Дитя двух семей. Приемный ребенок в семье

Как ни странно, но довольно часто семьи приходят на консультацию, начиная разговор со слов: «Он не знает. Но, кажется, догадывается». Иногда выясняется, что это зависание между правдой и тайной длится уже несколько месяцев, а то и годы. В каком состоянии все это время живет ребенок, у которого уже отнято безмятежное неведение, но и правды ему не сказали, трудно даже представить. Сколько душевных сил он тратит на то, чтобы справиться с тревогой «полузнания»? Как много часов проводит, мысленно прокручивая в голове слова и факты, продумывая, как спросить и что? У каких задач роста и развития отбираются жизненные силы, которые он тратит на фантазии о возможной приемности или, наоборот, пытаясь придумать приемлемые объяснения и заглушить тревожные вопросы?

Пожалуйста, не мучайте детей. Если уж процесс пошел и есть основания думать, что он задался вопросом и догадывается, если ребенок начал «закидывать удочку», спрашивать про фотографии, документы, историю рождения и т. п., поздно думать, говорить или нет. Не тяните, не откладывайте разговор.

Глазами ребенка

Правда? Или последствия? Это решает каждая семья. Закон по-прежнему оставляет за родителями право скрывать правду о жизни ребенка от него самого. Но, принимая решение, стоит задать себе несколько вопросов, посмотрев глазами ребенка.

Хотел бы я сам, чтобы самые близкие мне люди, зная нечто очень важное обо мне, от меня это скрывали? Что бы я подумал и почувствовал, если бы узнал об этом?

Что бы я чувствовал, подозревая, что моя жизнь не принадлежит мне и я ничего не могу с этим поделать? Смог бы я потом стать хозяином самого себя, быть ответственным за свои выборы и поступки, сознательно планировать свою жизнь, если она – не моя, и я даже не могу о ней знать?

Хорошо бы мне было жить в доме, в котором всегда еле слышно тикает бомба семейной тайны, в семье, где родители не могут быть искренними со мной и часто говорят так, словно идут по минному полю? Смог бы я доверять им, смог бы полностью расслабиться рядом с ними?

Сколько сил у меня уходило бы на то, чтобы преодолевать постоянную тревогу, связанную с непонятным напряжением родителей, и откуда мне придется эти силы брать, на чем экономить? На развитии способностей? На увлечениях? На любознательности?

Каково бы мне было получать от родителей невысказанное послание: «Мы хотим знать о тебе только хорошее и приятное. Про трагедию, которая была в начале твоей жизни, мы ничего слышать и знать не хотим, и говорить с тобой об этом не будем, разбирайся сам, как знаешь, и уж постарайся нас не расстраивать». Смог бы я потом обратиться к ним за помощью в других трудных и пугающих меня ситуациях?

Наконец, смогу ли я пережить, и какой ценой, если тайна все же вскроется в самый неподходящий момент, в момент кризиса наших отношений с родителями, или в тяжелый период моей жизни, когда все и так будет сложно и плохо, и мне будет казаться, что весь мир рушится, и я один на свете?

То, что кажется очевидным, разумным и самым безопасным с точки зрения взрослого, может выглядеть совсем иначе глазами ребенка. Посмотрите его глазами. И только потом решайте.

И все-таки: как ему сказать?

Давайте сначала о том, как говорить точно не надо. Понятно, что никому не придет в голову сделать это так: «Сядь, сынок. Сейчас я сообщу тебе ужасную вещь: ты нам не родной». Нисколько не лучше молча протянуть ему в 12 или в 16 лет его настоящие документы, или написать письмо, или передоверить это сообщение постороннему человеку. Конечно, раскрытие тайны способом «обухом по голове» всегда травмирует.

Самый лучший вариант – если вам сообщать вообще ничего не придется. Потому что ребенок будет знать правду об истории своего появления в семье всегда, с того времени, как начнет осознавать себя. Если он вырастает со знанием о своей приемности, он считает ее само собой разумеющимся делом. Конечно, маленьким он не вполне понимает, о чем речь и что это значит, поэтому ему важны не столько слова, сколько интонации и состояние родителя, когда он затрагивает эти темы. Если родитель спокоен, уверен в себе, если говорит об истории встречи с ребенком как о прекрасном событии в своей жизни, ребенок усваивает такое отношение.

Один из способов сделать знание о приемности естественной частью жизни ребенка – сделать традицией семейный праздник в тот день, когда он пришел домой (или когда вы впервые встретились). В этот день смотрят старые фотографии, вспоминают «как это было», возможно, дарят небольшие подарки, пекут пироги. Конечно, это не праздник для школьных приятелей – это тихий домашний ритуал, только для своих.

Можно вместе смотреть фильмы или читать книжки про приемных детей, благо чуть ли не каждый второй сказочный герой – приемный ребенок. И говорить о том, что у вас так же, а что – совсем по-другому.

Если среди ваших друзей есть семьи с приемными детьми, хорошо бы общаться с ними, чтобы дети могли обсудить свои переживания и между собой, если захотят.

«Семейная сказка»

Знакомая многодетная приемная семья рассказывала, что для своих детей (у них малыши-погодки) родители сочинили «интерактивную сказку». Интерактивную – потому что она рассказывается при активном участии детей, которые в нужный момент вставляют свои слова.

Устроена сказка примерно так:

«Жили – были мама и папа, и не было у них деток, и они очень скучали и мечтали, чтобы у них появился сынок. А в другом месте жил мальчик… Ваня! (вставляют дети). У него не было родителей, и было ему грустно и одиноко. А потом они встретились и стали жить вместе, и получилась у них… семья! Ваня был маленький-маленький, совсем ничего еще не умел, только спал, кушал, немножко плакал и улыбался. А потом он рос, рос, и научился всему: и ходить, и одеваться, и (дети добавляют последние Ванины достижения) на велосипеде кататься, и в мяч играть, и рисовать красками. А скоро еще подрастет и тогда научится хорошо кушать, девочек не обижать (тут идет список, так сказать, педагогических задач на ближайшее время).

Жили-были родители и Ваня, и стали они мечтать, чтобы у них появился еще один сынок, а у Вани братик. А в другом месте жил мальчик… Дима (Дима аж не дышит, когда до него очередь дошла) и история повторяется: как встретились, как Дима был маленький, чему потом научился и чему научится совсем скоро.

Потом идет рассказ о сестренке, потом о еще одном братике. Дети слушают внимательно, и каждый чувствует себя главным героем, когда идет «его» часть. Эту сказку обязательно рассказывают на каждом семейном празднике, и просто «по заявкам слушателей», под настроение.

А недавно в семье появилась еще одна дочка: осиротела соседская девочка-подросток, и ее взяли под опеку. Приемные родители думали, что уж в тринадцать-то лет такая сказочка ей ни к чему. Каково же было их удивление, когда после окончания сказки Света требовательно спросила: «А про меня?». Рассказали и про Свету, конечно.

Иногда родители не то чтобы специально скрывают тайну, просто «речь не заходит», ребенок не спрашивает, и они считают, что пока рано. Но это чревато тем, что дело так и дотянется до подросткового возраста, когда это известие «обухом по голове» будет вовсе некстати. Заметить тот момент, когда ребенок переходит порог между «не спрашивает, потому что еще не дорос» и «не спрашивает, потому что не решается спросить» очень непросто, и лучше не рисковать, а взять дело в свои руки.

Поднимая по собственной инициативе вопрос о происхождении ребенка, родитель дает ребенку важнейшие сигналы: «Мы можем говорить об этом, это нормально», «Я все знаю, и это меня не разрушает», «Ты можешь положиться на меня во всем, я отвечаю за тебя, я принял тебя в дети и принимаю твою судьбу целиком». Это дает ребенку чувство безопасности и силу духа, чтобы пережить правду, тоже не отворачиваясь, не разрушаясь и при необходимости опираясь на поддержку родителя.

А если он не хочет знать?

Иногда детям не нравится разговор об их приемности, они сердятся, убегают или просто требуют, чтобы приемные родители признали, что они – родные и «сами меня родили». Особенно часто это бывает с маленькими детьми, около пяти-шести лет, и с детьми в периоде адаптации, ближе к его завершению.

Это совершенно нормально. Дошкольный возраст, как и период адаптации в стадии завершения, – время глубокого осознания привязанности к приемным родителям. Маленький ребенок не может одновременно решать две задачи: укреплять и осмысливать свою привязанность к новым родителям и как-то перерабатывать мысль о приемности. Он защищается, отталкивая от себя неприятную для него сейчас информацию. Не стоит на него давить, но и идти на поводу и говорить неправду тоже не надо. Можно просто сказать, что вы готовы поговорить с ним об этом потом, когда он захочет.

Если ребенок раз за разом уходит от разговора об истории своего прихода в семью, убедитесь, что вы не пугаете его собственной тревогой во время этой беседы. Если его «нежелание знать» вам как бальзам на сердце, если для вас оно важно как подтверждение того, что вы «хороший, настоящий» родитель и любит он именно вас, а не кого-то там, не исключено, что ребенок «не хочет знать» в угоду вам, а сам будет мучиться от невозможности поговорить открыто.

Некоторые дети очень переживают, осознавая, что в их жизни был период, когда мамы и папы рядом не было. Они настойчиво просят рассказать, как их катали в коляске, заворачивали в пеленки, даже если им пять лет и они прекрасно помнят, что попали домой всего три месяца назад. Не меньше переживают и приемные родители, когда не умозрительно, не из книги или рассказа психолога, а своими глазами видят и сердцем чувствуют, чем обернулись для ребенка месяцы или годы одиночества, какие шрамы оставила в его душе разлука с кровной мамой, как невосполнима его утрата.

«Мне было больно от того, что я не носила в животе мою младшую, не кормила ее грудью, не видела ее маленького личика, когда она только-только появилась на свет. Я плакала о том, что это были не наши с ней 9 месяцев, о ее одиночестве первых месяцев, которое я с ней не разделила. Я плакала о той пустоте, которую, уходя, оставила в сердце моей дочери ее биологическая мать. Я поняла, что в моменты этой «ностальгии» мы очень нужны друг другу. В течение последующих лет я часто заговаривала с ней об этом чувстве утраты. Она залезала ко мне на колени, а ее маленькое напряженное тело расслаблялось в моих объятиях. Немало часов мы провели вот так – обнявшись, деля нашу грусть, и наша любовь росла в этих объятиях»[6].

Если ребенок и родитель могут вместе горевать о том, чего у них не было, они смогут вместе и наслаждаться тем, что есть. Еще важнее, что ребенок и родитель могут воссоздавать то, чего никогда не было, в игре и фантазии. Если ребенок расстроен, что вы не могли заворачивать его в пеленку, когда он был младенцем, – сделайте это сейчас, поиграйте в «малыша», подержите его на руках, покачайте. Вечером перед сном пофантазируйте, «как все было бы, если бы мы встретились раньше», только обязательно обозначайте вход в мир фантазии: «А давай придумаем, как…» и выход из него: «Тебе понравилось, как мы придумали? Правда, хорошо?». Для детей (да и для взрослых) фантазии имеют целительную силу, при условии, что они являются именно фантазиями, а не ложью. Ложь вызывает сшибку, конфликт между сознанием и подсознательными смутными ощущениями, полузабытыми воспоминаниями. А при фантазировании образы проникают в подсознание и лечат его раны, заполняют черные ямы, а сознание присматривает за этим, сохраняя контроль, и конфликта не возникает.

Не могу спокойно об этом говорить

Некоторые приемные родители признаются, что просто не могут начать с ребенком разговор о том, как он пришел в семью, потому что их душат слезы, накрывает жалость к нему, тревога, даже паника. Если такое происходит через месяцы и даже годы после того, как в семье появился приемный ребенок, стоит серьезно подумать о том, что же спрятано в душе родителя, что так болезненно резонирует с разговором о приемности.

Возможно, это не пережитая травма бездетности или горе после потери своего ребенка. Сознание своей неспособности дать жизнь ребенку, продолжить свой род вызывает множество тяжелых чувств: стыд, боль утраченной мечты, отчаяние, вина перед партнером и его семьей. Вина может быть абсолютно ни на чем не основанной – ну, ничего не делал человек такого, от чего предостерегают врачи, не в чем вроде себя упрекнуть, а все же… И вот найден спасительный выход: взять приемного ребенка. Здесь проходит очень тонкая грань, с которой важно разобраться.

Если травма бездетности не пережита и не принята, а лишь «прикрыта» появлением приемного ребенка, то все тяжелые чувства, с ней связанные, представление о своей «неполноценности» как родителей никуда не деваются и живут внутри. Любое воспоминание о том, что ребенок приемный, вновь бередит рану. Говорить об этом панически страшно, и это страх «разоблачения» – сейчас он узнает, что мы «ненастоящие» родители, самозванцы. Поэтому тайна ревностно хранится, и даже если разумом родители понимают, что это неправильно, и хотят с ребенком все обсудить, чувства «бастуют» – начинают душить слезы, дрожать руки, спазм в горле не дает заговорить.

Такое состояние не очень хорошо не только с точки зрения тайны. Порой это проявляется в том, что родители все делают слишком и чересчур, словно доказывая самим себе и окружающим свою полноценность: слишком много ходят по врачам, слишком усердно готовятся к школе, слишком переживают из-за любого пустяка. Как только ребенок доставляет неприятности, супруг, с которым связана бездетность пары, начинает чувствовать себя особенно виноватым («родной ребенок так бы не сделал»). Хорошо еще, если в пылу ссоры вслух не произносятся обвинения типа: «Это все из-за тебя, ты и разбирайся» или «Если бы я вышла замуж за нормального мужика, у меня и ребенок был бы нормальный». Все это, конечно, не прибавляет семейной жизни стабильности, а родителям – уверенности. В результате получается самоподтверждающийся прогноз: исходя из предпосылки, что приемное родительство – это «суррогат» родительства, они ведут себя нервно, неуверенно, не могут расслабиться, транслируют эту тревогу ребенку, и в итоге и правда чувствуют себя «не вполне родителями», да еще получают проблемы с формированием привязанности, потому что ребенку всегда сложнее привязаться к неуверенным в себе взрослым.

«Нормального ребенка родить не смогла»

На консультации приемные родители 16-летнего Валеры. Он с ними с нескольких дней от роду, помогла знакомая главврач роддома (не вполне законно, но так вышло). К тому времени они были женаты уже четыре года, жили не очень дружно, но детей хотели, а их не было. Причина – первый по молодости сделанный аборт супруги. И вот ее мать подсказала идею: дождаться отказного новорожденного в роддоме соседнего района, где главврачом ее школьная подруга, и «никто ничего не узнает».

Так и сделали, ребеночек оказался здоровым и симпатичным, усыновление прошло гладко, зажили вместе. Все было хорошо: любили, растили, развивали, ничего для него не жалели. На время даже отношения между супругами наладились. Но потом переехали в большой город, муж пропадал на работе, жена занималась Валерой, отчуждение нарастало.

В школе у мальчика начались проблемы. Папа, который всегда был отличником, достаточно способным и очень усердным, не мог принять «раздолбайство» Валеры. Мама не могла смириться с тем, что после всех ее усилий, развивалок и подготовок к школе Валера не из лучших в классе. В каждой его выходке она словно видела напоминание о том, что он «не такой» ребенок.

Словом, к тому времени, как они пришли ко мне, ситуация была следующая: мама с папой уже полгода не разговаривали после того, как она узнала о его измене, а он в ответ ей выдал: «Да зачем ты мне сдалась, ты мне даже нормального ребенка родить не смогла, мучайся теперь вот с этим». Мама не разговаривает со своей мамой, потому что «это она все придумала». Валера не разговаривает ни с кем, если не считать разговором требование денег в ультимативной форме и посылание родителей матом. О своем усыновлении зато он не знает – тайну сберегли. К сожалению, дело в семье зашло так далеко, что помочь им уже было трудно.

Поэтому специалисты и не советуют торопиться с приемом ребенка сразу после того, как стало ясно, что своих детей не будет. Образ себя как отца или матери, мечты о детях как своем продолжении очень важны для большинства людей, и когда звучит приговор «у тебя не будет детей», это означает очень болезненную потерю. Она заслуживает того, чтобы ее оплакать, чтобы погоревать столько, сколько надо, и уже потом, приняв потерю, жить дальше. Если вас душат слезы при попытке поговорить с ребенком о его приемности – возможно, вы не дали себе поплакать тогда, когда для этого были причина и время. И нужно сделать это сейчас, возможно, обратившись за помощью к психологу, или просто проговорив свои чувства с супругом (ой), друзьями, родными, или доверив их дневнику.

Иногда основным чувством, накрывающим родителя при попытке поговорить с ребенком, становится не горе и не стыд, а нестерпимая жалость.

«Мама, почему ты плачешь?»

Рассказывает приемная мама.

«Наш мальчик был подкидышем. Точнее, нет, он как раз не был подкидышем. Потому что подкидыш – это тот, кого подкинули, положили в какое-то место, где его быстро найдут, ближе к людям, которого положили в корзинку, укутали одеяльцем, может быть, записку прикололи с именем и просьбой позаботиться. Может быть, молились о нем, может быть, плакали, когда оставляли.

А моего мальчика его мать-наркоманка родила в буквальном смысле под забором и просто вышвырнула в ближайшие кусты. Голого, даже с неотделенной пуповиной. Впрочем, за это спасибо, говорят, это ему помогло продержаться. Потому что был ноябрь, и случись это на пару часов раньше, он бы до утра не дожил. А так его писк услышали дворники, и он выжил, хотя застуженные почки мы лечим до сих пор.

Я знаю, что должна говорить с ним о его приемности, даже если не во всех подробностях – ему всего шесть. Но как только начинаю, сразу представляю его себе в тех кустах, такого маленького, замерзшего, совсем беспомощного, одного. Мне становится плохо при мысли, что я была всего в двадцати минутах ходьбы от этого места. Почему не почувствовала, почему не пришла к нему? И все, начинают душить слезы, не могу ни слова вымолвить, только прижимаю его к себе и ничего не говорю. Он спрашивает: «Мам, почему ты плачешь?». Я отвечаю: потому, что очень тебя люблю. Глупо ужасно… И, боюсь, это его пугает».

В следующей главе мы подробнее поговорим о тех случаях, когда прошлое ребенка очень травматично. А сейчас поделюсь одним наблюдением: часто не могут без слез думать о начале жизни своего приемного ребенка люди, которые сами в детстве имели опыт брошенности, потери, одиночества. Иногда это гибель или долгий отъезд кого-то из родителей, иногда долгое одинокое лежание в больнице, иногда слишком ранние ясли. Тогда, думая о том, каково пришлось их малышу, родитель словно соединяется с ним, и его одновременно накрывают две волны: взрослое чувство жалости к брошенному ребенку и свои давние, младенческие ужас и отчаяние. А это значит, что их приемный ребенок оказывается в объятиях не сильного, надежного взрослого, а такого же несчастного малыша, которому впору самому искать защиты и утешения.

Поэтому очень важно, если есть подозрение, что собственная травма резонирует с травмой ребенка, осознать это и отделить свою боль от его боли. Со своей болью взрослый должен справиться сам (или с помощью специалиста), – только тогда он сможет помочь преодолеть боль ребенку. Как в самолете: сначала наденьте кислородную маску на себя, потом на ребенка. Потому что если вы попытаетесь сделать наоборот, может так случиться, что ребенку помочь вы уже не успеете.

Если потом скажет: вы мне не родные?

Скажет, обязательно скажет, к гадалке не ходи. Даже родные говорят в подростковом возрасте не слишком приятные вещи, а тут такой козырь в руках, как не использовать.

Тут все дело в том, как вы отреагируете. Если, конечно, начнете хвататься за сердце, плакать, обижаться или обвинять, то услышите этот тезис еще не раз, в разных вариациях. Потому что своим поведением продемонстрируете неуверенность в своем статусе родителя, как будто у вас и правда «рыльце в пуху», как будто вы сделали что-то плохое, недостойное. Ваша неуверенность мгновенно вызовет в ребенке приступ тревоги, его способность справляться с собой снизится, поведение станет хуже и он будет снова и снова задавать вам провокационный вопрос, ваш панический или агрессивный ответ на который его никак не может устроить. Да, будет задавать – в надежде, вдруг вы образумитесь и ответите так, как ему нужно.

А как ему нужно? Прежде всего – спокойно, с чувством собственной правоты и уверенности в том, что именно вы и есть его родители, которые за него отвечают, его любят и на которых он всегда может положиться, несмотря на все свои выкрутасы. Если вы уверенно и без лишних эмоций скажете: «Знаешь что, родные – не родные, но растим тебя мы, и давай-ка ты все же помой посуду», – то, вполне вероятно, что «ужасный» вопрос вы услышите в первый и в последний раз в жизни.

Если он захочет найти кровную маму?

Скорее всего, захочет. Это нормально, связь, которая возникает между ребенком и матерью во время беременности и родов, очень глубока и прочна, она глубже осознания, глубже слов, глубже всяких представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо. Мы можем сколько угодно повторять, что «мать не та, которая родила, а та, которая вырастила», но эта истина является безусловной только для тонкого слоя сознания цивилизованного, социально ответственного человека. А под этим тонким слоем – бездонная глубина нашей досознательной, миллионнолетней природы, для которой мать, которая родила, – это неотменяемо, что бы ни произошло потом.

Не надо этого бояться. Это сильная и правильная связь, которая не несет в себе никакой угрозы вашим отношениям. Взрослые могут глубоко и сильно любить приемных детей, имея кровных, и дети могут глубоко и сильно любить приемных родителей, сохраняя в душе связь с кровными. Мы будем говорить об этой связи в отдельной главе, а разговор о тайне хочется завершить письмом, написанным взрослой уже женщиной своей кровной маме, о которой она не знает ничего, и даже не знает, жива ли она. Письмо «в никуда» тому, кто очень важен.

Письмо маме

«Это письмо я тебе пишу осознанно уже второй год. С тех пор, как ТОЧНО узнала о своем удочерении. Хотя тема неродного ребенка идет со мной лет с шести. Всегда же найдутся добрые люди, которые намекнут и поведают, кто ты, что ты и откуда. Не тебе лично (ты еще маленький), а всем окружающим, и они начинают к тебе относиться по-другому. (…)

Вопрос родителям – родной ли я ребенок – я смогла задать через несколько лет. Очень я любила сладкое, и его от меня прятали. При очередном поиске заветных конфет я обнаружила бумажку об удочерении. В ушах стучало так, что из всего написанного я запомнила, что раньше мое имя было Жанна. Очень оно мне не нравится и по сей день. Спросила у мамы про удочерение. Мама стояла на своем: я родной ребенок и они брали девочку из детдома, но она оказалась очень слабенькой, и они отдали ее обратно, а потом родилась я.

Поверила ли я в это? И да, и нет. Но поняла, что болеть очень плохо, опасно. Состояние раздвоенности вошло в мою жизнь. Оно и раньше было, но после этого эпизода усилилось. Наступил переходный возраст, и мама со мной не справлялась. Бросала угрозы, что сдаст меня в колонию для несовершеннолетних. А во время скандалов кричала, что я не ее. Потом, конечно, что-то придумывала, отыгрывала назад. Да мне и самой не хотелось верить, что я не родной ребенок, хотя все факты подтверждали, что приемный.

Когда училась в институте, нам хорошо преподавали анатомию и биологию – резус-фактор, группа крови и т. д. По этим параметрам я тоже неродной ребенок.

Потом я подумала: может, мне как-то выгодно или удобно думать, что я неродная – состояние жертвы, а на самом деле все не так. Я очень устала от этого состояния: да, да и нет, нет. А почти два года назад я посмотрела на свое свидетельство о рождении, а оно повторное. Подошла к маме и спросила: почему? Я почти на 100 % знала ответ. И думала, что нормально его приму.

Состояние шока все-таки было, но паззлы сложились, и стало немного легче: это не мое больное воображение, все так и есть, все так и было. Теперь я знаю правду. Я знаю, когда мой день рождения: в апреле, а не в октябре. Я знаю, что тебя уговорили меня кормить грудью, так как я была очень слабенькая, ты работала в доме малютки и кормила меня, а потом ушла и больше не пришла.

Говорят, что женщина, приложившая ребенка к груди и кормившая свое чадо, чаще всего меняет свое решение оставить, бросить своего ребенка. Зачем я пишу все это тебе? Наверное, чтобы понять и принять все эти факты. Я долго злилась на тебя. За то, что ты лишила меня любви, базового чувства принятия мира и принятости миром через тебя. Самое страшное наказание, которое я для тебя хотела, это одиночество. Но я расту и много думаю. Я не знаю, почему ты так поступила. Бог тебе судья. Это твое решение. Спасибо, что не убила.

Твоя биодочь ЖаннаP. S. Наверно, я хочу тебя найти».

Глава вторая. Рана в его душе

Сам по себе факт приемности – это лишь небольшая часть той правды, которую хочет и должен узнать ребенок. Сразу вслед за этим фактом встают вопросы еще более сложные. Почему мама меня оставила? Как она могла? Она меня не любила? Я ей не понравился? Она про меня сейчас помнит? Какая она была? Где она теперь? У меня есть сестры и братья? А где мой отец? Я похож на него? Он знает, что я есть? Почему вообще это все случилось со мной?

А иногда ребенок прекрасно помнит свою жизнь в кровной семье, и вопросы, встающие перед ним, не менее болезненны. Они не заботились обо мне – почему? Не любили? Почему обижали? Я был плохим? Они могут исправиться, чтобы все стало снова хорошо? Я вернусь домой? Они придут ко мне? Почему они не приходят? Они забыли меня? Они живы? Им сейчас плохо? Они могут перестать пить? Я могу им помочь? Их посадили в тюрьму – из-за меня? Это я виноват, что пожаловался? Они простят меня? А если они потом меня найдут и накажут? А если они меня найдут и заберут отсюда? Могу ли я их любить? Или мне теперь нельзя? Должен ли я быть таким же, как они? Должен ли я забыть о них, если этого очень хотят мои приемные родители?

Наверное, те, кто вырос «как обычно», у своих собственных родителей, даже не могут себе представить, как трудно и больно жить со всеми этими вопросами в душе. С вопросами, на многие их которых просто нет ответа. А на другие есть, но от этих ответов порой еще больнее, чем от вопроса. И никуда не убежать и не спрятаться.

«Ты мне больше не нужна»

Девочка пришла домой из школы в слезах. Только через час безутешных рыданий приемной маме удалось вычленить из бессвязных всхлипов суть: «Учительница сказала, что я ей больше не нужна!». Мама удивилась – учительница была хорошая и к ребенку относилась всегда с пониманием. Позвонила. Учительница в недоумении: ни конфликта не было, ни замечаний, все хорошо, прекрасно общались. На уроках работала, еще и убирать потом помогала. И тут вспомнила: «Точно. Она мне помогала в классе все по местам разложить, задержалась для этого на перемене, и потом я ей сказала: «Все, детка, спасибо, иди, ты мне больше не нужна». Боже мой, неужели она так меня поняла?».

Да, она так поняла. От девочки в младенчестве отказалась мать, узнав о ее дефекте физического развития. С текстом: «Мне такой ребенок не нужен»..

Любое родительство требует силы духа, приемное – вдвойне, ибо это значит быть родителем раненого ребенка. Ребенок, потерявший свою семью, ребенок, пострадавший от своей семьи – это ребенок, раненый в душу. Рана может быть более или менее глубокой, чистой или инфицированной, сам ребенок может быть устойчивее или чувствительнее к ней, но она есть всегда. Очень важно, чтобы ребенок был уверен в силе своих приемных родителей, в том, что он будет принят ими целиком, вместе со своей историей. Вместе со своей болью. Что они не оставят его один на один с ней.

Боль, которая не уйдет до конца

От историй некоторых приемных детей кровь стынет в жилах. Девочка, на глазах у которой ее мать в приступе белой горячки убила двух младших братьев. Крохотная малышка с телом, совершенно синим от побоев – с головы до пят. Мальчик, которого в четыре года заперли в доме на две недели вместе с парализованной прабабушкой, он за ней ухаживал и делился объедками, найденными в помойном ведре. Другой мальчик, которого собственный отец едва не сжег заживо. Девушка, которую мать продавала дальнобойщикам. Подросток, которому пришлось вынимать мать из петли. Дети, на глазах которых избивали, насиловали, убивали их близких. Дети, которые испытали голод, холод, унижение, страх, жизненный опыт которых несравним с опытом «обычного» взрослого.

Сейчас они дети как дети, симпатичные, веселые, хорошо одеты и причесаны, ходят в кружки и любят мороженое, у них новая жизнь и новая семья. И только иногда вдруг натыкаешься на совершенно недетский, тяжелый взгляд, или слышишь шепотом сказанные слова, от которых холод по спине. Или не шепотом, а громко, при всех – как девочка, пережившая насилие отца, за праздничным семейным столом в гостях у бабушки с дедушкой спросила звонким детским голосом и с детским любопытством, как о чем-то само собой разумеющемся: «Деда, а ты мою маму в детстве трахал?».

Некоторые приемные родители годами вздрагивают, вспоминая первые недели и месяцы жизни ребенка в семье, потому что с ним рядом было больно находиться, такие волны страха и отчаяния излучало маленькое существо.

Первая и вполне естественная реакция на такое прошлое ребенка – пусть он поскорее все забудет. Мы будем любить и беречь, и нашими заботами, нашими поцелуями и ласковыми словами сотрем с его тела и с его души все синяки и шрамы, все следы грязных прикосновений. Мы отогреем, откормим, отлюбим, и все наладится.

Многие приемные родители рассказывают, как в первые недели и месяцы жизни в семье дети готовы были часами лежать в теплой ванне, не только потому, что раньше в их жизни не было такого аттракциона, а словно испытывая психологическую потребность в этой теплой воде, нежно пахнущей пене, в руках родителей, которые трут спинку и моют волосы. Они как будто хотят смыть с себя страх, боль, напряжение, в буквальном смысле слова «отмокнуть».

Другие дети готовы бесконечно наслаждаться объятиями, прикосновениями, возней, массажем, совместным сном, как будто создавая себе новую кожу, кожу, пропитанную нежностью и заботой, а не болью и грязью. Кожа и правда меняется, становится более «детской» – мягче, здоровее, и даже пахнет со временем иначе.

Еще частый сюжет – ненасытный «жор» в первые полгода-год дома (даже если до этого в детском доме питался неплохо), до тошноты, до несварения, котлеты под подушкой, конфеты по всем карманам, ночные пробежки к холодильнику, словно ребенок хочет наполниться новой жизнью «по самые уши», забросать едой огромную черную дыру внутри, которую в нем образовали страх и одиночество, насытиться наконец во всех смыслах.

Все это совершенно нормально и вполне работает. Если приемные родители понимают потребности ребенка и не начинают сразу «воспитывать, чтобы не избаловался», эти методы интуитивной «самотерапии» ребенка очень способствуют его реабилитации после пережитого.

Но есть раны и раны. Царапины и синяки проходят без следа, а после серьезных травм шрамы остаются на всю жизнь. Также и душевные травмы: есть те, которые вылечиваются покоем, заботой и новыми радостями. А есть те, которые так просто не затягиваются. И даже если ребенок о них не вспоминает, они есть внутри, и они болят.

«Мама лежала вот так…»

Девочку нашли на вокзале. Худенькая, прозрачная, восточного типа, лет трех на вид, по-русски не говорит и не понимает. Как зовут – лепечет что-то вроде «Лейла». Назвали Лолой, фамилию дали покрасивее и отправили в детский дом. Сначала обследовали в больнице, сделали рентген – а ей не три, а все пять лет, просто перестала расти в какой-то момент. Голодала, видимо, или от сильного стресса – не поймешь. Ребенок был сильно перевозбужден, в больнице его держали на таблетках.

Потом Лола оказалась в семье Анны и ее троих сыновей (один уже жил отдельно, а двое подростков с мамой). Анна взяла отпуск на работе, к счастью, было лето, а она – преподаватель, отпуск длинный. Так что все хорошо складывалось – как раз, рассчитывала Анна, во время отпуска первая адаптация пройдет, а потом можно будет подумать о садике. Как бы не так.

Лола была больше похожа на звереныша, чем на ребенка. Дикого, ничего не соображающего и мало пригодного для общения. Девочка не могла спать. Вообще. Стоило ей начать задремывать, как она с криком ужаса просыпалась и долго кричала и плакала. Или впадала в буйство еще с вечера, скакала, хохотала и спать не ложилась. Более-менее удавалось ее успокоить, если носить на руках. Так и носили по очереди, ночи напролет, мама и мальчики, еще старший приезжал иногда, тоже носил. Взад-вперед по комнате, и так до утра. Девчонка вцеплялась мертвой хваткой, судорожно прижималась всем телом, прямо душила. Потом потихоньку расслаблялась от укачивания и хоть немного дремала. Прошло три с лишним месяца, прежде чем Лола смогла спать в кровати несколько часов подряд. И еще очень долго просыпалась по несколько раз за ночь и звала маму.

Дальше – еда. Лола не брала в рот ничего, кроме хлеба – только одного вида, белого батона – и молока. Видимо, этим ее подкармливали на вокзале. Ни крошки никакой другой еды ее нельзя было уговорить взять в рот. А недовес – жуткий, чуть ли не дистрофия, отставание в росте на два года, врачи говорят: нужно усиленное питание. А как? Плясали, играли, отвлекали, умоляли… Чего только не было. Сначала она конфеты распробовала, потом печенье. Сколько радости было у всей семьи, когда ребенок конфету попросил!

Играть Лола не могла вообще, могла только беситься. Карабкаться по братьям, как по пальмам, виснуть, возиться. Липла, лезла каждую секунду, целовала взасос. Потом быстро начиналось перевозбуждение, скандал, истерика, слезы. Игрушки не признавала очень долго никакие, ей нравилось, чтобы ее катали, качали, таскали, кружили – и все. Кубики, мячики, куклы – до всего этого было еще очень, очень далеко.

Зато не могла пройти мимо мелочи. Как увидит монетку – прямо бросается. И – в рот. Засунет за щеку и так может целый день ходить, не уговоришь выплюнуть. Зайдет кто-нибудь в гости – тянет ручку, просит денежку. Или сама к соседям пойдет – и клянчит: «Деньгу, деньгу дай». Видимо, девочку использовали для попрошайничества. Долго пытались не давать, отвлекать, объяснять, деньги изо рта со скандалом выковыривали. Потом придумали: собрали по знакомым целый таз мелочи, чисто вымыли с мылом и раскидали по всему дому. Лола сначала рот набила. Но неудобно же, да и не помещается все… В общем, несколько дней ребенок ходил как бурундук с мелочью за щеками, потом интерес к деньгам постепенно пропал. Что за интерес за ними охотиться, если везде валяются… Зато у старших эти дни были веселые – ведь все время боялись, что она подавится, глаз не спускали.

Через полгода более-менее начала говорить, строить предложения. А еще через какое-то время стала вспоминать и рассказывать о своей прошлой жизни. Вот тут Анне стало по-настоящему страшно. Лола вспоминала, как жила с мамой и папой «в доме как дача» – то есть не в квартире, а в сельском доме. Потом началась война. Они бежали, было очень страшно, грохот. Потом мама лежала вот так (показывает), смотрела вверх и не отвечала, когда Лола звала. Долго-долго. А к папе еще раньше пришли люди в форме и сделали так: показала, как горло перерезают, и у него голова отлетела. То-то она так от охранника в детской поликлинике шарахалась…

В общем, ребенок был из Чечни, видимо, во время тех событий ей было года три, и у нее от шока остановились рост и развитие. Как потом ее в Москву кто-то привез – неизвестно, она сама мало помнила, что было после того, как «мама лежала вот так». Были какие-то люди, которые ее кормили.

Эти сбивчивые рассказы возникали вдруг, неожиданно, вроде бы ни с чего. И повторялись раз за разом, иногда дополняясь новыми подробностями. Анна слушала, обнимала, старалась запомнить.

Потом Лола пыталась как-то все это объяснять себе. Начались вопросы: «А ты ведь не моя мама. Моя мама была с волосами вот так (длинными). А где моя мама?». Анна отвечала, как могла: «Твоя мама, наверное, на небе, она на тебя смотрит и хочет, чтобы ты росла большая и красивая, и здоровая, и кушала хорошо (больная тема!)» – «А теперь ты – мама?!» – «Теперь я, я тебя тоже очень люблю» – «Моя мама – красивее тебя!» – «Конечно, она очень красивая, ведь ты же красивая, а ты на нее похожа» – «А я ее не помню…» – «Ну, все-таки немножко помнишь. Давай ты ее портрет нарисуешь?». Лола рисует: принцесса в бальном платье с короной и длинными светлыми волосами: «Вот мама!» – «Да, очень красивая, давай здесь повесим, ты будешь смотреть».

Сейчас Лола школьница. Озорница, красотка, характер взрывной. Но пережитое «аукается» до сих пор, хотя большей любви и заботы, чем есть у нее, я просто не могу себе представить.

Не бросайте его одного в аду

Ограждая ребенка от болезненной правды, родители невольно впадают в иллюзию, что могут переписать задним числом его судьбу, как будто «ничего такого не было». Они искренне считают, что вопрос стоит так: причинять ребенку боль или поберечь его? Однако на самом деле вопрос в другом. Боль уже есть. Он живет с ней каждый день и каждый час, справляясь, как может. И вопрос в том, будут ли приемные родители с ним в переживании этой боли, или он останется один, без поддержки, помощи, совета, а они отгородятся от него «ложью во спасение»?

«Закрывая тему», исключая все разговоры о том, что произошло, или успокаивая себя мантрой, что «любовь все лечит», мы становимся похожи на малыша, который, испугавшись, зажмуривается: если я не вижу страшной собаки, то ее как бы и нет. Чем мы будем полезны приемному ребенку, если так поступаем? Как ему восстанавливаться после пережитого, имея вместо родителя перепуганного малыша, закрывшего глаза и уши? Как доверять такому родителю? И с чего бы вдруг его уважать и слушаться?

Не бросайте ребенка. У него нет выбора «знать или не знать», ему придется что-то делать с ранами в душе, придется пережить и принять то, что случилось, и очень важно, чтобы он не был одинок на этом пути, чтобы он всегда был уверен, что вы – рядом.

«Она больше не делала вид, что все хорошо»

Рассказывает Катя, 19 лет, приемная дочь.

«Мы с сестрой оказались в приюте после того, как наша мать выбросилась из окна. Мне было 12, сестре три. Мама очень плакала после какого-то телефонного звонка, она и до этого часто плакала, особенно когда пьяная была, и говорила, что хочет сдохнуть и что это не жизнь. Я ее хотела пожалеть, но она меня оттолкнула, а потом вдруг вскочила на подоконник и прыгнула. Я не успела ничего сделать. Позвонила в «скорую», потом в дверь соседке – сказать, что сестра одна, спит в кроватке, и побежала вниз. Почему-то не села в лифт, побежала по лестнице – семь этажей, ноги ватные. До сих пор помню эти бесконечные ступени под ногами… Меня не подпустили к маме, там были уже люди. А потом я узнала, что она еще была жива, и меня так мучило: вдруг она хотела меня увидеть? Или что-то сказать? Или я ей могла что-то сказать, поцеловать хотя бы. Но потом я ее увидела уже в гробу, и это была совсем не она, чужой кто-то.

Потом нас увезли, сестру быстро забрала ее тетя по отцу, а я почти год была в приюте. Отца я никогда не видела, и никакой другой родни не знаю, кроме сестры и мамы. Потом я пошла жить к Лене (приемной маме).

Лена очень хорошая. Мы с ней сразу друг другу понравились. Она не похожа на мою маму совсем: большая такая, спокойная. Она, конечно, не такая красивая, как мама, и ей неважно, во что она одета, она даже не красит волосы, но я ее тоже очень люблю. Я как во сне была, когда к ней попала, все было словно через толщу воды: школа, другие ребята… Только о сестре беспокоилась, а все остальное – безразлично. Хотелось только лежать и чтобы не трогали. И Лена не трогала сначала, только есть позовет или подойдет, укроет. Она хорошая, я же говорю, совсем не вредная и никогда почти не орет.

У Лены я начала как будто просыпаться. Снова стала танцами заниматься. Школа нормальная, ребята, новый брат (родной сын Лены, взрослый уже) тоже нормальный, и его жена. Они меня часто с собой брали, то в поход, то в кино, потом у них родился Колька, он клевый такой, очень смешной.

Я не думала совсем почти о маме, о том дне, не хотела. Было и было, как будто не со мной. С Леной мы никогда не говорили об этом, с братом тоже, а больше никто и не знал. Только как окно открытое видела, всегда хотелось подойти и вниз посмотреть. Прямо тянуло. Не прыгнуть, просто посмотреть, что там. Дурацкая такая мысль, но в голову лезла, отвязаться невозможно. И Лена заметила, и такой ужас у нее был… Видимо, думала, что я тоже, как мама… А я и не собиралась совсем, честно, и вообще никогда этого не сделаю, ни за что! Чтобы Лена вот так же, как я тогда, бежала вниз. Я никому такого не сделаю! Просто посмотреть хотела.

Потом она на окна сетки поставила, типа от комаров. И боялась меня оставлять в комнате, где балкон, одну. Шутила, разговаривала, как будто как всегда, а сама боялась. Если на работе была, а я дома, звонила каждый час. К психологу отвела, вроде про учебу поговорить, но я думаю, хотела «про это» узнать.

И как-то стало тяжело. Что-то висело между нами. Она мне не верила, но мы об этом не говорили. Я все равно из окон вниз смотрела, где могла. Уходила из дома, из школы, шаталась где-то, знала, что она ищет, волнуется, но почему-то видеть ее не могла. Заходила в чужие подъезды, поднималась повыше, открывала окно и смотрела. Учиться не хотелось совсем, все раздражало. Иногда вспыхивало перед глазами, как мама к окну бежит, как я по лестнице, как меня держат и к ней не дают подойти. Лена почти не ругалась, наоборот, старалась меня развеселить, куда-то мы ходили, она мне что-то покупала, на море ездили. Иногда было хорошо, и я опять почти забывала. Особенно когда с Колькой возилась. А потом опять находило. И почему-то чем больше она старалась меня развеселить и побаловать, тем больше я на нее злилась, прямо ненавидела. Сама понимала, что я сволочь, что она меня любит, старается мне помочь, а вот прямо трясло от одного ее голоса – типа «у нас все хорошо», а в глазах страх. Один раз я чашку в нее кинула, с горячим чаем, хорошо, что не попала в лицо. До сих пор стыдно вспоминать…

Тогда уже меня психиатру показали, он потом к психологу отправил, и вот там меня совсем накрыло, на третий раз где-то. Все, просто все вдруг вспомнилось – не отдельными картинками, а сразу, и я так плакала… Ничего не помогало – ни вода, ни капли какие-то, я плакала, плакала, не могла перестать, и дома, и на другой день. Лена со мной сидела, на работу не пошла, и я вспоминала, рассказывала ей, потом плакала снова, потом опять говорила про маму. Лена меня обнимала, качала как маленькую. Я тогда ей смогла наконец сказать про окна, что никогда не хотела прыгать, только посмотреть. И мы вместе с ней подошли к окну, стояли и смотрели, очень долго. Не знаю, что я там собиралась увидеть – ну, просто земля у подъезда, машины стоят, клумба, кошка пробежала. Потом мы замерзли, закрыли окно и пошли чай пить. С того дня у нас с Леной опять все стало хорошо. Она поверила, что я не стану самоубиваться, и перестала этим дурацким бодрым голосом со мной говорить.

Потом я с тем психологом еще виделась, и мы так сделали, что я как будто с мамой смогла поговорить, смогла подойти к ней. Я снова плакала очень, но стало намного легче, когда я все ей сказала. И как будто даже мама мне ответила и мы обнялись. С Леной мы сходили на кладбище, теперь каждый год ходим в день рождения мамы и еще весной, убраться.

Я в колледже учусь, все нормально. Все равно больно вспоминать, иногда плачу в свой день рождения. Но это, наверное, нормально. К окнам больше не тянет.

А к вам я пришла, чтобы спросить про сестренку. Ей сейчас почти 11, и она не знает, что тогда произошло на самом деле. Тетя и отец ей сказали, что несчастный случай, что мама случайно упала. Но, скорее всего, она слышала разговоры, тогда. Я думаю, она спросит меня в какой-то момент. И я просто не смогу ей соврать. А сказать страшно, и ее родичи против. Они уверены, что она вообще все забыла. А сами вон как перепугались, когда она заявила, что теперь эмо. У них, знаете, все песни про то, что хорошо бы умереть. Все повторяется, похоже. Что мне делать?»

Да, иногда ребенок оказывается самым взрослым в семье. И ему приходится брать на себя ответственность за то, о чем не желают знать и думать взрослые. Ему нужно иметь больше всех мужества, честности и силы духа, потому что взрослые пасуют и «увольняются» со своего места. Катя справится, я уверена. Хотя это и несправедливо, что справляться придется ей.

Как это бывает

Обычно ребенок не готов ни говорить, ни думать о своей травме в первые год-два жизни в семье. Сейчас у него много новых впечатлений, новых дел, он полностью поглощен задачей адаптации к новой семье, созданием привязанности к этим, новым родителям. Поэтому все свои воспоминания о прошлом он как бы запаковывает в большой ящик с надписью «Слишком больно и страшно. Разберусь позже», запечатывает его сургучной печатью и ставит на дальнюю полку стеллажей своей памяти.

Однако содержимое ящика не может лежать спокойно, оно все время стучится наружу, как страшная игра «Джуманджи», проявляясь десятками странных и нервных реакций «по пустякам». На то, чтобы удерживать его внутри, ребенок тратит немало душевной энергии, забирая ее у других задач, например, развития или создания новой привязанности. То есть на дальнюю-то полку он положил, но разобраться с травмой рано или поздно придется, чтобы перестать все время краем глаза следить: не вылезло ли?

Чтобы иметь силы встретиться со своим «демоном», ребенок должен чувствовать, что его спина прикрыта. Он должен быть уверен, что больше не один, что его поймут, выслушают, утешат, не оставят одного с этой выпрыгнувшей болью.

Ко мне нередко приходят на супервизию психологи из детских домов с одной и той же жалобой. Они долго учились, неплохо подготовлены к работе с детской травмой, хотят помогать детям. Где самые несчастные дети? В детских домах. Значит, туда и идут. А через год-два понимают, что работы у них никакой нет. Дети на сессиях рисуют, играют, что-то говорят, но внутрь себя не пускают, самых своих тяжелых и главных травм касаться не дают, ставя мощнейшую защиту.

Почему это происходит, понятно. Работа с травмой сродни тяжелой операции. При этом душа вскрывается, чтобы очиститься, так же как вскрывают загноившуюся рану, чтобы убрать посторонние предметы, погибшие ткани и органы, подшить новые кровеносные сосуды вместо порванных. А успех любой операции, как знают врачи, наполовину зависит от мастерства хирурга, наполовину – от послеоперационного ухода. Хирург может быть виртуозом, но если уход плохой – выздоровление проблематично. Ребенок в детском доме точно знает: никакого ухода не будет. Если он позволит в кабинете психолога вскрыть свою душевную рану, то потом ему предстоит в этом, вскрытом состоянии вернуться в детдомовскую реальность – в гвалт, одиночество, безразличие, эмоциональное насилие. Если он начнет, «вспомнив все», плакать и не сможет остановиться, никто не будет держать его в объятиях два дня подряд, как Лена держала Катю. Ему сделают укол, хорошо, если не отправят в психбольницу. Другие дети будут смеяться над ним, он не найдет даже места, где можно посидеть и поплакать одному в тишине.

Ребенок – себе не враг. Поэтому он будет улыбаться тете-психологу и болтать ни о чем, просто использовать эту возможность, чтобы получить немного внимания доброго взрослого, но ни с какой травмой работать не станет. Исключения бывают, но редко.

Так и в новой семье: пока у ребенка нет доверия к приемному родителю, пока между ними не сложилась привязанность, создающая для ребенка «психологическую утробу», чувство защищенности, он будет делать все, чтобы травма его лежала, где лежит.

При этом поскольку она, как мы помним, смирно лежать не желает и «стучит в сердце», такой ребенок часто отличается повышенной потребностью все контролировать, иметь власть над любой ситуацией. Ему страшно, и он пытается справиться со страхом, постоянно играя в «царя горы» со взрослыми, настаивая на своем по каждому пустяковому поводу. Другой вариант проявления того же состояния – гиперпослушность, безволие, апатия, словно все душевные силы ребенок отрядил туда, внутрь, стоять дозором вокруг ящика с болью и не выпускать, а на сегодняшнюю жизнь у него сил уже не осталось. И тот, и другой тип поведения очень часто отмечают приемные родители в период адаптации.

Но наступает момент, когда ребенок в семье освоился, приемным родителям поверил, поднабрал сил для битвы с внутренним «драконом». И тогда наступает время открыть ящик, или просто ослабляется бдительность и ящик вдруг открывается сам. Иногда в самый неожиданный момент.

«А сами как будто не здесь»

Рассказ приемной мамы.

«Мы сидели за столом, обедали. Я и все три девочки. И вдруг одна из них, Вероника, каким-то нездешним голосом, как в полузабытьи, говорит: «А меня папа в суп горячий лицом совал и не давал подняться. И потом бил по губам, когда я выплевывала». И тут же другая отозвалась, тем же странным голосом: «Меня тоже бил по губам и по всему, и ремнем, и кулаком, ногами тоже. Я плакала, и он тогда по губам, чтобы молчала». Потом третья вступила: «А меня мама била и за волосы таскала, один раз ухо немножко оторвала. Крови было столько. На нее потом ругался сосед наш, сказал, милицию позовет, и она меня снова тогда побила».

Я сижу, замерев, не знаю, что делать, они за весь год, что живут у меня, не упоминали ни разу ни о чем таком, а тут между ними как будто какое-то кольцо замкнулось, прямо над столом, над тарелками с супом. Они сидели неподвижно и говорили, говорили, по очереди. А сами как будто не здесь. Ничего страшнее в моей жизни не припомню.

Потом вдруг раз – и как очнулись, встрепенулись, стали как ни в чем ни бывало есть и болтать о другом. Я смогла только сказать, что у нас в семье их никто бить не будет. Они кивнули – и все. Как будто ничего не было. Я потом долго в себя не могла прийти. Но после этого мы стали словно ближе друг другу, и они меньше ссорятся между собой.»

Довольно часто первые вспышки воспоминаний о травме происходят перед сном, когда ребенок расслаблен и чувствует себя защищенным рядом с родителем. Нередко ребенок при этом находится в немного измененном состоянии сознания, почти в трансе. Бывает, это случается в кабинете психолога. Бывает, резонирует фильм, или книга, или какая-то бытовая ситуация. Иногда травма начинает проявлять себя в рисунках, в играх. Например, игры мальчика, которому не сказали правды о том, что его мама умерла, заключаются в том, что он закапывает фигурки животных и человечков из лего. Мальчик, который недавно попал в семью из дома ребенка, все время играет в то, что «ухаживает» за кошкой, при этом делает это очень жестоко: пихает ложку ей в горло, отстригает ногти с мясом, пытается вымыть очень горячей водой. Девочка, подвергавшаяся сексуальному использованию, на всех рисунках изображает у людей половые органы. Ребенок, оставленный матерью в роддоме, вдруг в ходе обычной ссоры, в ответ на упреки вдруг выдает с глубоким отчаянием: «Брось меня. Я плохой. Меня нужно просто бросить».

Так или иначе, пережитое дает о себе знать, и приемные родители рассказывают о чувствах, которые их накрывают в такие моменты: холод по спине, ужас, оцепенение. Они вдруг осознают, что все это было не с каким-то абстрактным ребенком, о котором шла речь в Школе приемного родителя, а вот с этим, уже родным и любимым, таким маленьким, таком беззащитным. И в голове бьется один вопрос: что же делать, как себя вести, как ему помочь? Давайте подумаем, как.

Ребенок «плохих» родителей

Еще недавно считалось нормальным «популярно объяснять» ребенку, какими негодяями были его родители. Тем более что для этого порой есть все основания – с ребенком обращались плохо, а то и преступно, или оставили его, совсем маленького, одного в казенном доме. Свой праведный гнев по этому поводу не стеснялись высказывать и сотрудники детских домов, и приемные родители, и просто люди, узнавшие историю ребенка. И он рос, сознавая себя «сыном пьяницы и садиста» или «дочерью шлюхи». При любом удобном случае ему напоминали, что он должен очень постараться, чтобы не пойти по стопам своих родителей, а при трудностях с его поведением пророчили, что он кончит, как они. К удивлению взрослых, дети, воспитанные в таком ключе, в подростковом возрасте или сразу после вдруг «слетали с катушек» и начинали разрушать свою жизнь, либо воспроизводя в своем поведении все то, что вытворяли их родители, либо находя сексуальных партнеров, которые обращались с ними так же, как когда-то родители. Причем это происходило порой даже с детьми, которые расстались со своей кровной семьей совсем маленькими и вроде бы не могли перенять «дурной пример».

«Ее ждет ужасная жизнь»

Рассказ шефа-наставника.

«Я общаюсь с детдомовской девочкой (ей 15 лет), знаю ее уже давно. Ее забрали у матери совсем маленькой, есть старшие братья и сестра. Один брат уже сидит, дети сестры в детском доме, сестра пьет. Еще один брат пока держится, учится, все вроде ничего. Женя – очень хорошая девочка, толковая, добрая, рисует прекрасно. Мы с ней много общаемся, я помогаю с уроками и вижу, что голова у нее хорошая, она может учиться, ей надо, и она вроде тоже хочет, пока со мной – загорается, мечтает. Я беру ее в гости, мы смотрим фильмы, гуляем, она рисует – все хорошо.

Но когда мы говорим о будущем, она твердит одно: «Я буду бомжевать, как мама, ничего другого из меня все равно не выйдет». Это ей постоянно внушают воспитатели: ты вся в мать, будешь, как сестра, пить и шляться и т. п. Когда я их прошу этого не делать, они говорят, что лучше меня знают этих детей, какие они неблагодарные и какие у них гены, и что я зря трачу на Женю силы и деньги.

И мне страшно, потому что иногда я думаю, что они правы, и все, что бывает у нас с Женей: разговоры, рисунки, чай по вечерам – это неправда, иллюзия, а правда – это то, что ее ждет ужасная жизнь.»