Наше время такое...

Собственное имя названо — вызов брошен. О нем уже говорят, как об оригинальном поэте. Он сам торопится известить об этом тревожном и радостном событии: «Говорят, что я скоро стану знаменитый русский поэт». Свое имя он связывает с именами Кольцова и Клюева. Оба еще впереди его.

А там, за взгорьем смолым, Иду, тропу тая, Кудрявый и веселый, Такой разбойный я.

Талант Есенина самоутверждался как талант крестьянский и русский. Имя родины присутствует в его стихах как мера всему: и таланту и задачам. Он жаден и тороплив. Признав Кольцова и Клюева своими учителями, уже через несколько стихотворений поэт рязанской деревни прибавляет к ним Брюсова и Блока. Характерно, что их имена названы в минуту грустных сомнений: «Не разбудишь ты своим напевом дедовских могил!» В данном случае Брюсовым и Блоком обозначен непостигнутый рубеж за пределами крестьянской темы.

У этих поэтов, особенно у Блока, он учился лиризму и философичности. Символизм был для него чужд. Для символизма Есенин был слишком конкретен, в его стихах всегда было много плоти.

Таков был путь Есенина до эпохи огромных социальных потрясений. К этому времени он вполне сформировался как отличный национальный поэт. Но если бы его развитие остановилось на этом рубеже, он остался бы на добротном клюевском уровне. Есенин же на несколько голов поднялся выше своего учителя. На новый творческий рывок подвигала его Октябрьская революция. Февральский переворот не мог вызвать в нем энтузиазма, потому что он не решил ни одной из главных проблем: ни проблему земли, ни проблему мира. А у чуткого поэта уже созревали строки, которые поныне живут, как лозунг:

В мужичьих яслях Родилось пламя К миру всего мира!

Сергей Есенин как поэт не мог не родиться! Без него наше представление о революционном времени было бы далеко не полным. Он, как и Маяковский, пришел в поэзию не по капризу тщеславия, а был мобилизован и призван революцией.

Крестьянский вопрос — самый больной и самый сложный вопрос нашей русской истории. Ни одно из его решений не было окончательным. Вот почему ленинское решение этих сложностей было принято и поддержано крестьянством. Об этом времени поэт написал свою замечательную поэму «Анна Снегина», где на вопрос крестьян о Ленине дан ответ, до сих пор один из лучших в нашей поэзии:

«Скажи, Кто такое Ленин?» Я тихо ответил: «Он — вы».

Обратите внимание на трогательный грамматический сдвиг: крестьяне спрашивают не «кто такой», а «кто такое».

Поэма была написана в 1925 году, и в ответе Есенина — уже итоговая, выстраданная поэтом мысль. Уже позади военный коммунизм с его продразверсткой и хлебными реквизициями, с шатаниями крестьян и самого Есенина, писавшего трагические стихи о том, что он последний поэт деревни, которую давят каменные руки шоссе, на которую черной гибелью надвигается паровоз.

Вместе с гибелью деревни ему чудится и собственная гибель.

Отсюда и появляется тема бесшабашного озорства: перед смертью хоть покуролесить! Конечно, здесь, как говорят, виновата была и богема. Но богема богемой, однако под влиянием богемы поэт не поступился ни одним своим творческим принципом. Да простят меня строгие товарищи, если я скажу, что при богеме один глаз Есенина был хмельным, а другой глаз — глаз художника — внимательно следил за тем, что происходит вокруг. Иначе как объяснить ту огромную работу, которую он проделал, прежде чем пришел к выводу:

Полевая Россия! Довольно Волочиться сохой по полям! Нищету твою видеть больно И березам и тополям. Я не знаю, что будет со мною... Может, в новую жизнь не гожусь, Но и все же хочу я стальною Видеть бедную, нищую Русь.

К смятению Есенина тех лет вполне приложимы слова Владимира Ильича, сказанные им значительно раньше о Толстом: «Противоречия во взглядах Толстого — не противоречия его только личной мысли, а отражение тех в высшей степени сложных, противоречивых условий, социальных влияний, исторических традиций, которые определяли психологию различных классов и различных слоев русского общества...»

Что же нас сегодня привлекает в стихах Есенина о деревне? Конечно, не его страхи перед каменными руками шоссе — побольше бы таких рук! — не страхи перед железными гостями на полях — побольше бы таких гостей! Сегодня нам дорога его беспредельная любовь к ней, его тревога за ее судьбу, нам дорого его благословение перемен. Сегодня нам это особенно дорого, потому что деревенские проблемы продолжают и для нас оставаться по-своему острыми. А что касается грусти по уходящему, то она сама по себе очень человечна. Мы строим мир и в азарте великой стройки не замечаем того, что нужно бережно сохранять. Да и никто не докажет, что человечество развивается правильно, скапливаясь в огромных городах.

Теперь мы знаем о Есенине много. Это знание пробилось к нам через препятствия групповой неприязни, через ложные толкования критики и простого непонимания. Здесь поработали и враги поэта, и его недалекие друзья. Есть у нас чисто крестьянская черта: давать людям прозвища. Дадут в детстве нелепое прозвище, и всю жизнь человек ходит с ним. Так получилось и с Сергеем Есениным. «Забулдыга» — не единственное его прозвище. Чистый родник не виноват, что рядом с ним лежала дохлая кошка. Народ отбросил ее, забыл о ней и пьет из чистого родника. Поэт был прав, когда сказал:

Лицом к лицу Лица не увидать, Большое видится на расстоянье.

Теперь о Есенине мы знаем больше. Нам помогают и расстояние, и новые документы, которые по-новому обрисовывают нравственный облик поэта. В этом смысле огромную, еще мало использованную ценность представляет его переписка с другом детства Гришей Панфиловым. Читая эту переписку, чувствуешь, что были у них свои Воробьевы горы, на которых они, подобно Герцену и Огареву, дали клятву служения истине и свободе. Кроме того, в этих письмах обнаруживаешь нравственный кодекс совсем юного Есенина, который было бы неплохо принять и сегодня каждому начинающему. Вот главные устои этого своеобразного кодекса:

«В жизни должно быть искание и стремление, без них смерть и разложение».

«Гений для меня — человек слова и дела...»

«Киви так, как будто сейчас же должен умереть, ибо это есть лучшее стремление к истине».

«Зачем завидовать тому, кто обладает талантом, — я есть ты, и мне доступно все, что доступно тебе».

«Не избегай сойти с высоты, ибо не почувствуешь низа и не будешь о нем иметь представления».

Все эти мысли, рожденные не без влияния Толстого, очень важны и для понимания позднего Есенина. Правда, очень глубокий по смыслу пункт о высоте и низе поэт слишком преувеличивал и, бывало, спускался значительно ниже, чем полагалось бы художнику. Но почему-то многим запомнились только эти «сходы вниз». Сейчас уже печатаются интересные книги о жизни Есенина, все же нет-нет да и появится какое-нибудь запоздалое воспоминание о том, как поэт приходил в редакцию без галстука и шляпы, как там его наставляли быть передовым, как его, подгулявшего, выручали из ночного кабака. Один исследователь, например, в своей книге «доискался» до того, что на основании ошибочного документа приписал поэту монархические увлечения, вплоть до участия в несуществовавшем монархическом заговоре.

Цепкая память вспоминателей и искателей сенсаций подводит их самих, ставит в смешное положение. Они сталкиваются с безграничной любовью народа к Сергею Есенину.

Что говорить о вспоминателях недалеких, если в понимании есенинской трагедии к ошибочным выводам приходили такие знатоки человеческого сердца, как Алексей Толстой. Автор «Хождения по мукам» увидел трагедию в том, что поэт ушел от деревни, а к городу не пришел. Эта формула соблазнительна, но ее нетрудно оспорить. Слов нет, Есенин не стал урбанистом. И хорошо, что не стал. Как я уже говорил, выходя за крестьянский круг своей ранней поэзии, он шел к проблемам более сложным, чем урбанизм, — к проблемам нравственным, одинаково волнующим и крестьянина и горожанина. Доказательством тому могут служить многие и многие стихи последних лет. Именно этим сегодня он особенно дорог народу. И народ вправе сказать: что мне до ваших галстуков и шляп! Что мне до вашего примерного поведения! Если он жил так, как изображаете вы, то это говорит лишь о том, как ему было невероятно трудно создавать прекрасное. В стихах притвориться чистым нельзя, так же как глупцу нельзя притвориться мудрым, а бездарному — талантливым.

Не в смутном угаре были сочинены пророческие строки, которыми еще будут изумляться наши далекие потомки:

Века всё смелют, Дни пройдут, Людская речь В один язык сольется. Историк, сочиняя труд, Над нашей рознью улыбнется.

Сергею Есенину никто не выдавал охранных грамот. Главным и постоянным хранителем его поэтических ценностей был народ. И это не в метафорическом смысле, как мы привыкли говорить, а в буквальном. Действительно, в годы, когда наша общественность вела борьбу с мокрогубой есенинщиной, удары падали и на самого Есенина, но он выдержал. Благодаря великому заступничеству народа он вынес и долгие годы замалчивания. Теперь тиражи его книг огромны, и никто от того не становится упадочным. Сегодня стихи Есенина воспитывают высокий эстетический вкус и чувство не показной, а подлинной гражданственности. В этом факте признак нравственного здоровья и самого поэта, и его нынешнего читателя.

Мы любим Есенина за его глубокое понимание природы, за проникновение в ее глубинные тайны. Ему отказывали в культуре и грамотности. Все это давно опровергнутая ложь. Учился он много, жадно и торопливо. Но для такого поэта, как Сергей Есенин, огромное значение имело то, что учась в земской школе, он учился еще в школе реки, в школе леса, в школе звездного неба. Душа поэта, как чистый холст на подрамнике, получила прекрасную загрунтовку, на которой уже не терялся ни один мазок, ни одна ее краска.

Поэт знал природу не по ее внешним поэтическим атрибутам, а по законам жизни. В его стихи естественно входили практические, я бы сказал, специфические знания. Например, готовя сад к зиме, садовод обильно увлажняет землю вокруг деревьев. Делается это для того, чтобы ледовым панцирем предохранить корни от вымерзания. И вот в стихотворении «Весна» мы читаем о клене:

И выйдет девушка к тебе, Водой окатит из колодца, Чтобы в суровом октябре Ты мог с метелями бороться.

Поэт обладал каким-то чувственно-телесным зрением. В его стихах мир всегда объемен, а человек космичен. Звезды, Луна, Солнце, Млечный Путь в его стихах стали деталями человеческого быта. И это не формальный поэтический прием, как утверждали некоторые критики, а мироощущение, вынесенное из школы природы. Да, в творчестве Есенина много чувства, но зато сколько и ума! Процитирую лишь одну мысль двадцатичетырехлетнего поэта из его трактата «Ключи Марии»:

«...Наших предков сильно беспокоила тайна мироздания. Они перепробовали почти все двери, ведущие к ней, и оставили нам много прекраснейших ключей и отмычек, которые мы бережно храним в музеях нашей словесной памяти. Разбираясь в узорах нашей мифологической эпики, мы находим целый ряд указаний на то, что человек есть ни больше ни меньше, как чаша космических обособленностей».

Эта прозорливая мысль лишь сегодня начинает подтверждаться наукой, лишь сегодня, когда двери в космос уже открыты.

Мы любим сегодня Есенина и за то, что, будучи поэтом крестьянским, он был вместе с тем поэтом широких национальных и общечеловеческих интересов. Этим он выгодно отличался от всех поэтов деревни. Если Кольцов — лишь ветка на дереве русской поэзии, то Есении — ствольная часть этого дерева. Хотя в юности он кое-что взял У Кольцова. Но, как ни странно, в поэзии у других может брать тот, у кого и своего много.

Казалось бы, по главным темам Есенину близок был Николай Клюев — поэт, безусловно, талантливый. Но, приглядевшись, замечаешь, как они далеки и даже враждебны друг другу. Судьбу крестьянства Есенин рассматривал в свете общенародной судьбы, язык его стихов был общерусским литературным языком, обогащенным образностью крестьянской речи. Ему было чуждо клюевское сектантство. И не случайно он порвал не только с Клюевым, но и с друзьями-имажинистами, кричавшими на всех перекрестках, что они вне классов, что они вне нации, что они вне традиции. Ему была чужда словесная клоунада Шершеневича, заявляющего: «Слово вверх ногами: вот самое естественно положение слова». Для Шершеневича стихотворение было всего-навсего бессмысленной толпой образов, тогда как Есенин рассматривал его как организм, а всякий организм — категория историческая.

Нужно было иметь хорошо поставленную голову, чтобы устоять перед криками:

— Долой грамматику с ее спряжениями и склонениями, с ее точками и запятыми!

— Долой Пушкина!

— Сбросим Толстого с корабля современности!

Нелепица этих лозунгов сегодня очевидна, но тогда этих ниспровергателей было слишком много, а некоторые из них, футуристы и пролеткультовцы, например, к тому же претендовали на право быть единственными выразителями якобы партийного взгляда на искусство и литературу. Вот почему отдельные политические резкости Есенина надо сегодня направлять в адрес этих незадачливых претендентов. Теперь многое выглядит нелепым, но тогда писатели и поэты, ставшие гордостью нашей советской литературы, в том числе и Есенин, ходили в попутчиках. Не без иронии Сергей Александрович писал:

Теперь в Советской стороне Я самый яростный попутчик.

Рапповцы, например, пытаясь доказать, что он попутчик, искали свои доказательства в нервной ткани его стихов. И «находили». Трагические мотивы они относили за счет неприятия поэтом советской действительности, за счет непонимания целей революции. А вот они, заучив несколько цитат Маркса и Ленина, уже тогда все понимали, все знали. Попросту эти люди игнорировали сложность проблем, стоявших перед страной, а в писательском смысле пренебрегали человеческими судьбами, в частности, судьбами крестьянства, то есть как раз тем, что является предметом настоящей поэзии. Если и можно в чем-то упрекнуть Есенина, то только в нетерпеливости, в жажде добра и счастья не в отдаленном будущем, а сегодня. Мир же, как мы знаем, совершенствуется очень медленно. Но если бы поэт философски мирился с этой медлительностью, не родились бы стихи:

Но эта пакость — Хладная планета! Ее и Солнцем-Лениным Пока не растопить! Вот потому С больной душой поэта Пошел скандалить я, Озорничать и пить.

Так ответил поэт матери на се тревожное письмо. Мимоходом замечу, что Есенин умел соединять интимную лирику с публицистикой. «Образцом» такого сплава надо признать «Письмо к женщине», где в интимном разговоре с любимой присутствуют жестокие оценки и мира, и своего поведения. Споткнулся не на малом. В стихах «Русь уходящая» об этом сказано без обиняков:

Друзья! Друзья! Какой раскол в стране, Какая грусть в кипении веселом!

Вот где главный узел трагедии Сергея Есенина!

Что такое поэзия? Во все времена — это поиск связей между небом и землей, между людьми и вещами, между минувшим и будущим.

Поэт — это открыватель часто незамечаемых связей, поэт — это организатор гармонии: «Розу белую с черною жабой я хотел на земле повенчать». В эпохи расколов души поэтов подвергаются многократным перегрузкам. Поэтов к ним не готовят, как готовят нынче космонавтов. Душа поэта могла изнемочь в желании соединить несоединимое: Русь уходящую с Русью советской. Душевно поэт пережил раскол, приняв сторону Руси советской, но перегрузки, видимо, потом сказались...

В последние годы жизни, работая широко и многосторонне, Есенин все больше обращался к опыту Пушкина и Лермонтова. Об этом свидетельствуют его собственные признания и такие вершинные вещи, как поэмы «Анна Снегина», «Черный человек» и «Гуляй-поле». Хотя последняя поэма и не окончена, но она уже дорога образом Владимира Ильича Ленина. И, наконец, «Персидские мотивы», обещавшие нам нового Есенина.

Новизна этого цикла прежде всего в душевной просветленности. Так бывает после бурного затяжного ненастья. Половина неба еще в тучах, а уже тишина и светит солнце. И уже не надо раздирать рот в крике, чтобы тебя услышали. Первая фраза звучит, как вздох облегчения: «Улеглась моя былая рана — пьяный бред не гложет сердце мне». Любителям острых ощущений как раз это может и не понравиться. Но истинные ценители поэзии увидят в этих стихах то, что составляет главную цель поэзии — гармонию! В стихах этого цикла нет резких движений, нет надрывных интонаций, нет хрипоты дыхания. Они дышат здоровьем:

Никогда я не был на Босфоре, Ты меня не спрашивай о нем. Я в твоих глазах увидел море, Полыхающее голубым огнем.

По признанию самого поэта, над «Персидскими мотивами» он работал легко и сосредоточенно. «Только одно во мне сейчас живет. Я чувствую себя просветленным, не надо мне этой глупой шумливой славы, не надо построчного успеха. Я понял, что такое поэзия».

Это говорит не тот юный поэт, жаждавший славы, а поэт, душевно переживший и поднявшийся над нею. В этом признании был залог для нового роста, для нового Сергея Есенина, пришедшего к мудрой простоте слова, легкого и свободного, как дыхание:

Руки милой — пара лебедей — В золоте волос моих ныряют. Все на этом свете из людей Песнь любви поют и повторяют. Пел и я когда-то далеко И теперь пою про то же снова, Потому и дышит глубоко Нежностью пропитанное слово.

По всей своей сути Сергей Есенин — лирик. Может быть, именно поэтому он был неповторимо оригинален в эпическом жанре. Все достижения лирического поэта мы обнаружим и в его поэмах. Они вписываются в общий лирический, круг развития таланта, являясь в то же время синтезом лирической темы. Но в их рождении есть своя жанровая логика: от «Марфы Посадницы» до «Анны Снегиной» и «Черного человека», от исторической стилизации до подлинного трагизма.

Потребовалось бы специальное исследование, чтобы отметить качественные рывки от поэмы к поэме, обнаружить разнообразие внутри самого жанра, а разнообразие большое: «Песнь о великом походе» и «Поэма о 36», «Гуляй-поле» и драматическая поэма «Пугачев». Попробуем приглядеться к «Анне Снегиной».

Эта поэма — поэма характеров. На первом месте стоит характер самого повествователя. Через него эпическая конструкция поэмы окрашена лирическими красками, порой светлыми, порой мрачными.

Я думаю: Как прекрасна Земля И на ней человек. И сколько с войной несчастных Уродов теперь и калек! И сколько зарыто в ямах! И сколько зароют еще! И чувствую в скулах упрямых Жестокую судоргу щек.

Давайте познакомимся с героями в том порядке, как они встречаются в поэме. Их характеры проявляются не только в каких-то поступках, но и в интонациях речи. У каждого она своя.

Рассказ возницы не спутаешь ни с каким другим.

Село, значит, наше — Радово, Дворов, почитай, два ста, Тому, кто его оглядывал, Приятственны наши моста,

А как вылеплен старый мельник, с которым поэт не виделся четыре года. За его радостной суетливостью стоят воспоминания о прошлых, более счастливых встречах.

«Голубчик! Да ты ли? Сергуха! Озяб, чай? Поди, продрог? Да ставь ты скорее, старуха, На стол самовар и пирог!»

Значительное место в поэме занимают радовские мужики, мечтающие получить без выкупа помещичьи угодья. У них есть свои интонационные характеристики. Как выпукло, как контрастно выписаны братья Оглоблины: Прон и Лабутя.

Если первый — подлинный выразитель мужицких чаяний, прямой и открытый, то второй — лентяй, пьяница, трус и приспособленец, в русско-японскую войну каким-то чудом получивший медали. Вот речь Прона: