Дорога к несвободе. Россия, Европа, Америка

У спасителя есть обязанность вести войну и право выбирать, с кем именно воевать. Ильин считал войну справедливой, если под угрозой оказывается дух народа (и так будет до тех пор, пока не будет покончено с индивидуальностью). Воевать с врагами Господа – значит демонстрировать непорочность. Воевать (а не любить) – надлежащее проявление страсти, поскольку это защищает национальный организм. В 1930-х годах румынские фашисты пели о “груди, закованной в железо” и “лилейно-белой душе”. Направляя других к кровопролитию, спаситель переключает всю сексуальную энергию России на себя и освобождает ее. Война – это “эксцесс”, мистическое соединение непорочного народного организма и нездешнего спасителя. Подлинная “страсть” – это фашистское насилие, а поднятый меч – это одновременно коленопреклонение на литургии.

“Все начинается с мистики и заканчивается политикой”, – напомнил нам поэт Шарль Пеги. Размышления Ильина о Боге, сексе и истине век спустя стали кремлевской догмой и оправданием войны с Украиной, ЕС и США.

Разрушать всегда легче, чем созидать. Ильин затруднился определить форму организации власти в возрожденной России, и нерешенные им проблемы не дают покоя нынешним российским лидерам. Главная проблема – это устойчивость российского государства. Правовые институты, допускающие смену власти, позволяют гражданам вообразить такое будущее, в котором правители приходят и уходят, а государство остается. Суть фашизма, однако, – в сакральной и вечной связи спасителя со своим народом. Фашист видит в институтах и праве порочные препятствия между вождем и народом, которые нужно обойти или смести.

Ильин пытался вообразить политическую систему России будущего, но не сумел выйти из замкнутого круга. Тогда он, решив эту проблему семантически, выдал личность спасителя за институт. Спаситель (“государь”, “глава государства”, “демократический диктатор”, “национальный диктатор” – наименования, напоминающие титулы фашистских лидеров 1920–30-х годов) должен осуществлять все исполнительные, законодательные и судебные функции, быть главнокомандующим вооруженными силами. Государство станет централизованным, а не федеративным. При этом оно не будет однопартийным, как фашистские режимы 1930-х годов: и одной партии чересчур много. России предстоит стать беспартийным государством. По Ильину, партии понадобятся лишь для того, чтобы помочь ритуализировать выборы.

Разрешить россиянам свободно голосовать, считал Ильин, подобно разрешению эмбрионам выбирать, к какому виду они желают принадлежать. Тайное голосование позволяет гражданам считать себя личностями и так утверждает порочную суть мира. Поскольку “принцип демократии есть безответственный человеческий атом”, индивидуальность должна быть преодолена политической традицией, пробуждающей и поддерживающей любовь россиян к своему спасителю. Далее, “надо отказаться от механического и арифметического понимания политики”, а также “слепой веры в количество собранных голосов и в его политическое значение”. Выборы должны стать знаком всеобщего подчинения. Голосование должно быть открытым, а бюллетени – подписаны.

Воображенное Ильиным общество – это корпоративная форма, в которой каждый индивид и каждая группа займет указанное место. Не будет различий между государством и обществом, а будет “органически-духовное единение правительства с народом и народа с правительством”. Спаситель в одиночестве воссядет на вершине, а средний класс будет повержен в прах. Собственно, средний класс потому и средний, что сквозь этот слой люди поднимаются и опускаются. Помещать его в основание пирамиды – значит оправдывать неравенство. Социальная мобильность в государстве Ильина исключена.

Таким образом, намеченная фашистом Ильиным программа допускает и оправдывает олигархию, власть немногих богачей – что мы и наблюдаем в 2010-х годах в России. Если цель государства состоит в том, чтобы оберегать богатство спасителя и его друзей, то верховенство права немыслимо. Без верховенства права трудно зарабатывать деньги, позволяющие жить лучше. Без социальных лифтов невозможно вести речь о будущем. Слабость государственной политики трансформируется в мистическую связь вождя с народом. Вождь не управляет: он организует кризис и обеспечивает зрелище. Право – уже не свод безличных норм, допускающих продвижение по социальной лестнице. Законы нацелены на сохранение статус-кво и закрепляют право гражданина наблюдать и обязанность развлекаться.

Ильин употреблял понятия “закон”, “право”, но не принимал верховенство права. Под законом он подразумевал соотнесение капризов спасителя с покорностью всех остальных. Подчеркну: нарождающейся олигархии оказалась полезной фашистская идея. Долг любящего населения предполагал восприятие всякой прихоти спасителя как правовое обязательство (не взаимное, разумеется). Особый душевный склад позволяет русским игнорировать доводы рассудка и видеть “оком сердца”. Россияне во главе со спасителем осознают “глубокую всеобщность, которая едина для всех людей, состоящих в общественном сожительстве”.

Русскому народу, призванному на вечную войну с духовными угрозами, подчинение возникшему из мифа самодержцу придает исключительность. Спасителю предстоит взять на себя задачу избавить народ от фактов и страстей, сделав бессмысленным всякое желание видеть, чувствовать и изменять мир. Место каждого россиянина в “корпоративном государстве” окажется строго определенным, как и место клетки в живом организме, и индивид будет усматривать в этой неподвижности свободу. Россияне сплотятся вокруг своего спасителя, их грехи будут смыты чужой кровью, и Бог вернется в мир. Христианско-фашистский тоталитаризм приглашает Бога возвратиться и помочь России повсюду покончить с историей.

Ильин отводил этому человеку из плоти и крови роль Христа, которому придется нарушать законы любви во имя Божие. Таким образом, Ильин стирает границу между человеческим и нечеловеческим, между возможным и невозможным. В фантазии о вечно невинной России присутствует вечно невиновный спаситель, который не совершает зла и потому бессмертен. Ильин не смог ответить на вопрос, кто придет на смену спасителю, ведь это значило бы признать его человеком, подверженным старению и обреченным на смерть, то есть частью неидеальной вселенной. Ильин не имел ни малейшего понятия, как после его гибели сохранится российское государство.

Страх перед будущим – малоприятное ощущение, которое в форме внешней политики можно передать другим. Настоящий враг тоталитаризма – сам тоталитаризм, и эту тайну он оберегает, нападая на других.

В 2010-х годах идеи Ильина оказались полезны миллиардерам постсоветской эпохи, и они обеспечили Ильину авторитет. Путин, его друзья и союзники приобрели в обход закона огромное богатство и перестроили государство так, чтобы удержать добытое. После этого российским лидерам пришлось переопределить политику, исходя не из деятельности, а просто из принадлежности. Идеология наподобие построений Ильина имеет своей целью объяснить, зачем некоторым людям нужны деньги и власть, если алчность и властолюбие здесь ни при чем. Какой же грабитель не захочет, чтобы его считали спасителем?

Для тех, кто рос в СССР в 1970-х годах, идеи Ильина оказались удобными по другой причине. Российским клептократам того поколения, правившим в 2010-х годах, был знаком этот образ мышления. Да, Ильин был противником советской власти, но его доводы пугающе похожи на доводы марксизма, ленинизма и сталинизма. Клептократы никоим образом не философы, но наставления времен молодости удивительно близки тем, к которым они прибегли в зрелом возрасте. И у Ильина, и у ненавистного ему марксизма один философский источник и один язык: гегельянство.

Гегель стремился устранить противоречия между должным и сущим. Мировой дух (нечто, в итоге объединяющее индивидуальные самосознания) развивается во времени, проходя через конфликты, которые определяют характер эпох. Взгляд Гегеля на наш несовершенный мир симпатичен: катастрофа – это признак прогресса. История – “бойня”, но кровопролитие не бессмысленно. Это позволило философам выдавать себя за пророков, знатоков неявных закономерностей, ведущих к улучшению, судей, обреченных страдать теперь, чтобы остальные благоденствовали после. Если Мировой дух – единственное благо, то годится и всякое средство его воплощения.

Карл Маркс критиковал гегелевскую идею Мирового духа. Как и другие левые гегельянцы, он считал, что так Гегель вводит в свою систему Бога. Абсолютное благо, указывал Маркс, – это не Бог, а утраченная человеком сущность. Да, история – это борьба, но ее смысл заключается в победе человека над обстоятельствами и в возвращении себе своей сущности. Возникновение техники, по Марксу, позволило одним господствовать над другими; так сложились классы. В капиталистическом обществе буржуазия, владеющая средствами производства, угнетает рабочие массы. Это угнетение демонстрирует трудящимся суть истории и революционизирует их. Пролетариат свергнет буржуазию, возьмет в свои руки средства производства и возвратит человеку его сущность. Без частной собственности, считал Маркс, люди станут совместно трудиться – и благоденствовать.

Ильин был правым гегельянцем. По его остроумному замечанию, Маркс не покинул даже “прихожей” гегельянства. Тем не менее Ильин соглашался, что под Мировым духом у Гегеля скрывается Божество. Ильин, как и Маркс, считал, что история началась с первородного греха, но совершенного не человеком, который придумал собственность (как думают марксисты), а самим Богом, создавшим мир. Ильин не стал, подобно левым гегельянцам, добивать Бога, а оставил его израненным и одиноким. Марксисты правы в том, что жизнь несчастна и беспорядочна, но не из-за техники и классовой борьбы: в созданном Богом мире неизбежно присутствуют хаос, зло и страдание. Факты и страсти можно согласовать не через революцию, а лишь через искупление. Согласованность возможна лишь в божественной всеобщности, которую восстановит избранный народ благодаря чуду, явленному спасителем.

Владимир Ленин (1870–1924) был главным марксистом: ведь он возглавил революцию, затеянную во имя философии. Ленин, член немногочисленной подпольной партии, считал, что организованная элита вправе “торопить” историю. И если единственное в мире благо – это возвращение человеку его сущности, то для тех, кто знает, как именно это сделать, допустимо ускорить процесс. Это соображение сделало возможной большевистскую революцию 1917 года. После этого Советским Союзом правила небольшая группа людей, черпавшая легитимность в особой “политике предопределенности”. Ленин и Ильин не были знакомы друг с другом – и при этом странно близки. Отчество Ленина – Ильич. Он пользовался псевдонимом “Ильин”. Подлинный же Ильин читал и критиковал некоторые работы Ленина. Когда ЧК арестовала Ильина, Ленин вмешался, чтобы выразить свое восхищение философией Ильина.

Ильин презирал революцию Ленина, но одобрял его готовность к насилию и волюнтаризм. Как и Ленин, Ильин считал, что России для указания целей и средств требуется философствующая элита (то есть он сам). Как и социалистическая утопия марксистов, божественная цельность, по Ильину, требует насильственной революции, точнее – насильственной контрреволюции. Другие русские философы усмотрели тут сходство. Николай Бердяев находил у Ильина “кошмар злого добра”. В 1925 году в рецензии на книгу Ильина Бердяев писал, что “«Чека» во имя Божье более отвратительно, чем «чека» во имя дьявола”. Это суждение оказалось пророческим: “В сущности, большевики вполне могут принять книгу И. Ильина, которая построена формально и мало раскрывает содержание добра. Большевики сознают себя носителями абсолютного добра и во имя его сопротивляются силой тому, что почитают злом”.

Взгляды старевшего в Германии и Швейцарии Ильина напоминали взгляды наследников Ленина. После 1924 года Иосиф Сталин сосредоточил власть в своих руках. Суждения Ильина о заразной порочности западной культуры в мельчайших деталях совпадали с суждениями сталинистов. Так, Ильин считал джазовую музыку заговором (“белая интеллигенция всех стран и народов танцует под негритянскую дудку”) с целью превращения европейских слушателей в безмозглых танцоров, не способных к нормальному половому акту. Газета “Правда” напечатала удивительно похожее описание [М. Горьким] опыта прослушивания афроамериканской музыки: “Человек-жеребец, размахивающий огромным фаллосом”. Хотя Ильин вел хронику сталинского террора, его отношение к закону и праву по сути сходно с отношением тех, кого он считал преступниками. Андрей Вышинский, гособвинитель на сталинских показательных процессах, считал, что “революционная законность требует гибкого и, так сказать, свободного”, “творческого” отношения к закону. Будущим контрреволюционерам, по Ильину, следовало бы действовать именно так.

Владимир Ленин

Иван Ильин

Ильин надеялся, что СССР не переживет Вторую мировую войну, однако после нее видел Россию во многом так же, как Сталин. Последний называл Советский Союз “родиной социализма”, и если бы СССР погиб, то у коммунизма не было бы будущего, человечество лишилось бы единственной надежды. Поэтому любая мера, направленная на оборону Советского Союза, оправданна. Ильин считал Россию родиной Господа, которую нужно сохранить любой ценой, ведь только здесь может начаться восстановление божественной цельности. После войны Сталин отдавал предпочтение русскому народу (а не Украине, Белоруссии, Центральной Азии, Кавказу, десяткам народов СССР). Именно русские, по Сталину, спасли мир от фашизма. По Ильину, Россия спасет мир не от, а с помощью фашизма. В обоих случаях единственным носителем абсолютного добра выступает Россия, а вечным противником – растленный Запад.

Советский коммунизм был разновидностью “политики предопределенности”, уступившей “политике вечности”. С течением времени образ России как путеводной звезды для всего мира уступил место образу жертвы бессмысленной враждебности. Вначале у большевиков не было государства, они вершили революцию в надежде, что мир последует примеру России. Чуть позднее они взялись за государственное строительство, чтобы сымитировать капитализм и преодолеть его. В 1930-х годах сталинистский образ будущего оправдывал гибель миллионов людей от голода и около миллиона расстрелянных. Вторая мировая война изменила сценарий. С 1945 года Сталин, его сторонники и преемники утверждали, что избиение собственного населения в 1930-х годах было необходимо для разгрома немцев в 1940-х годах. Но если 1930-е годы подготовили 1940-е, то отдаленное социалистическое будущее здесь ни при чем. С окончанием Второй мировой войны началось сворачивание советской “политики предопределенности” и переход к “политике вечности”.

Экономическая политика Сталина (форсированная индустриализация за счет коллективизации сельского хозяйства) обеспечила социальную мобильность для двух – но не трех – поколений граждан СССР. В 1950–60-х годах советские вожди перестали истреблять друг друга, и политика утратила динамичность. В 1970-х годах Леонид Брежнев, изобразив Вторую мировую войну апогеем советской истории, сделал логический шаг к “политике вечности”. Теперь граждан призывали смотреть не в будущее, а в прошлое, на победу их отцов и дедов в войне. Теперь Запад был противником не из-за капиталистического строя, который нужно было превзойти. Запад был враждебен, поскольку в 1941 году враг пришел с Запада. Родившихся в 1960–70-х годах граждан СССР воспитывали в духе преклонения перед прошлым, а Западу в этом культе отводилась роль вечной угрозы. Последние десятилетия коммунизма подготовили советских граждан к восприятию взглядов Ильина на мир.

Олигархам, пришедшим к власти после 1991 года, пришлось иметь дело с плановым производством при коммунистах, а следом – с идеями российских экономистов и алчностью российских лидеров. Положение ухудшило и американское кредо, будто рынок сам породит необходимые институты (а не что рыночной экономике нужны подходящие институты).

В XXI веке оказалось проще винить Запад, чем трезво оценивать положение России. Российские лидеры, критиковавшие Запад в 2010-х годах – те же самые люди, кто присвоил национальное богатство. Те, кто провозглашал с высоких постов принципы Ильина, – выгодоприобретатели, а не жертвы российского капитализма. Люди из окружения Путина позаботились о том, чтобы в стране не было верховенства права, поскольку они сами установили монополию на коррупцию и извлекли из нее выгоду. Идеи Ильина освятили радикальное неравенство в России, перенесли акцент политики с реформ на непорочность и помогли представить Запад постоянным источником духовной угрозы.

На идеях Ильина невозможно построить государство, но они помогли грабителям предстать спасителями страны. Идеи Ильина помогли новым лидерам назначать врагов и так создавать выдуманные – и, следовательно, неустранимые – проблемы (например, неизменную враждебность растленного Запада). Предположение, будто Европа и Америка – вечные враги, завидующие непорочности русской культуры, – чистый вымысел. Однако он порождает настоящую политику, цель которой – свести на нет успехи зарубежных стран, которых не могут достичь российские лидеры.

“Политика вечности” не способна принести бессмертие ни Путину, ни кому-либо еще. Однако она может вытеснить остальные идеи. Это и есть “вечность”: снова и снова одно и то же, скука и монотонность, любимые адептами из-за иллюзии, будто “вечность” принадлежит исключительно им. Конечно, ощущение принадлежности к группе (“мы” против “них”; “друзья” и “недруги”, с точки зрения фашистов) – самое распространенное из всех переживание; жить только им – значит пожертвовать индивидуальностью.

Между “предопределенностью” и “вечностью” находится лишь история, о которой размышляют и которую населяют индивиды. Если мы осмыслим “вечность” и “предопределенность” как концепции внутри истории, то поймем, что с нами произошло и что мы можем исправить. Мы видим в тоталитаризме угрозу не только своим институтам, но и индивиду.

Яростно нападая на индивидуальное, Ильин признает индивидуализм той политической добродетелью, которая делает возможными все остальные добродетели. Понимаем ли мы, что добро многолико, что политика предполагает разумную оценку и выбор, а не созерцание всеобщности? Видим ли, что в мире есть и другие люди, трудящиеся, возможно, над той же задачей? Сознаем ли мы, что индивидуальное бытие требует постоянного рассмотрения бесконечного множества фактов, постоянного выбора из множества непреодолимых страстей?

Добродетель индивидуализма проявляется в страданиях настоящего, но она сохранится лишь в том случае, если мы видим историю и себя в рамках истории, если принимаем свою долю ответственности.

Глава 2. 2012 год: сменяемость или крах?

История убедительно свидетельствует, что все диктатуры, авторитарные системы правления преходящи. Непреходящими оказываются только демократические системы.

Владимир Путин, 1999 год

Разговор о “невинном народе” подменяет усилия, необходимые для создания устойчивого государства. Утверждать, что спаситель России околдует мир – значит уйти от вопроса, как он построит политические институты. Владимир Путин, скомпрометировав в 2011–2012 годах выборы, облачился в плащ героя и поставил страну перед выбором (по Ильину): пока он жив, никто не способен изменить положение России к лучшему, и никто не знает, что произойдет после его смерти.

Фашисты-современники Ильина устраняли в воображении проблему устойчивости. В 1940 году румын Александру Ранда заявил, что фашистские лидеры “превращают народ в армию, в освобожденное от границ corpus mysticus [мистическое тело]”. Харизма спасителя помещает народ за рамки истории. Адольф Гитлер утверждал: значение имеет лишь расовая борьба, и истребление евреев поможет достичь вечного равновесия в природе. “Тысячелетний рейх” просуществовал двенадцать лет, Гитлер покончил с собой. Государство не уцелело. Проблему политической устойчивости не могут решить те, кто думает лишь о настоящем.

Эффективность государства порождает у граждан ощущение преемственности. Если государство устойчиво, граждане могут без страха думать о переменах. Механизм передачи власти гарантирует, что государство переживет лидера, и демократия – именно такой широко распространенный механизм. Значение каждых выборов в том, что они обещают следующие выборы. Поскольку всякий гражданин может ошибиться, демократия превращает совокупность совершенных ошибок в общую уверенность в будущем. И тогда история продолжается.

У Советского Союза, изгнавшего Ильина и воспитавшего Путина, были непростые отношения с временем. СССР, в котором не было механизма передачи власти, просуществовал всего 69 лет. Большевиков не заботила преемственность, ведь они считали, что начинают мировую революцию, а не строят государство. Русская революция 1917 года виделась им ударом молнии, который зажжет цивилизацию, начнет историю заново. Когда это пророчество не сбылось, большевикам не осталось ничего иного, кроме как заняться государственным строительством на контролируемой территории.

В СССР, образованном в 1922 году, власть принадлежала компартии. Источником ее легитимности были не правопреемственность и не связь с прошлым, а победа революции и обещание светлого будущего. Теоретически власть находилась в руках рабочего класса. Партия представляла рабочий класс, партию представлял ее Центральный комитет, ЦК представляло его Политбюро, а Политбюро чаще всего представлял вождь: Ленин, а после него Сталин. Марксизм-ленинизм был вариантом “политики предопределенности”: ход событий заранее известен; на смену капитализму идет социализм; партийные лидеры знают в подробностях, как все будет, и готовят планы. Первоначально большевики затеяли государственное строительство с тем, чтобы подстегнуть историю и воспроизвести в стране промышленность, которую при обычном порядке вещей порождает капитализм. Когда СССР обзаведется заводами и городами, можно будет отменить частную собственность, наступит социалистическая гармония, а государство отомрет.

Хотя советская плановая экономика породила современную инфраструктуру, пролетариат так и не получил власть, а государство так и не исчезло. Поскольку никакого механизма передачи власти не было, смерть каждого советского вождя угрожала системе в целом. После смерти Ленина (1924) Сталину потребовалось около шести лет, чтобы устранить соперников, и некоторые из них были убиты. Сталин руководил масштабной модернизацией согласно Первому пятилетнему плану (1928–1933). Новые города и заводы были оплачены голодом и отправкой в лагеря миллионов людей. Сталин явился и главным автором Большого террора. В 1937–1938 годах был расстрелян 682 691 советский гражданин. Террор – массовые убийства и депортации – в меньшем масштабе повторился в 1939–1941 годах, когда была отодвинута на запад граница СССР, союзника нацистской Германии. В рамках этой второй кампании произошло и убийство в 1940 году 21 892 польских граждан в Катыни и других местах.

Для Сталина явилось неожиданностью предательство его союзника Гитлера в 1941 году. В 1945 году, после победы Красной армии, Сталин объявил себя спасителем социалистического проекта и русского народа. После Второй мировой войны СССР сумел создать у своей западной границы пояс колоний с родственными режимами: Польша, Румыния, Венгрия, Чехословакия, Болгария. В состав Союза также были включены Эстония, Латвия и Литва, аннексированные Сталиным благодаря союзу с Гитлером.

В 1953 году, после смерти Сталина, погиб всего один претендент на власть. К концу 1950-х годов Никита Хрущев сосредоточил власть в своих руках. В 1964 году его сменил Леонид Брежнев. И именно он оказался главным последователем Сталина, изменившим отношение к времени: марксистскую “политику предопределенности” заменила советская “политика вечности”.

Большевистская революция ориентировалась на молодость, на новое общество на руинах капитализма. Это предполагало кровавые репрессии в СССР и особенно за рубежом, которые позволяли молодежи подниматься по партийной лестнице. Когда в 1960-х годах все это прекратилось, советские лидеры стали стареть вместе со своим государством. В 1970-х годах Брежнев рассуждал не о грядущей победе коммунизма, а о “реальном (развитом) социализме”. Граждане СССР перестали рассчитывать на лучшее будущее, и вакуум, оставленный утопией, заполнила ностальгия. Брежнев заменил перспективу совершенного будущего превозношением Сталина и его роли в победе во Второй мировой войне. Миф о революции предполагал неминуемое будущее, о войне – вечное прошлое. Поскольку такое прошлое не должно было быть ничем запятнано, стало табуированным и даже противозаконным упоминать, что в начале войны Сталин был союзником Гитлера. Для того чтобы заменить “политику предопределенности” “политикой вечности”, пришлось пожертвовать историческими фактами.

Миф об Октябрьской революции обещал все, миф о Великой Отечественной войне не обещал ничего. Октябрьская революция рисовала мир, в котором все без исключения – братья и сестры. Увековечение же Великой Отечественной войны требовало вечного возвращения фашистов с Запада, который всегда желал погубить СССР (или один лишь русский народ). Безграничная надежда уступила место вечному страху, а он служил оправданием для гигантских расходов на обычные и ядерные вооружения. Грандиозные военные парады на Красной площади были призваны показать: СССР неизменен. И те, кто правил Россией в 2010-х годах, были воспитаны в этом духе.

Размещение сил советской армии соответствовало той же цели: сохранению статус-кво в Европе. В 1960-х годах некоторые чехословацкие коммунисты решили, что коммунизм поддается реформированию. Когда в 1968 году СССР и его союзники по Варшавскому договору оккупировали Чехословакию и отстранили от власти коммунистов-реформаторов, Брежнев назвал это “братской помощью”. Согласно “доктрине Брежнева”, советские войска воспрепятствуют любым переменам в коммунистических странах Европы, если Москва сочтет их угрозой. После 1968 года правительство ЧССР рассуждало о “нормализации”, и это точно передает суть произошедшего. Нормальным было положение вещей до попытки реформирования. Утверждать противоположное означало в брежневском СССР принудительное психиатрическое лечение.

Брежнев умер в 1982 году. В 1985 году (после недолгого пребывания у власти полуживых Юрия Андропова и Константина Черненко) генеральным секретарем стал Михаил Горбачев. Он считал, что можно реформировать режим и надеяться на лучшее. Главным оппонентом Горбачева выступила сама партия, в первую очередь – консервативные группы, выступающие за сохранение статус-кво. Поэтому Горбачев попытался с помощью новых институтов удержать контроль над партией и вдохновил лидеров просоветских режимов Восточной Европы сделать то же самое. Польские коммунисты, столкнувшись с экономическим кризисом и оппозицией в обществе, провели в 1989 году частично свободные выборы – и проиграли. Это привело к образованию правительства без участия коммунистов и каскаду революций по всей Восточной Европе.

Горбачев столкнулся с подобной же опасностью. Образованное в 1922 году советское государство формально являлось федерацией национальных республик: РСФСР, УССР, БССР и т. д. Реформировать союз так, как хотел Горбачев, означало воскресить федеративное начало. В союзных республиках провели демократические выборы, чтобы сформировать новые элиты, способные реформировать экономику. Так, в марте 1990 года в РСФСР появился новый представительный орган – Съезд народных депутатов, избравший своего депутата Бориса Ельцина председателем Верховного совета. Ельцин разделял общее для новых демократических лидеров убеждение, что Советский Союз вредил РСФСР. Жители каждой союзной республики считали, что система эксплуатирует именно их – к выгоде всех прочих.

Кризис наступил летом 1991 года. Своей легитимностью Горбачев был обязан партии, однако он пытался заместить ее государством. Чтобы сделать это, Горбачеву пришлось придумать формулу [“сильный центр – сильные республики”], которая позволила бы и определить статус союзных республик, и придать эффективность правительству в Москве, – и все это в атмосфере межнациональных разногласий, политической неопределенности и экономических неурядиц. Он нашел выход: новый Союзный договор, подписание которого планировалось в августе. 18 августа группа советских консерваторов арестовала Горбачева, отдыхавшего на даче [в крымском Форосе]. Путчисты приказали транслировать по телевидению балет, но в остальном плохо понимали, что им делать. В итоге триумфатором оказался Борис Ельцин. Он бросил вызов заговорщикам, произнес, стоя на танке, речь и сделался народным героем. Когда Горбачев сумел вернуться в Москву, там уже распоряжался Ельцин.

Ельцин стал главной политической фигурой в стране, и дни СССР были сочтены. Опасавшиеся нестабильности западные лидеры выступали за сохранение СССР. В августе 1991 года Джордж Г. У. Буш в Киеве призывал Украину не выходить из состава СССР. “Свобода – не то же самое, что независимость”, – наставлял он украинцев. В октябре Буш заявил Горбачеву: “Надеюсь, вы знаете позицию нашего правительства: мы поддерживаем центр. Не отказываясь от контактов с республиками, мы выступаем в поддержку центра и вас лично”. В декабре 1991 года Ельцин подписал соглашение с недавно избранными главами УССР и БССР, и Россия вышла из состава Союза. РСФСР превратилась в независимое государство, и остальные союзные республики последовали ее примеру.

Российская Федерация родилась демократическим государством с конституцией и свободными выборами президента и членов парламента. Формально у российского государства имелся механизм передачи власти.

Иван Ильин видел переход от Советского Союза к России иначе: фашистская диктатура, удержание Москвой всей территории СССР, перманентная война с западными греховодниками. Россияне начали читать Ильина в 1990-х годах. Краху СССР его идеи никак не способствовали, однако в 2000–2010-х годах они помогли олигархам построить авторитаризм нового типа.

Ни одному человеку не под силу то, что должен, по Ильину, совершить спаситель России: явиться из мира вымысла и действовать исходя из закона всеобщности. За подготовку декораций для этого чуда взялись умелые пропагандисты (политтехнологи, по чудному русскому выражению). Миф о спасителе должен быть построен на лжи столь огромной, что ее просто нельзя поставить под сомнение: ведь усомниться в ней значило бы усомниться во всем. Через десять лет после развала СССР передача власти Путину стала возможной благодаря не столько выборам, сколько вымыслу. Ильин и Путин, философ и сказочный политик, делали карьеру параллельно.

Демократии в России никогда не было – в том смысле, что власть здесь никогда не получал человек, победивший на свободных выборах. Ельцин стал президентом Российской Федерации потому, что в июне 1991 года в союзной республике РСФСР прошли выборы. Избиратели не голосовали за главу свободной России, ведь никакой “свободной России” не существовало. После обретения страной независимости Ельцин просто остался ее президентом. Конечно, такая сомнительная в институциональном отношении претензия на власть в начале 1990-х годов была обычной. Когда распалась советская империя в Восточной Европе, а следом и сам СССР, закулисные сделки, открытые переговоры и частично свободные выборы породили гибридные режимы. В других посткоммунистических государствах вскоре прошли свободные и честные президентские и парламентские выборы. Российская Федерация сумела обойтись без выборов, которые могли легитимировать власть Ельцина или подготовить приход его преемника. Случилось то, что Ильин не предвидел, но что, однако, мало расходится с его доктриной: богатая верхушка выбрала спасителя для России.

Прозванные “олигархами” богачи из окружения Ельцина захотели распорядиться демократией в его и в своих собственных интересах. Крах советской плановой экономики породил сумасшедший спрос на доходные промышленные предприятия и природные ресурсы и привел к махинациям с ценными бумагами. Результатом стало появление слоя богатых. “Дикая приватизация” ничуть не была похожа на рыночную экономику (во всяком случае, в ее общепринятом понимании). Рынок требует верховенства права, и именно это – главная проблема постсоветского общества. Американцы, считающие верховенство права вещью естественной, вольны воображать, что рынок способен породить необходимые ему институты. Но это не так. Важно, признано ли в новых независимых государствах верховенство права и, прежде всего, осуществляется ли законная – через свободные выборы – передача власти.

В 1993 году Ельцин распустил парламент и отправил войска против его депутатов. Западным партнерам он представил этот шаг как необходимый для ускорения рыночных реформ. Американская пресса приняла его версию. Если причина в рынках, приверженцы “политики предопределенности” способны усмотреть в стрельбе по парламенту этап демократизации. Ельцин же воспользовался конфликтом с парламентом как поводом для расширения президентской власти. В 1996 году команда Ельцина фальсифицировала (по его собственному признанию) выборы, и это позволило ему остаться президентом еще на один срок.

К 1999 году Ельцин был явно нездоров и часто появлялся нетрезвым. Актуальной стала проблема передачи власти. Чтобы заместить Ельцина, нужны были выборы. По мнению олигархов, исход выборов следовало проконтролировать. Кремлю требовался преемник, который гарантировал бы ельцинской семье (и в обычном смысле, и в специфически российском) сохранение жизни и состояния. “Операцию «Преемник»” (так эту задачу стали называть в Кремле) разделили на два этапа. Во-первых, необходимо было найти нового человека, никак не связанного с Ельциным, а во-вторых, изобрести проблему, которую он смог бы решить.

Чтобы подыскать преемника, окружение Ельцина организовало социологический опрос о любимых народом героях массовой культуры. Победителем вышел Макс Отто фон Штирлиц: персонаж ряда романов Юлиана Семенова, положенных в основу нескольких фильмов, в том числе телесериала “Семнадцать мгновений весны” (1973). Владимир Путин, во время работы в КГБ занимавший незначительный пост в ГДР, оказался наиболее похож на вымышленного Штирлица[3]. Путин, обогатившийся в 1990-х годах на посту заместителя мэра Санкт-Петербурга, был известен в Кремле и считался своим человеком. С 1998 года он работал в Москве; в частности, занимал пост директора ФСБ. Назначенный в августе 1999 года премьер-министром, он не был широко известным человеком и, следовательно, не мог всерьез претендовать на участие в федеральных выборах. Его рейтинг составлял всего 2 %. Появился повод организовать кризис.

В сентябре 1999 года в российских городах взорвалось несколько бомб. Сотни людей погибли. Представлялось вероятным, что преступниками были сотрудники ФСБ. Так, в Рязани местные сотрудники ФСБ задержали своих московских коллег как подозреваемых в подрывах. Однако победил патриотизм, и Путин снова пошел войной на Чечню – российский регион, выходцы из которого, как считалось, виновны в этих взрывах. В 1993 году Чечня объявила независимость и сражалась с федеральной армией, пока не было заключено перемирие. Доказательств, что именно чеченцы имеют отношение к взрывам, не было. Из-за Второй Чеченской войны рейтинг Путина в ноябре вырос до 45 %. В декабре 1999 года Ельцин объявил об отставке и назвал своим преемником Путина. В марте 2000 года, благодаря лояльности телеканалов, махинациям на выборах и атмосфере страха перед террористами и войной, Путин получил абсолютное большинство голосов на выборах и стал президентом.

Политический вымысел пишется кровью.

Началась политика нового типа (называемая в то время “управляемой демократией”), которой россияне овладели в совершенстве и которую позднее экспортировали за рубеж. Заслуга в успехе политтехнологической операции “Преемник” принадлежит Владиславу Суркову – по происхождению наполовину чеченцу, блестящему специалисту по связям с общественностью, заместителю главы предвыборного штаба Ельцина. Он преуспел в дирижировании демократией (когда никому не известный кандидат, пользуясь искусственно вызванным кризисом, приобретает настоящую власть) и продолжил эту практику, когда занимал при Путине ряд постов.

В 2000–2008 годах, в первые два президентских срока Путина, Сурков пользовался контролируемыми конфликтами для приобретения популярности или перестройки государственных институтов. В 2002 году, после того, как при штурме захваченного террористами театрального центра [на Дубровке] погибли десятки российских граждан, телевидение было поставлено под полный контроль государства. После захвата террористами в 2004 году школы в Беслане были отменены губернаторские выборы. Оправдывая этот шаг, Сурков (вслед за Ильиным) заявил, что россияне пока не умеют голосовать. По мнению Суркова, Россия “была не готова и не могла быть готова к жизни в условиях современной демократии”. Тем не менее, по Суркову, российский суверенитет надежнее в сравнении с положением остальных постсоветских государств: ни один из народов бывшего СССР, кроме русского, не имеет “навыка государственного существования”.

Рассуждения Суркова о превосходстве России не соответствовали критериям, которые российские лидеры тогда еще считали значимыми: сходство с Европой, одобрение Европы, сближение с Европой. В 2004 году в Европейский Союз вступили три бывших республики СССР – Литва, Латвия и Эстония, а также несколько восточноевропейских стран – прежних советских сателлитов. Этим государствам, чтобы войти в ЕС, пришлось продемонстрировать свой суверенитет недоступным для России образом: построив конкурентную рыночную экономику и создав государственный аппарат, способный соблюдать законодательство ЕС, и демократию со свободными и честными выборами.

В государствах, вступивших в Европейский Союз, имелся действенный механизм передачи власти. В России его не было. Заговорив о суверенной демократии, Сурков выдал недостаток за достоинство и таким образом “устранил” следующую важнейшую проблему: без подлинной демократии, хотя бы без некоего механизма передачи власти нет причин считать, что Россия уцелеет как суверенное государство. Сурков утверждал, что “суверенная демократия” есть временное состояние, которое позволит России отыскать собственный путь к той или иной западной политической модели. При этом понятие “суверенная демократия” охотно приняли радикальные националисты, например фашист Александр Дугин (он понимал “суверенную демократию” как неизменное положение вещей, как “политику вечности”). Теперь, по мысли Дугина, всякую попытку сделать Россию “демократией без прилагательных” можно сорвать обращением к суверенитету.

Демократия – это процесс смены власти, а демократия “с прилагательным” (“народная демократия” коммунистов, “суверенная демократия” тех, кто пришел после них) – не демократия вовсе. Сначала Сурков храбро пытался это совместить. Он рассуждал о сохранении демократии путем передачи власти подходящему человеку: “В нашей политической культуре личность и есть институт”. Тем же приемом пользовался Ильин: он называл “спасителя” России “демократическим диктатором”, якобы представляющим ее народ. По Суркову, столпами российской государственности являются “централизация, персонификация и идеализация”: государство должно быть политически однородным, а власть вручена достойному индивиду. Сурков, цитируя Ильина, утверждал, что русский народ должен иметь столько свободы, сколько он готов ее получить. Правда, Ильин под “свободой” понимал свободу индивида раствориться в коллективе, покорном своему вождю.

Манипуляция Суркова была возможна в “тучное” первое десятилетие XXI века. В 2000–2008 годах (первые два срока Путина на посту президента) ежегодный рост российской экономики в среднем составлял почти 7 %. Война в Чечне закончилась победой Путина. Государство, пользуясь высокими мировыми ценами на нефть и природный газ, делилось с обществом долей доходов от экспорта. Нестабильность ельцинского правления миновала, и многие россияне закономерно это одобрили. Россия заняла прочное положение на международной арене. После террористических актов 11 сентября 2001 года Путин предложил НАТО помощь. В 2002 году он с одобрением говорил о “европейской культуре” и избегал попыток изобразить НАТО врагом. В 2004 году Путин высказался за вступление Украины в Европейский Союз, мотивируя это пользой для экономических интересов России. Рассуждая о расширении ЕС, он говорил о приближении зоны мира и процветания к границам России. В 2008 году Путин посетил саммит НАТО.

В 2004 году Путин получил на выборах абсолютное большинство голосов и еще на четыре года занял пост президента. Регулярные выборы (вне зависимости от того, были они сфальсифицированы или нет) убеждали россиян в том, что у президентских полномочий есть временной предел, и потому граждане страны были готовы к появлению в 2008 году некоей новой фигуры: возник же в 2000-м из ничего сам Путин! В соответствии с конституцией Путин в 2008 году не мог баллотироваться на третий срок, и он выбрал себе преемника: малозаметного Дмитрия Медведева. Когда Медведев занял пост президента, он назначил Путина премьер-министром. При Медведеве конституцию изменили, и срок исполнения президентом полномочий увеличили с четырех до шести лет. Путин получил возможность избираться в 2012 и 2018 годах. Именно этого он и хотел: “Единая Россия” побеждает на парламентских выборах в декабре 2011 года и на всех последующих выборах; Путин становится президентом в марте 2012 года и в марте 2018 года. Не менее двадцати лет во власти знаменуют собой наступление политической “вечности”.

При этом единственным путем возвращения на пост президента в 2012 году были демократические – внешне – выборы. Путину, как и прежде, пришлось смошенничать, но в этот раз, будучи пойман за руку, он сознался. Здесь мы имеем дело с отождествлением личности с институтом, о котором писал Сурков, или с приданием выборам (по Ильину) ритуального характера. Поскольку Путин ослабил механизм передачи власти, ему пришлось настаивать, что России таковой и не требуется. Устранение политической перспективы сделало политическое настоящее России вечным, а “вечность” потребовала бесконечного кризиса и неустранимой опасности.

4 декабря 2011 года “Единой России” требовалось от россиян большинство мест в Государственной думе. Сложилась необычная ситуация: президент Медведев и премьер-министр Путин уже объявили, что они снова намерены поменяться местами. Когда их партия победила на парламентских выборах, а Путин в марте 2012 года стал президентом, Медведев возглавил правительство.

Многие россияне сочли перспективу вечного путинского правления малопривлекательной. После мирового финансового кризиса 2008 года развитие экономики замедлилось. Поскольку ни Путин, ни Медведев не предложили план ухода России от сырьевого экспорта и не обещали рост социальной мобильности, граждане увидели в этих выборах последний шанс избежать стагнации – и проголосовали соответственно.

По оценкам независимых наблюдателей, 4 декабря за “Единую Россию” было подано не более 26 % голосов. И все же партия получила в Госдуме большинство мест. Российские и международные наблюдатели указали на неравное освещение кампании в СМИ, на манипуляции при электронном и ручном подсчете бюллетеней. (Приглашенный режимом в качестве “наблюдателя” Ник Гриффин, глава Британской национальной партии и опровергатель Холокоста, заявил, что российские выборы “гораздо честнее английских”.) 5 декабря в России начались акции протеста. 10 декабря в Москве на улицы вышло около 50 тыс., 24 декабря – уже 80 тыс. человек[4]. В течение месяца россияне собирались в 99 городах. Главный лозунг крупнейших в современной российской истории манифестаций был – “За свободные выборы”.

Манипуляции повторились на президентских выборах 4 марта 2012 года. Для победы в первом туре Путину требовалось большинство голосов. В этот раз манипуляции в основном коснулись электронных баз. Голоса, поданные избирателями, разбавили десятками миллионов голосов “ботов”, и в результате Путин якобы получил большинство. На некоторых участках голоса, поданные за Путина, составили круглые цифры. Это указывает на то, что местные чиновники восприняли инструкции Москвы буквально. Так, в Чечне Путин получил 99,8 % голосов: этот показатель демонстрирует тотальный контроль его союзника Рамзана Кадырова над регионом. Подобные же результаты были получены в психиатрических больницах и других учреждениях, контролируемых государством. Независимые российские и международные наблюдатели снова отметили аномалии. И снова лояльные режиму ультраправые “наблюдатели” признали итоги выборов.

5 марта 2012 года около 25 тыс. человек приняли в Москве участие в манифестациях против фальсификации президентских выборов. Для самого Путина период с декабря 2011 по март 2012 года стал временем выбора. Он мог прислушаться к критике парламентских выборов. Или согласиться с итогом выборов президентских и победить на них во втором туре. (Победа в первом туре голосования была исключительно вопросом гордости.) Или усвоить, что верховенство права и преемственность власти заботит многих. Но Путин, по-видимому, воспринял все это как личное оскорбление.

Он предпочел соблюдению закона временную иллюзию победы в первом туре, а мнениям сограждан – собственное самолюбие. Медведев услужливо заметил, что вообще все российские выборы “не стерильны”. Путин, отвергнув принцип “один человек – один голос” (но настаивая, что выборы сохранятся), проигнорировал выбор своих сограждан – и при этом попросил у них в будущем ритуальной поддержки. Таким образом, он перенял отношение Ильина к демократии и отказался от “слепой веры в количество собранных голосов и в его политическое значение” (Ильин), причем открыто признал это: побеждает тот, кто прибегает к обману.

В 2000 году сказочный герой Путин занял пост президента. В 2012 году он возвратился как мстительный губитель верховенства права. Решение Путина открыто сфальсифицировать выборы оставило российскую государственность в состоянии неопределенности. Его приход на пост президента в 2012 году стал началом кризиса сменяемости власти. Поскольку нынешний правитель отменил будущее, настоящее будет длиться вечно.

В 1999 и 2000 годах Кремль назначил необходимым врагом чеченцев. Теперь лидер замиренной Чечни занял важное место в структуре путинского режима. После фальсификаций на выборах 2011 и 2012 годов внутриполитические неурядицы стали постоянными, и потребовался надежный враг. Пришлось объявить о причастности протестующих к неким враждебным внешним силам, чтобы представить их (а не Путина) угрозой российской государственности. Акции протеста подали в отрыве от проблемы внутренней политики, порожденной Путиным, и связали с иллюзорной опасностью для суверенитета. “Политика вечности” требует неразрешимых (ведь они надуманные) проблем – и порождает их. В 2012 году такой надуманной проблемой стали для Кремля планы ЕС и США по развалу России.

В обиход вернули “загнивающий Запад”, любимое пугало Леонида Брежнева. Но в этот раз “развращенность” обрела отчетливый сексуальный оттенок. Ильин называл несогласие с его мнениями “извращением” (имея в виду гомосексуальность). Век спустя первой реакцией Кремля на выступления демократической оппозиции стало аналогичное заявление. В 2011 и 2012 годах те, кто хотел учета своего мнения на выборах, предстали не гражданами, настаивающими на соблюдении закона, уважении к себе, сохранении своего государства, а безмозглыми агентами мирового порока, деятельность которых угрожает невинности народного организма.

6 декабря 2011 года (на следующий день после первого митинга в Москве) Дмитрий Медведев, занимавший пост президента, сделал ретвит записи, буквально гласящей, что лидер манифестантов – “тупо баран еб@ный в рот”. Готовящийся снова стать президентом премьер-министр Владимир Путин заявил на российском ТВ, что принял белые ленточки манифестантов за презервативы, и назвал протестующих “бандерлогами”. Во время визита в Германию он объяснил удивленной Ангеле Меркель, что российская оппозиция – это извращенцы. Министр иностранных дел Сергей Лавров заявил, что правительству пришлось выступить против гомосексуальности, чтобы защитить невинность российского общества.

Владимир Якунин, наперсник Путина, развернул баранью метафору в целую геополитическую теорию. По мнению Якунина (изложенному им в ноябре 2012 года в большой статье), России вредят заговорщики, которые с начала времен контролируют ход истории. Эта глобальная группа распространяет гомосексуальную пропаганду ради уменьшения рождаемости в России и сохранения западного могущества. Признание же прав геев – это политика, направленная на превращение россиян в “стадо”, безусловно послушное “классу глобальных олигархов”.

В сентябре 2013 года российский дипломат повторил этот довод на конференции по правам человека в Китае. Права гомосексуалов – не что иное, как излюбленный инструмент неолибералов-глобалистов, подготавливающих к эксплуатации добродетельные традиционные общества, например российское и китайское. Через несколько дней на собственном саммите – заседании клуба “Валдай” – Путин сделал следующий шаг в этом направлении. Он сравнил однополые союзы с сатанизмом (“Проводится политика, ставящая на один уровень многодетную семью и однополое партнерство, веру в бога или веру в сатану”). Путин связал права геев с западной моделью, которая открывает “прямой путь к деградации и примитивизации, глубокому демографическому и нравственному кризису”. К тому времени Государственная дума приняла закон о “защите детей от информации, пропагандирующей отрицание традиционных семейных ценностей”.

Человеческая сексуальность – неиссякаемый источник для производства тревоги. Стремление “локализовать” гетеросексуальность в пределах России, а гомосексуальность – за рубежом абсурдно, однако в этом случае факты не имеют значения. Целью гомофобной кампании стало изображение призывов к демократии туманной угрозой российской непорочности (голосование на выборах = Запад = “содомия”). Россия невинна, и во всех ее бедах виноваты чужаки.

Кампания против гомосексуалов отнюдь не сопровождалась демонстрацией российской элитой своей гетеросексуальности. В предыдущие четыре года, когда Путин занимал пост премьер-министра, Сурков убедил его сняться в мехах и коже. Столь же странной выглядела попытка Путина и Медведева предстать суровыми людьми, играющими в бадминтон. Как раз тогда, когда началась гомофобная кампания, Путин развелся с женой: главный защитник семейных ценностей остался без семьи. Тема половой идентификации вообще не чужда российскому президенту. В 2016 году Путин заметил, что он “не женщина, у него не бывает плохих дней”. В 2017 году высказался о Трампе: “Он же не невеста мне, я ему тоже не невеста, не жених”. В тот год ввели уголовную ответственность за изображение Путина клоуном-геем. Одна из наблюдательных исследовательниц охарактеризовала его пристрастия так: “Поцелуи Путина предназначены детям и животным”.

Путин сделал маскулинность доводом против демократии. Как утверждал немецкий социолог Макс Вебер, политическая система может начаться с харизмы, однако харизма не гарантирует ее сохранение. Вебер отмечал, что складывание вокруг харизматического лидера торгово-политического клана – обычное явление. Но если такой лидер желает выйти за рамки распределения добычи и планирования очередного набега, ему придется найти способ передачи (в наилучшем случае – неоднократной передачи) власти. Решение проблемы преемственности – это необходимое условие появления современного государства.

Вебер описал два механизма, позволяющих превратить влияние личности носителя харизмы в устойчивые институты: 1) например, через подчинение “нравам”, традиции (в монархии старший сын правителя наследует отцу); 2) например, через подчинение законам (при демократическом устройстве регулярные выборы позволяют сменять глав государств и депутатов парламентов). Путин, по-видимому, не планирует передачу власти монархическим путем. Он не позволяет дочерям участвовать в публичной политике, хотя его семья получает выгоду от кланового капитализма. Следовательно, остается закон и право, а это в современном мире чаще всего означает демократию. Но Путин отринул и этот вариант. Так демонстрация маскулинности породила иллюзию власти в ущерб целостности России.

Мужчина подобного склада в случаях вызванной им же самим катастрофы склонен винить во всем женщину. Для Владимира Путина такой женщиной стала Хиллари Клинтон.

Первым побуждением Кремля стало сравнение демократической оппозиции со “всемирным содомом”. Затем Кремль заявил, что манифестанты подкуплены зарубежным государством, во главе внешнеполитического ведомства которого стоит женщина. 8 декабря 2011 года, через три дня после начала протестов, Путин обвинил Хиллари Клинтон в том, что она “дала отмашку”. 15 декабря он заявил, что манифестантам платили. Доказательств он не привел, но это и не требовалось: если (как настаивал Ильин) выборы сродни приглашению иностранцев к вмешательству, то долг Путина – заявить о таком вмешательстве и воспользоваться этим для изменения внутренней политики. Смысл в том, чтобы подыскать врага, наилучшим образом соответствующего запросам вождя, а не рассуждать о подлинных угрозах, ибо разговор о настоящих противниках продемонстрирует слабость и напомнит о несовершенстве диктаторов. Ильин – писавший, что искусство политики заключается в том, чтобы “узнавать и обезвреживать врага”, – имел в виду не необходимость выяснения, которая из иностранных держав для нас опасна, а то, что политика начинается с выбора вождя: какой конкретно из зарубежных врагов упрочит его власть? Подлинная геополитическая проблема России – это Китай. Но именно потому, что Китай близко, рассуждение о действительном положении России может привести к печальным выводам.

Роль врага досталась Западу как раз потому, что он не угрожает России. В отличие от Китая, у ЕС нет ни армии, ни протяженной границы с Россией. У США армия есть, однако американцы вывели из Европы большую часть своих войск (в 1991 году – около 300 тыс. солдат, в 2012 году – около 60 тыс.). НАТО еще существует, и к блоку присоединились некоторые из бывших социалистических государств Восточной Европы. Но президент Обама в 2009 году отказался от планов построить в Восточной Европе систему ПРО, и в 2010 году Россия позволила американцам для снабжения войск в Афганистане пользоваться своим воздушным пространством. Ни один российский политик в 2011–2012 годах не опасался агрессии НАТО. В 2012 году американские политики считали, что они осуществляют “перезагрузку” отношений с Россией. Когда в марте 2012 года Митт Ромни назвал Россию американским “геополитическим противником номер один”, над ним потешались. Почти никто в американском обществе и СМИ не обращал внимания на происходящее в Москве. В американских опросах о мировых угрозах Россию даже не упоминали.

ЕС и США предстали угрозой потому, что российские выборы были фальсифицированы. Зимой 2011 – весной 2012 года российские телеканалы и пресса заявили, будто всем, кто протестует, платит Запад. 8 декабря 2011 года СМИ сообщили, будто за манифестантами стоит Клинтон. “Новые известия” (в материале “Путин предложил жестче наказывать приспешников Запада”) рассказали о его убежденности в том, что “российские оппозиционные силы начали массовые акции после «отмашки» госсекретаря США Хиллари Клинтон”. (Таким образом, факт “измены” в доказывании не нуждается. Вопрос лишь в целесообразном наказании.) В марте НТВ показало “документальный фильм” [“Анатомия протеста”], авторы которого заявили: граждане, вышедшие на улицы, получали деньги от коварных иностранцев.

Путин сделал российское государство уязвимым, и именно поэтому ему пришлось переложить вину за это на оппонентов. Поскольку Путин считал, что “платить за жажду перемен разрушением самого государства недопустимо”, он оставил за собой право считать угрозой России то, что ему не нравится.