиеся с работы, нашли его уже опухшим и посиневшим от крика.

Тем вечером у папы БЫЛА машина времени, в его полном распоряжении. Все, что требовалось – бросить эти треклятые дрова, взять Ваню на руки и прижать к себе. И донести самому, на руках, к маме, к костру, в безопасное светлое место. Он мог переписать опыт, снять заклятие, и не сделал этого – занят был, воспитывал «мужика». Который теперь почему-то «не слышит», когда к нему обращаются».

Правила разминирования

Итак, ящик с болью вскрыт, тем или иным образом, раньше или позже. Как вести себя родителю?

Прежде всего, по возможности успокоиться. Как бы ни было тяжело сейчас вам, ребенку – тяжелее, и давайте сосредоточимся на том, чтобы помочь ему, а со своими чувствами разберемся позже.

Для того чтобы встретиться с травматичным воспоминанием, ребенку нужно чувство защищенности. Это бомба из боли, которая начала взрываться, и важно, чтобы осколки не разлетелись и не разрушили новую, спокойную жизнь. Поэтому работа родителя в этот момент – быть для ребенка психологической утробой, или, как говорят психологи, «контейнером», то есть выдерживать и удерживать его сильные чувства, не разрушаясь и не заряжаясь. Это звучит как что-то очень сложное, но на практике большинство людей интуитивно ведут себя именно так, столкнувшись со взрывом чьей-то боли: остаются внешне спокойны, крепко обнимают и удерживают в объятиях, говорят тихим, уверенным голосом самые простые слова, словно создают вокруг человека прочный защитный кокон.

Ребенок должен быть уверен, что любое его чувство, любое воспоминание вас не разрушит, что вы справитесь. Тогда он сможет полностью доверить вам «тылы» и встретиться со своим «демоном» лицом к лицу. Он может плакать, или злиться, или грустить, полностью отдаваясь чувствам, и знает, что вы за ним присмотрите. Если ему покажется, что вы боитесь, уклоняетесь, пытаетесь сменить тему, отвлечь, отшутиться, быстренько утешить, он может закрыться, снова запихать свою боль в коробку и отложить до лучших времен. И возможно, решит справляться уже без вашей помощи. Но, как вы понимаете, это значит, что он не будет рассчитывать на вас и во всем остальном. Поэтому, если уж процесс пошел, соберитесь с силами – и выдерживайте. Потом сможете поплакать в ванной или пойти к психологу, но сейчас на время отложите свои собственные переживания и постарайтесь полностью принадлежать ребенку.

Помните, ему не нужны от вас оправдания, версии и ложь. Если он спрашивает, а вы не знаете, – так и скажите: не знаю. Любой ваш ответ на вопрос: «А почему они?..» будет домыслом, а значит, неправдой (за редким исключением). А та правда, которая есть в вашем распоряжении всегда, – это правда чувств. Попробуйте понять, что за чувство стоит за его вопросом, назовите его и посочувствуйте. Этого достаточно.

Не ставьте цели, чтобы ребенку прямо сейчас стало легче, «отпустило», чтобы он «примирился». Это не случается за один раз, иногда после острой вспышки идет длительный процесс внутреннего осмысления, а потом опять вспышка, а потом опять тишина. Это нормально. Сколько ему надо, столько это и будет продолжаться. Лучше сейчас вы вместе пройдете пару шагов в нужную сторону, чем толкать или тащить его волоком туда, куда вам кажется правильным, а ему вовсе и не надо.

Если в опыте ребенка было насилие, ему важно услышать от вас заверения, что вы так обращаться с ним не будете. Не увязывайте это с поведением тех, кто его обижал, не противопоставляйте и никак не объясняйте, просто твердо скажите: здесь тебя никто бить не будет, у нас в семье детей не бьют. Или: я тебя никогда не оставлю, ты мой сын. Даже если он не спрашивает. Это не помешает.

Иногда дети боятся, что вы их осудите, будете их стыдиться, разлюбите после того, как узнали о них что-то страшное и неприятное. Если ребенок не спрашивает, но вам кажется, что он может этого опасаться, заверения в вашей любви никогда не будут лишними. Так же как утверждение, что дети не могут быть виноваты в том, что делают их родители, и никакое плохое поведение ребенка не может быть причиной, чтобы с ним так обходились. Скажите: «Это сделал он, а не ты. Он взрослый, ты ребенок. Ты ни в чем не виноват».

Не пугайтесь, если после вскрытия травмы ребенок на время «расклеится». Он может выглядеть изможденным, бледным, у него может подняться температура, его может тошнить, у него может болеть живот, нарушиться сон, аппетит, могут быть долгие слезы, желание что-то крушить, рвать или наоборот забиться в угол. Все это совершенно естественно и обычно длится день-два.

Создайте щадящие условия, не дергайте, по возможности будьте рядом.

Главное – не пытайтесь «это все прекратить». Возможно, вам кажется, что если еще вчера ребенок был «в порядке», прыгал и играл, а сегодня сходил к психологу (встретился с братом, получил письмо) и на нем лица нет, значит, все это ему навредило. Это не обязательно так. Когда боль выходит из души, это не очень приятный процесс (так же, как когда токсины выходят из тела). Но он необходим, и после становится легче.

Важное замечание: если то, что в результате вскрытия всплыло, очень серьезно, если речь идет не просто о плохом обращении или отвержении, а о жестокости, сексуальном насилии, угрозе жизни, обязательно обратитесь к специалисту. Есть вещи, которые лучше вспоминать не дома, а в кабинете чужой тети, откуда можно потом уйти, закрыть за собой дверь, и воспоминания останутся там, а ты вернешься в свой безопасный дом.

Пытаясь заниматься работой с тяжелыми травмами самостоятельно, приемный родитель рискует «открыть форточку между мирами», и ребенок не будет чувствовать себя спокойно в своей комнате, куда ворвались страшные воспоминания. Также о подобных воспоминаниях важно сообщить специалистам опеки: возможно, речь должна идти о судебном преследовании насильников.

А если ничего такого не происходит?

Значит ли это, что ребенок не восстанавливается от своих травм? Не доверяет вам? Или уже восстановился, незаметно?

Мы никогда не узнаем, как оно на самом деле, и конечно, не стоит ковырять чужую рану насильно. Ребенок имеет право знать о своем прошлом, но он имеет право и не знать, вернее, не думать об этом сейчас.

Если вы уверены, что в вашем отношении к прошлому ребенка нет негласного запрета говорить о нем, если ваш ребенок не боится за вас, уверен, что вы не расклеитесь, не заболеете, не исчезнете, столкнувшись с правдой и болью, если нет никаких явных симптомов, говорящих о том, что его что-то мучает, не стоит беспокоиться. Всему свое время. Когда ему будет нужно, тогда и вспомнит, а может быть, разберется с этим без вас, но благодаря тому ресурсу, который от вас получил. В конце концов, есть еще взрослые психотерапевты, к которым можно пойти и в 20 лет, и в 40.

Если дракон внутри есть, встречи с ним не миновать, раньше или позже. Задача родителя – сделать так, чтобы к моменту этой встречи ребенок получил достаточно заботы и тепла, чтобы чувствовать себя сильным и защищенным. Остальное он сделает сам.

* * *

Работая с приемными родителями, я часто вспоминаю древний миф об Орфее и Эвридике. Любимая умерла, и певец Орфей отправился за ней в царство теней, в мрачную преисподнюю. Именно эта задача стоит перед приемным родителем ребенка, пережившего страшное. Вы не сможете, оставаясь на освещенной солнцем поляне, радостно махать ему туда, в его ад: давай, иди к нам, у нас тут хорошо и весело, мы тебя ждем. Он не пойдет, у него нет сил, травма держит его крепко. Хочется вам или нет, единственный выход – пойти за ним туда. Добровольно уйти со своей прекрасной солнечной поляны и нырнуть за ним во мрак. И вывести его за руку, хотя он, как Эвридика, будет все время оборачиваться и пытаться вернуться.

Это очень тяжело. Но другого способа нет.

Зато если у вас получится, это будет поистине чудо: возрожденный к жизни ребенок. С которым вы были вместе в его боли, а значит, сможете быть вместе в радости.

Глава третья. Меж двух семей

В прошлой главе мы говорили о травмах, полученных ребенком в кровной семье. Но к счастью, дети всегда получают от своих родственников не только травмы, даже если они почти не были вместе или если совместная жизнь была очень непростой. Лишь небольшая часть детей, которые оказываются в детских домах, – отказники с рождения, и лишь несколько процентов тех, кто был отобран у родителей в связи с угрозой жизни. Большинство – дети, которые успели получить от своих кровных семей и хорошее, и плохое.

Мама стала принимать наркотики, но не сразу, до этого были пять лет совершенно нормальной жизни вместе с ней. Родители пили и плохо заботились, но была бабушка, которая любила и помогала. Ребенка забрали, потому что в семье крайняя нищета, в доме грязь и не топлено, но при этом его никогда там не обижали, и он чувствовал себя любимым, а вши его не смущали. Мама оставила младенца, но не просто так, а в поликлинике, возле кабинета детского врача, ему уже было месяца два, он был чистенький и здоровый, сладко спал – хорошо покормила, прежде чем уйти. Папа попал в тюрьму, потому что в пьяной драке покалечил человека, но пил и дрался он только вне дома, а детей любил и не обижал. У мамы шизофрения, в момент обострения она подожгла дом, и ребенка еле спасли, но в ремиссиях она была хорошей мамой, на взгляд постороннего немного странной, а для ребенка – самой лучшей и любимой.

Можно отдельно говорить о том, почему же у нас так все устроено, что родители, которые вполне могли бы сами вырастить своих детей (и хотели этого!), не смогли с ними остаться. Почему у нас так мало приютов для матерей в сложной жизненной ситуации? Ведь сегодня женщина с ребенком, оставшаяся без поддержки родных и близких, оказывается просто в безвыходном положении (размер пособия по уходу за ребенком до полутора лет даже называть стыдно, а если ей еще и жилье надо снимать, то ситуация совсем безнадежная). Почему, если в доме развалилась печка, проще забрать оттуда детей, оторвать их, ревущих и цепляющихся за мать, и отправить в детский дом, где тратить на их содержание огромные деньги, вместо того, чтобы просто помочь сложить новую печку? Почему годами не дают жилье выпускникам детских домов, а как только у них появляются дети, настойчиво советуют отдать их в дом ребенка, где «им будет хорошо»? Почему нет программ профилактики семейного неблагополучия? Ведь семья не в один день становится неблагополучной, проблемы накапливаются годами.

Множество «почему» – это огромная работа, которую еще предстоит сделать. Но пока мы имеем то, что имеем: дети теряют семьи, и им надо как-то с этим жить. Надо суметь сохранить все, что можно, чтобы несмотря ни на что вырасти и быть счастливыми.

Никто никогда не заводит детей для того, чтобы их не любить, обижать и бросать. Все хотят своим детям хорошего (за исключением очень редких патологических случаев). И уже одно это желание, этот посыл родительской любви – хочу, чтобы у тебя все было хорошо – может стать важным ресурсом для ребенка, даже если остальных ресурсов от кровной семьи ему перепало мало.

Он любит своих кровных родителей. Как же он сможет любить нас?

Чаще всего будущие приемные родители хотят одного: чтобы никаких кровных родственников, чтобы ребенок был только нашим. Малыш из дома ребенка, «в порочащих связях не замеченный», кажется им гораздо более желанным вариантом, а идея взять ребенка постарше, который помнит и любит маму, папу, брата или бабушку, пугает: если он любит их, как он полюбит нас? Если он ту семью считает своей, то кем он будет считать нас? Просто воспитателями? Временными соседями по квартире? Нет, лучше взять ребенка «без семейной истории» – думают они.

И при этом очень сильно ошибаются.

«Я с вами хочу»

Олесе было 10 лет, ее только что забрали у мамы, которая в пьяной компании выпила что-то не то и с сильным желудочным кровотечением попала в больницу. Там ее две недели пытались спасти, но она умерла. Олеся видела, как маму уносили врачи «скорой» – белую, скорчившуюся от боли.

В приюте девочка или плакала, или сидела, уставившись перед собой, и теребила что-нибудь в руках. Мама хоть и пила сильно, и гуляла, девочку любила и никогда не обижала. Естественно, Олеся слышать не хотела ни о какой другой семье – «мне никто не нужен». При этом видно было, как ей мучительно находиться в обществе посторонних людей, особенно детей, которые шумят, играют, дергают. Она забивалась в самые дальние углы, но малыши пронырливы, везде найдут. Да и жизнь в приюте идет по регламенту: то экскурсия, то общий праздник, то комиссия, то обследование. Олесю постоянно вытаскивали из ее убежищ и куда-то вели, что-то ей говорили, о чем-то спрашивали, вовлекали в игры. Сплошное мучение.

И вот одна из волонтеров, которая давно работала в этом приюте, предложила найти семью, которая возьмет Олесю хотя бы на время. Просто чтобы у девочки была своя комната и покой. А там острое горе пройдет, девочке станет легче, и можно будет подумать дальше. Сотрудники не очень верили, что из этого выйдет толк, но и не отказались категорически. И буквально через два дня девушка-волонтер рассказала об Олесе знакомой семейной паре. Те собирались брать ребенка, причем, как и многие, хотели маленького, искали, но пока ничего не выходило. Документы на руках, место для ребенка готово, но сама идея взять девочку, которая никуда идти не желает, очень любит маму и очень о ней тоскует, их озадачила. «Мы же хотим, чтобы ребенок наш был? А тут как же? Да мы вообще мальчика хотели, у нас две дочери уже, и они ждут братика» – «Ну, и будет потом у вас мальчик, а пока девочке поможете, вы же уже умеете обращаться с девочками». Они подумали, посомневались, поудивлялись сами себе и решили – почему бы и нет.

Оформили патронат. Олесе объяснили: поживешь в гостях, там будет своя комната, тихо, спокойно, а потом видно будет. Дома девочку было не слышно, она почти ни с кем не общалась, часто плакала потихоньку, но все, что велели, делала – механически, как робот. Сидела все время на краешке стула, как будто в любой момент готовилась вскочить и убежать.

Потом у нее было несколько истерик: «Я не хочу с вами, пустите меня, я только к маме хочу», «Лучше бы я тоже умерла», «Я ничего не хочу, никогда не захочу, уйдите все». Семья относилась к этому с терпением, помогала, как могла. Жалко ребенка, такое горе. Постепенно привыкали друг к другу, хотя все были уверены, что вместе ненадолго.

Тем временем про мальчика тоже разговоры шли, и вроде такой нашелся, получили направление на знакомство. Когда родители это сказали, Олеся убежала к себе, стала метаться по комнате, собирать вещи: «Вы же меня на время, пока его нет, брали. Я тогда ухожу, не буду мешать». Родители ей: «Да погоди, кто же тебя гонит, оставайся, если хочешь, все поместимся. Ты сама-то хочешь с нами жить?». Она вдохнула, глаза закрыла, как будто в воду собралась прыгать: «Да, я с вами хочу. Если вы хотите». Как потом приемная мама вспоминала: «И в этот момент мы с мужем переглянулись, и поняли – да, очень хотим. Не только из жалости. Просто она уже наша стала, как же мы без нее?».

Собственно, вот и вся история. С тех пор так и живут вместе. Никаких особых проблем и трудностей с девочкой не было. Олеся – один из самых благополучных приемных детей, которых мне доводилось встречать. Любящий, чуткий, благодарный ребенок. С той же силой и глубиной, с которой она любила кровную маму, она полюбила приемных родителей. Учится прекрасно, отличница, стихи пишет.

Кстати, мальчика в эту семью тоже взяли – маленького, из дома ребенка, без привязанностей, тот самый желанный для многих «чистый лист». И вот с ним уже они хлебнули и трудностей адаптации, и нарушений привязанности, и всего, чего можно. До сих пор не все гладко, но это уже совсем другая история.

Ребенок, который вырос с чувством любви к родителю, – это ребенок прежде всего душевно здоровый. Он знает, что такое привязанность к взрослому, что такое доверие, он готов сотрудничать, он обращается за помощью, если с чем-то не справляется. Он – ребенок, который умеет любить, а значит, сможет полюбить и новых родителей, ему есть чем, у него проработана эта «мышца души».

Отсюда, кстати, берет исток убеждение малосведущих в теме сиротства детей, что любого ребенка, потерявшего родителей, достаточно приласкать, пожалеть, «прижать к груди», и с ним все будет хорошо. На самом деле – не любого, а только того, у кого с родителями все было хорошо, он их любил и им доверял, и лишь трагедия: война, стихийное бедствие, нечастный случай, болезнь – их разлучила. Тогда, отгоревав свое, пережив естественный в такой ситуации период замкнутости, гнева, отчуждения, депрессии, ребенок снова становится открытым для создания отношений привязанности с тем взрослым, который готов заботиться о нем и защищать его. Этот процесс показан во многих прекрасных фильмах и книгах, которые неизменно заканчиваются трогательным хэппи-эндом: ребенок в объятиях своего нового родителя. Даже если он был сильно травмирован, даже если новая семья очень отличается от его собственной, рано или поздно глубокая программа привязанности, которая уже однажды работала в его душе, запустится вновь, и он прижмется к недавно еще чужому взрослому, ища у него поддержки и защиты.

Если же у ребенка опыта привязанности не было совсем, он часто оказывается вовсе не «чистым листом», на котором новым родителям предстоит написать новую счастливую историю. Он не понимает, он не знает, как любить, нет у него в душе места с названием «родители», он ни с кем не прошел по тропинке создания привязанности и самой ценности этих отношений не понимает. Чтобы у него «отросла» способность любить и доверять, приемным родителям иногда нужно очень много времени и бездна терпения.

Так что не бойтесь детей, которые любят и хранят верность кровным родственникам. Значит, они и вас смогут полюбить тоже, и вам будут верны от всего сердца, если, конечно, вы не будете повторять типичную ошибку, ставя ребенка перед выбором: так все-таки кто НАСТОЩИЕ, самые дорогие для тебя, правильные родители – мы или они?

Почему-то взрослым кажется совершенно естественным, что они могут любить и двоих, и пятерых, и десятерых детей, и им не нужно перестать любить первенца, чтобы «наскрести» на любовь к младшему. А ребенку в такой способности они отказывают. Любовь не подчиняется закону сохранения материи. Она как пламя свечи: от одного зажигается другое, и ни одно меньше не становится. Вот разжечь свечу, прежде не горевшую, бывает непросто.

Не рвите ему сердце

Уже много лет на тренингах для приемных родителей я провожу одно довольно простое упражнение. Приглашаю одного из участников группы на роль ребенка, а другого – на роль его кровной мамы. Я проделывала это десятки раз, и всегда повторяется одно и то же. Стоит поставить их в нескольких шагах друг от друга и сказать: «Ты – ребенок, а это – твоя кровная мама», как исполняющий роль ребенка сразу же взглядом устанавливает связь со своей «мамой». И смотрит на нее, не отрываясь.

Потом я приглашаю еще одного человека на роль приемного родителя. Если этот участник группы склонен к тому, чтобы «бороться за ребенка» с его кровными родственниками, он часто встает между ними, спиной к кровной маме, как бы заслоняя от нее ребенка. И происходит следующее: «ребенок» сразу же, даже не успев подумать, отшатывается от него всем телом и начинает тянуть шею и изгибаться, чтобы сохранить возможность смотреть на маму. Если в этот момент спросить «ребенка»: «Кто это рядом с тобой?» – он ответит примерно так: «Преграда, не знаю, какой-то человек, чего он хочет? Он мне не нужен, он мешает, он мне не нравится, пусть отойдет». Приемному родителю это, конечно, не очень приятно слышать. И я прошу его найти для себя другое место, такое, чтобы и ему, и ребенку было комфортно. Покрутившись и потоптавшись, он такое место довольно быстро находит, обычно сзади от «ребенка» или сбоку. И поразительное дело – как только приемный родитель сходит с магической линии, соединяющей ребенка с его кровной мамой, ребенок подается к нему – телом, неосознанно. Он уже не противится объятиям, разворачивается и смотрит на приемного родителя – периодически все же поглядывая на кровную маму, поддерживая с ней связь.

Все это продолжается всего несколько минут, но это упражнение показывает, как в ускоренной съемке, что происходит с привязанностями ребенка, оказавшегося «меж двух семей». Если одна привязанность стремится отменить, вытеснить другую, конкурирует с ней, ребенку плохо. Ситуация конкуренции привязанностей, когда надо выбирать, кого из близких любить, а кого отвергнуть, кому быть верным, а кого предать, – вообще одна из самых мучительных в жизни. Врагу не пожелаешь. Для ребенка же, который живет привязанностями, для которого отношения со значимыми взрослыми – это вся его жизнь, она просто непереносима. Это хорошо знакомо всем, кто работает с детьми, пострадавшими от скандальных, тяжелых разводов родителей.

Не заставляйте его выбирать. Не рвите ему сердце.

Посмотрите: ведь и вам это совсем не нужно. У вас в распоряжении все остальные 359 градусов вокруг ребенка и рядом с ним. Есть только одна линия, на которую не надо вставать никогда: линия глубинной, досознательной, кровной связи ребенка с его родными. На нее вставать не надо, потому что как только вы туда ступаете, вы из близкого, дорогого человека становитесь просто преградой. А значит, ребенок не сможет создавать прочные отношения и с вами тоже.

Человеческое сердце устроено так, что невозможно убить одно чувство, не повредив все остальные. Если один поток любви перекрыть, вся долина души постепенно превратится в болото. Если ребенку запретить любить, помнить, хранить верность его родным, он не сможет полно и глубоко полюбить и приемных родителей.

И наоборот: как часто приходилось видеть, что получив от приемных родителей «разрешение» любить кровных, то есть поддержку в своем чувстве к родным, дети становились ближе, мягче, контактнее, словно в их душах открывались шлюзы, и любовь сильными потоками разливалась по всем руслам важных для них отношений.

Заблудившийся аист, биошка и «тетя, которая тебя родила»

К сожалению, неуважение к кровным родителям ребенка, внутреннее противостояние с ними, выяснение, порой не вполне осознанное, «кто здесь настоящий», довольно распространено. Чего стоит популярное на интернет-ресурсах, объединяющих приемных родителей, пренебрежительное именование кровной мамы – «биошка» (от «биологическая мать»). «Но мы же не при ребенке, только между собой!» – говорят приемные родители. Конечно, не при ребенке. Но если говорить и писать «биошка» приятно, значит, есть пренебрежение и агрессия по отношению к этой женщине. Подумайте, зачем вам это? Что вы с ней делите? Разве вы украли ее ребенка? Насильственно присвоили? Разве вы – не настоящие?

Неуважение к кровному родителю всегда бьет по самому ребенку. Если его мать – всего лишь «био»[8], то кто тогда он сам, рожденный не женщиной, а инкубатором без души? Не дитя человеческое, а продукт некоего «биопроцесса». Как это представление о себе отразится на его самооценке, на сознании своего места в мире, на ваших взаимоотношениях?

Мы уже говорили в первой главе о том, что детям необязательно слышать наши слова. Они слышат, даже если мы просто «громко думаем». И реагируют на уважение или неуважение к их кровной семье иногда просто телепатически.

«Люди не нашего круга»

Ко мне пришла мама 18-летнего Миши. В свое время у них была бурная адаптация, поскольку Миша пришел в семью подростком. Потом все наладилось и улеглось.

Миша поступил в колледж, неплохо учился, отношения с приемной мамой были доверительные, теплые, они любили бывать вместе, и про друзей Миша охотно рассказывал. Но вот в последнее время все изменилось. Миша стал грубить, замкнулся, забросил учебу, нахватал «хвостов», а последние две недели вообще ушел из дома и не отвечал на звонки. Мама окольными путями узнала, что он ночует у друга и в общем жив-здоров, но поговорить с ним не смогла. Сама она связывала такое изменение в сыне с тем, что в праздники он гостил у своей тети – младшей сестры его умершей матери. Тетя сама была немногим старше Миши, жила в Подмосковье, работала в магазине. Когда Миша гостил у нее, он познакомился с ее подружками.

«Ну, вы понимаете, какие там девочки. Школу еле закончили, в свободное время сериалы смотрят, курят, выпивают, шуточки их Миша мне цитировал – противно слушать. В общем, совсем другой образ жизни, нам совсем непонятный, люди не нашего круга. Наверное, ему там больше понравилось, чем у нас: простая жизнь, учиться не надо, делать ничего не заставляют. Ощутил зов крови», – говорила приемная мама с недоброй иронией. «И вы Мише об этом сказали? В таких выражениях?» – «Ну, не то чтобы так и сказала – она его тетя, он ее не выбирал. Но, конечно, дала понять, что это не лучшая для него компания».

Надо сказать, что отношение к Мишиной родне в этой семье всегда было очень корректным. Ничего плохого про них не говорили, их фотографии хранились в особой папке, встречи с тетей были регулярными, а с тех пор, как Миша стал совершеннолетним, вообще никак не ограничивались. Но, услышав от нее про «не наш круг», я спросила: «Скажите, а если совсем-совсем честно, что вы чувствуете в глубине души по отношению к Мишиной тете?». Моя собеседница – женщина умная и честная, поэтому она подумала, глубоко вздохнула и несколько удивленно призналась: «Чувствую? Презрение. Как к людям низшего сорта. Вот уж не думала, что я такой сноб!».

Откуда, от какой прабабушки сидело в ней это «не нашего круга», теперь уж не понять, но вот сидело глубоко и всплыло только после специального усилия. Мы поговорили еще о природе презрения, о том, чем оно питается. Было ясно, что ей-то оно совершенно ни к чему – ни как родителю, ни как профессионалу, ни как человеку. Ведь у нее все и так хорошо и самоутверждаться за чужой счет нужды не было. Названное и осознанное, чувство ослабило свою хватку – и отпустило. Тетя стала восприниматься просто как молодая девушка, у которой было не очень простое детство и которая как может строит свою жизнь и находит в ней доступные радости. И племянника, как может, любит, хотя и не всегда знает, как с ним общаться.

Приемная мама ушла, а вечером того же дня ей позвонила та самая тетя. И сообщила, что Миша к ней пришел и рассказал: мол, приемная мама его «достала» и он дома давно не ночует и даже не звонит. Ну, она ему высказала все, что об этом думала, на доходчивом языке «своего круга», и вытолкала взашей, чтобы шел домой и не трепал матери нервы. Еще через час на пороге появился Миша. Извинился. Они поговорили, помирились.

Естественно, ни он, ни тетя ничего не знали о нашей с мамой беседе. Просто у нее в душе все наладилось, и стало можно вернуться. Телепатия, не иначе.

Неуважение, непризнание роли кровных родителей отчетливо звучит и в безобидных вроде бы высказываниях вроде «Не та мать, которая родила, а та, которая воспитала» (а та, кто родила – кто? таки инкубатор?), «тетя, которая тебя родила» (просто какая-то тетя незнакомая шла мимо и родила), в широко растиражированных сказках про аиста, который заблудился и отнес ребенка «не тем» родителям (конечно, ведь настоящие родители – это мы, а они так, ошибка глупого аиста).

Уважение – вообще едва ли не самый дефицитный ресурс в нашем обществе, и я хорошо понимаю, как сложно уважать людей, не справившихся с ролью родителей, если и куда более достойных граждан – да тех же приемных родителей – мало кто готов уважать. Но здесь идет речь не об уважении за заслуги и хорошие качества, не о том, чтобы их любить, с ними дружить, их одобрять. Только признавать, «чтить» их роль в судьбе ребенка – они дали ему жизнь, и если они не пытались эту жизнь отнять, они навсегда его родня. Кстати, и ваша теперь тоже – раз уж у вас общий ребенок получился. Появление «родственников», с которыми и встречаться лишний раз не хочется, не слишком приятно. Однако их не вычеркнуть из родни, не перечеркнув частицу души ребенка. Достаточно просто об этом помнить.

Он совсем их не вспоминает

Порой кажется, что ребенку связь с кровной родней вовсе не нужна. Он не говорит о них, не вспоминает, не хочет смотреть фотографии, звонить, поздравлять с праздниками, встречаться.

Мы уже говорили о том, что это совершенно нормально в период адаптации, когда ребенок полностью поглощен новыми впечатлениями и новыми отношениями и на разбирательства со своими сложными чувствами к кровным родителям у него просто нет ресурса. Могут быть и другие причины. Если ребенок был разлучен со своей кровной семьей сравнительно недавно, на адаптацию может накладываться и переживание потери. Оно проходит стадию отрицания, когда ребенок не желает думать о том, что больше не может жить с родителями; стадию гнева, когда он сильно злится на них; стадию вины, когда он думает, что они злы на него и не захотят его видеть; наконец, стадию истощения и депрессии, когда у него просто нет сил ни на какие чувства и впечатления. Другой вариант – ребенок, сильно травмированный родителями, который может просто бояться этих встреч, опасаться, что его опять обидят, отнимут у приемных родителей, заберут обратно, в прежнюю страшную жизнь. Словом, причины у такого нежелания могут быть разные и вполне понятные.

Однако важно иметь в виду, что если он «не хочет сейчас», это не означает, что ему это не нужно вообще. Иногда дети просто не решаются сказать, как сильно тоскуют, потому что боятся обидеть и расстроить приемных родителей, чувствуют, что тем это не понравится. Иногда боятся не справиться со своими чувствами, боятся, что если спросят про маму, услышат что-то страшное. Но наступит время, и желание видеть родных и общаться с ними даст о себе знать. И тогда ребенок будет вам очень благодарен, что вы не послушали его и не выбросили фотографии родных, а только спрятали подальше, что вы сохранили номер телефона, от которого он сам с обидой и гневом отмахнулся, что вы ни разу не сказали: «Ну, и правильно, выброси их из головы».

«Я каждый день о ней думаю»

Пришла ко мне приемная мама девятилетней девочки Вари. Девочка дома уже больше года, и все очень непросто. Скандалит, не слушается, права качает по поводу и без. Привязывается или нет – непонятно пока, вся как ежик.

Оказывается, Варя до 7 лет жила с мамой, которая пила и о Варе не заботилась, пропадала из дома на несколько дней. Потом приют, затем новая семья. О кровной маме Варя никогда не говорит и не спрашивает, встречаться с ней не хочет, фотографии ее есть, но она их закинула в дальний угол стола и не достает.

Тяжело они привыкали друг к другу, но понемногу дело шло на лад. Но недавно Варя сильно заболела – температура под 40 и никак не сбивалась. Приемная мама все это время сидела рядом с ней – две ночи подряд, а девочка горела, металась по кровати – то задремлет, то снова бредит. И вдруг Варя взяла ее за руку и тихо, в полном сознании сказала: «Знаешь, я каждый день о ней думаю. Как она там одна. Ты со мной сидишь, а с ней никого», – и опять задремала. После болезни она как-то мягче стала, доверчивее. Но о маме по-прежнему ни слова.

Свою тоску по утраченной семье, по кровным родителям ребенок может даже от самого себя прятать, не то что от вас. И он имеет на это право. Но важно, чтобы у него всегда была возможность заговорить об этом и не бояться, что вы рассердитесь или расстроитесь.

Как понять, что встречи на пользу ребенку?

Проще перечислить ситуации, когда встречи могут быть НЕ полезны.