О пределах добра и зла. Парадоксы стоиков

Марк Туллий Цицерон

О пределах добра и зла

Парадоксы стоиков

РИМСКИЙ ПРОФИЛЬ ГРЕЧЕСКОЙ ФИЛОСОФИИ

Говоря о судьбе наследия Цицерона, исследователи зачастую сетуют или, по крайней мере, констатируют тот факт, что в историю культуры он вошел прежде всего как основатель и символ латинского и — шире — античного красноречия, а его философские труды пребывают в некотором небрежении и до сих пор недооценены[1]. Между тем сам Цицерон утверждал, что интерес к философии сопровождал его всю жизнь и даже его риторические и политические высказывания и сочинения всегда стояли на философском фундаменте (например, «О природе богов» I 6). Более того, некий ореол мудреца, окружавший Цицерона при жизни и сразу после кончины, будучи изначально связанным с его политической позицией и государственной деятельностью[2], в дальнейшем постепенно приобретал все более общий смысл, превращая его в носителя «высшего», вневременного знания. Уже Августин часть заслуги своего обращения в христианство приписывал чтению апологии философии, содержавшейся в цицероновском «Гортензии», да и впоследствии Цицерон не раз представал чуть ли не одним из предвестников христианской доктрины (см., например, Петрарка. «Книга писем о делах повседневных» XXI 10). Но и в качестве такового он все же оставался скорее мудрым морализатором, стремившимся встать выше суеты повседневной жизни, а не ученым-философом в строгом смысле слова. Потому философы и историки философии если и говорят о вкладе Цицерона в развитие европейской философской мысли, то характеризуют пафос его сочинений как «декламационную» мудрость, противостоящую научной логике Аристотеля и его последователей[3]. Так, например, Ф. Шлегель считал его искусным оратором и изысканным стилистом, претендовавшим на звание философа, но на поверку оказавшимся не более чем собирателем древностей и полнейшим дилетантом. Иными словами, Цицерон-ритор всегда подчиняет и затмевает собой Цицерона-философа.

Спор о месте цицероновских трудов в истории европейской мысли еще более усилился в контексте принципиальной полемики вокруг исторической и государственной роли Цицерона. Образ яростного борца за устои Римской республики, человека, всем сердцем радеющего за благо государства (столь близкий французскому Просвещению, французской революции, а с нею и, например, русскому декабризму), был сильно поколеблен, как известно, авторитетнейшим историком Рима Т. Моммзеном, в извечном противостоянии фигур Цицерона и Цезаря без колебаний отдавшим первенство последнему и представившим автора филиппик и катилинарий не более чем политическим интриганом без твердых убеждений, всегда искавшим личного успеха и власти и не особенно разборчивым в средствах. Основания к таким выводам у ученого, безусловно, были: достаточно вспомнить бесконечные метания Цицерона от одной партии к другой, заигрывания с теми, кого он до или после громогласно проклинал; искусную изворотливость, сквозящую во многих, если не во всех, сохранившихся его речах[4]. С легкой руки Моммзена этот скепсис, а лучше сказать, нескрываемое презрение к Цицерону распространилось и на его теоретические сочинения. Главным аргументом здесь послужило убеждение в том, что они лишены какой бы то ни было оригинальности и представляют собой собрание мнений греческих философов разных школ, включая Академию, перипатетиков, стоиков и эпикурейцев, сведенных воедино без фундаментальной проработки и понимания, неверно оцениваемых и не служащих построению серьезной аргументации[5]. Чуть ли не единственной целью такой контаминации, по мнению сторонников этой точки зрения, становится демонстрация Цицероном собственной эрудиции, которая сама по себе кажется весьма поверхностной и малоубедительной. Потому в большинстве обзоров по истории философии и культуры в целом за Цицероном твердо закрепился ярлык «эклектика».

Впрочем, такая «атака» естественным образом породила и противоположную тенденцию: стремление показать обоснованность и глубину цицероновских философских штудий[6]. Практически все аргументы «против» Цицерона в этом контексте с тем же успехом оборачиваются и «за» него. Очевидная связь его политической и философской программы становится не знаком ущербности его теоретической мысли, но демонстрацией единства его теоретических и практических взглядов. Явное желание Цицерона выстроить некую общую картину постижения мира, в которой оказываются способными ужиться (конечно, до известной степени) противоположные философские системы и категории, в таком случае может восприниматься чуть ли не как базовое обоснование его центрального политического тезиса — всеобщего «согласия сословий», concordia ordinum, а в более широком контексте как реализация общего представления о humanitas — некоей взаимосвязанной совокупности интеллектуальных, этических и политических идей и принципов, которая на века станет своего рода эмблемой взглядов Цицерона, собственно и введшего сам этот термин в историю культуры[7].

Точно так же очевидная и безусловная зависимость Цицерона от его греческих источников оказывается не «минусом», но, напротив, знаком несомненной оригинальности его философской системы, которая по сути и состоит в том, что он первым переносит на римскую почву всю совокупность греческих философских взглядов[8], приспосабливая и адресуя их традиционным римским ценностям. Его «популяризаторство» предстает тождественным «просветительству», желанием в смутное время бесконечных политических волнений обратить римский ум к ценностям разума и установить разумный баланс между этическим императивом и государственной целесообразностью. «Он предлагает первое серьезное и оригинальное изложение позиций философов эллинизма, принося в Век Смуты ощущение хрупкости политической системы, истинный вкус к научной истине и научному методу… Он стимулирует и обогащает саму интеллектуальную историю, придавая ей диалектическую живость… У Цицерона “популяризация” принимает форму терпимой, равновесной мудрости, допускающей смешение… жизни активной и созерцательной… Он приносит и в наш мир ощущение величия Разума, воспринятой и усовершенствованной культуры мысли и слова»[9]. В итоге то, что иные исследователи считают не более чем «эклектикой», оборачивается в таких построениях впечатляющим и заслуживающим признания «синкретизмом»[10].

Итак, как видим, одни и те же черты и принципы, свойственные цицероновским сочинениям, могут становиться основанием для прямо противоположных суждений и оценок. Цицерон-философ (равно, впрочем, как и Цицерон-политик) предстает чуть ли не человеком «с двумя лицами» — одним отталкивающим и другим привлекательным и почтенным. Вопрос в том, стоит ли выбирать из них одно и ограничиваться либо яростным опровержением и поруганием, либо апологетическим превознесением. Вопрос этот тем более важен, что Цицерон действительно является для нас фигурой эмблематической — и не только для истории риторики или философии, но и с точки зрения самого феномена Рима и римской жизни. Не случайно Г. С. Кнабе справедливо пишет о некоем «феномене Цицерона», в котором очевидное сочетание морализаторского пафоса и порой аморальных действий является следствием постоянного желания соотнести жизнь реальную с неким отвлеченным образцом и примирить одно с другим, — феномене, во многом описывающим противоречивую двойственность не только фигуры самого Цицерона, но и римской культуры в целом[11].

И действительно, в немалой степени «проблема» Цицерона — это проблема становления и формирования духовной культуры Рима, для которой те же греческие образцы постоянно служили объектом одновременного восхищения и самоутверждения. Знаменитая фраза Горация о «Греции, покорившей своего сурового покорителя» — блестящая констатация этого ощущения постоянного ученичества Рима и потаенного стремления преодолеть это ученичество. Тот же Гораций в своем «Памятнике» ставит в величайшую заслугу себе овладение греческими поэтическими размерами — и не просто овладение, но перенесение их на римскую почву и приспособление «на латинский лад». Веком раньше Катон Цензор, известный своей антипатией ко всему греческому, выразившейся, в частности, в резком неприятии посольства греческих философов в Рим в 155 г. до н. э., на старости лет, как известно, принялся тем не менее за изучение греческого языка. «Греческое» все время служило неким фоном для культурного развития Рима, вольно или невольно соотносившего свои достижения с высотами греческого духа. Если для Греции мир делился на греков и варваров, причем последние воспринимались отнюдь не обязательно как народы низшего порядка — просто как «другие», «не свои», то для Рима эта оппозиция подспудно переросла в тройственное противопоставление: между римлянами и варварами встали греки как «чужие», с одной стороны, и как «учителя» и предшественники — с другой. Потому проблема «римского и греческого» воспринималась куда непосредственнее и болезненнее, чем, например, «римского и варварского».

Следы этого двойственного чувства, некоего соревновательного преклонения, стремления во что бы то ни стало доказать, что «мы не хуже», можно обнаружить и в трудах Цицерона. Более того, само его обращение к философии не в последнюю очередь было продиктовано желанием создать римскую «мудрость», равновеликую греческой, а самому встать в один ряд с теми же Платоном и Аристотелем. Он многократно говорит о том, что философия пришла в Рим из Греции и из греческих сочинений его современники могут черпать суждения о самых сложных предметах (ср. подобное рассуждение в начале трактата «О пределах блага и зла»), но в то же время он «всегда был убежден в том, что во всем наши были получше греков — в том ли, чем сами решили заниматься, или в том, что от греков почерпнули, но улучшали всякий раз, когда считали нужным посвятить этому свои усилия» («Тускуланские беседы» I 1). Стоит римлянам углубиться в ту или иную материю, они способны возвыситься над своими предшественниками — эта уверенность Цицерона сквозит и в его риторических (так, по сути весь «Брут» призван превознести римское красноречие в сравнении с греческим; характерен сам переход от греческой «предыстории» к описанию становления римской риторики: «Ну хватит о греках; пожалуй, и уже сказанное отнюдь не было обязательным» — «Брут» 52), и тем более в политических и философских сочинениях[12].

В известной мере и подход Цицерона к философии ориентирован на придание этому роду мыслительной деятельности подлинно римского «колорита». Считая, вслед за Платоном и Аристотелем, философию «царицей наук» (недаром он именовал ее «источником и прародительницей всех достойных искусств» — «Об ораторе» I 1, ср. «матерь всех искусств» — «Тускуланские беседы» I 64), Цицерон находит для этого не абстрактно-рациональное, но вполне прагматическое объяснение. Философия выше других научных занятий, ибо призвана не просто объяснить мир и человеческое существо, но научить правильному поведению и «правильной жизни», «поскольку суть и порядок всех искусств, относящихся к верному ведению жизни, основан на стремлении к мудрости, кое и называется философией» («Тускуланские беседы» I 1). Такой подход был, действительно, в принципе свойствен латинскому варианту греческой «мудрости»; римляне искали в философии некие практические — социальные, политические, духовные — рецепты. Так, чуть ли не главным пафосом стихотворного изложения доктрины Эпикура Лукрецием становится желание избавить римлянина от страха смерти; в свою очередь Цицерон схожим образом вслед за теоретическим разбором такого феномена, как, например, дружба, посвящает практически половину соответствующего трактата советам по поводу того, как должны вести себя в дружбе «добропорядочные» (boni) и прочие граждане («О дружбе» 62—100). Сам замысел трактата «О дивинации» направлен на отделение традиционной ритуально-религиозной практики от того, что Цицерон считает ложными суевериями; и разделение это необходимо прежде всего потому, что гадание широко распространено в «государственных и частных делах» (I 3). Иными словами, любой философский предмет важен в силу своей практической (и прежде всего социально-государственной) приложимости: не случайно в своем «Государстве» Цицерон ссылается на пример легендарных семи мудрецов Греции, которые «постоянно находились в гуще государственных дел», в качестве доказательства того, что философия неотделима от государственной практики (I 12). Именно этим и определяется превознесение Цицероном философии, этим продиктованы и его предпочтения среди философов древности. Недаром он не раз с великим почтением говорит о Платоне — в частности, потому, что, по мнению Цицерона, платоновский Сократ «первым отозвал философию с небес и поместил в городах, и ввел в собственный дом, заставив размышлять о жизни и о нравах и делах добрых и дурных» («Тускуланские беседы» V 10).

Влияние Платона прослеживается и в столь любимой Цицероном форме философского диалога, и в многочисленных конкретных перекличках, вплоть до названий некоторых трудов[13] — например, «О законах» и «О государстве». При этом характерно, что из всего корпуса платоновских сочинений Цицерон «заимствовал» именно эти заглавия, подразумевавшие философское обоснование общественного устройства. Но если для Платона неудачные сицилийские опыты воплощения его «государственных» идей были, скорее, неким побочным занятием, а для Аристотеля, скажем, его размышления о конкретных формах правления служили лишь основанием для построения общей теории социальных форм, то Цицерон ставил во главу угла именно практическую цель: его идеи должны были быть адекватными и применимыми к конкретной реальности — политической и социальной реальности Рима. Платоновский Сократ становится для него важнейшим предшественником, ибо именно с ним связывалась еще в Греции начальная разработка такого раздела философии, как этика; и у Цицерона именно этика, причем этика практическая и общественная, всегда служит некоей доминантой философского поиска.

Надо заметить, что сам «путь» Цицерона к созданию его философских сочинений в известной мере отражает достаточно сложное взаимодействие в его сознании идеи философии как высшей ступени научного размышления и образования и представления о ней как о некоей составляющей государственного «строительства». Многие исследователи справедливо отмечают тот факт, что философия составляла существенную часть воспитания Цицерона, определившую во многом все его последующие занятия[14]. Действительно, одним из его воспитателей и домашних советчиков был стоик Диодот, живший в доме Туллиев с 87 г. вплоть до своей смерти в 59 г. В Риме Цицерон не раз посещал лекции приезжих греческих философов: так, по совету своего ближайшего друга Аттика, он слушал эпикурейца Федра, но сам предпочитал ему представителя скептической Академии Филона из Лариссы, выступавшего в Риме в 81 г. Особую роль в формировании интеллектуального кругозора Цицерона сыграла его поездка в Грецию, где он старался расширить свои познания в философии, слушая в 78 г. в Афинах лекции нового главы Академии Антиоха Аскалонского, ученика Филона. Учение Антиоха, основавшего так называемую «пятую Академию», сводилось к декларированию возврата к учению «древних академиков», понятому как синтез собственно академической доктрины (присутствующей прежде всего в самой форме философского рассуждения, восходящей к систематической доктрине Карнеада) с теориями стоиков и перипатетиков (помимо Филона, Антиох учился и у стоика Мнесарха). Именно это соединение, вкупе с особым интересом Антиоха к этике, оказалось весьма близким Цицерону, и потому сочинения Антиоха являлись, по-видимому, источником и образцом для многих трудов Цицерона, в том числе и для трактата «О пределах блага и зла». Во время того же путешествия в Грецию Цицерон побывал и на Родосе — прежде всего дабы послушать лекции знаменитого ритора Молона, но в это время там же преподавал один из виднейших представителей Средней Стои Посидоний, школу которого Цицерон, бесспорно, посещал[15]. Таким образом, уже в юности его интерес к философии был вполне постоянным, а источники образования — достаточно разнообразными. Вполне вероятно, что именно это послужило причиной поразительного по своему объему и интенсивности «взрыва» философских штудий Цицерона, результатом которого и стали все его основные философские труды.

На самом деле не может не поражать то краткое время, в которое уложилось создание корпуса цицероновской философии. Написание пятнадцати основных философских работ было ограничено практически десятью годами — с 55 по 45 гг., которые к тому же вместили и создание знаменитой риторической трилогии — «Об ораторе», «Оратор», «Брут» (эти произведения также можно считать в известной мере связанными с философией, ибо в них заметное место занимает общее определение места риторики в системе знания и ее связи и взаимодействия с философией). Более того, из этого десятилетия следует исключить два года службы проконсулом в Киликии (заметим, правда, что по пути туда Цицерон не упустил возможности заехать в Афины, дабы опять-таки послушать тамошних философов) — и в итоге плодотворность теоретической мысли Цицерона еще более потрясает.

Истоки этого периода в жизни Цицерона кроются в том, что его, по собственному же признанию, «с юных лет… философия больше всего занимала» («Письма к родным» IV 4, 4). Но в то же время это обращение к теоретическим трудам, бесспорно, связано и с превратностями государственной службы и политической деятельности Цицерона. Пережив пик карьеры в 63 г. — его консульство завершилось громким разоблачением заговора Катилины, за которое был с триумфом провозглашен «отцом отечества», — он постепенно все больше и больше теряет политический вес и влияние. Во многом это стало результатом его отказа поддержать триумвират Цезаря — Помпея — Красса — отказа, на который он решился после длительных раздумий, но в итоге проиграл и спустя чуть более года (в начале 58 г.) был изгнан из Рима. Последующее возвращение стало не столько признанием его заслуг, сколько следствием изменения расклада сил в Риме, но и в новом раскладе ему уже не нашлось подобающего места. Он вынужден был признать первенство Цезаря и Помпея и даже превознести Цезаря в речи «О консульских провинциях» (56 г.), но вынужденность этого компромисса, как кажется, лишает его внутренней уверенности в собственных силах, составлявшей неколебимую основу его прежних политических и ораторских успехов. Цицерон начинает проигрывать дела (самый известный пример — его выступление в защиту Милона в 52 г.), никак не может сделать окончательный выбор между партиями так называемых оптиматов и популяров; в итоге примыкает к первым и их лидеру Помпею, а после его поражения в Фарсальской битве сдается на милость Цезаря. Затем он приветствует убийство Цезаря, и потому вскоре начинает противостоять Марку Антонию, которого считает продолжателем дела узурпации власти. Но все же Цицерон никак не решается на окончательный разрыв с Антонием (по его собственному признанию, это происходит лишь в июне 44 г.), наконец обрушивается на него серией знаменитых «Филиппик», но их единственным итогом становится непримиримая ярость могущественного врага, жертвой которой Цицерон и падет 7 декабря 43 г.

Потому философские занятия Цицерона — это своего рода самоутешение, стремление обрести в теоретическом обосновании своих взглядов уверенность, поколебленную практическими неудачами. Об этой «утешительности» философии Цицерон говорит и сам, правда, уже в связи с личной трагедией — смертью в 45 г. любимой дочери Туллии, что побудило его к еще большему углублению в философские размышления, плодом которых стали «Утешение» (сочинение, практически не сохранившееся, но давшее заглавие «Утешению философией» Боэция) и уже упоминавшийся «Гортензий». Но отнюдь не случайно, что в ряду поводов к погружению в философию личные утраты и потери нередко сопутствуют разочарованию в государственной деятельности, реалии личной судьбы переплетаются с реалиями политическими. Так, во вступлении к трактату «О природе богов» Цицерон говорит, что философия явилась для него лучшим способом пережить смерть дочери (I 9); но непосредственно этому предшествует пассаж, описывающий и иную побудительную причину: «Когда меня утомила бездеятельность, а состояние республики было таким, что ею по необходимости должен был управлять и о ней заботиться только один человек, то решил я, во-первых, что ради самой республики следует изложить нашим людям философию, ибо я полагал, что важно и для украшения, и для славы нашего государства, чтобы столь важные и славные вещи были изложены также и на латинском языке» («О природе богов» I 7; пер. М. Рижского, ср. «Академические исследования» I 10—12). Характерно, что занятия «высокими предметами» оказываются продиктованными, с одной стороны, невозможностью практического участия в делах государства, а с другой — заботой о благе и процветании этого государства. Философия и политика оказываются по сути двумя сторонами одной медали; последняя призвана реализовывать в действительности предписания первой. Не случайно поэтому, отдавая философии первенство среди наук, Цицерон тем не менее ставит политика выше философа, ибо «достоинство каждого искусства — в его использовании» («О государстве» I 1).

Именно этой необходимостью связать философию и государственную деятельность воедино объясняется и постоянное сближение, причем сближение сознательное, философии и риторики в трудах Цицерона. С одной стороны, его цель — не просто сделать наследие греческой философии доступным римлянам, но сделать это «подходящим, ясным, изящным» языком, как подобает оратору, иначе труд останется втуне. В стремлении к такому соединению он считает своими союзниками Платона, Аристотеля и Демосфена («Об обязанностях» I 2—4). Стойкая убежденность в необходимости риторического оформления философской мысли сквозит в его слегка кокетливой, но значимой фразе, которой он объясняет быстроту своих философских писаний: «Они не более, чем списки (греч. ἀπόγραφα — копии, сделанные писцом), и потому не требуют особого труда. Я всего лишь облекаю их в слова, в коих нет у меня недостатка» («Письма к Аттику» XII 52). Но, с другой стороны, не только философия нуждается в искусном словесном выражении, но и наоборот: без философского обоснования своего предмета, «знания вещей», ораторское искусство теряет самую суть своего государственного предназначения. Потому Цицерон так настойчиво пытается преодолеть прискорбный «разлад» между риторикой и философией, наметившийся со времен Платона («Об ораторе» III 60 и далее); потому убеждает сына Марка считать единым целым философские и риторические сочинения отца («Об обязанностях» I, 3); потому его определение идеального оратора vir bonus dicendi peritus («добропорядочный человек, искусный в речах») к греческому критерию искусства слова добавляет типично римскую идею нравственного совершенства, а стало быть, в не меньшей степени оказывается подходящим и для характеристики истинного философа. Нет нужды добавлять, что в своих трудах Цицерон стремился воплотить именно этот двойной идеал.

Оттого сам переход от судебной практики к философскому теоретизированию выглядит у Цицерона вполне плавным; недаром исследователи обращают внимание на достаточно отвлеченный и теоретический характер некоторых речей, непосредственно предшествовавших «философскому периоду» его творчества — например, «В защиту Сестия» (56 г.)[16]. В свою очередь, несмотря на то, что многим последовательность трактатов кажется достаточно хаотичной, похоже, что за ними стоит все же некая система, причем система, определяемая все той же прагматической целеустановкой. Корпус философских сочинений хронологически открывается трактатами «О государстве» (54—51 гг.) и «О законах» (начат в 51 г., продолжен в 46 г., но не закончен), как бы непосредственно вытекающими из самой государственной деятельности автора. За ними следуют «Стоические парадоксы» (46 г.) и «Академические исследования» (45 г., впоследствии расширено до четырех книг, из которых сохранились часть первой и так называемый «Лукулл»), содержащие разбор философских топосов двух наиболее авторитетных школ. Это служило своего рода предуготовлением к изложению некоей цельной философской программы, о пользе и необходимости которой немало говорилось в «Утешении» и «Гортензии» (начало 45 г.) и которая, по сути, была развернута в двух наиболее значительных и объемных сочинениях — «О пределах блага и зла» и «Тускуланских беседах» (лето 45 г.). В фокусе этих трудов — этические теории, их систематическое изложение и критика, причем во многом ориентированная именно на общественную и социальную приложимость описываемых идей.

Уже конкретная этическая проблематика рассматривается в трактате «О старости» (конец 45 г. — начало 44 г.), к которому примыкает последующее сочинение «О дружбе» (44 г.). Та же этическая ориентация характерна и для следующего «блока» — «О природе богов» (июль — август 45 г.), «О дивинации» и «О судьбе» (весна 44 г). В них проблемы, традиционно включавшиеся в иной (помимо этики) раздел философии, так называемую физику (разделение философии на физику — науку о мире, этику — науку о человеке и логику — науку о мышлении и познании было окончательно закреплено в стоической школе), опять-таки помещаются в некий этический контекст: понятие судьбы рассматривается ради определения должного поведения человека; космо- и теогонические представления, божественные явления, в том числе знамения и т. п., разбираются, дабы определить подобающее место религии в ряду иных общественных институтов и т. д. Той же «этизацией» отчасти отмечена и написанная в 44 г. «Топика» (прямо соотносимая с соответствующим сочинением Аристотеля и по предмету входящая в область традиционной логики), в которой постоянны рассуждения о должном поведении, благе и пороке, врожденной или благоприобретенной добродетели и т. п.[17] Наконец, весь корпус завершается трактатом «Об обязанностях», являющимся, по сути, декларацией обязательности практической реализации философских предписаний: «При том что в философии многие полезные и серьезные предметы обсуждены философами и тщательно, и пространно, в том, что касается изложения обязанностей и рекомендаций по поводу их, остается непочатый край для исследований. А между тем нет такой области в жизни, ни в делах общественных, ни в частных, ни в судебных, ни когда ты пребываешь сам с собою, ни когда общаешься с другим, в которой можно было бы обойтись без обязанностей, и в следовании им заключено все достоинство жизни человека, а в небрежении — вся ее неприглядность» («Об обязанностях» I 4). Круг построения некоей системы практической философии замкнулся: начавшись с анализа должного государственного устройства, он завершился описанием должного поведения гражданина этого государства.

* * *

Трактат «О пределах блага и зла» (De Finibus Bonorum et Malorum) во многом является квинтэссенцией философских трудов Цицерона — как в содержательном, так и в стилистическом аспекте. Написанный в мае — июле 45 г., он стоит как бы в центре его теоретических сочинений и хронологически, и по сути, поскольку разбираемая в нем категория «высшее благо» представляет собой конечную цель и основание этической теории, и потому многократно упоминается и в других произведениях, содержащих разбор иных этических принципов и норм[18]. Интересно, что если понятию «высшего блага», summum bonum или finis bonorum, находится достаточное количество прямых греческих параллелей: о «предельном благе» говорил и Аристотель (например, «Никомахова этика» 1097a, «Эвдемова этика» 1220a, ср. «Большая этика» I 18, 6), и Эпикур («Письмо к Менекею» 128, 11—129, 1), и Антисфен (Диоген Лаэрций VI 104), и стоики, включая Зенона, Клеанфа, Хрисиппа, Панэтия и др. (ср. Диоген Лаэрций II 87; VII 87, 94, 100), — то для второй категории, «высшего зла», значимых соответствий гораздо меньше, и они, безусловно, более расплывчаты и туманны: можно привести общие упоминания о таком понятии у Аристотеля (например, «Метафизика» 1051a) или сообщения Диогена Лаэрция (II 98) о горести как высшем зле в учении киренаиков. Характерно, кстати, что именно доксограф Диоген нередко ищет у философов суждения «о благе и зле» (так, например, он сообщает об их трактовке Платоном — III 78), в то время как в самих греческих философских источниках речь прежде всего идет исключительно о категории «высшего блага».

Возможно, такая симметричность понятий возникает как раз в доксографической литературе и первых философских учебниках, где понятие «высшее зло» появляется как бы «по необходимости». Оттуда подобная симметричная оппозиция могла прийти и в трактат Цицерона — при том, что по сути на протяжении всего сочинения он говорит прежде всего о трактовке различными школами высшего блага, а о «предельном зле» упоминает походя и сумбурно (см., например, «О пределах блага и зла» II 92, 104; V 80). При этом характерно, что чаще всего «высшее зло» появляется просто как некая парная категория к «высшему благу», давая необходимое для этики Цицерона противопоставление положительного и отрицательного полюсов (например, I 29—30; II 31, 63). Логически (и не в последнюю очередь — риторически) уравновешенная система требовала такой симметрии. Показательно, что представление о «пределе зол», finis malorum, отчасти было сохранено именно латинской традицией (так, в частности, это понятие служит предметом рассуждений Августина в «О граде Божием» XIX 1—3, где он ссылается на Варрона, но, возможно, что за этим пассажем стоит и трактат Цицерона).

Некоторым знаком нового осмысления предшествующей греческой традиции можно считать и латинский термин, использованный Цицероном для передачи представления о «высшем», «предельном». Соответствующий греческий термин τέλος — одна из весьма важных категорий философского языка, в которой соединена семантика цели, предельной границы и внутренней завершенности. Таким образом, «высшее благо» в греческой интерпретации предусматривало и определенное целеполагание, и идею самодостаточности, законченности, которых, пожалуй, не подразумевал латинский эквивалент finis, означавший собственно «границу», «предел» — иными словами, просто некоторую «конечность». Потому не случайным кажется настойчивое желание Цицерона построить некую иерархию благ, установив, какое из них является предельным (например, III 43 сл., V 15 и далее). С одной стороны, за этим, безусловно, угадываются греческие образцы — в частности, классификация учений о высшем благе Карнеада, основателя так называемой Новой Академии (см. комментарий к гл. VI пятой книги), чья доктрина была во многом воспринята и Антиохом Аскалонским. Однако в освещении Цицерона это тяготение к установлению последнего, наивысшего блага, кажется, не в последнюю очередь объясняется и самим значением латинского термина — надо показать, что найден finis, т. е. дальше идти уже некуда.

Вообще проблема латинских эквивалентов греческих категорий — одна из наиболее интересных и применительно к данному трактату, и к наследию Цицерона в целом. Недаром он сам так любил вдаваться в языковые тонкости и подчеркивать удачно найденные им переводы греческих слов (см. «О пределах блага и зла» I 7—10; II 8, 12; III 23; ср. «Тускуланские беседы» IV 21; «Оратор» 61, 67; «Об обязанностях» I 93, 101 и т. д.). Однако, рассматривая особенности такой латинской передачи, часто можно не просто констатировать удачность или нет найденного варианта, но уловить в новом латинском термине следы иного наполнения соответствующего понятия, причина которого иногда в специфически римском взгляде на природу мира и философского знания. Таков, например, латинский термин honestum, служащий и в данном сочинении, и в других трудах Цицерона аналогом центрального этического понятия греческой философии τὸ καλόν (исходно «красивое», «прекрасное», в том числе и с нравственной точки зрения). Соответственно и в прежних русских переводах трактатов Цицерона honestum обычно передавалось как «нравственно-прекрасное» — термином, не совсем удачным не только в силу его описательности, но и потому, что в нем теряется исходная семантика латинского слова, буквально означавшего «честное, порядочное». Более того, смысл использования Цицероном именно этой категории нельзя адекватно понять, не учитывая специфическое значение лат. honor (от которого и произведено honestum), являвшегося терминологическим наименованием официальных почестей — прежде всего выборных должностей — в Римской республике. Как кажется, цицероновское представление о «благе» как раз и включает в себя в качестве необходимой составляющей идею признания, внешней, «народной», «общественной» оценки (отсутствующую в греческом понятии, но чрезвычайно важную для римского мировосприятия Цицерона). Не случайно столь часто Цицерон ссылается именно на признание того или иного исторического лица римским народом как на доказательство его добродетельности и обладания необходимым «благом». Так, отрицая эпикурейское определение «блага» как «удовольствия», он приводит в пример Тита Торквата, сурово наказавшего своего сына (что вряд ли можно назвать «удовольствием»), но снискавшего этим уважение своих сограждан («О пределах блага и зла» I 24). Естественно, что такой конкретный исторический пример имеет мало отношения к теоретической философии, но к римской практической этике — самое непосредственное, и honestum как нельзя лучше служит такому воплощению общественных ценностей Рима в отвлеченном философском понятии. Потому в данном издании этому понятию по-русски соответствует «достойное», отчасти передающее эту идею «блага» в том числе и как «почета», достойного образа поведения в глазах окружающих[19].

Проблема соотношения латинских и греческих понятий и терминов естественным образом становится важнейшей составляющей общего вопроса об источниках трактата Цицерона. Безусловно, одной из главных задач его являлось распространение и популяризация греческой «мудрости». Соответственно должно относиться и к характеру передачи Цицероном греческих учений. Автор «О пределах блага и зла» предпочитает не очень вдаваться в тонкости и хитросплетения философской аргументации: он может упрощать структуру силлогизмов, опускать промежуточные ступени доказательства и т. д. Понятно, что следствием этого нередко становятся пробелы и непоследовательность в аргументации, нарушения логики, да и просто ошибки. На характер и причины таких неточностей будет постоянно обращаться внимание в комментариях к настоящему изданию. Но их не следует воспринимать исключительно как знак небрежности или недостаточной образованности Цицерона. Дело здесь во многом в самой установке: дать некий свод понятий и идей и приспособить их к латинскому языку, традиции и римскому читателю. Отсюда концентрация на общих, «расхожих» положениях, констатация вместо интерпретации и игнорирование всех частей учения, не связанных непосредственно с этическими проблемами (так, например, в описании учения Эпикура по сути отсутствуют необходимые ссылки на категории и понятия, общие для этики и физики; то же касается и стоического учения). Изложение Цицерона — это именно обзор, свод общих мест и наиболее распространенных (а значит, и наиболее известных) топосов той или иной доктрины.

Такая «поверхностность» может, конечно, объясняться и характером источников трактата. О них много писалось, но целостная картина по-прежнему неясна. В общем очевидно, что все или почти все сочинение проникнуто «духом» Антиоха Аскалонского, т. е. поздней Академии, чья общая установка на синтез (порой противоречивый и некритический) учений предшественников как нельзя лучше отвечала целям самого Цицерона. При этом разработка различных частей трактата Цицерона выглядит неравномерной — возможно, как раз в силу присутствия или отсутствия подробного изложения взглядов той или иной школы у самого Антиоха. Что касается независимых от поздней Академии материалов, которые мог использовать Цицерон, то похоже, что он все-таки пользовался скорее некими доксографическими обзорами, нежели учебниками или трактатами, принадлежавшими самой школе или авторам, о теориях которых он говорит. Прежде всего это относится к первым двум книгам, содержащим изложение и опровержение эпикурейской доктрины, суть которой сведена к набору общих мест, часто грешащему явными неточностями и упрощениями (таковы, например, описание трактовки Эпикуром ощущений, его пренебрежения языковыми данными и в целом логикой, разбор эпикуровой теории предварительных понятий, понимания им добродетели, дружбы или соотношения так называемых «первого побуждения» и «высшего блага»[20]). В итоге создается впечатление, что Цицерон пользовался каким-то достаточно популярным изложением эпикурейского учения (возможно, принадлежавшим тому же Антиоху). Что касается опровержения эпикурейских взглядов во второй книге трактата, то здесь опять-таки содержатся достаточно стандартные схемы возражений против эпикуреизма, распространенные в поздней Академии и Стое (в частности, у Панэтия). Не случайно здесь прослеживается (как, впрочем, и в третьей книге) множество параллелей еще с одним произведением Цицерона — «Об обязанностях»; вполне возможно, что стандартный набор опровержений, почерпнутый из академического источника, служил Цицерону всякий раз, когда он обращался к соответствующей теме.

Несколько иная картина складывается при чтении третьей книги, излагающей взгляды стоиков. Достаточная подробность рассуждений и в целом их совпадение со схожими обзорами стоической этики у Диогена Лаэрция и Стобея позволяют предположить, что, помимо возможных промежуточных источников типа уже упомянутых Антиоха или Панэтия, Цицерон мог располагать и собственно стоическим учебником, откуда черпал свои определения и аргументы. Но переходя, в свою очередь, к опровержению стоического учения в четвертой книге, Цицерон все больше и больше использует стандартные опровержения Академии, восходящие все к тому же Антиоху, а в некоторых случаях к предшествующим главам Академии — Филону и Карнеаду (возможно, этим опять-таки объясняется ошибочное приписывание стоикам отождествления конечной цели с объектом естественных стремлений или мнения об исключительной адресованности блага душе). Наконец, своего рода положительная программа, содержащаяся в пятой книге трактата, практически целиком возводится к учению Антиоха.

Надо заметить, что учением Антиоха (и шире — поздней Академии) определяются не только источники, но и сама структура сочинения Цицерона. Его общую схему можно описать как последовательное изложение теорий, связывающих благо сначала с телом (эпикурейцы — кн. I—II), затем с душой (стоики — кн. III—IV) и наконец — с телом и душой вместе (таково учение «старых перипатетиков» (кн. V), наследниками которых считали себя приверженцы поздней Академии). Схожую картину мы обнаруживаем в изложении тех же идей Цицероном в «Академических исследованиях» (II 129—141). В общем такую подачу материала можно представить как любимую философами-скептиками схему: тезис (и его опровержение) — антитезис (и его опровержение) — синтез (и опять-таки его возможное опровержение: ср. возражения против теории Антиоха в тех же «Академических исследованиях» и в конце «О пределах блага и зла»). Точно так же с учением Академии можно связать и последовательность изложения в рамках отдельных книг «О пределах блага и зла», где рассмотрение предмета идет к анализу «первых побуждений», затем к концепции высшего блага и добродетели, их реализации в общественной жизни, и все завершается воплощающим все эти идеи образом блаженного мудреца[21]. В перипатетическом, а затем и академическом учении идеи практической приложимости этических категорий начинают играть все большую роль — не случайно анализ воззрений любой школы завершается рассмотрением общественной жизни и необходимости участия в ней философа. Такая практическая этика была чрезвычайно близка Цицерону, и именно такую схему он кладет в основу структуры частей своего трактата. Недаром в своей классификации разделов философии он постоянно стремится отвести отдельное место политике (например, «О пределах…» IV 3) и бесспорно принимает мнение Антиоха о том, что целью этики является учение об общественном устройстве и поведении (о том же говорит впоследствии и Августин — «О граде Божием» XIX 3).

Таким образом, решая вопрос о соотношении в трактате собственно «цицероновского» и того, что он почерпнул из греческих источников, вряд ли можно в каждом отдельном случае твердо устанавливать «первичность» того или другого. С одной стороны, ориентация Цицерона на Антиоха бесспорна, но с другой — близость его Цицерону определяется не в последнюю очередь собственными предпочтениями автора трактата. Римская тяга к «практической жизни», подкреплению теоретических постулатов их реализацией в общественной деятельности, римское стремление к иерархизации и формализации понятий делало академические теории наиболее приемлемыми и привлекательными. К тому же претензия Академии на объединение всех предшествующих школ и построение некой универсальной системы философского знания (в силу этого предельно эклектичного) прекрасно отвечало и желанию Цицерона представить себя носителем «всей мудрости древних», способным открыть и сообщить ее своим римским читателям. Иными словами, Цицерон выбирает из греческого наследия именно то, что хочет выбрать.

При этом вне всякого сомнения истинно «цицероновским» можно считать и риторическое оформление трактата. Строя его как последовательное чередование положительного изложения того или иного учения и его опровержения, он не просто следует системе философской аргументации тех же академиков. Здесь прослеживается и очевидно риторическая подоплека — практика так называемых двойных речей, идущая еще от софистов, популярная в Академии (известно, что именно такую «парную речь» произнес во время знаменитого «философского посольства» в Рим Карнеад в 155 г.) и постепенно ставшая одним из расхожих приемов воспитания оратора, когда ему предписывалось произносить две речи с противоположным содержанием. Такая форма для Цицерона являлась идеальным воплощением его идеи соединения риторики и философии, с одной стороны, и поводом продемонстрировать искусство собственного слова — с другой. В этом смысле фраза Цицерона: «Я подчиняюсь твоему желанию и, если смогу, стану говорить, как ритор, только пользуясь философской риторикой…» («О пределах…» II 17) — может служить символом цицероновского философского стиля и в этом сочинении, и в других. Риторический инструментарий многократно используется Цицероном на протяжении De Finibus. Быть может, наиболее ярким его примером могут служить то и дело перебивающие течение отвлеченных философских рассуждений аргументы «к месту» или «к человеку». Так, возражая против эпикурейского понимания блага как удовольствия, Цицерон приводит в пример действия знаменитых Торкватов — перед нами безупречный, с точки зрения риторики, прием, если учесть, что апологетом эпикурейской доктрины в этот момент выступает потомок именно этого рода. Примечательно, что Цицерон как бы сам осознает и подчеркивает подобное наложение риторического стиля на философский предмет: об этом говорит ехидная фраза Катона из начала четвертой книги, когда тот уподобляет атаку Цицерона на стоиков процессам, которые он выигрывал не за счет сути дела, но лишь своим ораторским искусством. Но для Цицерона в этом упреке одновременно воплощено и признание того, что он способен решить свою задачу — соединить мудрость и красноречие, осуществив тем самым свой идеал философа-ритора, идеал в принципе специфически римский.

Вообще все драматическое построение трактата как бы идеально довершает выстраиваемую Цицероном новую, римскую форму греческой философии. Формально следуя жанру философского диалога, возводимого им самим к Платону, Цицерон избирает скорее «аристотелический» вариант, в котором диалог, по сути, сводится к монологам. Но при этом чередование этих монологов «за» и «против» создает иллюзию некоего судебного разбирательства, где разные персонажи выступают в роли «ответчиков» за ту или иную школу, а сам автор чередует роли истца и судьи. При этом все персонажи диалога — знаковы. В первых двух книгах это Луций Манлий Торкват, друг Цицерона и противник Цезаря, и Гай Валерий Триарий, командир флота Помпея, погибший в Фарсальской битве; в третьей и четвертой — Марк Порций Катон Утический, непримиримый враг Цезаря, один из последних защитников ценностей гибнувшей Республики, а в пятой — оратор и политик Марк Пупий Пизон Фруги, поддерживавший злейшего врага Цицерона Клодия, и двоюродный брат самого Цицерона Луций, помогавший родственнику в борьбе против сицилийского наместника Верреса. Образ Брута, которому адресован весь трактат (равно как и «О природе богов» и «Тускуланские беседы»), ученика Антиоха Аскалонского и одного из самых заметных участников политических событий середины I в. до н. э. в Риме, довершает общую картину, в которой каждая фигура — одновременно и образованный знаток различных наук, и политический деятель. Каждый из персонажей трактата привержен какой-либо из рассматриваемых философских школ, но характерно, что изложение взглядов эпикурейцев и стоиков Цицерон «поручает» Торквату и Катону, близким ему по воспитанию и убеждениям, а учение Антиоха, предстающее в трактате если не абсолютно верным, то существенно превосходящим первые два, вкладывает в уста Пизона, своего противника на политической и ораторской сцене. Конечно, здесь можно усмотреть просто точное следование философским вкусам тех, кого он делает героями своего сочинения; но с драматической и риторической точек зрения мы в итоге имеем дело с удивительно сбалансированной картиной, в которой Цицерон предстает неким посредником и отстраненным арбитром, т. е. ровно в той роли, которую он и хотел себе уготовить, не принимая до конца ни одной из греческих философских школ (включая Антиоха, которого он критикует в «Академических исследованиях») и формируя на их основе философию собственно «римскую». Более того, зачастую особенности личной судьбы «персонажей» как бы влияют на философскую проблематику цицероновского труда. Так, рассуждение о допустимости самоубийства (III 60) может быть продиктовано самим фактом того, что двое собеседников Цицерона, Торкват и Катон, покончили с собой за год до написания трактата.

В итоге трактат «О пределах блага и зла», быть может, самое показательное философское произведение Цицерона. Его предмет — этика, т. е. центральная составляющая философской программы Цицерона; по охвату материала и множеству разбираемых понятий он более, чем другие философские труды, приближается к той панораме философских взглядов, которую Цицерон желал дать римскому читателю; его риторическая отделка подчеркивает «словесность» цицероновской философии, где ценность аргумента заключена не только в логике, но и в полемической заостренности. Погрешности трактата — следствие тех же причин: «панорама» предполагает беглость, а риторическая изощренность, та copia verborum, «изобилие слов», которым всегда было отмечено ораторское искусство Цицерона, при описании философских материй нередко приводит к затрудненности чтения, на которую сетовал в свое время даже Монтень[22]. Но именно в этой двойственности, пожалуй, и заключен феномен Цицерона, который стремился превратить философию одновременно и в искусство слова, и в общественное предписание.

* * *

В качестве приложения в настоящее издание помещен перевод еще одного сочинения Цицерона — «Парадоксы стоиков» (Paradoxa Stoicorum), написанного весной 46 г., т. е. на год раньше «О пределах блага и зла». Совместная публикация двух трактатов объясняется не просто фактом отсутствия современного русского перевода этих философских трудов Цицерона. В известной мере они достаточно связаны между собой и тематически, и формально, и стилистически. На первый взгляд, «Парадоксы» — это полуученическое сочинение, о котором сам автор говорит как о некой «забаве» (§ 3) и которое Цицерон подчеркнуто не включил в список своих трудов, приведенный в трактате «О дивинации». И тем не менее цель этой «забавы» опять-таки в популяризации греческих философских — стоических и академических — учений, в желании перенести их из философской школы, гимнасия, в «общественные места» (conieci in communes locos — § 3—4), т. е. сделать достоянием римского читателя[23]. Сочетание греческого и римского, столь важное для трактата «О пределах…», в «Парадоксах» получает дополнительное, «зримое» воплощение: практически все разбираемые философские топосы (только прекрасное — благо; добродетель достаточна для счастья; все грехи и добродетели одинаковы; всякий глупец безумен; только мудрец свободен; только мудрец богат) даются изначально в греческом варианте, и им подыскиваются латинские соответствия. Но эти топосы, традиционно связываемые со стоической школой, даются у Цицерона скорее в академическом «освещении»; так, например, разбор третьего парадокса — о том, что все грехи равнозначны, — исследователи связывают с учением все того же Антиоха Аскалонского[24] (характерно при этом, что собственно метод Цицерона именуется «сократическим», § 23 — см. выше об образе Сократа в цицероновской философии). В то же время Цицерон, безусловно, демонстрирует свое знакомство с главными постулатами стоиков (от которых берет сам термин «парадокс», греч. παράδοξος — «отличающееся от принятого мнения», оттого «удивительное, выдающееся, невероятное» — см. упоминания о стоических парадоксах у Диогена Лаэрция VII 123; Плутарха «Об общих понятиях» 1060b; Александра Афродисийского. «Комментарий к “Топике” Аристотеля» 147, 12 и т. д.) — и это отчасти подтверждает возможность того, что он пользовался достаточно адекватным изложением стоического учения и при написании третьей книги «О пределах блага и зла», о чем мы говорили выше. Параллели двух трактатов, естественно, не исчерпываются «стоической составляющей» «О пределах…»; в «Парадоксах» Цицерон также рассматривает эпикурейское представление о тождестве блага и наслаждения (§ 11—15). Да и в целом основное содержание «Парадоксов» можно рассматривать как некое приготовление к «Пределам блага и зла»: в них анализируются те же представления о добродетели, благе, в них царит тот же образ «блаженного мудреца» (причем характерно, что он также помещен в конец трактата, будучи предметом пятого и шестого парадоксов — ср. выше о структуре аргументации в сочинении «О пределах блага и зла»).

Наконец, сам способ подачи материала, стиль изложения следуют тем же принципам, которые мы наблюдали в большем трактате. Разбор теоретических положений иллюстрируется множеством исторических примеров и реалий, причем исключительно римских. Рассуждая о том, что есть благо, Цицерон ссылается на поступки и поведение знаменитых римлян, начиная с легендарного основателя Рима Ромула и кончая Сципионами и старшим Катоном (§ 11—12). Одновременно он то и дело обрушивается на своих политических противников, используя в качестве отрицательных примеров того же Клодия (§ 27 и далее) или Красса (§ 44—47). Вообще местами изложение философских тезисов переходит в некое подобие политического памфлета, обличающего нравы современного Рима, что еще раз подчеркивает сами мотивы обращения Цицерона к философским предметам — для него это способ формулировки положительной государственной программы. Соответственно и все произведение отмечено, даже в большей степени, чем «О пределах…», нарочитым риторическим пафосом, частым использованием риторических фигур и приемов[25]. Не случайно адресатом «Парадоксов» вновь назван Брут, философ, политик и оратор, которому прямо перед этим было посвящено одноименное сочинение («Брут»), содержащее важнейшую для Цицерона идею философской риторики. Еще одной фигурой, объединяющей трактаты, становится Марк Порций Катон Младший, служащий примером последовательного приверженца стоической доктрины.

Что касается самого жанра «Парадоксов», то они одновременно и противостоят De Finibus, и сходны с ними. В «Парадоксах» Цицерон постоянно говорит от первого лица, но при этом придает сочинению форму ораторской речи, или фиктивного диалога, обращаясь к некоему условному собеседнику. Поэтому жанр трактата традиционно определяется как диатриба, «беседа-рассуждение», самым близким аналогом которому могут служить позднейшие «Беседы» стоика Эпиктета. Однако эта форма настолько же условна, как условно диалогическое устройство «О пределах блага и зла». В них за диалогом кроется чередование законченных монологов; в «Парадоксах» монологическое изложение настолько заострено, что приобретает черты живой полемики. В итоге оба сочинения дают практически исчерпывающее впечатление о том специфическом стиле «ораторской философии», который становится отличительным знаком научных трудов Цицерона. На фоне трактата «О пределах блага и зла» «Парадоксы» служат неким сжатым прологом, содержащим «латинизированную» версию основных положений одной школы; в «Пределах…» этот сжатый вариант сменяется глобальной картиной, принципы построения которой тем не менее сохраняются. Вместе же оба трактата с предельной ясностью обнажают внутренние мотивы и механизмы той философско-общественной программы, которую желал и пытался реализовать Цицерон и без понимания которой невозможно до конца оценить и постичь парадоксальную фигуру ее создателя.

Н.П. Гринцер

О ПРЕДЕЛАХ БЛАГА И ЗЛА

КНИГА I

I. 1. Я прекрасно понимал, Брут, что мои усилия изложить на латинском языке то, о чем с таким талантом и с такой ученостью писали греческие философы, встретят неодобрение с разных сторон[26]. Ведь иные, даже весьма образованные люди, вообще с подозрением относятся к самому занятию философией. Иные же, не осуждая его в умеренных пределах, полагают ненужным тратить на это слишком много времени и усилий. Будут и такие, из числа любителей греческой словесности, презирающих словесность латинскую, кто скажет, что предпочитают тратить свои силы скорее на чтение греческих авторов. Наконец, я подозреваю, что явятся и такие, кто станет призывать меня заниматься и другими видами словесности, утверждая, что этот литературный жанр, при всей его изысканности, не отвечает ни моей индивидуальности, ни моему положению.

2. Поэтому я считаю необходимым кратко ответить на все эти возражения. Впрочем, я уже достаточно подробно ответил всем осуждающим философию в своей книге, посвященной прославлению философии и защите ее от обвинений и упреков со стороны Гортензия[27]. Видя, что эта книга понравилась и тебе, и тем, кто, по моему мнению, способен судить о ней, я пошел дальше, опасаясь, как бы не оказалось, что я, сумев вызвать интерес к предмету, не сумел его поддержать. Что же касается тех, кто, вполне одобряя занятия философией, в то же время хочет, чтобы ею не слишком увлекались, то они требуют некоей трудно достижимой сдержанности в деле, раз отдавшись которому, уже невозможно сдержать и обуздать это увлечение. Так что уж, пожалуй, справедливее поступают те, кто призывает вообще не заниматься философией, чем те, кто пытается установить предел для предметов беспредельных и требует умеренности в таком деле, которое становится тем прекраснее, чем больше уделяется ему сил.

3. Ведь либо мудрость достижима, и в таком случае необходимо не только стремиться к ней, но и применять ее в жизни, либо, если достичь ее трудно, все же не существует пределов постижения истины, пока ты не обнаружишь ее. Да и стыдно отказываться от поисков, когда предмет их столь прекрасен. Ведь если процесс писания доставляет нам такое наслаждение, то разве найдется завистник, который сможет удержать нас от этого занятия? Если мы отдаем этому нашему занятию все наши силы, то кто же сумеет поставить предел чужому трудолюбию? Ведь насколько Хремет у Теренция человечен, не желая, чтобы новый сосед «копал, пахал или носил что-нибудь»[28] (ибо он удерживает его не от труда, а от труда, недостойного свободного человека), настолько докучливы те, которым приносят страдания наши усилия, отнюдь не тягостные для нас самих.

II. 4. Труднее удовлетворительно ответить тем, кто заявляет о своем презрении к латинским сочинениям. И здесь я прежде всего удивляюсь тому, почему родной язык не удовлетворяет их в столь важных предметах[29], тогда как сами же они весьма охотно читают латинские пьесы, дословно воспроизводящие греческие[30]. Действительно, неужели найдется кто-нибудь, кто так бы ненавидел чуть ли не самое имя римское, что с пренебрежением отверг бы «Медею» Энния или «Антиопу» Пакувия из-за того, что ему де нравятся эти же трагедии Еврипида, а латинскую литературу он терпеть не может? «Так что же, — скажет он, — я должен читать “Друзей” Цецилия или “Андриянку” Теренция вместо того, чтобы прочитать те же комедии самого Менандра?»

5. Я решительно не согласен и с ними. И более того — уверен, что, хотя и существует великолепно написанная Софоклом «Электра», я должен читать «Электру», плохо переведенную Атилием; Лициний назвал его «топорным писателем», но все же писателем, а посему, полагаю, его следует читать, ибо вообще не знать наших поэтов можно или по крайней лености, или из крайнего высокомерия. Во всяком случае я не могу представить себе достаточно образованного человека, который не знал бы нашей литературы. Разве не читаем мы с не меньшим интересом «О, если б в роще…»[31], чем то же — по-гречески? И разве не доставляют нам удовольствия изложенные по-латыни мысли Платона о благе и добродетели?

6. А что если мы являемся не только переводчиками, а пытаемся сберечь суть сказанного теми, чьи мысли мы принимаем, и к тому же высказать собственное наше суждение об этих предметах и изложить их в том порядке, как мы считаем нужным? Какие у них основания предпочитать написанное по-гречески тому, что и великолепно выражено, и в то же время не является только переводом с греческого? Ведь если они станут говорить, что все эти вопросы уже рассматривались греками, тогда зачем читать и самих греков в таком обилии, как их приходится читать? Разве Хрисипп что-то упустил в изложении стоического учения? Однако же мы читаем и Диогена, и Антипатра, и Мнесарха, и Панэтия[32], и многих других, и прежде всего — друга моего Посидония[33]. А разве мало удовольствия доставляет нам Феофраст, толкуя вопросы, уже рассмотренные Аристотелем, и разве эпикурейцы перестали писать по-своему о том, о чем уже было написано и Эпикуром, и другими древними авторами? Если греки читают греков, написавших о тех же самых проблемах по-своему, то почему же мы не хотим читать наших же соотечественников?

III. 7. Впрочем, если бы я перевел Платона или Аристотеля таким же образом, как наши поэты — трагедии, если бы я познакомил с этими божественными талантами моих сограждан, неужели этим я оказал бы им дурную услугу? До сих пор я этого не сделал. Однако же, полагаю, мне это отнюдь не запрещено. Впрочем, я, если угодно, переведу кое-какие места, особенно из только что названных мной авторов, когда окажется возможным сделать это так же удачно, как всегда переводили Энний Гомера, а Афраний — Менандра. И я не стану противиться, подобно нашему Луцилию, тому, чтобы меня читали все. Если бы жил теперь тот самый Персий![34] Или, еще лучше, Сципион и Рутилий, из страха перед которыми, как он сам говорил, он писал для тарентинцев, консентинцев и сицилийцев![35] Остроумно, конечно, как и все остальное, но тогда ведь и не было достаточного числа столь образованных людей, к суждениям которых он должен был бы прислушиваться. Да и сочинения его не очень-то серьезны: в них много остроумия и изящества, великой же ученостью они не отличаются.

8. Что же касается меня, то какого читателя страшиться мне, если я осмеливаюсь послать это сочинение тебе, не уступающему в философии даже грекам?[36] Впрочем, ты сам вызвал меня на это, посвятив мне столь дорогую для меня книгу о добродетели. Я думаю, что многие еще и потому не любят латинских сочинений, что им встречались вещи как следует не обработанные, переведенные небрежно, с плохих греческих сочинений на еще худший латинский[37]. Я готов разделить их мнение, но лишь при условии, если они согласятся, что не следует читать и греческие сочинения, посвященные тем же вопросам. Но кто же откажется читать о вещах достойных, изложенных прекрасным стилем, убедительно и красноречиво? Разве что тот, кто уж совершенно готов превратиться в грека вроде того Альбуция[38], к которому претор Сцевола в Афинах так именно и обращался?

9. Тот же самый Луцилий приводит этот случай в весьма остроумных и злых стихах, где Сцевола откровенно говорит:

Греком, Альбуций, скорей, чем римлянином или сабином, Чем земляком достославных мужей из центурионов, Понтий каков и Тритон, знаменитые знаменоносцы, Слыть предпочел ты. И вот я, претор, при встрече в Афинах Греческим словом тебя приветствовал, как тебе любо: «Хайре, о Тит!» И за мной все ликторы, турма, когорта: «Хайре, о Тит!» И теперь ты, враг мой и недруг, Альбуций. (пер. Ф. А. Петровского)

10. Муций имел для этого основания. Да и я никак не могу надивиться тому, откуда у нас берется это чудовищное пренебрежение ко всему отечественному? Здесь, конечно, вообще не место что-то доказывать, но я убежден и не раз повторял, что латинский язык не только не беден, как обычно считают, но даже богаче греческого[39]. Действительно, разве когда-нибудь мы, или я бы сказал лучше — хорошие ораторы и поэты (во всяком случае с тех пор, как у нас появились образцы, достойные подражания), разве мы испытывали недостаток хоть в чем-нибудь, что помогало бы сделать речь нашу и содержательной и изящной?

IV. Что же касается меня, то раз уж я не покинул из-за всех опасностей и трудностей форума тот пост, на который поставил меня римский народ, я, конечно же, должен, в меру моих сил, приложить все старания, всю свою волю и усердие к тому, чтобы сограждане мои стали образованными, и не бороться с таким ожесточением против тех, кто предпочитает читать только греческих авторов, лишь бы они действительно их читали, а не делали вид, что читают, и помогать тем, кто или предпочитает читать на обоих языках, либо, обладая книгами на родном языке, не испытывает большой потребности в иностранных.

11. Те же, кто хочет получить от нас сочинения иного рода, должны быть справедливыми, ибо мною написано достаточно много, и едва ли кто-нибудь из наших соотечественников превзошел меня в этом, а я, возможно, напишу еще больше, если жизнь предоставит мне возможность сделать это. Однако те, кто систематически и внимательно будет читать то, что мы пишем о философии, придут к выводу, что не существует ничего, что было бы более достойно чтения. Существует ли в жизни что-либо более заслуживающее самого тщательного изучения, чем вся вообще философия, и особенно то, что является предметом исследования в нашей книге, каков предел, какова крайность, самая последняя точка, с которой должны соотноситься все суждения о том, как правильно жить и верно себя вести, к чему стремится природа как к высшему из благ, и чего избегает она как самого страшного из зол?[40] Поскольку этот вопрос вызывает наибольшие разногласия, кто же посчитает исследование того, что является самой достойной, самой истинной жизненной задачей, чуждым тому высокому достоинству, которое признает за мной каждый?

12. Что же, первые люди нашего государства будут вести споры о том, следует ли рассматривать ребенка рабыни собственностью арендатора[41] (а именно так полагают Публий Сцевола и Маний Манилий, Марк же Брут возражает им; такого рода вещи весьма тонки и небесполезны для практической жизни наших граждан, да и мы сами с удовольствием читали и будем читать эти и другие сочинения подобного рода), и оставят без внимания нашу проблему, охватывающую собою всю нашу жизнь? Ведь хотя первое и привлекательнее, последнее несомненно куда более плодотворно. Впрочем, судить об этом тем, кто будет читать наше сочинение. Мы же полагаем, что в них полностью изложена вся проблема о крайних пределах блага и зла, где мы в меру наших сил представили не только взгляды, которых мы придерживаемся, но и мнения об этом каждой из философских школ.

V. 13. Чтобы начать с самого простого, мы обратимся сперва к учению Эпикура[42], прекрасно известному большинству читателей, и ты сможешь убедиться, что мы изложим его с такой полнотой, с которой не делают этого даже его приверженцы, ибо мы стремимся отыскать истину, а не изобличить какого-то нашего противника. Учение Эпикура о наслаждении однажды было прекрасно изложено Луцием Торкватом, человеком широко образованным, защищавшим его от моих возражений в присутствии Гая Триария, очень серьезного и образованного молодого человека.

14. Когда они приехали ко мне в Куманское поместье с визитом, у нас завязался сначала разговор о литературе, которой оба они весьма интересовались. А потом Торкват сказал: «Раз уж мы застали тебя, и у тебя оказалось немного свободного времени, мне бы хотелось услышать, почему ты, хотя и не питаешь ненависти к Эпикуру, подобно едва ли не всем, кто не признает его учения, но все же не принимаешь учения того, кто, по моему убеждению, единственный постиг истину, освободил человеческий ум от величайших заблуждений и дал все, что необходимо для подлинно счастливой жизни (bene beateque vivendi). Как я полагаю, он не нравится тебе, равно как и нашему Триарию, потому что пренебрегает всеми ораторскими украшениями, столь любимыми Платоном, Аристотелем и Феофрастом[43], ибо я с трудом могу поверить, что тебе его мысли[44] не представляются истинными».

15. Я ответил ему: «Подумай, Торкват, как сильно ты заблуждаешься! Язык этого философа меня ничуть не раздражает, потому что слова его выражают то, что он хочет сказать, и говорит он совершенно понятно для меня. Да я и не считаю красноречие лишним для философа, если он им обладает, но и не требую слишком настойчиво, если его нет. Меня он не удовлетворяет по существу, и притом в очень многих пунктах. Но сколько людей, столько и мнений[45], и мы тоже можем ошибаться». «Так чем же он тебя не удовлетворяет? — спрашивает он. — Ведь я считаю тебя справедливым судьей, разумеется, в том случае, если ты достаточно хорошо знаешь, что он говорит».

16. Я ему отвечаю: «Если ты только не думаешь, что Федр или Зенон меня вводили в заблуждение (а я слушал и того и другого)[46] и не смогли мне доказать ничего, кроме их верности своему учению. Мне достаточно хорошо известны все положения Эпикура. Вместе с Аттиком мы часто слушали обоих указанных мною философов, причем Аттик восхищался и тем, и другим, Федра же он просто любил[47]. Мы ежедневно обсуждали с ним то, что услышали. И у нас никогда не возникало вопроса о том, понял ли я что-нибудь, но только о том, убедило ли меня это или нет».

VI. 17. «Так в чем же дело, — говорит он, — я очень хотел бы услышать, что́ именно ты не принимаешь?» «Прежде всего, — говорю я, — в физике[48], которой он особенно гордится, он совершенно несамостоятелен, повторяет мысли Демокрита[49], изменив их лишь очень немного, но делает это так, что именно то, что хочет исправить, он, как кажется мне, искажает. Демокрит полагает, что так называемые атомы, то есть неделимые в силу плотности тела[50], носятся в бесконечной пустоте, где нет ни верха, ни низа, ни середины, ни конца, ни начала[51], и при этом, сталкиваясь в своем движении, они сцепляются, что и образует все то, что существует и что мы видим[52]; и это движение атомов мыслится не имеющим никакого начала, а происходящим вечно[53].

18. Эпикур там, где он следует за Демокритом, почти не оступается. Впрочем, я не принимаю многого у них обоих, и прежде всего у меня вызывает возражение то, что, имея перед собой два важнейших вопроса, касающихся природы сущего, а именно: что есть материя, из которой возникает все сущее, и какова та сила, которая создает его[54], — о материи они говорят, оставляя при этом без внимания движущую силу и причину возникновения вещей[55]. Но это их общий недостаток. Слабость же самого Эпикура заключается в том, что он, представляя эти неделимые и плотные тела несущимися вниз под действием собственной тяжести по прямой (таково естественное движение всех тел)[56].

19. Далее, понимая, что если бы все падало прямо вниз и притом, как я уже сказал, по прямой, то никогда ни один атом не мог бы столкнуться с другим, сей хитроумный муж придумывает такой ход: атом де отклоняется совсем немного[57], на самое малое, какое только может быть, расстояние[58], таким образом образуются соединения, сплетения, сцепления атомов между собой в различных сочетаниях, и из этого создается весь мир и все отдельные его части, из которых он складывается. Эта выдумка мало того, что детски наивна, но она и не достигает своей цели, ведь само это отклонение мыслится совершенно произвольно (он говорит, что атом отклоняется без всякой причины, а разве может быть что-нибудь более недостойным для естествоиспытателя, чем утверждать, что нечто происходит без причины?). И он без всяких оснований лишает атом этого естественного движения всех тел, обладающих тяжестью, устремляющихся, как он же сам постулировал, по прямой вниз. Но он не достиг и того, ради чего он все это выдумал.

20. Ведь если все атомы станут отклоняться, то ни один из них не столкнется с другим, если же одни атомы будут отклоняться, а другие под действием собственной тяжести будут двигаться по прямой, то, во-первых, это означает, что атомы будут как бы получать заранее свое предназначение, какому падать прямо, а какому — не по прямой, во-вторых, такого рода беспорядочные столкновения атомов не смогут создать и всей красоты мира[59]. Из этого затруднения не смог выбраться и сам Демокрит. Недостойна физика и вера в то, что может существовать нечто самое малое. Он никогда бы не сказал этого, если бы предпочел поучиться [геометрии][60] у своего приятеля Полиэна вместо того, чтобы заставить того забыть о ней[61]. Солнце представляется Демокриту большим, ибо он человек образованный и прекрасно знающий геометрию[62]. Эпикуру же оно кажется величиною что-нибудь в ступню[63], ибо он полагает, что оно такого же размера, каким оно нам видится, может немного побольше или поменьше[64].

21. Итак, то, что он меняет, он портит, а то, в чем следует, то все это принадлежит Демокриту: атомы, пустота, образы, которые он называет εἴδωλα, под воздействием которых мы не только видим, но и мыслим[65], да и сама бесконечность, называемая им ἀπειρία, целиком исходит от него же[66], равно как и все неисчислимые миры каждодневно возникающие и умирающие[67]. Хотя я совершенно не принимаю этого, однако мне бы не хотелось, чтобы Демокрит, которого все прославляют, подвергался бы осуждению со стороны своего самого верного последователя[68].

VII. 22. А во второй части философии, трактующей о исследовании и рассуждении, которая называется логикой[69], ваш любимец, как мне кажется, совершенно безоружен и беспомощен; он отказывается от определений, ничего не говорит ни о разделении, ни о расчленении, ни о том, каким образом строятся силлогизмы и делаются заключения. Не говорит он и о том, каким образом следует разрешать хитросплетенные софизмы, освобождаться от двусмысленности[70]: основу суждений о сущем он видит в чувственном восприятии[71], полагая, что если чувства однажды примут нечто ложное за истинное, то это будет означать исчезновение всякого критерия истинности и ложности[72].

23[73]. Особенно настаивает он на том, что, по его утверждению, сама природа одобряет и принимает[74], то есть на том, что есть наслаждение (voluptas) и страдание. Именно к этому он сводит все, к чему мы стремимся и чего избегаем[75]. И хотя эти мысли принадлежат Аристиппу, и киренаики отстаивают их и удачнее, и свободнее[76], я все же полагаю, что нет ничего недостойнее человека, чем подобные утверждения. Ведь природа создала нас для чего-то более великого, как мне по крайней мере кажется[77]. Может быть, я и ошибаюсь, но я совершенно убежден, что тот самый Торкват, который первым удостоился этого прозвища, сорвал с врага ожерелье[78] не для того, чтобы получить какое-либо телесное наслаждение[79], и не ради наслаждения в свое третье консульство сражался с латинянами при Везерисе[80]. Когда же казнил он собственного сына[81], он, полагаю, лишил себя многих удовольствий, поставив право государства и интересы его могущества превыше установленной самой природою отцовской любви.

24. Или неужели кажется тебе, что помышлял о своих наслаждениях Тит Торкват[82], тот самый, что был консулом вместе с Гнеем Октавием, когда проявил такую суровость к своему сыну (отданному им на усыновление Дециму Силану), приказав ему явиться на свой суд, поскольку македонские послы обвиняли его в том, что будучи у них претором, он брал взятки. Выслушав обе стороны, Торкват заявил, что, по-видимому, его сын, получив власть, оказался не таким, какими были его предки и запретил являться ему на глаза. Но оставим все эти тяготы, опасности и даже страдания, на которые всякий добропорядочный гражданин готов идти ради родины и близких, не только не стремясь к какому-либо наслаждению, но и вообще пренебрегая им, предпочитая скорее претерпеть любые муки, нежели хоть в чем-то не исполнить своего долга. Обратимся лучше к тому, что не в меньшей степени свидетельствует о том же самом, хотя и может показаться не слишком серьезным.

25. Скажи мне, Торкват, какое наслаждение приносят тебе и нашему Триарию науки, изучение истории и познание вещей, чтение поэтов, прекрасное знание множества стихов?[83] И не говори мне, пожалуйста: “Ведь это само по себе доставляет мне наслаждение, равно как и то, о чем мы говорили, доставляло наслаждение Торкватам”. Никогда ни Эпикур, ни Метродор, ни кто-либо из тех, кто что-то понимает и изучил все это (ваше учение), не защищается подобным образом. Часто спрашивают, почему эпикурейцы столь многочисленны? Дело в том, что, помимо других причин, большинство особенно привлекает утверждение, что правильное (recta) и достойное (honesta) само по себе приносит радость, то есть наслаждение. Эти замечательные люди не понимают, что если бы дело обстояло именно так, то это бы означало полное разрушение учения. Ведь если бы мы допустили, что даже если все это не связано с телесным наслаждением, и все же приятно само по себе, вне зависимости от чего бы то ни было, то и добродетель, и познание были бы желанны сами по себе, чего он, однако, вовсе не допускает.

26. Именно это я и не принимаю у Эпикура. Что же касается всего остального, то мне бы хотелось, чтобы он сам был более образованным (ведь он не слишком хорошо владеет теми науками, знание которых дает человеку право называться образованным, что, конечно, ты и сам понимаешь), либо не отвращал других от их изучения[84]. Впрочем, тебя-то, как я вижу, он отнюдь не отвратил».

VIII. Когда я все это сказал, скорее для того, чтобы вызвать его на спор, чем говорить самому, Триарий, слегка усмехнувшись, говорит: «Ты, похоже, чуть не вовсе изгоняешь Эпикура из хора философов[85]. Что ты оставил ему, кроме того, что ты понимаешь его слова, каковы бы они ни были? В физике он пересказывает чужие мнения, к тому же те, которые ты не принимаешь. А если он там что-то хочет изменить, то получается еще хуже; искусством диалектики он не владеет совершенно; называя наслаждение высшим благом, он, во-первых, мало что смыслил в этом вопросе, а кроме того, и здесь он повторяет чужие мысли, ибо до него об этом уже говорил Аристипп, и притом лучше, чем он. Под конец ты заявил, что он еще и невежественен».

27. Тогда я сказал ему: «Триарий, совершенно недопустимо умалчивать о том, что́ именно ты не принимаешь у того, с кем расходишься во мнении. Что мешало бы мне стать последователем Эпикура, если я принимал все сказанное им? Тем более что изучить это не представляло никакого труда, а поэтому не следует осуждать взаимные выпады несогласных друг с другом людей; злословие, оскорбление, раздражение, упрямое препирательство и борьба самолюбий в споре — вот что мне всегда представляется недостойным философии»[86].

28. На это Торкват замечает: «Совершенно с тобою согласен, ибо нельзя спорить, не осуждая мнение противника, но и нельзя добиться истины в споре вспыльчивостью и упрямством. Но если это не затруднительно [вам], у меня есть, что ответить». «Неужели ты думаешь, — отвечаю я, — что я бы стал говорить все это, если бы не хотел тебя выслушать?» «Так что же вы предпочитаете: или кратко рассмотреть все учение Эпикура, или исследовать только один вопрос — о наслаждении, о чем, собственно, и идет весь спор?» «Как тебе будет угодно». «Ну, хорошо, — говорит он, — я так и сделаю, ограничусь только одним вопросом, притом самым важным, а о физике — как-нибудь в другой раз. И тогда я поговорю и об этом упомянутом тобою отклонении атомов, и о размерах солнца, и о том, какое множество ошибок Демокрита было замечено и исправлено Эпикуром. Сейчас же я буду говорить о наслаждении, и хотя, разумеется, я не скажу ничего нового, уверен, что и сам ты убедишься в правильности этих мыслей». «Во всяком случае, — отвечаю я, — я не стану упорствовать и охотно соглашусь с тобой, если ты докажешь истинность твоих слов».

29. — «Докажу, — говорит он, — только ты оставайся таким же беспристрастным, каким являешь себя сейчас. Но я предпочел бы излагать предмет, не прерываясь на вопросы и ответы»[87]. «Как тебе угодно». И он начал свою речь.

IX. «Итак, я начну с того, с чего начинал сам создатель этого учения: я определю, что является предметом нашего исследования и каково оно, и не потому, что полагаю, будто вы не знаете этого, но чтобы наше изложение продвигалось вперед строго методически[88]. Итак, мы хотим выяснить, что является предельным и высшим из благ, которое, по мнению философов, должно быть таким, чтобы к нему сводилось все, само же оно не сводилось ни к чему[89]. Это благо Эпикур видит в наслаждении, считая его высшим благом, а страдания — наивысшим злом. Он начинает так:

30. Всякое живое существо с самого момента рождения стремится к наслаждению и радуется ему как высшему благу, а страдание отвергает как величайшее из всех зол, отталкивает его от себя, насколько это в его силах[90], и делает это еще не будучи испорченным[91], подчиняясь неподкупному и беспристрастному суду природы. Поэтому Эпикур говорит, что нет необходимости рассуждать и спорить о том, почему к наслаждению следует стремиться, а страдания избегать. Он полагает, что это воспринимается чувствами[92] подобно тому, как то, что огонь горячий, снег белый, а мед сладкий, и нет никакой нужды подтверждать что-либо из этого сложными доказательствами, а достаточно лишь указать на это. Ведь есть большая разница между доказательством и логическим выводом, с одной стороны, и обыкновенным наблюдением и указанием на факт — с другой. Первое открывает нечто скрытое и как бы окутанное чем-то, второе — указывает на очевидное и ясное[93]. Ведь поскольку у человека, лишенного чувственных восприятий, не остается ничего, то необходимо, чтобы сама его природа судила о том, что соответствует ей и что противоречит. А что, собственно, она воспринимает или о чем судит, к чему стремится или чего избегает, кроме наслаждения и страдания?

31. Среди приверженцев нашего учения есть все же такие, кто хотел бы более глубокого исследования этого вопроса, не считая достаточным основанное на чувственных восприятиях суждение о том, что́ есть благо, а что́ — зло, и полагая, что только суждение разума может показать привлекательность наслаждения самого по себе и отвратительность самого по себе страдания. Таким образом, они утверждают, что в нашей душе заложено своего рода естественное понятие (naturalis atque insita notio) о том, что к одному следует стремиться, другое же — отвергать[94]. Иные, с которыми я согласен, поскольку множество философов приводило множество доказательств того, почему не следует относить наслаждение к числу благ, а страдание к категории зла, полагают, что не до́лжно слишком доверять этому тезису, а надо более тщательно рассмотреть, что́ есть благо, а что́ есть зло, опираясь на тончайшие и логически обоснованные аргументы[95].

X. 32. Но чтобы вы поняли, откуда возникает это превратное представление людей, порицающих наслаждение и восхваляющих страдания, я раскрою перед вами всю картину и разъясню, что именно говорил этот человек, открывший истину, которого я бы назвал зодчим счастливой жизни[96]. Действительно, никто не отвергает, не презирает, не избегает наслаждений только из-за того, что это наслаждения, но лишь из-за того, что тех, кто не умеет разумно предаваться наслаждениям, постигают великие страдания. Равно как нет никого, кто возлюбил бы, предпочел и возжаждал бы само страдание только за то, что это страдание, а не потому, что иной раз возникают такие обстоятельства, когда страдания и боль приносят некое и немалое наслаждение. Если воспользоваться простейшим примером, то кто из нас стал бы заниматься какими бы то ни было тягостными физическими упражнениями, если бы это не приносило с собой некоей пользы? И кто мог бы по справедливости упрекнуть стремящегося к наслаждению, которое не несло бы с собой никаких неприятностей, или того, кто избегал бы такого страдания, которое не приносило бы с собой никакого наслаждения?[97]

33. Но мы порицаем и считаем безусловно заслуживающими справедливого негодования тех, кто, будучи обольщенным и развращенным соблазнами представляющихся им наслаждений, в исступлении страсти не предвидят, какие страдания и какие несчастья их ожидают. Они виновны так же, как и те, кто по душевной слабости, то есть из желания избежать страданий и боли отказывается от исполнения своего долга. Впрочем, здесь очень легко и просто провести различия, потому что, когда мы свободны и нам предоставлена полная возможность выбора желаемого, когда ничто не мешает нам делать то, что нам больше нравится, любое наслаждение следует признать желанным, а любое страдание отвратительным. Но при некоторых обстоятельствах — или по требованию долга[98], или в силу какой-то необходимости часто приходится забывать о наслаждениях и не бежать тягостей. Поэтому мудрец придерживается в этом случае следующего принципа выбора — или, отказываясь от удовольствия, он получает какие-то иные и даже бо́льшие наслаждения, или, претерпевая страдания, он избавляется от более жестоких.

34. Если я буду придерживаться этого принципа, то мне нечего бояться, что я не смогу согласовать с ним поступки наших Торкватов, которых ты только что привел в пример, проявив в этом как прекрасное знание истории, так и дружеское и доброжелательное отношение к нам; но тем не менее своими хвалами моим предкам ты не подкупил меня и не заставил возражать тебе с меньшей решительностью. Ведь как ты, скажи на милость, толкуешь их поступки? Ты же утверждаешь, что они или нападали на вооруженного врага, или проявляли страшную жестокость к своим детям, к своей родной крови, нимало не помышляя ни о пользе, ни о собственных интересах; ведь так? Но даже дикие звери не кидаются и не волнуются так, чтобы мы не смогли понять, что означают их движения и прыжки, ты же полагаешь, что столь выдающиеся мужи совершали столь важные и серьезные деяния, не имея на то причины!

35. Какова была эта причина, мы увидим позже, а сейчас я скажу только: если они по какой-то причине совершили то, что, без сомнения является прекрасным деянием, то сама по себе добродетель не была для них этой причиной.

—Он сорвал с врага ожерелье. — Но и спас себя от гибели. — Он подвергался великой опасности. — Но ведь на глазах войск — Так чего же он достиг этим? — Славы и любви, что и составляет надежнейшую опору для жизни, свободной от страха. — Он казнил сына. — Если бы он сделал это без всякой причины, я не хотел бы быть его потомком, происходить от человека, столь чудовищного и жестокого; если же собственным страданием он утвердил воинскую дисциплину и авторитет приказа, страхом перед казнью удержав в повиновении войско во время тяжелейшей войны, то тем самым он проявил заботу о благе граждан, которое, как он понимал, включает и его собственное.

36. И это объяснение годится для множества случаев. Ведь то, о чем вы больше всего любите рассуждать, особенно ты, старательно вспоминая древность, перечисляя славных и великих мужей и восхваляя их деяния, совершенные не ради какой-то выгоды, а лишь ради самой чести и долга, все это полностью рушится утверждением того принципа выбора, о котором я только что говорил, в силу коего наслаждение отвергается ради достижения бо́льших наслаждений, а страдания принимаются, чтобы избежать бо́льших страданий.

XI. 37. Но о блестящих и преславных деяниях знаменитых мужей сказано здесь достаточно, и у нас еще будет место специально поговорить о движении всех добродетелей к наслаждению. Сейчас же я объясню, что́ есть самое наслаждение[99], чтобы снять все заблуждения невежд и чтобы стало понятно, сколь серьезно, сколь строго, сколь сурово само учение, почитающееся [проповедью] наслаждения, утонченности и изнеженности. Мы имеем в виду не только наслаждение, которое приводит в движение самою нашу природу и вызывает в наших чувствах некое приятное ощущение, но высшим наслаждением мы полагаем то, которое воспринимается при освобождении от всякого страдания[100]. Ведь поскольку, освобождаясь от страдания, мы радуемся самому этому освобождению и отсутствию любого тягостного ощущения, а все то, чему мы радуемся, есть наслаждение, равно как и все, что причиняет нам неприятности, есть страдание, то всякое снятие страдания справедливо называется наслаждением[101]. Когда пища и питье прогоняют голод и жажду, уже само это освобождение от неприятного состояния порождает, как следствие, наслаждение. Так и в любом деле, снятие страдания приводит ему на смену наслаждение.

38. Поэтому Эпикур полагает, что не существует какой-либо середины между страданиями и удовольствием[102], а то, что кому-то представляется этой серединой, а именно: свобода от всякого страдания, является не просто наслаждением, но — высшим наслаждением. Ведь всякий, кто ощущает, что с ним происходит (quemadmodum sit affectus), необходимо испытывает либо наслаждение, либо страдание[103]. Высшее же наслаждение, по Эпикуру, достигается освобождением от всякого страдания, так что после этого наслаждение может разнообразиться и видоизменяться, но не может расти или увеличиваться[104].

39. Мне довелось слышать от отца, весьма остроумно и тонко насмехавшегося над стоиками, что в Афинах, в Керамике, есть статуя Хрисиппа[105], сидящего с вытянутою рукой, и этот жест означает, что ему приятно задавать такие вопросики. “Неужто же твоя рука в том состоянии, в котором она сейчас находится, испытывает какое-то желание?” “Разумеется, никакого”. “Но если бы удовольствие было благом, она бы испытывала?” “Думаю, что да”. “Следовательно, оно не благо”[106]. Отец говорил, что подобного не сказала бы даже статуя, если бы обладала даром речи. Ведь это заключение означает остроумный выпад против киренаиков, а к Эпикуру это не имеет никакого отношения. Ведь если бы наслаждением было только то, что, если можно так выразиться, как бы щекочет чувства[107] и воздействует на них, принося приятные ощущения, то ни рука, ни какая-либо другая часть тела не могла бы удовлетвориться только отсутствием страданий, не будучи приятно движимо наслаждением. Если же наивысшим наслаждением является, по мысли Эпикура, полное отсутствие страдания, то в первом случае, Хрисипп, тебе правильно сказали, что рука не испытывает никакого желания в подобном состоянии, а во втором — неверно то, что если бы наслаждение было благом, то желала бы его. Ведь именно потому она не испытывает желания, что свободная от страданий, испытывает наслаждение[108].

XII. 40. А то, что наслаждение есть предельное благо, очень легко можно понять из следующего: представим, что кто-то постоянно испытывает удовольствие от множества величайших душевных и телесных наслаждений, которым не препятствует и не угрожает никакое страдание. Можем ли мы сказать в таком случае, что существует состояние более предпочтительное и более желанное, чем это? Ведь тот, кто находится в подобном состоянии[109], необходимо обладает и твердостью духа, не страшащегося ни смерти, ни страданий, ибо смерть означает отсутствие ощущений[110], страдание же обычно бывает несильным, если оно длится долго, если же оно сильно, то непродолжительно, так что величина его возмещается непродолжительностью, продолжительность же легкостью[111].

41. А если сюда присоединить и то, что он не страшится божества[112] и не позволяет исчезнуть былым наслаждениям, но постоянно радуется, вспоминая о них[113], то разве существует что-нибудь лучшее, что можно было бы еще прибавить к этому? Представь себе, с другой стороны, человека, измученного такими ужасными душевными и телесными страданиями, которые только могут выпасть на его долю, когда нет никакой надежды на облегчение, когда ни в настоящем, ни в будущем нельзя ожидать никакого наслаждения — можно ли назвать или вообразить какое-нибудь состояние, более жалкое, чем это? Поэтому, если нужно всеми силами избегать жизни, полной страданий, то, конечно же, жизнь, полная страданий, является наивысшим злом, и соответственно предельным благом является жизнь, полная наслаждений. Ведь у нашего ума нет ничего, где бы он остановился как у предела[114], и все страхи и огорчения сводятся к страданию[115], и не существует ничего иного, что могло бы по своей природе причинять беспокойство и тревогу[116].

42. Кроме того, все стремления достигнуть или избежать чего-то, да и вообще все действия берут начало или от наслаждения, или от страдания, а раз это так, то очевидно, что все правильные и достохвальные деяния имеют целью жизнь, доставляющую наслаждения. Поскольку же это и есть высшее или предельное, или крайнее благо (что греки называют τέλος), которое само не сводится ни к чему иному, в то время как к нему самому сводится все, то следует признать, что высшим благом является жизнь, приносящая наслаждение.

XIII[117]. Те же, кто полагают высшее благо только в добродетели и ослепленные блеском имени не понимают требований природы[118], могут освободиться от этого величайшего заблуждения, если соблаговолят выслушать Эпикура. Кто бы признал достохвальными и достойными стремления к ним все эти ваши замечательные и чудесные добродетели, если бы они не приносили наслаждения?[119] Ведь подобно тому, как искусство врача мы восхваляем не за само по себе искусство, а за доброе здоровье, приносимое им, или искусство кормчего, коль скоро он хорошо умеет вести корабль, мы хвалим за ту пользу, которую оно приносит, а не за самое искусство, так и мудрость[120], которую должно считать искусством жизни, не была бы предметом стремлений, если бы не приносила никакой пользы[121]. Ведь к ней стремятся, видя в ней некоего мастера, умеющего находить и доставлять наслаждение.

43. А что я называю наслаждением, вы уже знаете, и я напоминаю об этом лишь для того, чтобы неприязненное отношение к самому слову вы не перенесли на всю мою речь. Поскольку люди в своей жизни более всего страдают от незнания того, что́ есть благо, а что́ есть зло[122], и из-за этого заблуждения часто лишаются величайших наслаждений и терзаются жесточайшими душевными муками, необходима мудрость, которая стала бы для нас надежнейшим проводником по пути к наслаждению, заставив нас отбросить свои страхи и желания (cupiditates), освободив нас от всех вздорных мыслей и ложных мнений[123]. Ведь одна только мудрость способна изгнать отчаяние из нашей души и не дать нам дрожать от страха, способна научить нас жить в спокойствии[124], умерив пыл всех наших желаний. Ведь страсти ненасытны, они губят не только отдельных людей, но и низвергают целые роды, а нередко потрясают даже целые государства.

44. Желания порождают ненависть, вражду и раздор, войны и мятежи, они бушуют не только вне человека и не только в слепой ярости обрушиваются на других, но и, заключенные внутри нас, в наших душах, борются и враждуют друг с другом[125], что неизбежно привносит в нашу жизнь ужасную горечь, так что только мудрец, совершенно отбросивший все пустое[126] и все заблуждения, довольствуясь пределами, установленными природой, способен жить без огорчения и страха.

45. Есть ли что-нибудь более полезное и более пригодное для жизни, чем следующая, установленная Эпикуром классификация! Он считает, что существуют, во-первых, желания (cupiditates) естественные и необходимые, во-вторых, желания естественные, но не необходимые, и, в-третьих, желания и неестественные, и не необходимые[127]. Суть их в том, что необходимые желания могут быть удовлетворены без больших усилий и не требуют никаких издержек, естественные желания нуждаются в немногом, потому что богатства самой природы и легко достижимы, и ограниченны; для пустых же желаний нельзя найти ни меры, ни предела[128].

XIV. 46. И если мы видим, что вся жизнь в результате заблуждений и невежества утрачивает свой порядок и только мудрость способна защитить нас от бурного натиска страстных желаний (libidines)[129] и страха перед опасностями, научить спокойно переносить несправедливости самой судьбы и указать все пути, ведущие к покою и невозмутимости, почему же мы не решаемся сказать, что и к мудрости следует стремиться ради наслаждения, а глупости избегать, чтобы избавиться от тягот?

47. С тем же основанием мы скажем, что и к сдержанности (temperantia) следует стремиться не ради нее самой, но потому, что она приносит в наши души мир, успокаивая их и смягчая рождающимся в них согласием[130]. Ведь сдержанность есть то, что напоминает нам о необходимости следовать разуму, выбирая, к чему стремиться, а чего избегать[131]. Ибо недостаточно решить, что следует и чего не следует делать, но необходимо твердо придерживаться однажды принятого решения. Большинство же, не будучи в состоянии удержать и сохранить то, что сами же они решили, побежденные и бессильные перед явившимся им образом наслаждений, отдаются на милость желаниям, позволяя связать себя, не предвидя, что произойдет, и поэтому ради незначительного и вовсе не нужного им наслаждения, которое может быть добыто иным путем и без которого можно к тому же совершенно безболезненно обойтись, они обрекают себя на тяжкие страдания, лишения, позор, а нередко подвергаются и законному наказанию по суду.

48. Но те, кто намерен получать удовольствие от наслаждений, не желая в то же время, чтобы за ними следовали какие-либо страдания, и не хочет отказаться от суждения разума, чтобы, отдаваясь наслаждениям, не сделать того, что по их представлениям не до́лжно делать, [они], отказываясь от наслаждения, тем самым обретают его в величайшей степени. Эти же люди претерпевают страдания, чтобы в ином случае не претерпеть бо́льших. Отсюда понятно, что невоздержанности следует избегать не самой по себе и к умеренности стремиться не из-за того, что она заставляет избегать наслаждений, а потому что за ней следует большее наслаждение[132].

XV. 49. То же самое можно сказать и о мужестве (fortitudo). Ведь нас привлекает не сама способность переносить тяготы, претерпевать страдания, не выносливость, не терпение, не бодрствование, не столь восхваляемое рвение (industria) и даже не мужество, но мы стремимся ко всему этому для того, чтобы жить без заботы и страхов, насколько возможно освободить нашу душу от страданий[133]; и как страх смерти уничтожает всякую возможность счастливой жизни, и как несчастен и жалок сломленный страданиями, переносящий их униженно и обессиленный духом (а ведь из-за подобной слабости духа многие погубили родных и друзей, иные родину, а большинство — самих себя), так дух мощный и возвышенный[134] свободен от всякой заботы и тревоги: он презирает смерть, ибо мертвый ничем не отличается от еще не родившегося[135] и готов переносить страдания, так как помнит, что самые ужасные страдания кончаются со смертью[136], малые же часто прерываются, давая возможность отдохнуть от них. Над средними же мы господствуем сами, если они выносимы — мы переносим их, если же нет — то со спокойным духом уходим из жизни, как из театра[137], если она нам не нравится[138]. Отсюда понятно, что трусость и малодушие встречают осуждение, а мужество и терпение восхваляются не ради них самих, но первые отвергаются, ибо порождают страдания, вторых же желают, ибо они порождают наслаждения.

XVI. 50. Остается справедливость (iustitia), чтобы уже было сказано обо всех добродетелях; но здесь можно сказать почти то же самое. Ведь, как я уже сказал, мудрость, умеренность, сила духа связаны с наслаждением настолько, что их невозможно ни разъединить, ни разорвать, и то же самое придется сказать о справедливости, которая не только никому никогда не приносит вреда[139], но, наоборот, всегда дает нечто, что несет покой душе[140], как в силу своей собственной природы, так и благодаря надежде, что не будет ни малейшего недостатка в том, чего требует неизвращенная природа. И как безрассудство, страстное желание и малодушие постоянно терзают душу, постоянно тревожат ее и вносят смятение, так и бесчестность (improbitas) уже одним своим присутствием приносит смятение, если проникает в душу. Если же она предпринимает что-то, то сколь бы тайно она ни делала этого, однако же никогда не будет уверенности, что это не станет явным[141]. В большинстве случаев за деяниями преступников сначала следует подозрение, затем — разговоры и слухи, а потом является обвинитель, а там и судья; а многие, как это было в твое консульство, сами доносили на самих себя[142].

51. И если кому-то кажется, что они достаточно защищены и ограждены от гласности, они все же трепещут перед богами, зная, что все эти тревоги, днем и ночью снедающие их души, посланы бессмертными богами в наказание им. Разве способны бесчестные поступки облегчить тяготы нашей жизни, разве не скорее наоборот: преумножить их сознанием содеянного, страхом перед законным наказанием и ненавистью сограждан? И тем не менее иные не знают меры ни в богатстве, ни в почестях, ни во власти, ни в любовных делах, ни в пирах, ни в прочих страстях, которые никакое нечестно нажитое богатство никогда не сможет уменьшить, а скорее наоборот — еще больше распаляет. И поэтому, как мне кажется, таких людей нужно не увещевать, а наказывать.

52. Таким образом, здравый разум призывает людей рассудительных быть справедливыми, непредвзятыми и верными[143]. Неправедные деяния не помогают человеку, не владеющему красноречием и недостаточно могущественному, ибо он не способен ни легко исполнить то, что он задумал, ни удержать желаемый результат, даже если ему удалось его добиться. И силы (opes) судьбы и таланта подходят скорее щедрости[144], которая дарует своим обладателям доброжелательство и любовь к ним, которые нужнее всего для спокойной жизни (ad quiete vivendum), особенно когда вообще нет никаких причин совершить неправый поступок.

53. Ведь желания, исходящие от природы, легко удовлетворяются, не побуждая ни к какой несправедливости, а пустым желаниям подчиняться не следует, ибо в них нет ничего, что заслуживало бы удовлетворения их. Сама же несправедливость заключает в себе больше потерь, чем приносит выгоды добытое неправедным путем. Поэтому прав будет тот, кто скажет что справедливость желанна не сама по себе, а лишь поскольку она несет в себе весьма много приятного. Ведь быть любимым и дорогим приятно потому, что это делает жизнь и более надежной и увеличивает наслаждение. Поэтому мы полагаем, что бесчестности следует избегать не только из-за тех несчастий, которые достаются бесчестным людям, но в значительно большей степени из-за того, что она, обосновавшись в душе человека, ни на мгновение не дает ему свободно вздохнуть и обрести спокойствие.

54. Таким образом, если даже сама эта преславная добродетель, о которой особенно любят поговорить иные философы, не способна дать плоды, когда она не направлена на наслаждение (а только наслаждение способно привлечь нас к себе по своей собственной природе), то нет сомнения, что это самое наслаждение и есть высшее и предельное из всех благ и что счастливая жизнь есть не что иное, как жизнь, приносящая наслаждение.

XVII. 55. Теперь я кратко разъясню, что связано с этим надежным и неопровержимым положением[145]. Нет никакой ошибки в определении крайних пределов блага и зла, то есть в том, что касается наслаждения и страдания, но ошибка возникает тогда, когда неизвестны их истоки. Мы признаем, что душевное наслаждение и страдание рождаются из наслаждений и страданий телесных[146]. Поэтому я допускаю то, что ты только что говорил[147], то есть, что ошибаются те из наших приверженцев, которые думают иначе, а таких, как я знаю, немало, но это все люди необразованные. И хотя душевное наслаждение приносит нам радость, а душевная боль — тягость, однако же и то и другое берет начало от тела, и неотрывно от тела, но это не означает, что душевные наслаждения и страдания не могут намного превышать телесные. Ведь тело способно воспринимать только то, что непосредственно перед ним, душа же воспринимает и прошедшее, и будущее[148]. И хотя, страдая телом, мы страдаем в равной мере и душой, однако страдания души могут резко возрасти, если мы будем считать, что нам угрожает некое вечное и бесконечное зло. Это же самое можно перенести и на удовольствие: оно станет сильнее, если мы не будем бояться чего-нибудь подобного.