Окно в доме напротив

Суета, шум, гам, матросы загрохотали коваными башмаками по палубам, стремительно взлетали по вантам, травили гики, выбирали фок и грот: судно теряло ход, истошно визжа под напором безумствовавшего ветра, направляясь к самому дальнему пирсу – бетонной скале, одиноко белевшей в свете быстро развидняющегося неба. Пара минут, начался и закончился восход, выпущенное из темницы светило стремительно поднималось по небу, спеша в зенит. Перед высыпавшими на палубу мальчишками открылась картина полупустого порта, чей век или уже прошел, или еще не настал: величавые портальные краны, сгрудившись, позванивали, жалуясь на долгий простой. Капитан крикнул портовым на скверном французском, его едва поняли, но швартовы приняли, сходни подали, кто-то из начальства поднялся на борт, объяснился, польстившись на золото, незамедлительно согласился на все и принялся отдавать распоряжения. Хоуп развернулся и стал командовать своими, новая беготня, в которой задействованы оказались все, включая и Стабба: старпом ушел в трюм и там руководил разгрузкой. Ивица уже не выбирался с кухни: капитан пригласил отобедать начпорта, а тот взял и свою семью и помощников, собственно, она семьей и являлась, так что коку и его поваренкам работы прибавилось вчетверо.

Все ждали вечера. Хоуп уже предупредил новиков: без его команды никто борт не покидает, только вечером, как работы стихнут. Но за работой мало кто смотрел на дразнящей устойчивой надежностью берег, нет времени: матросы меняли марсели и стаксели, принимали и найтовали груз. Хоуп распорядился с ходу сменить часть бегучего такелажа, пока хозяин Орана столь щедр. Истертые центнеры пеньки отправили в трюм на размотку.

К вечеру, когда гости убрались, экипаж едва держался на ногах. Зато Хоуп выбил у начпорта две недели спокойной стоянки, надо осмотреть судно от бушприта до кормы, проверить, поправить. Всем будет время прогуляться.

Наутро Ивица понес завтрак в кают-компанию, долго искал газету, так и не нашел, позвал капитана и старпома, чьи комнаты находились по разные стороны офицерской столовой, не дозвался. Услышал только странные сдавленные стенания из каюты Хоупа, мелькнула мысль, может, ему плохо. С сердцем, может, что, как у покойной матушки. Игла впилась в мозг, Ивица, не постучавшись, ворвался в каюту и замер. Хоуп сидел на кровати, покачивая головой, закрытой ладонями и…. плакал? Паренек уж не знал, что ему и делать.

Капитан поднял осоловевшие красные глаза, лицо багровело пятнами.

– Стабб ушел, – глухо изрек он. Встряхнул головой и болезненно куснул губы. – Еще ночью ушел в город.

– Надолго?

– Насовсем. Если ушел, то насовсем. Как я без него, что я… ведь он один тут взрослым, он мне с самого Бостона, с чаепития, он для меня всё. Не знаю, почему, не знаю, не знаю, – несколько раз повторил он, позабывшись, потом снова поглядел на закаменевшего Ивицу. – Не понимаешь? И я сначала не понимал. Видишь ли, мальчик, я тут, на корабле, с десяти лет обитаю. Не знаю даже, сколько лет прошло, сколько стран, морей, сколько. Самого себя не знаю. Первое, что помню: очнулся посреди океана, вцепившимся намертво в крышку рундука, ко мне подплывала лодка и люди махали, ободряли. Потом подняли на борт. Этот вот. Тогда «Хоуп» именовался иначе, неважно как, потом, когда я стал старше, намного старше, и прежний капитан ушел, я назвал его так – не в честь себя, я ведь лаже имени своего не знаю, да что имени, рода. Говорил на английском, вот и назвал «Надеждой». А как еще? Только ей и жив, – он поднялся, – Когда капитан ушел, было очень тяжко. Одному, среди таких же как я, пацанов, набранных по всем углам мира. Стабб стал мне как отец, он мудрый человек, он…. Он все-таки ушел.

Хоуп приблизился к Ивице, оглядел его с высоты своего роста.

– Сэр, я могу…

– Можешь. Идем. Новобранцам пора на берег, – и положив руку на плечо, повел Ивицу к борту. Сжав крепко, паренек съежился от боли, но виду старался не подавать.

Хоуп приказал созвать новобранцев, при этом Ивицу так и не отпустил, вгляделся в девятерых, вставших нестройным рядом перед ним, пробормотал негромко: «Мал у меня экипаж», – а затем разрешил сойти.

Единогласное «ура!» сотрясло судно – мальчишеские ноги в неудобных, не в размер, башмаках сотрясли сходни. Мчались по одному, по два, едва не падая на бетон пирса, норовя поскорее добраться до твердой земли, ощутить, почувствовать ее, прикоснуться. Ивица рванулся также, но захват не ослабевал. Хоуп очнулся.

– Иди, что ж ты, – и несильно толкнул в спину. Он побежал, споткнулся и замер у самых сходен. Там, на берегу, происходило что-то немыслимое. Сошедшие с корабля, начали стремительно прибавлять годы, проведенные в странствии, в считанные минуты возвращая позабытые дорогой десятки лет. Или не успевая потратить. Как Горан, что едва успел осмотреться по сторонам, как немедля истаял горсткой пепла, развеянного по ветру. Ивица будто услышал голос, прошелестевший в голове: взят вместе с Крстичами у Скадарского озера, погиб при попытке бежать. Еще один скончался в фильтрационном лагере от холеры. Другой, чуть позже, забит чернорубашечниками…

Невозможно оторвать взгляда, невозможно и смотреть. Ивица оглох и ослеп, не видел и не слышал. И нового захвата за плечо не почувствовал.

– Назад! – заорал Хоуп, что было сил. – Все на борт!

Подростки не успевали стареть. Двадцать лет, двадцать пять. Кто-то поехал освобождать Корфу, кто-то отправился на помощь республике в Испанию. Господин учитель воспитал достойных людей, свято верящих в идеалы братства и справедливости. Теперь за убеждения учителя им всем приходилось расплачиваться.

Борис и Иштван бросились к барку последними, кто еще оставался на пустынном пирсе. Иштван переселился в Венгрию, пытаясь хоть там найти родные корни. Его, убежденного коммуниста, сдали властям, обвинив в мятеже; по приказу регента Хорти Иштвана и еще двадцать сторонников расстреляли. Борис, единственный, кто обрел семью, переехал в Скопье, обзавелся собственным делом. После убийства усташами и болгарскими нацистами короля Александра Первого попал в сербский список как предатель своего народа; тяжело ранен во время погромов, а через три дня…

– Быстрее же, быстрее!

Борис споткнулся на последней ступеньке, грохнулся на пол барка, пятная его кровью. Ивица бросился к приятелю, нагнулся, пытаясь проверить пульс, щупая, но находя лишь тишину.

– Корабль Красного креста не дошел до Бара, – произнес Хоуп. – не то наткнулся на скалы, не то австрийцы потопили. Меня по дороге приняли за него, сообщили, я должен принять сирот и отвезти в Нантакет. Мне говорили о семидесяти, видимо, отпустили не всех. А раз так… мне нужен был экипаж. Первый раз останавливался во время войны, представить не мог, что она настолько затянется и затянет вас всех в жернова.

Борис вдруг резко поднял голову, Ивица даже отскочил в изумлении. Встряхнулся, поднимаясь на ноги – живой, невредимый. В чуждой одежде с чужой жизнью за плечами. И там, где никак не должен оказаться.

– Мне что, привиделось? – Хоуп кивнул.

– Ты умер и попал сюда. Я был должен отвезти тебя в Нантакет, но теперь ты точно преставишься, если сойдешь с барка. Тебе повезло, что успел подняться на борт до начала тридцать девятого.

– Значит, и газета, и что там Иштван наговорил про астролябию или как там…, – он вздрогнул всем телом, – говорил, все это… – Хоуп закивал.

– Я даже не знаю, сколько мне лет по времени судна. Двадцать, вряд ли больше. Последний раз я сходил с барка… задолго до Стабба и бостонского чаепития, – он наконец разжал руку на плече Ивицы. – Не будем ждать. Запасов много, денег на судне всегда найдется, так уж оно устроено, а куда плыть, узнаем из газет. Думаю, нам не стоит навещать Европу раньше, чем лет через пятьдесят. Но я надеюсь, вы будете отличной командой. Ведь я видел ваши жизни, – он замолчал, а затем, обернувшись, отдал сигнал к отплытию. Слова потонули в грохоте ботинок, эхом прозвучавшим над блеклыми от жары пустынными небесами.

К вечеру барк покинул акваторию Орана, а через несколько дней вышел в Атлантический океан.

Один из них

Мне снятся удивительные сны. Каждую ночь. Два с половиной года. Будь я писателем, я обрел бы неисчерпаемый источник вдохновения.

Но я коммерсант. И оттого мне становится жаль, что этот дар достался человеку неспособному передать его необычайную мощь и величие. Порой невыносимо жуткие, до мурашек по коже и учащенного сердцебиения, порой сладостно соблазнительные, порой захватывающие, видения приходят мне, стоит только голове успокоиться на подушке, а глазам закрыться, ощутив сладкую дрему.

Я просыпаюсь во власти увиденного. Но в суете рабочего дня краски снов блекнут и выцветают. И встречая объятия нового сна, я лишь мельком могу вспомнить о сне предшествующем.

Прежде я не знал ничего подобного. До переезда в Спасопрокопьевск лишь бледные тени нынешних видений, те, что обыкновенно люди именуют снами, посещали меня. Тусклые копии, как не похожи они на великолепные полотна, что неторопливо, с истинным величием ныне раскрываются предо мной в звездной тиши.

Я не хочу вспоминать то время. Ведь куда важнее настоящее.

В Спасопрокопьевск я прибыл из Москвы, убедившись в том, что все возможные дела в первопрестольной завершены окончательно и бесповоротно. С городом, в котором я родился и вырос, в котором родились мои родители, деды и прадеды, меня уже ничего не связывало. И причина не только и не столько в неудачах, свалившихся на меня, – да и разве на меня одного? – после августа девяносто восьмого. Год я сосредоточенно пытался выкарабкаться из тонущей лодки, но после того, как… нет, это слишком личное.

Недолго думая, я собрался и отправился в путь. Почему Спасопрокопьевск? – тоже случайность или опять-таки судьба подарила мне телевизионный сюжет об истории этого древнего города, о его жизни простой и неспешной, о нравах и обычаях нынешних обитателей его, мало изменившихся с давних времен и потому так не похожих на суетных и задерганных москвичей? На этот вопрос нет ответа.

Поначалу я хотел дать себе отдохнуть, присмотреться к городу, свыкнуться с его ритмом жизни. Но как-то незаметно, исподволь, Спасопрокопьевск втянул меня в неторопливое свое течение, и я, поддавшись ему, поплыл. Оставшиеся на счетах деньги потратил на покупку маленького предприятия и на долгосрочную аренду доходного дома начала девятнадцатого века, на первом этаже которого размещалась контора моей новообретенной промысловой фактории.

И вот тут я снова спрашиваю себя. Что было раньше: подспудное желание оказаться в комнатах старинного особняка за прошедшие полтораста лет существования не утративших и йоты прежнего очарования или жажда с выгодой развернуть дело, которое обитатели конторы по простоте душевной никак не могли сдвинуть с мертвой точки?

Теперь это неважно. Я взял управление в свои руки, наладил необходимые связи…. Но первым делом вселился в дом.

Особняк был выстроен в стиле классической помещичьей усадьбы. Двухэтажное светло-желтое здание с потрескавшимся фронтоном, рельеф который изображал герб древнего города, основанного на месте поселения древлян почти тысячу лет назад, и четыре ионические колонны с балюстрадой меж ними. Ощущение полной оторванности дома от цивилизации, на которую усердно напирал архитектор, усиливал и запущенный городской парк, отделенный от здания лишь узкой пешеходной дорожкой, по которой вечерами прогуливались одинокие влюбленные пары. Действительно, точно заброшенное дворянское гнездо. Лишь раз увидев дом, я понял, что не в силах избежать его древней волшбы.

Доходному дому повезло в жизни. Все отпущенное ему историей время, вплоть до тысяча девятьсот восьмидесятого года, когда его вывели в нежилой фонд, он добросовестно выполнял взятые на себя функции жилья для обеспеченных персон, почти не пустовал и всегда вовремя ремонтировался. Четыре квартиры его: две пятикомнатные на верхнем этаже и две четырехкомнатные на нижнем (и это не считая комнат прислуги) до революции принадлежали уездному купечеству, после девятнадцатого года, когда в Спасопрокопьевске утвердилась Советская власть, отошли в ведение руководства одного из наркоматов и оставались на его балансе вплоть до приснопамятного тридцать седьмого. Что случилось в ту роковую годину, я думаю, нет нужды рассказывать. В сорок шестом дом был отдан высшему командному составу, вернувшемуся из побежденного Берлина, затем тихо перешел их детям. И окончательно опустел лишь двадцать лет назад.

Когда я вселялся в особняк, он был все так же, как раньше, крепок и не нуждался в ремонте, разве что в косметическом. И пока рабочие заново красили здание и меняли кровлю, я торопился обжить выбранную квартиру на верхнем этаже слева, как раз над швейцарской – в ней уже поселился сторож с супругой. Соседнюю квартиру занимала контора предприятия, противоположная отошла под склад. И только апартаменты напротив моих оставались пусты.

Первый день я бродил по дому как экскурсант, веря и не веря в свою удачу. В то, что дом этот, пусть и на оговоренный договором срок, но все-таки принадлежит мне. Я разглядывал богатую лепнину потолков и старинные люстры, верой и правдой служившие многим поколениям жильцов. Часть мебели оставалась в пустовавшем доме с прошлых времен: в комнатах я встречал типовые конторские шкафы, мирно соседствующие с дряхлыми креслами фирмы «Чиппендейл», журнальные столики сделанные по моде советского авангарда и репродукции Бёклина и Сарьяна на стенах. Остались и вывезенные из Германии побрякушки и сувениры, сохранилась посуда, изготовленная Кузнецовым, и витые подсвечники местной артели «Красный чеканщик».

Все доставшееся мне богатство я перетащил к себе. И как ребенок любовался ими, перекладывая и переставляя с места на место в пустой квартире. Я торопился поселиться в доме, освоиться в нем, стать в ряд людей, что почти без перерыва на протяжении полутораста лет занимали эти помещения – стать одним из их числа.

Сон, приснившийся мне на новом месте в день окончательного вселения, я помню до сих пор.

Я бродил по бесконечным галереям, спускался по мраморным лестницам, подобным той, что вела на второй этаж, любовался игрой прохладных струй фонтанов, слыша в отдалении нежные звуки флейты и вторящую ей мандолину. Я знал, что этот бескрайний дом принадлежит мне, знал, но отчего-то сомневался в безоговорочности своих прав на эти владения. И, странное дело, неуверенность моя подтверждалась с каждым шагом. Я спускался по лестницам, шел по коридорам, но никак не мог выйти из дома в благоуханный сад, виденный мной в окна. Я дергал за ручки дверей комнат, всех, что попадались мне на пути, но ни одна не отворилась мне. Я шел, будучи уверенным в цели путешествия, но обнаружил внезапно, что позабыл ее.

И в миг, когда окончательно заблудился, увидел странного старика. Он облаченный в дорогой шелковый халат, расшитый перетекающими друг в друга изысканными узорами, молча сидел подле маленького фонтанчика для питья. Когда я приблизился, заговорил.

– Теперь ты стал хозяином дома. Прежний ушел за грань бытия, ты ему замена. Ведь место хозяина не должно пустовать. Стоит одному из вас уйти, тотчас же на его место подбирается новый, и сделать это предстоит до захода солнца. Иначе ночь станет единственным его властителем, – старик обернулся, оглядывая дом, – покуда время не утратит свою сущность. Или покуда не устанет считать прожитые тысячелетия дом.

Я жил немало, – продолжал старик, – но все равно не знаю времен, когда дом был бы иным, нежели сейчас. Он явился миру так давно, что сам не может вспомнить и счесть свои годы. И вас… я часто задаюсь этим вопросом… наверное, всех вас тоже не сможет вспомнить и счесть. Но ведь точный счет не имеет значения. Важно лишь само присутствие. А все остальное… смотри!

С этими словами он раскрыл книгу, лежащую на коленях. Только в эту минуту я заметил тяжелый фолиант, украшенный переливающимися камнями, вправленными в кованое серебро обложки. Узоры текли, охватывая камни, а те в ответ вспыхивали разноцветьем изумрудов и сапфиров.

Книга раскрылась примерно на середине. От толстых страниц, испещренных непонятными значками, мелкими, как рассыпанное маковое зерно, исходил пряный запах. Старик провел над ними рукой, и страницы очистились от шелухи слов. И осветились изнутри.

Сноп света рванулся вверх идеально ровной колонной. А в нем, выпорхнув из ниоткуда, заискрились, затрепетали неведомые создания. Крохотные человечки в разноцветных одеждах с серебряными крылышками за спиной, звенящими, точно колокольчики, спеша, порхали в неземном свете, то устремляясь вниз, то спеша вверх, ни на минуту не прекращая своего танца.

Они жили считанные мгновения. А прожив их, исчезали, сгорали в пламенном столпе, и хрустальный стрекот крылышек замолкал на миг, чтобы через миг послышаться снова – уже у другого, рожденного светом, живущего светом и умирающего от света.

И танец их все не прекращался. Они спешили исполнить его, бесконечно торопясь, случалось, я видел как мучительное напряжение пробивалось на их крошечных лицах, слышал тяжелые вздохи печали и ощущал возгласы радости. И все смотрел, не в силах оторвать взгляд, и пытался постигнуть, понимают ли они, эти удивительные создания, что в следующее мгновение их не станет, что сияющий столп поглотит их с тем же космическим равнодушием, с каким дарит им жизни. Да успевают ли они постигнуть свою жизнь, успевают ли понять, что это – их рождение, полет и гибель снопом рассыпающихся искр, совсем рядом от лица своего создателя, который, так же, как и я, не отрываясь, следит за бесконечными танцами в снопе света, и слабая улыбка трогает уголки его бледных губ?…

Я живу в доме немного меньше других его обитателей. Но, странное дело, они никогда не видели снов, подобных моим. Ни старик сторож, каждый третий день выходящий на дежурство, ни его жена, любезно согласившаяся наводить порядок в моих комнатах, ни их сын, работающий на моем предприятии бухгалтером и навещающий отца в его неспокойные ревматические дни. Я расспрашивал их между делом о здоровье и в ответ выслушивал пространные объяснения застарелых болезней, больше всего винился плохой климат и как ни странно, сам дом.

– Слишком много здесь людей жило, – говорила Лидия Тимофеевна, перебивая шум работавшего пылесоса, – слишком много печалей и горестей оставили они нам в наследство. А хоть и богатые, поди, тоже люди и тоже свое, особенное, несчастье имели. Вот оно и складывается: одно с другим. Неужто вы сами этого не чувствуете?

– Старый дом, – убеждал меня ее супруг. – В старости все дело. Мы, старики, к этому чувствительны, как говорится, рыбак рыбака. Не зря его в нежилой фонд перевели.

– Геопатогенная зона, – серьезно заявлял их сын, Лев Игоревич. – Не учли в свое время, что на разломе строили, а может, просто не знали. Вам ничего, а моим старикам худо. Да и я стал чувствовать; вот поживете с мое – тоже почуете, как земля шевелится.

Но уезжать с насиженного места старики Артемьевы не спешили. И с домом свыклись, и возвращаться в коммуналку, где и без геопатогенных зон худое житье, не хотели.

Послушав их рассказы, я и сам уже стал признавать, что, скорее всего, все дело в моем, пока на жалующемся на хронические хворости, организме. А еще, наверное, и в удаленности моих комнат от земли на добрых четыре метра, – быть может, тяжелые межэтажные перекрытия гасят негативную энергию, благоприятно воздействуя на верхнего жильца. Или существует и еще что-то между швейцарской и квартирой номер три, о чем ни я, ни мои соседи, не имеем ни малейшего понятия? Ведь должна же быть все объясняющая причина появления моих удивительных снов. И то, что находится она в самом доме, у меня не возникало сомнений.

В один яркий воскресный день, перед первой майской грозой, когда Игорь Станиславович, предчувствуя приближающееся ненастье, занедужил, сын, как обычно, приехал навестить его. Но на сей раз, визит его был несколько странен. Я нашел Льва Игоревича бродящим по первому этажу со странными Г-образными кусками проволоки, которые он держал в вытянутых руках. Лидия Тимофеевна следовала за сыном неотступно и делала какие-то пометки в записной книжке.

– Ищем ареал распространения аномалии, – охотно пояснил бухгалтер, поздоровавшись и прося разрешения пройти и по моей квартире. – Давно бы этим следовало заняться, да только сегодня руки дошли. Видите, как проводки дергаются? Смотрите… нет, это не руки трясутся…. Да вы сами возьмите и убедитесь…. Я уже выяснил, разлом наискось через дом проходит, вот так, – и он показал мне план, вычерченный в записной книжке. Жирная черта наискось пересекала угол швейцарской и уходила к противоположной стене дома. – На этой линии лоза прямо заходится. Попробуйте.

Я пробовать не стал, но внимательно следил за действиями Льва Игоревича и в итоге был вынужден признать, что это не мистификация. А бухгалтер, продолжая исследования, попутно рассказывал о своем увлечении:

– Я лозоходец опытный. Еще когда в Казахстане работал, в Акмолинске, на спор воду искал. И мог отличить, по поведению лозы, залегающие линзы пресной воды от соленой. Только там другая метода.

Он с удовольствием начал объяснять различия, но я слушал его невнимательно. Дело в том, что вычерченная Лидией Тимофеевной жирная линия, проходила аккурат через мою спальню. И хотя бухгалтер так и не решился зайти в нее, просто прошелся вдоль моего крыла по коридору, его доказательства меня встревожили. И чем больше я выспрашивал у него об опыте работы с лозой, тем более проникался беспокойством. Все же решил попробовать сам, и когда в моей руке лоза вздрогнула, не сомневался более. И вечером передвинул кровать к другой стене – от греха подальше.

Однако ночь прошла на удивление спокойно, а утром над городом пронеслась долгожданная гроза. Воздух заполнился озоном, посвежел, и всем сразу полегчало.

Бухгалтер подтвердил, что «с утра сегодня куда тише».

– Гроза еще повлияла. Земной электромагнетизм, – поспешил с объяснениями сторож, как по волшебству обретя прежнюю свободу передвижений. – Какая в нем сила, это себе представить немыслимо. Один разряд молнии – десятки миллионов вольт, а сколько их за прошедшие полчаса было. Вот и считайте сами, какой конденсатор разрядился.

– А мы свою обуздать не научимся. Да от одной грозы весь Спасопрокопьевск мог бы год бесплатно лампочки жечь.– вскользь заметил его сын. Помолчал немного, разглядывая лозу, которую все еще держал в руках и, наконец, глухо произнес: – Собственную планету до сих пор не знаем. Шутка ли, на Луне побывало в шесть раз больше народу, чем в Марианской впадине. Что, до Луны добраться проще? Вот и тут в точности та же ситуация. Я хожу по дому с устройством, которому десять тысяч лет, будто сложно составить карту на основе аэрокосмической съемки и не лепить дома, где попало. Я не про этот говорю. В том муравейнике, где нам с женой три года назад дали квартиру, уже стены трещат, и асфальт вокруг волнами, хотя каждую весну кладут. И это не дефект конструкции, просто дом выстроили на могильнике.

Лев Игоревич убрал лозу и обратился непосредственно ко мне.

– Я бы хотел завтра одного человека привести, для консультации. Если вы не будете против, конечно, – я покачал головой, и он продолжил: – Вячеслав Соломонович человек опытный в таких делах, он, в свое время, моим учителем был. На лозоходстве собаку съел.

– Граф вегетарианец, – усмехнулся его отец. – Вот только я в толк не возьму, зачем он тебе понадобился?

Этот вопрос оказал какое-то странное воздействие на бухгалтера. Лев Игоревич неожиданно замялся, забормотал что-то об отсутствии практики, о неучтенных возможностях и нехотя заметил:

– Разлом уж больно странный. За пределами дома я его не нахожу.

Отец с сыном немедленно заспорили о строении литосферных плит и их геоморфологическом составе, о точках прорыва, вроде того, что образовал Гавайи; по тому, сколь активно они обсуждали эту тему, спор возникал не впервые. Я обернулся к Лидии Тимофеевне:

– Ваш супруг назвал завтрашнего гостя графом, – я запнулся на мгновение. – Что он имел в виду?

– Титул, разумеется, что ж еще. Вячеслав Соломонович из рода Воронцовых происходит, удивительно, что за ним в свое время не пришли. Да он вам сам с удовольствием расскажет обо всех перипетиях фамилии, только попросите старика.

Граф прибыл сразу после завтрака. Лев Игоревич доставил его на своем потрепанном «Москвиче» и сразу провел в швейцарскую, где гостя поджидал и я. Нас представили.

Вячеславу Соломоновичу перевалило за девяносто, однако, по его стройной, худощавой фигуре и решительной походке, с какой он вошел в комнаты, этого никак нельзя сказать было. Держался он просто и с достоинством, ходил, не прибегая к помощи трости, точно прожитые годы никак не осмеливались взять над ним власть. Пожатие, коим граф поприветствовал меня, оставалось крепким и уверенным как, верно, в давно минувшие годы. С графом прибыл и небольшой чемоданчик, в котором хранилась замысловатая металлическая рамка, несколько коробочек, самого загадочного назначения и чертежные принадлежности. С привезенной медной конструкцией по дому ходил бухгалтер, граф только наблюдал за его действиями из парадной да изредка задавал вопросы, на которые Лев Игоревич отвечал односложно: да или нет. Все полученные показания по-прежнему заносились в книжицу Лидией Тимофеевной, как и в прошлый раз неотступно следовавшей за сыном.

Когда все замеры были сделаны, Вячеслав Соломонович подошел ко мне и, неловко обернувшись через плечо, произнес:

– Молодой человек, я хотел бы просить вас подняться наверх. У меня к вам имеется разговор.

И он прошел к парадной лестнице, не оборачиваясь, в полной уверенности, что я последую за ним. Одолев пролет, он остановился на мгновение, поджидая меня, как робкого гостя, мнущегося у порога. Граф сделал нетерпеливый жест рукой, я невольно заторопился.

– Судя по всему, – медленно заговорил Вячеслав Соломонович, добравшись до второго этажа и восстанавливая дыхание, – имеющее место быть явление, никак не связано с земной активностью. Я осмеливаюсь предположить, что речь может идти либо о конструктивных особенностях здания, выстроенного не совсем удачно, либо…

Он замолчал и торопливо прошествовал в мою квартиру.

– Вот план и вот график, – произнес граф, достав из внутреннего кармана потертого пиджака листок записной книжки с чертежами Лидии Тимофеевны. Худой палец уперся в косую черту, пересекавшую план. Под ней, как вид сбоку, была изображена высокая синусоида, пик которой приходился как раз на мою спальню, – куда граф и привел меня. – График изображает интенсивность обнаруженной Львом Игоревичем аномалии. При этом на первом этаже излучение несколько слабее, нежели на вашем.

Я несколько растерянно огляделся, неожиданно ощутив давно позабытое чувство незнакомости окружающей обстановки. И заметил, что Вячеслав Соломонович все это время пристально разглядывает меня.

– Вы понимаете, что я хочу сказать? Тогда слушайте внимательно. Я более чем уверен, что встреченная в доме аномалия, как и любой феномен подобного рода, может объясняться только лишь двумя причинами, а именно: дефектом конструкции здания, либо инородным включением. И мнится мне, что последнее наиболее вероятно.

Я нерешительно кивнул, по-прежнему глядя то в план, то на стену дома, через которую проходила невидимая в реальности жирная косая черта.

– Я не без оснований полагаю: в стене находится какая-то гадость, которой вы, молодой человек, по молодости лет еще можете с успехом противопоставлять свое душевное здоровье и жизненную энергию. Мои пожилые друзья, увы, сделать этого уже не могут. Да и ваших сил надолго не хватит. Вы в каком году в этот дом переехали?

Услышав ответ, он вздохнул:

– Скажите, вас кошмары не мучают?

– Нет, напротив. Я никогда еще не спал так хорошо, как сейчас.

– Видимо, это не более, чем ваша защитная реакция, – безапелляционно произнес граф. – И вы надеетесь, что эти благостные сны – всерьез и надолго? – не дождавшись моего ответа, он подвел неутешительный итог. – Вряд ли вас хватит более чем на год, не мне судить об изношенности вашего организма, это сделают врачи… потом, когда вы к ним обратитесь…. Но, по моему глубокому убеждению, было бы проще не бесцельно изучать построенные графики, а, по возможности скорее, докопаться до истоков. Лучше сегодня же. Если вы ничего не имеете против.

Он посмотрел на меня. Я отвел взгляд. Подошел к окну и настежь распахнул его. В спальню со свежим ветром, омытым новой ночной грозой, ворвались терпкие запахи молодой тополиной листвы из парка и нежный аромат сирени. Неумолчный птичий гомон заполнил тишину комнат. Я вздохнул полной грудью влетевший ветер, и мои колебания подошли к концу.

– Так что же вы решили? – поторопил меня граф. Вместо ответа я просто кивнул.

Через несколько минут в спальне появился старенький металлоискатель, предусмотрительно захваченный Вячеславом Соломоновичем и до поры до времени лежащий в багажнике «Москвича». Пользоваться пудовым прибором, более напоминавшим полотер, пришлось мне: сам же граф незамедлительно вытолкал всех со второго этажа, едва чета Артемьевых появилась на пороге квартиры.