Терроризм смертников. Проблемы научно-философского осмысления (на материале радикального ислама)

С.И. Чудинов

Терроризм смертников. Проблемы научно-философского осмысления (на материале радикального ислама)

Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках научно-исследовательского проекта РГНФ «Терроризм смертников: проблемы научного осмысления (на материале радикального ислама)», проект № 09-03-93613 к/К

Рецензент: д-р филос. наук, проф. В.Ш. Сабиров

Введение

Терроризм смертников — особая тактическая форма современного терроризма как стратегии подрывной и иррегулярной войны. Первые «акции самопожертвования» смертников (подготовленные негосударственными структурами) были осуществлены радикальными шиитскими партиями Хезболла и Амаль в начале 1980-х с целью изгнания американского и французского военных контингентов из Ливана, а также прекращения израильской оккупации юга страны. В частности, 23 октября 1983 года грузовик со взрывчаткой, управляемый смертником, врезался в армейские казармы международных миротворческих сил США и Франции, что привело к гибели 241 американского и 58 французских военнослужащих, а также ранению более 100 человек. Эта потрясающе успешная в военно-стратегическом отношении операция была организована Хезболлой, проиранской шиитской военизированной партией. Серия атак смертников произвела шокирующий эффект и принесла значительные практические плоды для ливанских военизированных группировок. Впоследствии данная тактика была перенята как исламистскими, так и светскими националистическими партиями движения сопротивления Палестины, сепаратистскими националистическими движениями в Шри-Ланке и Курдистане (Турция) и некоторыми другими группировками. В итоге терроризм смертников затронул своим влиянием не менее 29 стран мира на пяти континентах и был принят на вооружение более чем 30 террористическими группировками и сетевыми организациями[1], действующими в самых различных культурных и географических регионах земного шара. После террористических актов в Лондоне 7 июля 2005 года, как известно, осуществленных гражданами Британии пакистанского происхождения, в академических кругах все чаще стала подниматься тема глобализации «культуры мученичества». Под этим термином в основном подразумевается терроризм смертников, выросший на почве современной мусульманской культуры, поскольку лидерство в этой области в последние годы вновь перешло к исламским радикальным организациям (Ирак, Афганистан, Пакистан, операции транснациональных террористических сетей «Аль-Каиды» и ассоциированных с ней группировок и др.).

Представляемая на суд читателя книга носит преимущественно обзорно-проблемный характер. Она призвана познакомить русскоязычного читателя с темой, которая вызывает значительный интерес, но до сих пор фактически обделена вниманием со стороны отечественной академической среды (на фоне значительного научного интереса на Западе[2]). Ее основная задача — дать краткий обзор важнейших результатов концептуального научного осмысления терроризма смертников, полученных в последние десятилетия в социально-гуманитарных науках на Западе. Автор попытался подвести некий промежуточный итог сложившемуся на настоящий момент многообразию научных исследований в данной области. При этом под Западом в книге мы будем подразумевать не только Европу и Северную Америку, но также страну, строго говоря, относящуюся к Ближнему Востоку, — Израиль. Мы посчитали возможным позволить себе эту небольшую вольность в трактовке понятия «Запад», поскольку в контексте нашей темы это представляется вполне уместным. В Израиле существуют традиции социологического и психологического изучения различных форм современного экстремизма, которые следуют методологии, сложившейся в американской социально-гуманитарной научной традиции. Помимо того, академические сообщества и исследовательские институты Израиля и США имеют давнишние тесные связи. Поэтому автор посчитал возможным несколько расширить понятие «Запад» для простоты восприятия представленного далее материала.

В нашей книге вряд ли можно найти исчерпывающие ответы на все вопросы о феномене терроризма смертников. В частности, нас будут мало интересовать технические детали, относящиеся к рекрутированию, подготовке будущего смертника, организации и осуществлению террористической операции. Она посвящена другим, более фундаментальным аспектам этой необычной разновидности современного экстремизма — его социальным причинам, культурным и этическим аспектам, помещенным в широкий контекст развития и взаимодействия современных цивилизаций Запада и Востока.

Может возникнуть вопрос: почему в сферу внимания автора попала только западная наука? Неужели у нас, в России подобных исследований не проводят? По этому поводу стоит заметить, что, к сожалению, в отечественном социально-гуманитарном научном знании тема феномена терроризма смертников фактически до сих пор не открыта. И это несмотря на то, что Россия оказалась в числе тех стран, которые стали жертвами местной разновидности терроризма смертников, мотивированного радикальным исламом (Чечня и регион Северного Кавказа в целом, входящие в Южный федеральный округ Российской Федерации). В отечественной политологии и социологии, не говоря уже о философских дисциплинах, совершенно отсутствуют фундаментальные труды на тему терроризма смертников, аналогичные монографиям западных авторов, а немногочисленные публикации, специально посвященные данному вопросу, по стилю преимущественно публицистические и не отличаются высоким уровнем теоретического анализа.

Книга отчасти носит просветительский характер, поскольку перед ней ставилась задача рассмотреть достаточно узкий предмет исследования (терроризм смертников, связанный с идеологией исламизма) в максимально широком социокультурном контексте, познакомить читателя с теми культурными реалиями (исламской культурой и богословием), которые составляют исходный материал для конструирования радикального типа религиозности и идеологического обоснования экстремистской деятельности исламистских движений. Поэтому в некоторых главах автор счел возможным дать достаточно подробные комментарии по поводу различных аспектов исламского богословия, ислама как разновидности монотеистической религиозности в его сравнении с христианством, проводя грань между традиционным и умеренным исламом и его радикальной интерпретацией. В особенности таким материалом полны четвертая и пятая главы.

Поскольку термин «исламизм» имеет различные трактовки, следует уточнить, какой смысл мы вкладываем в его содержание, говоря об исламистском экстремизме и терроризме смертников как его частном проявлении. Исламизм, или радикальный ислам, — движение в современном исламе, представляющее собой радикальную интерпретацию и политизацию исламской традиции (в области представлений о джихаде, борьбе с неверными, межконфессиональной терпимости, формах мученичества и др.). Последняя при этом тяготеет к характерной трансформации ее природы — от духовно-нравственного учения к политической идеологии, предоставляющей ценностную основу для религиозно мотивированной агрессии и экстремистского действия. Обычно исламизм ассоциируется лишь с религиозным фундаментализмом, что не случайно, поскольку это течение в современном исламе более других выступает за ликвидацию разделения духовного и светского, религии и политики в общественно-государственной жизни мусульманских народов и часто становится идеологическим источником религиозно мотивированного экстремизма. Однако процессами радикализации может быть затронут и традиционный ислам. Таким образом, идейно-культурной основой исламизма может стать практически любое течение в общественной мысли современного ислама — будь то религиозный фундаментализм, традиционализм, а в редких случаях, возможно, и модернизм (наиболее терпимо относящийся к культурному синтезу и западным либеральным ценностям)[3].

Содержание и структура нашего труда выглядят следующим образом. Первая глава посвящена разбору научной и идеологической терминологии, сложившейся в связи с возникновением и развитием феномена террористов-смертников. В ней подробно разбираются такие термины, как «суицидальный терроризм», «атаки смертников», «бом-бинги смертников», «миссии смертников» и др., с указанием значимых смысловых нюансов, накладывающих отпечаток на когнитивное восприятие самого феномена. Также отдельно освещен вопрос об отличии двух основных определений терроризма смертников (атак смертников), сложившихся в западной науке: узкой и широкой дефиниций.

Следует особо заметить, что в нашей книге в качестве синонимов терроризма смертников (атак смертников) используются такие термины, как «мученические операции» и «акции самопожертвования», пришедшие из лексики исламизма, лишь с целью отражения особенностей культурной самооценки деятельности религиозных экстремистов и предотвращения монотонности в нашем изложении.

Вторая глава носит компилятивно-систематизирующий характер, поскольку излагает основные факты исторического развития терроризма смертников от акций самопожертвования басиджей в Иране (во время ирано-иракской войны 1980–1988 годов), первых атак смертников радикальных шиитских партий Хезболла и Амаль в Ливане (1981–1983) до акций глобальных джихадистов[4] и распространения терроризма смертников в Ираке, Афганистане и Пакистане[5]. В каждой из региональных разновидностей терроризма смертников в мусульманских странах прослежена взаимосвязь первых атак смертников с радикальным исламом (исламизмом) и процессом реисламизации мусульманских обществ в условиях социально-политического кризиса. В главе рассмотрены основные идейные и культурные отличия исламистских организаций, спонсоров терроризма смертников, от движений, перенявших ту же тактику, но исповедующих идеологию с этнонационали-стической доминантой («Тигры освобождения Тамил Илама» в Шри-Ланке, Рабочая партия Курдистана в Турции). Особое внимание уделено историческому контексту и духовно-идейным источникам движения глобальных салафитов-джихадистов[6] (Аль-Каида, дочерние и ассоциированные с ней организации), поместивших исламский идеал мученичества (в радикальной интерпретации) в центр пропаганды и экстремистской деятельности транснациональных террористических сетей. В ходе изложения важнейших исторических фактов показана эволюция исламистского терроризма смертников от локальной формы, связанной с региональными проблемами, до модели глобализированного терроризма смертников, разделяющего идею конфликта цивилизаций и ведущего глобальную войну с Западом как врагом ислама. Задача, которую ставил перед собой автор в данной главе, сводилась к ознакомлению русскоязычного читателя с историей феномена терроризма смертников в его всевозможных разновидностях (в том числе не связанных ни с исламизмом, ни с какой-либо иной формой религиозного фанатизма), которая достаточно доступна и известна западному читателю, но очень слабо освещена в отечественной науке и тем более популярных изданиях об экстремизме и терроризме.

Третья глава стержневая для всей книги в целом, поскольку в ней представлен аналитический обзор и критическое осмысление важнейших теорий и концептуальных объяснений терроризма смертников, сложившихся в русле западной научной традиции (преимущественно США и Израиля). Здесь не только проведена систематизация ключевых теоретических концепций, разработанных в социально-гуманитарных науках на Западе, но также совершена попытка аргументированной критики методологических основ ведущего русла западных исследований, и намечены некоторые новые пути в научно-философском осмыслении феномена атак смертников, связанные с возрождением изучения метафизических аспектов в таком социальном явлении, как религиозный экстремизм.

Четвертая и пятая главы посвящены исследованию идеологических, этических истоков и социокультурных особенностей исламистского терроризма смертников, связанных с компонентами мусульманской культуры в их автохтонном или же трансформированном виде, предполагающем новую интерпретацию религиозно-идейного и культурного наследия ислама. В частности, четвертая глава ставит перед собой задачу проведения своего рода религиоведческой экспертизы по вопросу степени соответствия атак смертников религиозно-правовым представлениям ислама о джихаде и дозволенных формах ведения войны против неверных. В пятой главе представлен оригинальный материал, позволяющий лучше понять феноменологические особенности и некоторые нравственные аспекты сознания террориста-смертника, мотивированного радикальным исламом. В ней проведена попытка исследования влияния религиозного фатализма как базовой мировоззренческой установки мусульманского сознания (в той или иной его вариации в зависимости от конкретного конфессионального течения) на восприятие и этическую оценку своей миссии террористом-смертником. В ходе сравнительного анализа различных типов провиденциализма, представленных в других монотеистических традициях (христианские конфессии) и различных школах ислама, выявлены особенности исламского провиденциализма, доктринально оформленного в виде догмата о предопределении, а также значительные расхождения в его богословской интерпретации. С учетом различных течений исламской мысли в богословии и опираясь на некоторые эмпирические свидетельства, определены несколько типов фаталистического сознания исламистского смертника, а также показана взаимосвязь религиозного фатализма с феноменом аберрации совести.

Шестая глава содержит аналитический обзор проблематики, связанный с гендерными аспектами участия женщин в терроризме смертников. На примере палестинского религиозного экстремизма рассмотрены некоторые гендерные особенности религиозных и националистических компонентов мотивации женщин-смертниц, переплетенных с проблемами личной жизни и этикой чести традиционного племенного общества Палестины.

К сожалению, поскольку автор не владеет арабским языком, не считая самых элементарных познаний в арабской грамматике, в своем исследовании он в основном опирался на источники и материалы (документы экстремистских организаций, религиозные постановления и т. д.), переведенные на английский и русский языки. Это значительно сузило источниковую базу исследования, что можно считать существенным недостатком данной книги. Для компенсации этого недостатка мы постарались по возможности наиболее полно использовать материалы, представленные в трудах англоязычных ученых, прекрасно владеющих арабским и тщательно изучивших в своих исследованиях пропагандистские и иные документы исламистов на языке оригинала. Что касается транслитерации арабских терминов и имен, то мы придерживались тех стандартов, которые сложились в современном отечественном исламоведении. Однако некоторые арабские имена приводятся в иной транслитерации, ставшей уже привычной в прессе и исследовательской литературе. Для того чтобы не возникало недоразумений, они воспроизводятся в нашей книге в уже устоявшейся форме.

Автор весьма признателен Российскому гуманитарному научному фонду за финансирование его научно-исследовательского проекта, в рамках которого и была задумана эта книга (без него публикация нашего труда едва ли стала возможной), всем его близким и друзьям, кто оказал неоценимую нравственную поддержку во время работы над рукописью. Особую благодарность хотелось бы выразить в адрес издательства «Флинта» за высокий профессионализм, внимательное и уважительное отношение к автору и его научно-исследовательскому труду.

Глава 1

«СУИЦИДАЛЬНЫЙ ТЕРРОРИЗМ», ИЛИ ТЕРРОРИЗМ СМЕРТНИКОВ: ТЕРМИНОЛОГИЧЕСКИЕ НЮАНСЫ

Терроризм в форме атак, предполагающих неминуемую гибель самого исполнителя, имеет различное терминологическое обозначение. В англоязычной научной литературе сложился ряд однопорядковых терминов, по-разному определяющих этот нетрадиционный метод экстремистского действия: терроризм смертников (suicide terrorism), бомбинги смертников (suicide bombings), атаки смертников (suicide attacks), операции смертников (suicide operations), миссии смертников (suicide missions). Семантические поля этих терминов несколько различны, поэтому не стоит спешить отождествлять их друг с другом. В ряде случаев смысловые нюансы могут быть весьма значительны, что существенно влияет на вариацию наших представлений о самом феномене, скрывающемся за понятием.

Одним из наиболее часто употребляемых терминов стал «терроризм смертников» (suicide terrorism), который точнее следовало бы перевести на русский язык как «терроризм самоубийц» или «суицидальный терроризм». Этот термин акцентирует внимание на необычную и нетрадиционную форму осуществления террористического нападения со стороны экстремистов, которые специально готовят исполнителя атаки к собственной гибели, и тот добровольно принимает эту миссию. Его смерть становится необходимым условием успешности самой атаки, поскольку в большинстве случаев террористический акт осуществляется с помощью взрывчатки, которую исполнитель непосредственно несет на себе или транспортирует к объекту покушения. Живой человек выполняет в этой ситуации роль самонаводящейся бомбы.

Вполне очевидно, что человек, который согласен низвести себя до роли боевого механизма и средства уничтожения других людей, должен иметь весьма весомые мотивы для такого решения. И здесь сам термин дает первичную экспликацию феномена, психологизируя его в самой формулировке. Впрочем, подавляющее большинство современных ученых и экспертов не склонны к однозначному сведению феномена атак террористов-смертников к простому суициду, отдавая отчет в том, сколь различны мотивы в этих двух случаях добровольной смерти. Но все же характерная терминологическая фиксация формально приравнивает исполнителя террористической операции к самоубийце, что, помимо прочего, вызывает бурный протест в среде сторонников атак смертников, организуемых исламистами. Как правило, они указывают на явные отличия психологического состояния самоубийцы и террориста-смертника (исполнителя «мученической операции»). Тогда как первый лишает себя жизни в состоянии депрессии и утраты смысла жизни, второй приносит себя в жертву в противостоянии с «неверными», исходя из религиозных императивов ислама в их радикальной трактовке.

Для более точного определения духовно-психологической сути терроризма смертников в его отношении к феномену суицида следует обратиться к широко известной социологической теории Эмиля Дюркгей-ма, изложенной в его книге «Самоубийство. Социологический этюд».

Определяя причины и мотивы суицида, Дюркгейм вывел закономерность, заключающуюся в том, что количество самоубийств в том или ином обществе напрямую зависит от этических принципов, лежащих в основе общества. Поступки, которые совершает самоубийца и которые на первый взгляд кажутся проявлением личного темперамента, являются на самом деле следствием и продолжением некоторого социального состояния, которое в них обнаруживается внешне[7]. Таким образом, по мнению классика социологии, социальная составляющая в мотивации самоубийцы является доминантной. Каждая социальная группа имеет определенную коллективную наклонность к самоубийству, которая детерминирует собой размеры индивидуальных наклонностей. Коллективную же наклонность образуют три этических течения, задающих нормы данного социума, — эгоизм, альтруизм и аномия. Каждое течение основывается на моральном принципе, который закладывается в его фундамент[8].

Эгоизм основывается на достоинстве личности как высшей ценности. Он царит в предельно индивидуализированном обществе, расколотом на множество индивидов, мало социально и духовно связанных между собой. Альтруизм основывается на духе отречения, на установке самопожертвования индивида во благо общества и господствующих социальных норм. Аномия — это состояние существенной дезорганизации общества. Это понятие указывает не на способ регламентации связей между индивидами и обществом, а на характер их связи. Общество, в котором превалирует аномия, — это социальный организм, переживающий неустойчивый, нестабильный, переходный период своего существования, это либо упадок, либо бурный рост. Аномичная мораль характеризуется идеей прогресса как главным стимулом деятельности и главной компонентой мировосприятия человека. По причине значительной дезорганизации в социальной структуре и социальных отношениях хаос царит и в шкале нравственных ценностей. Отдельная личность как бы освобождается на время от опеки общества и приобретает широкую свободу в ценностной ориентации и выборе личных целей, но при этом несет и большую ответственность за свой выбор, за возможность полного разочарования в выбранном жизненном пути и существовании в целом.

По мысли Дюркгейма, этический фундамент любого общества (моральный идеал) состоит из всех трех течений, где в нормальном, стабильном состоянии социальной динамики (без резких перемен и скачков или падений в развитии) они должны приходить в равновесие. Но если одно из течений берет верх над остальными, общество деформирует свой характер в ту или иную сторону[9]. Нарушению равновесия подвержены, как правило, более узкие общественные круги, группирующиеся вокруг определенного социального статуса, профессии или религиозных верований, но интенсивность этого процесса зависит от общества в целом.

Так ученый пришел к оригинальной типологии самоубийств, которые он делит на три основных типа в зависимости от этического строя общества: эгоистическое самоубийство, альтруистическое или же аномичное. Само самоубийство представляет собой преувеличенную или же уклонившуюся от правильного развития форму добродетели, закрепляемую в моральном идеале общества. Эгоистическое самоубийство преувеличивает свободу и достоинство отдельного человека вплоть до права на собственную смерть. Альтруистическое самоубийство обусловливается гипертрофированной добродетелью самоотречения индивидуального во благо общественного, преувеличением значения целого над частью. Аномичное же самоубийство стоит здесь несколько особняком, оно зависит, скорее, не от нравственного идеала, а от характера социальной динамики.

Самоубийство эгоистическое, весьма распространенное в крайне индивидуализированном современном обществе, исходит от психологического состояния утраты смысла жизни. Это самоубийство есть в своем роде протест против бессмысленности личной жизни в результате утраты ее прежних целей, ставших призрачными, оно есть результат крушения смысложизненных и ценностных ориентаций. Жертва такого самоубийства — человек, который считает свое существование полностью бесполезным. Дезинтегрированное состояние индивида и общества подготавливает почву для такого самоубийства, его же индивидуальные причины и мотивы носят глубоко личный характер, связаны с переживанием какой-либо личной драмы.

Отдельные типы самоубийств могут иметь индивидуальные разновидности. В частности, эгоистическое самоубийство в типологии Дюркгейма может быть обличено в «возвышенную», стоическую форму или же более «вульгарную», эпикурейскую. Первая форма основана на таком духовном состоянии мечтательной меланхолии, которое слишком радикально порывает всякую связь «я» с внешним миром, превращая сознание индивида в абсолют[10]. Древнегреческий стоицизм, именем которого ученый называет эту разновидность суицида, учил пассивному и бесстрастному отношению к внешнему миру, безучастному отношению ко всякой активной деятельности[11]. Эпикур же советовал своим ученикам жить личными удовольствиями, пока они приносят радость, и легко расставаться с жизнью, когда она теряет какой-либо интерес. Здесь суицид основан на психологическом состоянии скептического и рассудочного хладнокровия[12]. Очевидно, что эти две разновидности эгоистического самоубийства менее обычны, поскольку основаны на тщательно продуманной идее оставления жизни, которая доведена до особого философского принципа, тогда как среднестатистическое эгоистическое самоубийство имеет, как правило, лишь внешне осмысленный характер[13].

Альтруистическое самоубийство разительно отличается от эгоистического, более привычного и понятного для современного общества. Альтруистическое самоубийство имеет совершенно иную социальную, психологическую и ценностную основу. Некоторые его разновидности сложно назвать суицидом, но правильней обозначить в качестве культурно обусловленных моделей сознательного ухода из жизни, что справедливо в случае древнеиндийских брахманов, которые сжигали себя в старости, предчувствуя скорую смерть. Другие его разновидности связаны с представлением о чести (у древних кельтов считалось храбростью не отступать перед огнем или морским прибоем), пантеистическими представлениями о Божестве (ритуальные самоубийства в Индии, на островах Тихого океана) и пр. Все эти и другие различные проявления альтруистического самоубийства, упоминаемые Дюркгеймом, объединяет одно — ориентация сознания самоубийцы на некие сверхиндивидуальные ценности и цели, находящиеся вне его, и его высокую интеграцию с родным социумом и культурой.

Вне всяких сомнений терроризм смертников следует признать особым видом альтруистического самоубийства, где самоубийство — лишь составной компонент террористической атаки (тщательно спланированного покушения на жизнь других людей). Он, в свою очередь, подразделяется на религиозную и националистическую разновидности, различающиеся направленностью альтруистического духа (религиозной экзальтацией, часто соединенной с национализмом, или обостренным этническим чувством, доведенным до религиозной экзальтации)[14]. В противоположность эгоистическому самоубийству, воплощающему упадок духовных сил личности, терроризм смертников наполнен пассионарным зарядом. Его ценностной основой в случае с исламистским терроризмом смертников становятся героический этос мусульманской культуры и вера в жизнь потустороннюю, наполняющие личную смерть оптимистическим метафизическим смыслом. Наличие социального протеста и гневного характера той страстности, которая влагается в действия смертника, роднит его с некоторыми разновидностями аномичного самоубийства (где суицид сопровождается убийством других людей). Но в нем отсутствует то отвращение к жизни, столь характерное для последнего. Религиозный энтузиазм здесь не имеет пантеистического оттенка, присущего идеалу смерти древнегреческих стоиков, поскольку ислам проповедует бессмертие личности, продолжающей индивидуальное существование в вечности.

В отличие от эгоистического суицида, несмотря на его связь с социальными факторами и этическими ориентациями, но все же остающегося по своей природе личным поступком индивида («только для себя»), смерть террориста-смертника обставляется как жертва, которая несет общественное значение и заключает в себе цель по решению социально-политических задач. Эта смерть идейна по своему содержанию и социальна по значению. На конкретном историческом материале мы убедимся в дальнейшем, что террорист-смертник представляет собой совершенно иной духовно-психологический ТПП в сравнении с «эгоистическим» самоубийцей, лишающим себя жизни по личным мотивам. «Суицидальный терроризм» тесно связан с социальными нормами и выражает собой ценностные ориентации радикальных субкультур, формирующихся в обществе, ощущающем себя перед лицом угрозы военно-политического, идеологического и культурного давления извне. Отсюда становится явной некоторая неудачность избранного научного термина, отождествляющего действия смертника, умирающего во время террористического акта, с более широкой категорией самоубийства, привычно ассоциирующегося в современном обществе с его эгоистическим типом.

Однако термин «суицидальный терроризм» (suicide terrorism) вызывает критику в сообществе экспертов в области терроризма и по другим основаниям. Второе понятие этого словосочетания, «терроризм», иногда вызывает сомнение в его уместности. В частности, в американской политологии принято оценивать в качестве террористических именно те покушения, объектом которых служит гражданское население, не участвующее в военных действиях (так называемые нон-комбатанты). При этом операции смертников могут применяться экстремистскими организациями не только в рамках террористических кампаний, но и часто в ходе партизанских войн и военных действий малой интенсивности, где их целью становятся вооруженные силы противника и объекты военной инфраструктуры. Большая часть покушений смертников, организованных «Тиграми освобождения Тамил Илама» в Шри-Ланке, как раз относится ко второй категории. Между тем стоит указать, что до иракской кампании, развязанной США во время президентства Дж. Буша, «Тигры» имели статус безусловного рекордсмена по числу реализованных атак смертников. Возникает проблема, как в таком случае следует именовать операции партизан, в которых участвуют смертники?

Часть западных ученых, специалистов в области терроризма, предлагают в качестве более ценностно-нейтрального по своему значению (в отличие от понятия «терроризм», перегруженного идеологическими и пропагандистскими оценками) термин «атаки смертников». Он считается более подходящим для всех операций смертников вне зависимости от объекта покушения. Это понятие значительно расширяет границы предыдущего термина, поскольку может подразумевать не только операции, осуществленные подпольными и оппозиционными группировками экстремистского и партизанского характера, но также и акции, организованные государствами в рамках традиционных военных действий (японские камикадзе во время Второй мировой войны, атаки смертников Вьетконга и его северовьетнамских союзников против правительства Сайгона во Вьетнаме 1960-х, атаки отрядов иранских басиджей[15] в ходе ирано-иракской войны 1980–1988 годов). Впрочем, в данной книге термин «атака смертника» как синоним терроризма смертников будет употребляться в узком значении, поскольку предметом нашего изучения станут операции смертников, организованные именно террористическими группировками, а значит, не подчиненными каким-либо государственным структурам и аккумулирующими в своей деятельности социальный протест в зонах социально-политических конфликтов.

Практически идентичны термину «атаки смертников» понятия «миссии смертников» и «операции смертников». Различать их следует таким образом. Если под атакой или миссией смертника, как правило, подразумевается конкретная одиночная акция (террористического) самопожертвования, исполненная одним человеком[16], операция смертников предполагает скоординированные действия нескольких смертников, связанные единым оперативным планом и происходящие одновременно или последовательно без большой задержки во времени, возможно, в различных географических локациях. К примеру, террористические акты 11 сентября 2001 года в США включали в себя несколько атак смертников, соединенных общим планом действий. Эти атаки были составными звеньями единой террористической операции.

Чаще всего атаки смертников осуществляются путем детонации самодельной взрывчатки, прикрепленной к телу исполнителя или же доставляемой к цели на транспортном средстве (легковом автомобиле, грузовике, в редких случаях — мотоцикле)[17]. В связи с этим другим распространенным обозначением таких атак стал термин «бомбинг смертников». Данный термин фокусируется на технической стороне операции. Он более узок, чем понятие «атака смертника», поскольку, несмотря на то что большинство таких атак осуществляются с помощью взрывчатки, все же существуют явные исключения из этого правила. Наиболее известный пример — те же террористические атаки 11 сентября, в которых захваченные террористами пассажирские самолеты были превращены в смертоносные орудия нападения.

Мы уже говорили о несовершенстве термина «суицидальный терроризм» (suicide terrorism), подчеркивающего самоубийственный характер поведения субъекта атаки. Такое терминологическое определение исходит от ложной психологизации феномена терроризма смертников. К примеру, большой эксперт в данной области А. Могадам вполне убежденно утверждает, что терроризм смертников складывается из взаимодействия двух условий: желания убить и желания умереть[18]. Но этот тезис весьма спорен. Прямым намерением смертника является не желание умереть, но уничтожить живую силу вражеского лагеря, ответить местью на несправедливые притеснения родного сообщества или более широкой религиозно-культурной общности (к примеру, общины (уммы) мусульман), а в случае с религиозно окрашенной мотивацией — стать мучеником, обретающим блаженное существование посмертно. Акт смерти самого исполнителя показывает полную бескомпромиссность атакующего, его готовность пойти на любые жертвы, вплоть до собственной жизни, для победы своего дела. Поскольку приносимая жертва в борьбе с врагом по сравнению с остальными формами повстанческой и террористической войны становится в разы ценнее (собственная жизнь), а сама манера исполнения террористического акта более смертоносна для окружающих, террорист рассчитывает на максимальную результативность в нанесении ущерба противнику, те. преследует вполне военно-тактическую цель.

Из намерения сместить внимание с гибели исполнителя атаки смертника в сторону ее агрессивно-насильственного характера, те. смерти других, часто ни в чем не повинных людей, возникло иное терминологическое обозначение терроризма смертников — гомицидальный бомбинг (homicide bombing). Данное понятие пришло из политической лексики. Первым представителем правительства США, употребившим это словосочетание, стал пресс-секретарь Белого дома Ари Флейшер. Двенадцатого апреля 2002 года он заклеймил этим термином утренний теракт в Иерусалиме того же дня, самоподрыв палестинской террористки на автобусной остановке на Джаффа Роад, у входа на открытый рынок Механе Ехуда (в результате которого шесть человек были убиты, 104 получили ранения[19]). После чего медиаструктуры «Fox New Channel» и «New York Post», обе принадлежащие корпорации «News Corporation», приняли данный термин как нормативный для языка журналистов при сообщениях об атаках смертников.

Однако словоупотребление данного термина не вышло за рамки политического дискурса правительства США и Израиля, а также отдельных корпораций средств массовой информации. В академической среде этот термин не прижился из-за его явного пропагандистского оттенка и содержащейся в нем односторонней этической и идеологической оценки феномена террористов-смертников.

Столь же сомнительным термином в глазах ученых является понятие, общепринятое в противоположном лагере, среде воинствующих исламистов.

Как известно, сами сторонники и идеологи терроризма смертников именуют исполнителя подобных атак кораническим термином «шахид» (мученик), а саму операцию «истишхад» (акция самопожертвования) или «алъ-амалиййат аль-истишхадиййа», что переводится как «мученическая операция»[20].

Слово «шахид» происходит от глагола «шахада», что означает «свидетельствовать». Согласно исламу шахид — это истинно верующий мусульманин, собственной жизнью и смертью свидетельствующий об искренности своей веры и преданности Аллаху и его Божественным установлениям. В исламе шахидом в основной массе случаев признается мусульманин, жертвующий своей жизнью во время сражения с неверными на поле боя или при других обстоятельствах во время участия в военном походе. Его смерть считается мученической и достойной высших наград от Бога в жизни потусторонней.

Данное понятие апеллирует к исключительно исламской лексике с очевидным намерением отмежевания религиозно мотивированных атак террористов-смертников от всяческих коннотаций с самоубийственными действиями, что открывает путь религиозно-нравственной легитимации терроризма смертников и превращения его в глазах радикально настроенных мусульман из запретного поступка (ислам строго осуждает самоубийство) в высшую форму героизма и самопожертвования. Предлагаемый термин идеологически нагружен не менее, чем противоположный ему по смыслу «гомицидальный бомбинг». Если второй полностью концентрирует внимание на криминальной стороне атаки смертника, то первый сводит весь смысл операции к самопожертвованию, оправдывающему агрессивные и безжалостные действия исполнителя атаки по отношению к противнику, под которым часто подразумевается гражданское население.

Вполне естественно, что помимо явной предвзятости такой терминологической фиксации феномена терроризма смертников, придающей ему однозначно положительную этическую оценку, термин «мученическая операция» грешит также неизбежной двусмысленностью, заключенной в нем.

Он предполагает, что исполнитель террористической операции в результате ее успешного выполнения обретает высокий статус шахида, т. е. исламского мученика. Обозначение, прилагаемое в данном случае к исполнителю атаки смертника, на самом деле имеет широкое поле значений. В исламе шахидом признается воин, муджахид (букв, участвующий в джихаде), погибший во время сражения «на пути Аллаха», даже если он был убит не на поле боя, а умер случайно или непреднамеренно от собственной же руки. Этот тип мученика называется «совершенным шахидом», поскольку он признается мучеником как в этом мире, так и в жизни последующей, после смерти, где получит заслуженную награду от Бога. Обычный погребальный обряд не совершается в честь павшего воина: его тело не омывают, не заворачивают в саван и перед ним не читают заупокойную молитву[21].

Вторая категория мучеников согласно традиции мусульман включает в себя ушедших из жизни при особых обстоятельствах: тех, кто умер от чумы, кишечных болезней, утонул, был погребен под обвалившимся зданием, сгорел в огне, погиб при самообороне при нападении преступников, защищая себя, свое имущество, свою веру или свою семью. Также мученицами считаются женщины, умершие во время родов[22]. Всех этих людей объединяет то, что они умерли при необычных обстоятельствах, но не по причине участия в джихаде. Такие мученики называются шахидами жизни грядущей, поскольку их статус мученика признается только Аллахом. Погребальный обряд над телами таких шахидов совершается в том же порядке, что и в случае любого другого усопшего мусульманина.

При этом считается, что как в первом, так и втором случае статус мученика не обретается по формальным признакам (недостаточно быть мусульманином и погибнуть при вышеуказанных обстоятельствах), но заслуживается искренней верой и поступками, предшествующими смерти: «Принятие Аллахом человека (в качестве шахида) в конечном счете зависит от его или ее состояния имана (веры), так же как от пути, которым он или она ответил на волю Аллаха в момент смерти. Пророк (мир ему и благословение) сказал: "Человек в жизни грядущей будет воскрешен в том состоянии, в котором он скончался"»[23]. Достоинством шахида в точном смысле награждает только Бог, единственно знающий все явное и тайное о человеке, его делах и помыслах. Скажем, если воин, погибший на поле боя, сражался не во имя Аллаха, но ради мирской славы, наживы, мести, чести своего племени и пр., вместо райских садов в Судный день он обретет лишь наказание адом[24].

Учитывая все сказанное о слове «шахид» (мученик), стоит отметить расплывчатость термина «мученическая операция», исполнитель которой как духовно-психологический тип растворяется в массе других мусульман, как официально сражающихся на стороне армии какого-либо мусульманского государства в различных военных конфликтах (участие в которых может быть квалифицировано как джихад) или замешанных в экстремистских формах политической активности. Об этой проблематичной стороне термина наиболее красноречиво высказывается А. Могадам: «С точки зрения исполнителя — будь то радикально-исламистского или же более националистического по характеру — любой, кто умирает, сражаясь с израильским, американским или любым другим врагом-неверным, признается мучеником, будь он традиционный смертник (suicide attacker) с бомбой, прикрепленной к его телу, палестинец, пойманный в туннеле при попытке перевезти контрабандой оружие в секторе Газа, исламистский повстанец, гибнущий в перестрелке с американскими морскими пехотинцами в Фаллудже, или член саудовской Аль-Каиды, застреленный службами безопасности нефтяных королевств»[25]. Чем же тогда выделяется террорист-смертник из всего спектра прочих религиозно мотивированных экстремистов, также гибнущих по представлениям исламистов «мученической смертью»?

Помимо этого стоит также заметить, что термин «мученическая операция» принят в среде мусульманских радикалов (исламистов), но подвергается критике и отвергается теми мусульманскими учеными, которые не признают операций террористов-смертников в качестве дозволенных шариатом. В связи с этим, к примеру, стоит сослаться на официальное заявление Духовного Управления мусульман Республики Карелия от 2003 года, в котором содержится призыв к светским средствам массовой информации и чиновникам Российской Федерации перестать применять термин «шахид» в отношении террористов-смертников, оскорбляя тем самым чувства мусульман. Его употребление в связи с терактами объявляется кощунственным. В заявлении утверждается, что наделять званием «шахид» погибшего человека не имеет права никто кроме Аллаха и пророка Мухаммада и что исламская этика не допускает называть погибших людей «шахидами» в утвердительном тоне[26].

Какова терминология, утвердившаяся в отношении феномена «мученических операций» в русском языке? Можно констатировать тот факт, что наиболее устойчивым и популярным в России термином стал совершенно особый и уникальный аналог западных определений — «терроризм смертников»[27]. Уникален он смысловым объемом, который не совпадает в точности ни с одним из перечисленных нами выше понятий. При этом данный факт только придает ему ряд преимуществ.

Русское слово «смертник», не имеющее точных синонимов в английском и арабском языках, означает «обреченный на смерть». Оно включает в себя более широкое поле смыслов и не указывает на конкретную причину смерти — результат ли это приведения в исполнение смертной казни, или гибели в бою с неравной силой противника, либо других обстоятельств. При этом внутреннее состояние смертника подразумевает готовность принять будущую смерть как активную (в случае героизма), так и пассивную, как ощущение неминуемой обреченности его судьбы к скорой смерти по приговору чужой воли. Понятие смертника более оценочно-нейтрально, оно не объявляет исполнителя террористической атаки ни мучеником, ни криминально мотивированным убийцей и, что важнее, не отождествляет его с обычным, «эгоистическим» самоубийцей[28]. Выбор правильного термина может иметь огромное значение, поскольку английские термины «суицидальный терроризм» или «суицидальная атака» изначально психологизируют наши представления о самом феномене терроризма смертников, мотивация, лежащая в основе которого, в подавляющем большинстве случаев не имеет ничего общего с привычными для нас суицидальными намерениями. Террорист-смертник сам обрекает себя на смерть, но его действия и мотивы значительно более укоренены в идеологическом и политическом сознании, культурной идентификации и вере в политическую или религиозную идею.

Сам факт гибели исполнителя в атаках смертников иногда вызывает недоумение, поскольку в некоторых случаях она вовсе не обязательна для успешности выполнения его миссии. Добровольная смерть исполнителя ставит его в положение жертвы и наводит на мысль о том, что подобная тактика может быть только оружием отчаявшихся людей, поставленных в невыносимые условия, при которых объятия смерти выглядят более привлекательно, чем обессмысленная жизнь, полная горестей и унижений. Но действительно ли желает собственной смерти исполнитель акции террористического самопожертвования? Если это так, то данное явление можно считать особой разновидностью «эгоистического» суицида. Между тем, оперируя общепринятым термином «суицидальный терроризм», западные ученые редко откровенно психологизируют феномен терроризма смертников, приравнивая исполнителей подобных атак к «эгоистическим» самоубийцам. Они используют его чаще всего формально, в смысле фиксации технической стороны террористической операции — сознательную гибель самого атакующего как ее важнейший элемент, отмечая при этом высокую значимость националистического и/или религиозного компонентов в комплексе мотивов террориста-смертника.

К тому же такое словосочетание, как «атака террориста-смертника», способно зафиксировать в терминологических рамках максимально широкое понимание террористических атак, где террорист сознательно расстается со своей жизнью с целью причинения максимального урона врагу. Такие атаки могут быть реализованы с помощью нескольких килограммов взрывчатки «пояса игахмдл», или же тонн взрывчатых веществ, заложенных в транспортном средстве (автомобиле, грузовике и др.), управляемом смертником, или же путем захвата воздушного судна и превращения его в орудие «камикадзе». Возможен еще один вид атаки смертника, который также может быть включен в объем понятия «терроризм смертников», — в виде безрассудного нападения на более многочисленного врага с одним автоматом в руках без надежды выжить. Однако эта форма «мученической операции» вызывает наибольшие дискуссии по поводу ее характера. Но здесь мы уже вторгаемся в новую тему, а именно проблему определения точного объема понятия «терроризм смертников».

Узкое и широкое определения терроризма смертников

Разобрав вопрос о терминологических нюансах, мы уже столкнулись с тем, что феномен смертников состоит из различных форм террористических атак и партизанских действий, относимых к военным действиям малой интенсивности. Среди ученых не существует единого мнения по поводу того, что включает в себя понятие «терроризм смертников» (атаки смертников). Одна часть ученых придерживается узкого понимания этого понятия, другая — широкого.

Классическими и наиболее цитируемыми в научной литературе по терроризму смертников стали вторящие друг другу определения израильских исследователей Боаза Ганора и Йорама Швейцера. Первый из них определяет рассматриваемый нами феномен следующим образом: «.. .Атака смертника — это метод боевых действий, при котором само действие атаки зависит от смерти исполнителя. Это уникальная ситуация, в которой террорист полностью осознает, что, если он себя не убьет, его миссия не будет осуществлена. Он не может завершить миссию и остаться в живых в одно и то же время»[29].

Й. Швейцер столь же однозначно выделяет ведущий признак, позволяющий отделить террористическую атаку смертника от близких форм экстремизма. Этот единственный признак заключается в том, гибнет ли исполнитель такой атаки в ее результате или нет. Он считает, что хотя в предыдущие исторические эпохи вплоть до XX века можно обнаружить множество прототипов феномена террористов-смертников (в деятельности иудейских сикариев Палестины I века, средневековой мусульманской секты ассасинов, антиколониальной борьбе в Азии XVIII века, а также арабских палестинских организаций и их коллег из левых экстремистских организаций XX в., совершавших крайне рискованные операции), все же современная его форма существенно отлична от своих предшественников тем, что не оставляет исполнителю никакого шанса на выживание. Она превращает террористов в «человеческие бомбы замедленного действия». В итоге суть «атаки смертника» он определяет так: «Насильственная (violent), политически мотивированная атака, совершаемая в предумышленном состоянии сознания лицом, которое взрывает себя вместе с избранной целью. Преднамеренная неминуемая смерть исполнителя есть предварительное условие успеха этой атаки»[30].

Узкого определения терроризма смертников, а точнее атак смертников придерживаются такие известные западные политологи и социологи, как Р. Пейп, М. Креншоу, М. Блум, С. Атран. Какие виды террористической и полувоенной активности исключаются из границ данного определения этими учеными? Б. Ганор дает по этому поводу подробные комментарии. Из понятия «терроризм смертников» исключаются три вида атак[31].

1. Операции с высоким риском для жизни. В случае такой операции исполнитель приступает к ее осуществлению с осознанием высокой вероятности того, что он будет убит в ходе атаки. Но, несмотря на явную угрозу для его жизни, террористу вовсе не требуется убивать самого себя для успешного выполнения самой атаки. К подобным атакам относятся многие террористические покушения арабов на оккупированных территориях Палестины, характерные для ранней истории первой интифады,[32] когда из-за сложности подготовки полноценных атак на территории Израиля арабские повстанцы использовали все возможные им подручные средства для совершения шокирующих актов насилия, от собственной ловкости до холодного оружия.

Атака, которая иногда признается в качестве первого террористического акта смертника в Палестине, произошла в июле 1989 года. Член организации «Палестинский исламский джихад» Абд аль-Хади Ганайем на центральной автобусной станции сел в автобус, следующий из Тель-Авива в Иерусалим, предварительно убедившись, что в салоне отсутствуют арабы. Кроме обычных пассажиров в автобусе находились девять израильских солдат. За несколько метров до обрыва у деревни Абу Гош Ганайем сделал вид, что случайно обронил билет, и потянулся в сторону водителя якобы для того, чтобы его поднять. В следующий же момент он очутился рядом с водителем и со словами «Аллах акбар!» резко повернул руль, направляя автобус в обрыв. В результате автокатастрофы 14 пассажиров погибли, более 30 человек получили увечья. Несмотря на то что исполнитель атаки, по всей видимости, психологически приготовил себя к «мученической смерти», он выжил и был приговорен к 16 пожизненным срокам заключения.

2. Операции, осуществляемые террористами, экипированными «поясами смертников». Б. Ганор так описывает данный вид террористических атак: «В некоторых случаях террористы экипированы "поясами смертников", взрывчаткой для самоподрыва, если что-либо пойдет не так, например, атака сорвется или силы органов безопасности ворвутся в здание, где террористы держат заложников. Существование подобной взрывчатки и даже решение ее использовать не дают соответствующих оснований для определения этой атаки как атаки смертников, поскольку террористическая атака может случиться и без смерти исполнителя» [33].

Такой вид организации террористической операции хорошо известен нашим соотечественникам по примеру печально известного захвата заложников в Театральном центре на Дубровке в Москве, случившемся в октябре 2002 года (трагедия «Норд-Оста»), в котором в качестве «тяжелой артиллерии» выступали 19 чеченских террористок с «поясами шахидов», окруживших все помещение концертного зала по периметру Впоследствии в журналистике и научной литературе они были награждены широко известным эпитетом «черные вдовы». Важно отметить, что до террористической операции ее участницы были записаны на видеокамеру с прощальным посланием и обращением к российским властям, что является вполне обычной практикой для смертников в Палестине. По всей видимости, они не питали иллюзий по поводу своего выживания в ходе террористической операции, но их смерть не была необходимым условием успеха операции (к примеру, если предположить, что правительство В. Путина согласилось бы вести переговоры с террористами).

3. Атаки массовых убийств (атаки массового расстрела)[34]. Множество таких атак произошло в Израиле, где их часто приписывают к разряду атак смертников. Суть такой атаки заключается в том, что ее исполнитель проникает в общественное место, заполненное людьми, и с помощью имеющегося у него оружия (как правило, автомата) наносит ранения как можно большему числу окружающих. При этом он не имеет плана отступления и не рассчитывает на возможность остаться в живых после расхода всей амуниции или ответных действий сил правоохранительных органов (или службы безопасности)[35].

Пример такой атаки — массовая стрельба праворадикального израильского экстремиста Баруха Гольдштейна в Хевроне в феврале 1994 года[36], который убил 29 и ранил около 125 мусульман во время молитвы. Гольдштейн расстреливал людей из автомата, пока у него не кончились патроны и его на том же месте не растерзала разъяренная толпа.

Все вышеперечисленные формы операций сопряжены с высокой степенью риска для жизни, чаще всего приводящего к фатальному исходу, но между ними и атаками террористов-смертников в их узком понимании все же пролегает мало различимая, но важная грань. Как справедливо отмечает А. Могадам, первый случай предполагает временной интервал между актом убийства других и актом умирания самого исполнителя операции, тогда как во втором она отсутствует[37]. Из этого факта Б. Ганор делает далеко идущий вывод о различии психологического состояния террористов, принадлежащих к двум типам атак. Первый еще может «цепляться за возможность, что он останется жив в конце битвы. Террорист-смертник такой привилегии не имеет…»[38].

Таким образом, узкое определение «терроризм смертников» включает только один вид технического исполнения террористической атаки — бомбинг смертников, поскольку только при самоподрыве у террориста не остается ни малейшего шанса на выживание, а успешность такой атаки прямым образом зависит от гибели исполнителя.

Другая часть ученых тем не менее придерживается широкого понимания терроризма смертников, включая помимо бомбинга смертников все вышеперечисленные виды атак с высокой степенью риска. К примеру, Л. Рикольфи и П. Кампана в своем исследовании придерживаются следующей формулы: миссии смертников состоят из атак бомбистов-смертников, к которым добавляются все миссии террористов без плана отступления[39].

Аргументы в пользу такого определения границ понятия терроризма смертников обычно сводятся к доказательству того, что техническая сторона осуществления террористического акта мало влияет на фактически идентичное психологическое состояние сознания как бомбистов, так и участников операций с высокой степенью риска. Важно здесь то, что готовность вторых к «мученической» смерти подкрепляется тем фактом, что иногда (на примере палестинского экстремизма) они так же, как и будущие бомбисты-смертники, совершают те же прощальные религиозные ритуалы и записывают свои последние слова в форме видеоролика, афишируемого в пропагандистских целях после операции[40].

Как меняет наши представления о феномене терроризма смертников его широкая дефиниция? Прежде всего она превращает его в более древний социально-политический и культурный феномен. В свете такого видения его истоки можно возвести к иудейским зилотам и сикариям Палестины I века, боровшимся с римским владычеством и местными коллаборационистами с помощью жертвующих собой ревнителей национальной независимости, не говоря уже о крайне фанатичных фидаи[41] исмаилитов-низаритов Персии и Сирии XI–XII веков[42], как правило, сознательно и гордо предававших себя в руки правосудия после коварного убийства политического соперника государства исмаилитов. Также она расширяет географию терроризма смертников. Скажем, к странам, затронутым атаками смертников, можно отнести имперскую Россию XIX — начала XX веков. Даже при узком определении терроризма смертников та манера, в которой было исполнено последнее покушение на императора Александра II (1 марта 1881 г.) вторым бомбистом после неудачной попытки народовольца Рысакова, безусловно, должна быть отнесена к атаке смертника. Как известно, бомбой, брошенной с максимально близкого расстояния в уцелевшего от первой атаки императора, террорист Гриневицкий не пощадил ни государя, ни себя. Правда, в данном случае стоит учесть, что решение Гриневицкого было ситуативным и ни в коем случае не входило в первоначальный план Исполнительного комитета народовольцев, который следовал принципу по возможности беречь жизни соратников-революционеров во время исполнения террористических актов. Атакой смертника также может именоваться и покушение Степана Балмашева на министра внутренних дел Сипягина в 1901 году, с чего начался новый этап леворадикального терроризма в царской России. Балмашев, переодетый в форму адъютанта, вполне в духе ассасинов, демонстративно остался на месте после вручения министру фальшивой депеши (на самом деле — смертного приговора от социалистов-революционеров) и фатального выстрела в жертву. Судя по всему, смертная казнь после ареста его не страшила, более того, он жаждал стать мучеником за «народное дело».

Употребление широкого определения терроризма смертников выливается в ряд проблем. Во-первых, в нем искусственно объединяются очень различные исторические разновидности экстремизма и терроризма, существовавшие в большом временном промежутке (с эпохи древности до современности). Все эти экстремистские и повстанческие движения культивировали практически одинаковую степень готовности к самопожертвованию у своих последователей. Но на этом сходство между ними заканчивается. Исторические причины, социокультурные детерминанты и мотивы поведения террористов разительно отличны друг от друга в объединяемых в одну рубрику случаях.

Современный терроризм смертников отличен от своих прототипических форм прошлых исторических эпох не только в области изменившихся технических возможностей, значительно повысивших степень поражения противника и позволивших превратить готовность к самопожертвованию в форму террористического покушения, предполагающую практически неизбежную гибель самого исполнителя.

Во-вторых, современный терроризм смертников, взятый в его узком значении, обнаруживает гораздо больше исторических, геополитических и даже социокультурных нитей, связывающих воедино различные организации, которые практиковали в XX веке или же практикуют до сих пор бомбинги смертников по всему миру. Между ними также много идеологических, социальных и культурных различий, но тем не менее объединяющая их практика террористических актов с участием смертников восходит к одному историческому истоку, а ее распространение произошло путем социальной и отчасти идеологической диффузии (в случае радикальных шиитов и суннитов) форм повстанческого действия.

В-третьих, хотя готовность к смерти может быть практически равнозначной как в случае атак бомбистов, так и террористических или военных операций с высокой степенью риска и не предполагающих бегства атакующего, все же между ними пролегает едва различимая, но важная грань. Бомбист-смертник находится в таком расположении духа, которое отвергает любую надежду остаться в живых после выполнения его миссии. Б. Ганор объясняет это психологическое состояние через образ «туннельного зрения». Террорист как бы входит в один конец туннеля, и если он решает пройти до его другого конца и завершить свою миссию, его смерть становится необходимой. У него нет другого выбора: либо он нажимает на кнопку и убивает себя и других людей, либо воздержится и тогда провалит миссию, поскольку ее невозможно выполнить частично[43].

Учитывая выше отмеченные замечания, в дальнейшем мы будем придерживаться узкого определения терроризма смертников как более целесообразного в контексте нашего исследования, посвященного преимущественно той исторической разновидности терроризма смертников, которая связана с развитием радикального ислама в XX XXI веках.

Глава 2

ТЕРРОРИЗМ СМЕРТНИКОВ В МИРЕ: ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ И КУЛЬТУРНАЯ ЛОКАЛИЗАЦИЯ

Исламская революция в Иране и отряды басиджей

За большинством террористических актов смертников, совершаемых в наши дни исламистами, стоят суннитские экстремистские группировки. Однако, если обратиться к истории вопроса, мы обнаружим, что у истоков мученических операций, связанных с радикальным исламом, стояли не суннитские организации. Новая тактика экстремизма впервые была внедрена шиитскими религиозными фундаменталистами. Ее идейно-культурные корни восходят к Иранской революции, установившей теократический режим (или как его часто именуют ученые — «муллократию», т. е. власть мулл, религиозного «духовенства» ислама[44]) в одной из ключевых стран шиитского ислама.

Культ мученичества, не характерный для суннитской ветви ислама, пришел в современную культуру суннитских исламистов из шиизма путем диффузии религиозных идей и форм повстанческой борьбы. В суннизме всегда чтились мученики, погибшие во время сражения с врагами мусульман, но культ мучеников отсутствовал. Совершенно иная ситуация характерна для шиизма, изначально базировавшегося на чувствах трагического сопереживания и траура по мученически погибшим имамам шиизма, начиная с Али[45], его сына Хусейна (внука основателя ислама Мухаммада) и продолжая другими представителями линии имамов, часто терпевших притеснения от суннитских властителей арабо-мусульманского халифата. Тактика атак смертников, выросшая из религиозной идеи мученичества, была впервые внедрена в практику вооруженного противостояния шиитскими радикалами XX века. Ее духовно-культурным фундаментом стал значительно переосмысленный шиитский культ мученичества.

Эти перемены в религиозной культуре и политической идеологии шиитов достаточно подробно описывает в своем исследовании Фархад Хосрохавар, объясняя, каким образом реинтерпретация шиитского идеала мученичества повлияла на становление современного феномена терроризма смертников, распространившегося в культурах обоих основных течений ислама. Он обращает внимание на то обстоятельство, что идеологи иранской революции, такие, как Салехи Наджаф Абади, Али Шариати, Мортеза Мотаххари, в десятилетия, предшествующие Иранской революции (1960-1970-е), дали новую идеологическую интерпретацию фигуры «Принца мучеников» Хусейна[46].

Прежде стоит сказать, что Хусейн всегда был особым объектом почитания шиитов-имамитов, его гибель на поле сражения в неравном бою с войсками суннитского халифа Йазида I (из династии Умаййадов[47]) поминается в день 10-го числа месяца мухаррама по мусульманскому календарю[48]. Традиционно этот день отмечался шиитами с помощью траурных ритуалов, иногда включавших в себя самоистязания и самобичевания в качестве высшей формы выражения скорби по имаму. Такие ритуалы следует понимать как особый способ приобщения к его мученическому опыту, или психологической интериоризации образа Хусейна, согласно преданию мусульман, погибшего с десятком колотых и рубленых ран на теле. Такие ритуалы были характерны для паломников Кербелы, места гибели Хусейна, и других святых для шиитов городов Ирака не только в Средние века, но продолжают выполняться по сей день после 30-летнего запрета, действовавшего во время авторитарного режима Саддама Хусейна.

По классическим шиитским представлениям Хусейн, как и любой другой имам, обладал качествами непогрешимости и сверхзнания, внушаемого свыше и значительно отличающегося от ограниченного знания простых людей. Его мученическая смерть всегда глубоко почиталась, но имитировать ее было невозможно, поскольку имаму приписывались свойства святого, особой сверхчеловеческой личности, не доступные обычному человеку. Его можно только чтить и преклоняться перед ним, но повторить его путь и его судьбу считалось невозможным.

В интеллектуальной традиции новых шиитских богословов образ Хусейна стал очеловечиваться, приближаться к состоянию обычного смертного, а джихад — прочно привязываться к идее мученичества как его высшей цели (в частности, в учении М. Мотаххари)[49]. Не менее важен был и другой идеологический ход — отделение мученичества как самоценного акта от джихада в идеологических построениях популярного проповедника исламской революции Али Шариати, известного своей симпатией к леворадикальным взглядам. Шариати заявил, что в условиях, когда победа мусульман невозможна (а цель джихада — торжество истинной веры и мусульман), верующий должен стремиться к мученичеству без надежды на успех, чтобы голос угнетенных был услышан в истории, а смерть свидетельствовала о праведности их дела[50]. По мнению богослова, именно так и погиб Хусейн, с сознательным предвкушением собственной смерти.

Таким образом, произошел разрыв с квиетистской[51] традицией почитания мучеников классического имамитского шиизма. Модель мученической смерти Хусейна стала образцом для подражания в глазах молодого поколения мусульман Ирана, готового к активному политическому действию. Новый идеал мученичества лег в основу нормативной модели поведения мусульманина, пропагандируемой в революционном Иране под руководством имама Хомейни, сумевшего сплотить различные слои иранского общества для свержения проамериканского режима последнего иранского шаха династии Пехлеви (в 1979 г.), не имевшего большой популярности в народных массах.

Тот же идеал мученичества вдохновлял отряды народного ополчения «Басидж»[52] на самопожертвование ради родины во время ираноиракской войны, разразившейся несколько лет спустя после революции (1981–1988). Такие отряды формировались новой властью с целью создания опоры своему режиму и в качестве противовеса традиционной регулярной армии, которая считалась промонархически настроенной. Из среды басиджей вышли первые в современной истории смертники, совершившие акции самопожертвования в ходе военных действий против чужеземного захватчика. Имя пионера современных исламских смертников хорошо известно и распропагандировано в Иране — это 12-летний юноша Мохаммед Хусейн Фахмиде. В 1980 году во время наступления иракских бронетанковых и механизированных дивизий, вступивших в город Хоррамшахр, завязались уличные бои. В одном из них героически проявил себя Мохаммед, бросившийся под танк с ручной гранатой, спрятанной под рубашкой. Сам Хомейни удостоил высочайшей чести юного мученика, назвав его в своей речи «нашим лидером»[53]. Примеру Мохаммеда последовали тысячи других молодых бойцов народного ополчения. Стремление к самопожертвованию достигло своего пика в таком шокирующем явлении, как использование «людских волн», добровольцев, очищавших собственными телами заминированные иракскими войсками поля с целью создания путей для беспрепятственного продвижения регулярных войск.

Ф. Хосрохавар, которому принадлежит одна из самых серьезных попыток теоретико-философского осмысления феномена смертников во времена исламской революции в Иране, выделил три типа басид-жетл, чье участие в военных действиях было связано с разными ведущими мотивами. Часть добровольцев (среди которых было много подростков и даже детей, от 9 до 16 лет) привлекала возможность быстрого достижения автономии от родителей. Само участие в войне, которая воспринималась отчасти как игра, означало признание взрослым в глазах окружающих. Другие молодые люди (в основном происходившие из сельской местности) были заинтересованы в повышении социально-экономического статуса и перспективах участия в государственных и общественных организациях, производных от членства в добровольческой армии. Их ученый называет «оппортунистами». Ядром движения все же были религиозно мотивированные мученики, преимущественно выходцы из городской среды[54]. И таких рекрутов было предостаточно.

Хосрохавар объясняет массовую популярность идеи мученичества срывом социально-утопических мечтаний по установлению справедливой исламской модели общественного порядка. Действительно, постреволюционный Иран испытывал серьезные внутренние проблемы и подвергся внешней угрозе. Уже в первые годы правления новой государственной элиты в экономике был заметен спад, ожидаемого растущего благосостояния среди широких слоев общества не наблюдалось, поскольку характер экономики в целом имел непроизводительный, но спекулятивный характер. Экспорт нефти оставался главным доходом государства. Война, ставшая одним из самых затяжных региональных конфликтов XX века, принесла ухудшение социально-экономического положения, угрозу национальной независимости и территориальной целостности новорожденной исламской республики. В таких условиях стала процветать теневая экономика, связанная со спекулятивной перепродажей товаров, полученных по льготным ценам из-за связей с государственными структурами. Политический режим Саддама Хусейна, развязавший войну с ближневосточным соседом по геополитическим причинам, воспринимался в Иране как агрессивная тираническая власть, жестоко угнетающая собратьев по вере, иракских шиитов. Его вторжение в политически и идеологически обновленный Иран оценивалось как попытка подрыва реализации проекта Исламской революции.

Комбинация ненависти (к иноземным захватчикам и внутренним врагам революции, срывавшим наступление социально-утопического строя) и отчаяния создала в сознании идейных басиджей тип религиозности, в которой мученическая смерть расценивалась как единственная форма реализации религиозного идеала, а на место идеальной социальной общности в земной жизни, невозможной в реальных условиях, была поставлена «общность-в-смерти»[55]. Таков важнейший вывод ученого, приписывающего иранским смертникам аберрации религиозного чувства в виде «смертоносной религиозности», некрофильских наклонностей, манихейского отношения к телу (как источнику греха). Заметим, что все эти утверждения далеко не бесспорны. Но несомненен сам факт всплеска религиозно-эсхатологических настроений и крайней популярности мученической смерти в иранском обществе в ранний период существования исламской республики, отличавшегося внутренней и внешнеполитической нестабильностью.

Модель самопожертвования иранских басиджей стала живым образцом современного мученика, исповедующего ценности ислама, и привела к далеко идущим последствиям в мусульманском мире. Первой страной, перенявшей новый опыт, стал соседский Ливан, близкий Ирану не только географически, но и конфессионально. Целенаправленное распространение ирано-шиитской версии Исламской революции режимом имама Хомейни принесло значительные плоды в этой стране с крупной шиитской общиной, составляющей до 40 % ее населения. На территории этого государства произошли первые атаки бомбистов-смертников, организованные неправительственными группировками, которые часто признаются первыми террористическими актами с участием смертников в современной истории.

Ливан — родина современного терроризма смертников

Феномен терроризма смертников возник в Ливане в условиях социального хаоса и фактического безвластия из-за гражданской войны между христианскими партиями, с одной стороны, и мусульманскими группировками и палестинцами — с другой, которая продолжалась на протяжении 15 лет (1975–1990). Страна, находящаяся в бушующем пламени междоусобных войн, подверглась иностранной интервенции со стороны соседних государств Сирии и Израиля (оккупировавших северо-восток и юг страны), каждое из которых преследовало собственные интересы. В августе 1982 года в Западный Бейрут прибыл контингент миротворческих сил (США, Франции, Италии и Великобритании) для контроля над эвакуацией палестинцев и сирийских войск и стабилизации обстановки.

Ливанские мусульманские военизированные группировки восприняли вмешательство извне достаточно болезненно. Миротворческие силы западных держав были приняты в качестве враждебных оккупантов, особенно после их прямого вмешательства в конфликт. Что касается Израиля, то его роль в глазах ливанцев выглядела еще более очевидно. Армия обороны Израиля вторглась в Южный Ливан и дошла до Бейрута с единственной целью разгрома палестинцев (Организации освобождения Палестины, чья штаб-квартира в то время базировалась в столице Ливана), которые были союзниками мусульманских партий против христиан-маронитов и их собратьями по вере.

Двадцать третье октября 1983 года стала датой, которую в США принято считать началом истории современного терроризма смертников. В этот день были совершены две внезапные и практически одновременные атаки (произошли с интервалом в 20 секунд) на казармы морских пехотинцев США и французских воздушно-десантных войск. В обоих случаях грузовик со взрывчаткой, управляемый смертником, врезался в здание на полном ходу, полностью его обрушив[56]. Манера атаки и количество людских потерь в результате террористической операции оказали на Запад шокирующий эффект. На стороне войск США погиб 241 солдат и 100 человек было ранено. Франция потеряла 58 солдат, и еще 15 человек было ранено. Капрал, который в то утро нес караул, стал свидетелем трагедии. Из всех деталей произошедшего лучше всего ему запомнилась только одна — улыбка на лице смертника, ведущего грузовик прямо в здание американских казарм[57].

Данная операция ознаменовала собой активизацию радикальных шиитских группировок, выросших под непосредственным патронажем фундаменталистского режима Ирана[58]. Официально свою ответственность за террористические акты провозгласила мифическая организация «Исламский джихад»[59]. В реальности, как считают эксперты, за этими атаками стояла радикальная шиитская организация Хезболла.

Хезболла была создана в июне 1982 года вследствие раскола политической организации Амаль, претендующей на выражение интересов шиитской общины Ливана. В отличие от более светской Амаль, Хезболла провозгласила своей целью создание исламской республики по образцу иранской. Другой задачей стала национально-освободительная борьба с оккупантами, первейшей целью среди которых были израильские военные силы, обосновавшиеся на юге Ливана. Хезболла возникла вскоре после вторжения израильской армии в Ливан и с самого начала своего создания позиционировала себя как национально-освободительное движение.

Операция 1983 года стала самой известной среди ранних атак смертников, но в действительности не была первой среди организованных Хезболлой. К самой ранней из них относят также весьма смертоносную по своим последствиям атаку 11 ноября 1982 года в Тире — тогда было разрушено восьмиэтажное здание, в котором располагался израильский военный штаб[60]. Потери военного контингента Израиля составили 47 убитых и 27 пропавших без вести. Исполнителем атаки был 15-летний Ахмад Кассир, родом из небольшого городка, расположенного в 10 милях от Тира. Несколько месяцев спустя, 18 апреля 1983 года, был взорван наполненный взрывчаткой автофургон у посольства США в Восточном Бейруте. Террористический акт унес жизни 63 человек, включая большую часть штата бейрутского ЦРУ.

Однако «стране вечных кедров» известен еще более ранний инцидент, в котором принял участие террорист-смертник. Пятнадцатого декабря 1981 года рядом с посольством Ирака в Бейруте был взорван автомобиль, в результате чего погиб 61 человек, включая самого посла. Им был Абдул Раззак Лафта. Организаторы террористического акта остались неизвестными. Ясно одно — нападение было осуществлено в интересах Ирана, воюющего в то время с Ираком. Существует предположение, что в этой акции была замешана шиитская группировка Амаль, впоследствии активно включившаяся в соперничество за умы и сердца ливанских шиитов с проиранской Хезболлой, в том числе в сфере ставших к тому времени популярными операций с участием смертников.

Ассаф Могадам вполне справедливо утверждает, что четыре вышеназванных нами инцидента разметили историческую границу, отмечающую начало современного феномена атак смертников, организованных негосударственными социальными структурами[61].

Что касается религиозной легитимации новой формы сопротивления, по некоторым источникам, разрешение на организацию первых атак террористов-смертников пришло непосредственно от имама Хомейни из Прана, в то время высшего духовного авторитета шиитов-имамитов[62]. Духовный наставник Хезболлы аятолла Мухаммад Хусейн Фадлалла отказывался дать одобрительное религиозное постановление в отношении атак смертников, но позже и местной духовной элите Ливана пришлось включиться в пропаганду терроризма смертников. Тот же Фадлалла, следуя идеям лидеров иранской революции, после успешности первых атак Хезболлы стал воодушевлять шиитское население на активное противодействие иностранным вооруженным силам. В своих речах он призывал обратиться от пассивного почитания мученической гибели Хусейна к активному приобщению к его опыту, а также отождествлял бомбиста-смертника с бойцом, который гибнет с винтовкой в руках на поле сражения[63].

Новую форму партизанских операций, апробированную Хезболлой и доказавшую свою эффективность, стали перенимать другие игроки на политической сцене Ливана. Подготовка успешных атак с участием смертников впоследствии стала своеобразным средством соревнования между конкурирующими политическими группировками. Быстрее всего включилась в этот процесс другая шиитская партия, также ведущая активную партизанскую деятельность против израильской оккупации, — Амаль.

Мартин Крамер относит к первой атаке смертника, осуществленной Амаль, покушение 16 июня 1984 года на израильский военный патруль с помощью заминированного автомобиля. Смертником стал 17-летний Биляль Фахс из города Джибшита (Южный Ливан)[64]. Биляль был набожным шиитом, вдохновленным на сопротивление чужеземному вторжению харизматическими фигурами лидера Амаль Набиха Берри и имама Хомейни.