Елизавета Алексеевна: Тихая императрица

— Но чудесная кожа, божественный цвет лица обещают крепость здоровья, а глаза, немного печальные, сулят и нежность, и кротость, и верность...

— Вот-вот, нам и надо покорности... Художник, конечно, худой, да передал её черты вроде и хорошо. За такие деньги мог бы и получше нарисовать, — недовольно поджала старческие, уже сморщенные губы Екатерина.

И она прищурилась, глядя на портрет. Кого-то очень знакомого напоминал он ей. Она силилась представить на месте этой девочки уже взрослую девушку, и словно молнией сверкнула в голове мысль: ведь девочка — вылитая Вильгельмина!

И, не обращая больше никакого внимания на Платона, мягко трогавшего губами то её открытое, ещё свежее и белое плечо, то её испещрённую старческими пятнами руку, Екатерина вся погрузилась в воспоминания...

Пожалуй, тот год был для Екатерины самым сложным. И не столько из-за сношений империи с другими странами, сколько из-за приближающегося совершеннолетия великого князя Павла, единственного её сына и наследника.

Да, она взошла на престол силой гвардейских штыков, да, она села на российский трон, лишив и мужа — слава богу, постарался Алексей Орлов, устранил Петра Третьего — и сына короны.

Но Пётр из могилы уже не мог ей грозить ничем, а вот сынок может потребовать возвращения престола. Есть у него опора в воспитателе, графе Никите Ивановиче Панине, постоянно противодействующем Орловым, которых ласкала и задаривала Екатерина.

Близилось совершеннолетие сына, и хоть всё время отстраняла Екатерина его от государственных дел, потому как давно поняла, что его мысли во всём противны её начинаниям, а всё косилась глазом в сторону сынка.

Кто знает, что может Панин, собиравший под своё крыло всех недовольных?

Лаской и благожелательностью за последний год Екатерина сильно приблизила к себе Павла, выказывала ему дружбу, даже послала в Берлин, чтобы выбрал себе будущую невесту. Но она не ожидала, что от почестей, которых удостоился её наследник, так окрепнет в душе Павла недовольство ею, своей матерью.

Однако ласковыми словами, уверениями в милости и дружбе Екатерина добилась, что Павел стал чтить мать ещё более, и когда она предложила на год отсрочить празднование его совершеннолетия, чтобы совместить со свадьбой, он, ничего не подозревая, с радостью согласился.

Панин понял её уловку, да нельзя было открыто сказать об этом наследнику: слишком уж хорошие отношения установились между ним и матерью, и отравлять его жизнь казалось Никите Ивановичу делом некрасивым и неблагородным.

Момент для перемены власти в России был упущен, и Екатерина хорошо сознавала это. Потому и хлопотала, чтобы поскорее приехала Вильгельмина, Гессен-Дармштадтская принцесса, и бракосочетание было устроено в день рождения Павла. За пышной свадьбой никто не заметил бы совершеннолетия принца Павла.

«Третьего дня вернулся курьер из Дармштадта и привёз согласие на брак принцессы Вильгельмины с великим князем, — так доносил один из иностранных послов, Сольмс, своему государю 3 августа 1773 года, — хотя этого должны были ожидать, но кажется, как будто уверенность в этом произвела заметное довольство. По крайней мере, таково впечатление, произведённое на великого князя, который вне себя от радости и видит величайшее счастье в браке своём с этой принцессой — он очень в неё влюблён и считает её вполне достойной его любви и уважения».

Нет, никто не обратил внимания на то, что свадьба совпала с рождением Павла, только Никита Иванович, прожжённый политик, хорошо осознал, какую важную победу одержала Екатерина, но сделал вид, что и он доволен тем впечатлением, которое произвела на него вся эта церемония.

Но иностранные дворы прекрасно увидели из донесений своих послов, что снова победила императрица.

«Граф Панин напомнил мне, что в тех случаях, когда я выражал ему свои опасения относительно его положения, он первый всегда меня успокаивал. Теперь же он счёл своим долгом предупредить меня, что немилость его решена и что его хотят удалить непременно. Холодность императрицы доходит до того, что она больше не разговаривает с ним и что сам он не является к ней больше с делами иначе, как когда этого избежать уже невозможно».

Так снова писал Сольмс, а Екатерина, усмехаясь, прочитывала эти строки и не мешала дипломату посылать такие депеши в Европу.

«Он (Панин. — Прим. авт.) говорит, что не столько личная месть Орловых заставляет действовать против него, сколько необходимость для них и Чернышёвых удалить человека, постоянно противодействующего и порицающего их поведение, человека, который всегда будет противодействовать их замыслам захватить управление империей. Им недостаточно влиять на императрицу, они хотят заполонить и великого князя, и, если возможно, развратить его, подобно тому, как они сделали это с его покойным отцом, и потом властвовать над всем, не смущаясь потрясением основ государства, если таковое последует. Граф Панин уверен только, что здравый смысл в великом князе не поддастся развращению.

Граф Панин противился вступлению императрицы на престол, он же помешал её бракосочетанию с Орловым в 1763 году, как она того хотела. Она стала недоверчива к великому князю вследствие успеха его и увеличивающейся его славы...»

Да, Екатерина понимала, какой соперник по власти растёт под её рукой, и бракосочетанием Павла решила разрубить этот узел навалившихся проблем.

Свадьба была совершена с той пышностью, какая лишь была возможна при дворе.

И хорошо помнила Екатерина, как мудро она поступила: никого не выбранила, но отстранила всех, кто был ей неугоден.

Панину подарила за воспитание Павла девять тысяч крепостных душ, но отставила от него, хотя и сохранила за графом пост члена Иностранной коллегии.

«Очистила дом» — так написала она своему давнему корреспонденту Гримму.

Но сразу после венчания Павла Екатерина столкнулась с той же самой задачей, что была перед ней в 1760 году, — взаимоотношениями свекрови и невестки. Тогда она сама оказалась под рукой капризной, властной и непостоянной Елизаветы и боролась с ней, как могла.

Только теперь в роли свекрови очутилась она, великая Екатерина, а в роли непокорной и настырной, властолюбивой невестки выступила новая немецкая принцесса — Вильгельмина, которой при крещении в православие дали имя Наталья Алексеевна.

«О, это была недюжинная натура», — сама себе признавалась Екатерина. Слишком уж та была недовольна положением своего мужа и слишком уж порицала свою свекровь за разврат при дворе...

Следила за ней Екатерина, все мелочи доносили ей соглядатаи, и вовремя проведала, что созрел заговор.

Юная принцесса Гессен-Дармштадтская была более своевольна, чем в своё время Екатерина, её откровенные высказывания уязвляли императрицу, но знала старая свекровь, что время работает на неё, а не на юную нетерпеливую красавицу.

Сколько терпела она сама, Екатерина, известно лишь ей одной — восемнадцать долгих лет ждала благоприятного момента для переворота...

Эта ждать не хотела, ей казалось, что все права на русский престол у Павла бесспорны и Екатерина незаконно заняла его. Ждать и терпеть принцесса ещё не умела.

Много позднее знаменитый драматург, автор «Бригадира» и «Недоросля», так говорил об этом несостоявшемся заговоре:

«Мой покойный отец рассказывал мне, что в 1773 или 1774 году, когда цесаревич Павел достиг совершеннолетия и женился на Дармштадтской принцессе, названной Натальей Алексеевной, граф Н. И. Панин, брат его фельдмаршал П. И. Панин, княгиня Е. Р. Дашкова, князь Н. В. Репнин, кто-то из архиереев, чуть ли не митрополит Гавриил, многие из тогдашних вельмож и гвардейских офицеров вступили в заговор с целью свергнуть с престола царствующую без права Екатерину II и вместо неё возвести совершеннолетнего её сына. Павел Петрович знал об этом, согласился принять предложенную ему Паниным конституцию, утвердил её своей подписью и дал присягу в том, что, воцарившись, не нарушит этого коренного государственного закона, ограничивающего самодержавие».

Душой заговора была Наталья Алексеевна, уже тогда носившая под сердцем ребёнка.

Доверенными секретарями при Панине были Дмитрий Иванович Фонвизин и Пётр Васильевич Бакунин. Он-то из честолюбивых своекорыстных видов и решился стать предателем: поехал к Григорию Орлову, открыл все обстоятельства дела и назвал всех участников. Это сразу же стало известно Екатерине.

Она позвала к себе сына, гневно упрекнула его в коварных замыслах против неё. Павел испугался, принёс матери повинную и список всех участников заговора.

Она сидела у камина и, взяв список, даже не взглянула на него, бросила в огонь и сказала: «Не хочу и знать, кто эти несчастные».

Павел был потрясён благородством матери. А она знала всех по доносу Бакунина, но вид сделала и играла в благородство до самого конца всей этой истории.

Из заговорщиков никто не погиб. Екатерина никого из них не преследовала.

Граф Панин был удалён от двора с благоволительным рескриптом и щедрыми дарами, брат его, фельдмаршал, и княгиня Дашкова переселились в Москву, князь Репнин уехал в своё наместничество в Смоленске, а над прочими заговорщиками учинили тайный надзор.

Единственной жертвой заговора стала юная Наталья Алексеевна. Эта красавица, так похожая на портрет Луизы, должна была родить.

И сколько же жалоб было на неё в те времена у императрицы! Слишком много тратит — наряды, выезды, экипажи, обстановка, кортежи. Появились долги.

Екатерина платила, заботясь только об одном: чтобы не было денежных связей с иностранными дворами.

«Если всё счесть, да с тем, что ещё дала, то более пятисот тысяч в год на них изошло, — жаловалась она своим корреспондентам, — и всё ещё в нужде. А спасибо и благодарности ни на грош».

Вот что ей было нужно — поклонение молодой невестки, а Наталья Алексеевна презирала свекровь...

Однако, усмехалась про себя Екатерина, и эта юная принцесса пошла по её же пути: едва вышла замуж и начала деспотически управлять Павлом, повинующимся жене по первому жесту, как завела себе друга сердечного — известного щёголя и мота Андрея Разумовского.

Впрочем, на того красавца влияли французские и испанские Бурбоны, и, как знать, не от них ли получал он деньги и подсказки!

Услать Разумовского Екатерина не могла — не хотела давать сыну повод для неудовольствия, хоть и намекала ему на грязную связь его жены с красавчиком Разумовским.

Ждала наследника от принцессы, ворчала, что ездит невестка верхом, танцует до упаду, всё тело натирает льдом, а паче всего не слушает советов свекрови и крайне остра на язык. Только в одном послушалась — поехала на богомолье в Сергиев монастырь, да и то из видов скорее политических, нежели веря в это средство.

Тем не менее после паломничества забеременела.

И снова, глядя на портрет Луизы, вспоминала Екатерина, как пришла к невестке, уже собравшейся рожать, как привела с собой акушерку Зорич, лучшую в Санкт-Петербурге.

Но никогда и никому не поверяла Екатерина слов, сказанных невестке тихонько, на ушко:

— Видите, что значит бороться со мною. Вы хотели заключить меня в монастырь, а я отправлю вас подальше. Вы отравлены.

Четыре дня мучилась Наталья Алексеевна. А на пятый умерла. Ребёнок так и не родился.

С грустью вспоминала об этом Екатерина, но сожалела лишь об одном: не склонила головы невестка, не умела приласкаться к ней, великой монархине, зато и получила прямую дорогу в могилу...

Впрочем, что толку вспоминать.

Теперь только одна зацепка: Луиза-то родная племянница Натальи Алексеевны.

И мать её, Амалия, была в Петербурге ещё тогда, в первое бракосочетание Павла.

Родная сестра Вильгельмины.

И славно, что Павел выбрал не её, а среднюю, Вильгельмину, не то не было бы ни Луизы, ни этого портрета...

Не дай бог, если пошла племянница в тётку — надо обласкать с первых дней, привязать к себе, чтобы головка на длинной тонкой шейке легко склонялась в ноги великой царице.

Но её мысли текли и заглядывали дальше. Если и будет характером племянница в тётку, то и ладно, то и хорошо. Значит, не поладит со свекровью, Марией Фёдоровной, значит, станет строить козни против неё и Павла. А больше всего на свете хотела Екатерина, чтобы трон после неё достался не Павлу, а любимому старшему внуку — Александру.

Как странно! Если не любишь мужа, то и детей от него не только не любишь — ненавидишь. Как презирала Петра Третьего Екатерина и это же презрение и ненависть перенесла на своего отпрыска. А ведь носила же его под сердцем, рожала же его в муках и слезах!

Безутешен был Павел, стоял на коленях перед телом покойной горячо любимой жены, содрогался при одной лишь мысли, что мать могла отравить Наталью Алексеевну, извести, убрать со света.

Содрогался, но не мог поверить в такое злодейство. Однако потребовал, чтобы освидетельствовали тело Натальи Алексеевны, немного успокоился, когда лучшие врачи и анатомы не нашли в умершей ни следа отравы.

И всё-таки подозревал.

Но Екатерина в проделках была изощрённа. В бумагах Натальи Алексеевны отыскали письма к Андрею Разумовскому, ясно изобличающие их интимную связь.

— Говорила вам, великий князь, — запёршись с сыном в кабинете, объясняла она Павлу, — не поверили мне. А руку-то подделать невозможно, сами нашли, сами прочитали. Что ж горевать рогоносцу?

Нарочито кольнула, чтобы вспыхнули в нём досада и ненависть — так скорее пройдёт любовь.

И не успели похоронить Наталью Алексеевну, не объявляя по ней траура, как уже полетели курьеры искать наследнику российского престола новую невесту...

Два месяца после смерти жены Павел провёл вместе с матерью в Царском Селе.

Жизнь ничем не отличалась от нормальной — увеселительные поездки, концерты и спектакли, свадьбы и крестины, едва только схоронили Наталью Алексеевну в Александро-Невской лавре.

Павел даже не был на её погребении.

«Увидев, что корабль накренился на бок, — писала потом Екатерина, — я не теряла времени. Наклонила его на другой и стала ковать железо, пока горячо. И я сумела разогнать глубокую тоску, нас охватившую. Я начала с того, что предложила попутешествовать, погулять, поразвеяться, а после сказала:

— Однако мёртвых не воскресить, надобно думать о живых. Да, была вера в счастье, теперь её нет. Зачем же терять надежду на новую веру? Что же, будем искать новую?

— Кого же?

— О, я уже припасла.

— Как, уже?

— Да, да, и при том прелесть...

И вот уже видно любопытство.

— Кто же это? Да какова? Брюнетка? Блондинка? Маленькая или статная?

— Миленькая, изящная, очаровательная, прелесть...

Прелесть забавляет, показываются улыбки. Мало-помалу дело продвигается, для третейского суда призван один проворный вояжёр, который нарочно остался здесь, чтобы утешить и рассеять (речь идёт о принце Генрихе, брате прусского короля Фридриха. — Прим. авт.). Он берётся посредничать, курьер отправлен, курьер вернулся, путешествие решено, свидание назначено, всё совершается с быстротою необъяснимой. И вот сдавленное сердце начинает расправляться. Мы ещё в тоске, но мы уже должны, заняться приготовлениями к путешествию, необходимому для здоровья и рассеяния.

— Дайте же пока портрет. Это ведь ничего не значит.

— Портрет? Да редкие портреты нравятся. Живопись не имеет силы. Курьер привёз его, конечно. Но стоит ли смотреть? Вдруг разочарует? Нет, нет, пусть лучше останется в том пакете, не распакованным лежит там, куда положен, — на моём бюро рядом с чернильницей.

— Но вдруг он прелестен?

— У всякого свой вкус, по мне, так лучше не бывает.

Неделю портрет лежит не распакованным...

Но наконец портрет представлен взорам, тотчас уложен в карман. Затем мы снова взглядываем на него, и наконец не можем оторвать глаз, и торопим начало путешествия».

Вспоминая все эти уловки двадцатилетней давности, Екатерина легко улыбается. Какая нужна хитрость; лишь чуть уловимые намёки, простая болтовня — и сети уже расставлены, и птичка сама несётся во весь опор в клетку...

Доротея-Софья Вюртембергская оказалась именно такой невесткой, которая нужна была Екатерине, — сразу склонилась к ногам великой императрицы, не помышляла ни о чём, кроме как дать государству продолжателя рода. И через некоторое время уже двое мальчишек кричали в императорской спальне: Екатерина забрала их, едва они родились.

И всю свою жизнь при Екатерине ходила Мария Фёдоровна беременной — готовилось то рожать, то снова носить. Даже Екатерине не очень-то по душе была такая плодовитость: слишком много нарожала Мария Фёдоровна девок — всех не пристроишь...

Однако теперь надо было подумать, как представить на суд Александра портрет Луизы Баденской. Конечно, великий князь пылок, он уже познал грубые материальные ласки нескольких женщин. Бабушка давно озаботилась тем, чтобы и сексуальное воспитание внука не оставляло желать лучшего. Скромные, милые вдовушки научили его всем радостям плотской любви, теперь он был в постели опытнее всех своих сверстников.

Но нужно было, чтобы Луиза понравилась ему. Фридерика ещё вовсе ребёнок, в тёмных глазах одна только детская весёлость, да пышные кудри размётаны по плечам так, как и полагается в десять-одиннадцать лет. Так что Александру она не пара — моложе его на четыре года, а для Константина может подойти, хотя они оба ещё дети.

Дети-дети, а могут произвести потомство, и чем больше будет потомства, тем больше силы у династии...

Екатерина распорядилась позвать Александра.

Весёлый и живой мальчишка с уже ломающимся голосом, в громоздких ботфортах и золочёном мундире ворвался в кабинет, как ветер, не обращая внимания на Платона Зубова, с маху бросился на колени перед бабушкой, завладел её рукой и принялся целовать по пальчику, приговаривая:

— Платиновый, золотой, рубиновый, а вот это малиновый...

— Озорник, — ласково и умилённо заговорила бабушка, — поглядите, что я припасла для вас...