Помоги проекту - поделись книгой:
Рудольф Итс
Шепот Земли и молчание Неба
Этнографические этюды о традиционных народных верованиях
Вступление
Случилось так, что наша экспедиция к тазовским селькупам и кетам неожиданно затянулась на неопределенное время, во всяком случае надолго. Отправляясь на Таз, мы договорились с авиаторами, что они нас снимут между 7 и 15 ноября. Позднее прилет становился маловероятным — надвигалась, и неумолимо, полярная ночь. В это время здесь, в далеком углу Красноселькупского района Тюменской области, даже всемогущие на Севере «аннушки» не могли управиться за светлое время на трассе: ближайший аэропорт — селение Ратта, наше стойбище. На том конце трассы летное поле: прожекторы, рвущие мрак, и мощные локаторы. На нашем — ни бочки бензина, ни огней, а только расчищенная от снега короткая полоса на реке, отмеченная вешками, и никакого маяка.
Мы жили в Ратте, принимающей случайные самолеты и вынужденные санрейсы на естественные площадки — летом на открытую воду реки, зимой на ее ледяную поверхность.
Конец ноября. Светлого дня всего минут сорок — пятьдесят в день. Его явно не хватало, чтобы долететь до нас, и мы смирились с тем, что никто за нами в этом году уже не прилетит.
Однако случилось чудо. Туруханские асы в канун Нового года долетели до Ратты и вывезли нас. Ожидание этого чуда длилось почти два месяца. Образовавшееся временное пространство мы заполнили сбором сведений о жизни и верованиях наших хозяев. Такие сведения вряд ли бы мы получили в часы размеренного, размеченного сроками сбора полевого материала.
Оказалась верной и присказка: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Сколько могла продлиться задержка от последнего оговоренного срока, 15 ноября, мы не знали. Полярная ночь кончалась где-то в марте, а единственный в году теплоход «Ом» подходил к Ратте по высокой воде в 20-х числах июня. Были две перспективы: одна — ждать до марта и надеяться, что самолеты долетят; другая — ждать до июня, до прихода почти легендарного в этих местах «Ома». Другого выхода не было. Райцентр в 1500 километрах по тайге и тундре. Радиосвязь оказалась испорченной. Вот и получили мы неожиданно возможность перейти на стационарный сбор материалов.
Мой сотоварищ — нас, этнографов, в Ратте было двое — с утра до вечера обретался в землянке или чуме того хозяина, который с утра уходил то ли на подледный лов, то ли проверять капканы или ставить обмет на соболя. Я, как правило, сопровождал его. Так повторялось день за днем. Увиденное скопилось в памяти, которая среди многих спокойных и беспокойных дней выхватывает тот самый, подаривший неожиданность.
С хозяином крайней на стойбище землянки Михаилом Ламбиным я пошел проверять сети, поставленные подо льдом на притоке Таза. Ламбин лет десять назад, как и другие кеты с енисейской Сургутихи, пришел свататься к селькупам с Таза на традиционную зимнюю стоянку у озера Тында. Он сосватал себе невесту из семьи Ефремовых, да так и остался в доме жены, перебрался в Ратту и вот уже десятилетие живет на селькупском становище.
В тот день с утра я и Михаил Ламбин надели свои сокуи, сели каждый на оленью санку, запряженную двумя оленями. Ламбин поднял хорей, крикнул, и олени понесли санки под угор. По хорошо утоптанной тропе и льду, покрытому тонким слоем снега, олени шли легко. До места, где стояли сети, мы добрались быстро, но уже наступила середина светлого дня. Декабрь. Холодно, но сухо и безветренно. Мороз не жжет, не перехватывает дыхания.
Сеть стоит от берега до берега, чуть отступая от него, чтобы дать проход для рыбы. Мы остановились у ближней лунки. Расчистили снег, разбили широкую полынью и выбрали совком лед, освободили веревку сети. Я пошел через реку к дальней лунке и сделал то же самое, чтобы под лед ушла дополнительная веревка — кляч, которая после выборки даст возможность вновь растянуть и установить сеть. Я держал кляч, а Ламбин выбирал сеть. Пойманную рыбу — пелядь, нельму или сига — он вынимал из ячеи и подбрасывал вверх. На лету рыба так замерзала, что падала на лед с глухим стуком.
Я наблюдал эту сцену удивленно и встревоженно: сколько же сейчас должно быть градусов, чтобы рыба мгновенно замерзала? Наверное, под пятьдесят, а то и больше. Мы поймали около сорока сигов, пелядей и нельм. Темнота наступила сразу, как наступает летом на юге. Короткий день погас, стало мрачно, темно, тревожно. Все замерло. На небе ни звездочки, ни единого проблеска. Солнце исчезло до весны, а луна как будто сбежала от мороза.
Я закрепил сеть на вешке, отвязал кляч, свернул его и пошел к Ламбину, с трудом передвигаясь в своем сокуе. Дорогу еле различал, даже не видел своих же следов, шел скорее на голос. Ламбин запел, чтобы помочь мне. Я уже был близко, различал его, наших оленей, когда он вдруг замолчал, потом крикнул:
— Тише, парень, слушай: земля шепчет.
Очень странный звук шел из глубины реки, из-подо льда и воды. Звук был рокочущим, но приглушенным, как будто где-то обрушился водопад. Я невольно ускорил шаг и остановился у края берега. Там внизу, подо льдом, как будто кто-то гневно шептал. Было непонятно, что это, и на всякий случай я отошел от реки.
— Слушай, парень, — Ламбин схватил меня за руку, — слушай землю, ее шепот!
В самом деле, шум «водопада» прекратился, оставив на мгновение затихающее эхо, и возник шепот земли. Казалось, вся земля шепчет о чем-то давно ушедшем, напоминая о нем, тревожа нашу память…
— О чем же шепчет земля? — спросил я у Ламбина.
Ламбин не ответил, медленно отошел к оленям, опустился в свою санку. Сел и я в свою. Молчим, не разговариваем, да и разговаривать было бы трудно. В сокуе сидишь, не имея возможности обернуться, да и слова, произнесенные на морозе, отлетев от губ, исчезают в студеном тумане. Разговор пришлось отложить до прибытия на место. В наступившей ночи, доверяясь чутью оленей, мы поехали к дому, к нашему стойбищу.
Совсем недалеко отъехали от места рыбной ловли, как небо на дальнем краю вдруг просветлело, отделилось от земли и как будто поднялось ввысь. Через миг оно заискрилось, пронизанное яркими стрелами зарождающегося северного сияния — сполоха, как говорят в Сибири. Очень скоро все небо вспыхнуло, заиграло красками, раскинуло, подняло гигантский занавес. Земля обозначилась из ночной мглы, и появились дорога, берега реки, лес, строения стойбища.
Небо озарялось пляской космического огня и как будто извещало о том, что оно есть, оно не исчезло в темноте ночи и будет являть себя молчаливым преобразованием мира и Вселенной.
Ламбин притормозил свою санку, поравнялся со мной, поднял хорей — шест, которым погоняют оленей, — кверху, как бы показывая: «Смотри, парень, смотри и удивляйся!»
Я смотрел восхищенно и не сразу понял, что случилось затем. А затем занавес опустился: исчезло сияние, вновь наступила ночь, слившая, соединившая, небо и землю. Вновь ничего не было видно. На горизонте не было даже тонкой полоски, отделяющей небо от земли.
Олени продолжали бег. Они и в темноте находили дорогу домой. Мы сидим молча. Я ничего не могу произнести после увиденного. Я подавлен величием, огромностью, мощью и непонятностью случившегося… И тут небо вновь отделилось от земли, оно как бы опиралось на яркие полосы, подобные стропилам свода. Над нами сполохом вновь загорелся небосвод.
Олени побежали быстрее и вскоре замерли у землянки Ламбина.
В жаркой от раскаленной железной печурки землянке жена Ламбина поит нас чаем, а их дети спят, встречая добрые сны. Я обжигаюсь чаем, но удержаться от вопроса не могу:
— Так что же шептала земля?
— Почему ты, парень, не спросишь, что являло в молчании небо?
— Считай, что я спросил и про молчание неба, — добавляю дружелюбно и удобнее усаживаюсь на оленьей подстилке. Я приготовился к долгому разговору. И не ошибся — тогда мы проговорили полночи.
Сказанное тогда Ламбиным надолго запало мне в душу…
— Слушай, парень, наши отцы и отцы отцов говорили: «Земля живая, она большая, и когда захочет что-то сказать, то только начнет, и вздыбятся горы, и огонь вырвется из глубин, реки накатятся с грохотом на берега и жилье. Небо живое, оно так огромно, что боится даже шептать. Ничто живое на вынесет его шепота, поэтому оно молчит и только напоминает о себе, о своих чувствах — молнией, сполохами, сменой ночи и дня, облаками и тучами. Если шепчет небо, то загремит гром, понесется огонь, сжигая леса и тундры. На самом деле только земля обычно шепчет, а небо молчит. Пусть защитят нас духи и хозяева рек и гор, лесов и тундры, если вдруг небо начнет шептать, а земля говорить — не будет жизни на земле, находящейся под таким небом».
Шепот земли — знак людям; молчание неба — напоминание людям о том, что над ними небо и над землей небо.
Разговор, начавшийся однажды, оказался бесконечным. Он продолжался в других жилищах, в разных уголках Отчизны и за ее пределами, на страницах многих книг. Касался он народной веры в могущество неба и земли, противоборства света и тьмы, добра и зла, способности человека побеждать силой и разумом и свое бессилие, и зло, и тьму…
За три с половиной десятилетия полевых исследований, за два десятилетия педагогической деятельности на кафедре этнографии и антропологии Ленинградского университета я слышал, читал и сам рассказывал о разных сторонах народных верований, о традиционной духовной культуре народов как существенной части мировой цивилизации, проявляющейся так или иначе в сегодняшнем мире.
Мне хотелось бы, чтобы и перед читателем предстала своеобразная система древних народных знаний и верований, в которых фантастика переплелась с реальностью, здравый смысл — с невежеством и обманом, рационализм действий — со страхом.
Мы одной крови, одной веры
Человечество возникло, человечество появилось на Земле. Сначала в том месте, где были наиболее благоприятные условия: подходящая фауна, способная эволюционировать в человеческие особи; необходимая для жизни флора, обеспечивающая пищей вышедших из природы людей, прежде чем они стали охотниками и рыболовами.
Такими возможностями обладал только Старый Свет, и не было людей ни в Австралии, ни в обеих Америках. Эти континенты были заселены пришельцами из Старого Света 40–30 тысяч лет назад — как будто далекое от нас время, но если учесть, что человечество живет по меньшей мере 2–3 миллиона лет, то 40–30 тысяч — это совсем недавно. Так недавно, что родившиеся когда-то представления о природе, об окружающем мире, о самих людях и их возможностях как результате их миллионолетнего опыта сохраняются в памяти, чувствах, сознании наших современников, и не только отставших в социально-культурном развитии, но и представителей передовых в этом отношении наций и народов.
Разделение людей на своих и чужих не только по классово-социальному, но и по национальному признаку сохраняется до наших дней как имеющее значение. В наше время идет процесс интернационализации экономики и быта в мировом масштабе, формируется некая космополитичность некоторых сторон духовной жизни. Однако отдаленность как разделенность по национальному признаку реально существует, проявляя себя, например, достаточно ярко в предпочтении эндогамных браков — браков внутри родственной национальной группы, как это было 40–30 тысяч лет назад, когда брак внутри племени — эндогамия чистой воды — был правилом и условием существования первичных коллективов кровных родственников — древних родов.
Род, опирающийся на родовую взаимопомощь, не мог существовать вне племени, так как жизненным правилом функционирования рода была экзогамия — брак вне рода. Подобная ситуация неизбежно требовала, чтобы у каждого рода был род-партнер или роды-партнеры. Именно такая связь родов порождала организацию племени — естественно-исторической общности людей, где браки заключались вне рода, но, как правило, только внутри племени.
Оглянитесь вокруг, и вы увидите, что в вас и в ваших соседях еще немало осталось того, что характеризовало эпоху племенной организации. И сегодня многие предпочитают, чтобы дети женились и выходили замуж за лиц своей же национальности. Правда, если вы убежденный интернационалист, вы будете к проблеме выбора партнера вашими детьми безразличны, но среди ряда народов СССР эндогамный принцип брака преобладает. Более того, этот принцип становится строго обязательным при влиянии религии, которая может различаться у разных народов.
Три религии — буддизм, христианство, ислам — являются мировыми, потому что они провозглашают формальное равенство человека перед высшим существом — Буддой, Христом или Аллахом — независимо от национальности и имущественного положения. Иными словами, последователем сутр, Библии, Корана можно стать, а адептом иных существующих или прежде существовавших религий, таких, как иудаизм, индуизм, синтоизм, даосизм, зороастризм и т. п., нужно родиться (во всяком случае, таковы принципы, провозглашенные этими вероучениями).
Указанная ситуация превращает такие религии в замкнутые системы верований — племенные по своему характеру, так как первым очевидным разделением людей было разделение на племена. Принцип его существования предполагал замкнутость и обособленность самого коллектива племени. В ту отдаленную эпоху, когда племя было высшей формой социальной организации, человечество также решало две проблемы, с которыми были связаны два вида производства, — проблему своего существования, своей жизни, и проблему продолжения своего существования, продолжения человеческого рода. Так обозначилось производство средств существования и производство себе подобных. Труд и брак шли рядом, и рядом шли порожденные и тем и другим идеи духовной жизни людей.
Племя как основная социальная ячейка общества людей тех лет было и общностью, и выражением хозяйственных возможностей. Племя являлось хозяином территории, дававшей пищу соплеменникам — дичь и растения. Племя жило единым коллективом, одной жизнью, одной заботой. Его объединяла не только территория, но и все то, чем проявляли себя природа и соплеменники.
Постоянный поиск пищи приводил к расширению границ племени. Росло человечество на Земле, расширялась ойкумена — освоенная людьми часть земли, люди перешли из Старого Света в Новый и в Австралию. Расширять территорию племени бесконечно невозможно — небеспредельны просторы, пригодные для обитания!
Сошлись, столкнулись, встретились племена на границах своих земель. Встретились, испугались друг друга, успев удивиться тому, что не одни они на Земле.
Поскольку происхождение и свое собственное, и соплеменников не было понятным, то появление чужих сразу же воспринималось как несуразица, ошибка природы.
И мы стали «мы», а они стали «они». «Мы» — свои, «они» — чужие. И все-то у них чужое, странное, не наше, непонятное. И их язык, и их внешность, и их обычаи.
«Мы» считали дарящим жизнь Солнце, «они» — Небо. «Мы» чтили реку, «они» — лес, а если и «мы», и «они» почитали равно гром и молнию, то это тут же забывалось — у чужих ничего не может быть «нашего», то есть хорошего. Чужое всегда подразумевает что-то скверное, плохое, хотя на самом деле непонятное.
Человечеству нужно будет еще пройти путь в 40–30 тысяч лет, чтобы познать истину — незнание порождает недоверие, обособление, отстранение. Человечество должно будет пройти через кровь и огонь, чтобы оценить мир как единственную альтернативу войне, а дружбу — вражде.
Все это еще нужно будет пройти!
А тогда — 40–30 тысяч лет назад — мое племя порождает мою любовь и привязанность к соплеменникам и чувства приязни ко всему, что делается «нами» и внутри «нас», а к чужому и чужакам — ненависть и вражду. И если мы поклоняемся и верим в помощь Солнца, то чужаки не могут поклоняться ему же, не могут рассчитывать на него.
Вместе с тем Солнце — над всеми, и появление его как порождение дня воспринимается однозначно многими, а вот находящаяся на территории «нашего» племени сосна в семь обхватов — уникальная, и она становится нашим покровителем, нашим охранителем. Такой нет и не может быть у чужаков. Она не может помогать, защищать чужаков.
Земля была поделена между племенами, люди были объединены в племена и разделены по племенам. Порожденные племенами представления и чувства стали племенными, а возникшие верования так и называют — «племенные религии».
Люди признавали свою единокровность как единокровность по роду и по племени. Внутри племени общение между людьми шло на племенном языке. Его не знали, не понимали чужаки, да так и должно было быть — у чужаков все иное: и земля, и люди, и речь, и вера.
…Вдали, на границе солнечного восхода, высятся горы, вершины их большую часть года скрывают серые тучи или белые облака. Там, в горах, в дождливый сезон — осенью и зимой — дождь льет от рассвета до рассвета. В это время года раз в два дня вспученная от избытка влаги туча отрывается от горной вершины и медленно закрывает небо над долиной, восточным краем которой служат горы, а западным — извилистая широкая лента мелководной к концу лета Слоновой реки. Туча, пришедшая с гор, обрушивает в долину, покрытую густыми зарослями причудливых в изгибах сосен, чайного и воскового дерева, переплетенных лианами, поток воды. Струи дождя напоминают стебли молодого бамбука. Ручьи, бегущие с гор, в эту пору разливаются и заболачивают лесную долину. Сквозь плотную крону деревьев не пробиваются лучи солнца, они не могут своим жаром высушить травяной покров у подножия деревьев. В душном, стесненном, жарком воздухе земля, трава, листья и ветви источают зловоние. В хлюпающей под ногами буро-зеленой жиже ползают ядовитые змеи, плодятся мириады москитов. Люди в эту пору обходят стороной лесные тропы, устраивают свои жилища на сваях где-нибудь на открытом месте, в долине либо на горном склоне.
Обширна долина, но у нее есть для племени предел — та черта, отмеченная природными знаками, за которой начинаются чужие просторы. Здесь, в долине, полноправными хозяевами являются дети духа Черного камня; за той граничной чертой, начало которой определяется крутой извилиной Слоновой реки на севере и остроконечным утесом в горной гряде на востоке, живут люди племени Пятнистого оленя. За рекой и на запад — земли племени Белого тигра, а далеко на юг, где лес становится труднопроходимым и куда дети духа Черного камня не рискуют заходить, по слухам, обитает малочисленное низкорослое, но свирепое, воинственное племя чернокожих детей духа Темного леса.
Детям духа Черного камня мир представляется ограниченным указанными пределами, которые столь велики, что даже землю своего племени не обойдешь быстрым шагом за срок, равным двум десяткам рождений нового дня. Если охотник, преследуя подраненного оленя, отсутствует три десятка дней, все пять родов племени считают его ушедшим в Страну мертвых, и неожиданное возвращение пропавшего воспринимают с ужасом. Десять солнц и столько же лун вернувшийся проводит в уединении среди гряды черных камней, что стоит в центре священной сосновой рощи, ближе к подножию гор, на восточной окраине долины. Только колдун общается с ним. И если ничего не случится за это время в племени, если никто не погибнет от укуса змеи или от острых зубов тигра, никто не умрет, колдун приводит вернувшегося в родной род и нарекает его именем Хмаосу — «новорожденный».
Человек, оказавшийся за пределами территорий своего племени, лишается поддержки соплеменников, поддержки духов-покровителей, духов-предков. Он беззащитен перед чужими и может стать легкой добычей и зверей и людей. Обычно покинувший свою землю обречен. И не было страшнее наказания ни у детей духа Черного камня, ни у их соседей, чем изгнание из племени, которым соплеменники могли покарать преступившего племенные обычаи.
Пять родов составляли племя детей духа Черного камня, или чернокаменных, как их называли люди племени Белого тигра, с которыми нередко бились чернокаменные из-за угодий для ловли рыбы на Слоновой реке.
Пять родов расселялись по территории племени в долине. У каждого рода был свой участок, где стояли свайные жилища, были свои излюбленные места рыбной ловли на Слоновой реке и маленьких речушках; но при появлении бродячего стада слонов все мужчины племени объединялись и устраивали общую охоту, отбивая от стада двух-трех молодых животных и оттесняя их к берегу Слоновой реки, где были давным-давно сделаны огромные ямы-ловушки.
У каждого рода были свои охотничьи тропы, свои места, где женщины и дети собирали съедобные коренья и травы, плоды деревьев и молодые побеги бамбука; но представители другого рода могли появляться на этих тропах, в этих местах, если на родовых землях не было добычи для охотников, если солнце выжгло растения или дожди затопили их.
Принадлежность к одному из пяти родов определяла место человека в племени чернокаменных. Каждый род находился во взаимобрачных отношениях с другим родом. Так, род Серого камня предпочтительно отдавал своих мужчин в мужья женщинам рода Бурого камня, мужчины Бурого камня уходили по браку в род Белого камня, мужчины Белого камня вступали в брак с женщинами Зеленого камня, мужчины Зеленого камня женились на женщинах рода Желтого камня, а мужчины из рода Желтого камня вступали в брак с женщинами рода Серого камня. Так замыкалась цепь традиционных брачных связей.
Принадлежность к роду определялась по линии матери: рожденный считался членом того рода, к которому принадлежала родившая его женщина. Мужчина, вступая в брак, который преследовал единственную цель — рождение потомства, переходил жить в род своей жены, но оставался членом своего рода, и его охраняли духи родного рода, ему оказывали помощь, его защищали сородичи. Принятый в род жены мужчина оставался добытчиком мясной пищи, на которую могли рассчитывать как его собственные сородичи, так и сородичи жены, ведь он через брак получал право охоты на тропах рода жены.
Охотничья добыча никогда не была постоянной, многое зависело от случая, от удачи, от появления зверя на территории племени. Иногда много солнц и лун бродили охотничьи партии и возвращались со скудной добычей, утоляли голод тем, что собрали в лесу женщины и дети. Годами, десятками и десятками десятков лет жили впроголодь, и только надежда, что при твоей неудаче тебя поддержат сородичи, позволяла прожить короткую, полную опасностей и лишений жизнь.
Чем больше было членов рода, тем больше соплеменников, тем увереннее можно себя чувствовать в случае появления соседних племен, нередко из-за скудной добычи на своей земле вторгавшихся в погоне за зверем на чужую территорию. Чем больше соплеменников, тем больше могло быть охотников в облаве на слонов или носорогов, тем надежнее могла быть добыча, от которой зависела жизнь родившихся еще беспомощных детей. Женщина давала жизнь новым сородичам, она увеличивала численность рода, и род вел свою родственную линию по матери. Каждый род почитал первоматерь, подарившую жизнь первопредкам Камня, наделенного той жизненной силой, которая способствует продолжению рода, которая защищает род. Во главе рода как хранитель его традиций, его обычаев стоял родной брат самой старшей женщины рода. Раз в год, в пору летнего солнцестояния, все взрослые члены рода собирались у Камня-предка (на территории рода был валун соответствующего цвета) и выносили свое суждение о брате старшей женщины. Если он был достойным старейшиной, его просили остаться правителем рода; если он был немощным и слабым, ему подыскивали замену среди тех, кто лучше всех знал родовые предания, повадки животных, съедобные дары земли, кто мог стать защитником интересов рода перед советом племени.
У третьей дочери старшей женщины рода Зеленого камня в день летнего солнцестояния родился мальчик. Обычай, по которому роженица считалась «нечистой» и должна была жить на краю селения в отдельной хижине без права общения с кем-либо, кроме своей матери, чуть не погубил и мать, и дитя. Роды начались в тот момент, когда сородичи собрались у зеленого валуна на ежегодный праздник. К счастью, еще не начались шумные песни, которыми открывается праздник, и отчаянный крик донесся до рощи из хижины роженицы. Мать, успевшая добежать до хижины, помогла дочери, но много солнц Мотылек (так звали дочь) была между жизнью и смертью и не могла вволю накормить новорожденного. Он был хилым и вялым. Казалось, дух Зеленого камня возьмет его жизнь, его дыхание, как это слишком часто случалось в племени чернокаменных. Младенцы, только что увидевшие свет или не дожившие до того дня, как у них появлялись зубы, отдавали свое дыхание духам камней, а сами уходили не в Страну мертвых, а на небо. Таких младенцев хоронили не в землю, а укладывали в короб из коры и подвешивали его на дерево в священной роще.
Мотылек уже дважды уносила тельца своих детей — дочери и сына — и боялась, что дух камня возьмет новую жизнь, новое дыхание. Но мальчик выжил. Прошло много солнц и лун, у него появились зубы, и старейшина рода позволил называть его Вторым. Так все узнавали, что это ее второй сын. Такое прозвище по счету родившихся у женщины носили все дети, пока не достигали совершеннолетия.
После обряда посвящения старейшина разрешал называть девочек по имени цветов или бабочек, а мальчики должны были, став полноправными членами рода, сами добыть себе прозвище.
Имя у всех было одно — Зеленый камень, и только добавлялось прозвище. Так, мать Второго полностью называли Мотылек из рода Зеленого камня — Нду хмаолинки. Сказать же: «Второй из рода Зеленого камня» — значило сказать о любом сверстнике сына Мотылька, а не только о нем самом. Настоящего прозвища у него еще не было, он еще не нашел его.
Жизнь чернокаменных проходила по извечно заведенному порядку. Весну и лето охотники старались использовать для добычи мясной пищи, значительную часть которой надо было высушить, провялить на солнце впрок. Осенью, когда наступал период дождей, но воды Слоновой реки еще не успели помутнеть от потоков, бегущих с гор, когда она становилась после летнего зноя узкой и мелководной, мужчины устраивали на реке запруду. Перед ней собиралась рыба, поднимавшаяся вверх по реке. В запруду выливали из больших керамических корчаг специально приготовленный женщинами ядовитый отвар. Проходила одна луна, одно солнце, и отравленная рыба всплывала кверху брюхом на поверхность. Ее собирали и в корчагах квасили впрок на самый разгар сезона дождей, когда только бамбуковые стенки хижины да ее крыша из плотно уложенных листьев пальмы и стеблей бамбука могли защитить человека от ливневых потоков. Пылающий в центре хижины на специальной площадке из глины костер позволял согреться и дымом разогнать тучи москитов. Жизнь замирала в пору дождей, и только пробивавшийся сквозь щели в стенках хижины дым был свидетелем того, что жизнь все же продолжается.
Пока мужчины охотились или рыбачили, женщины и дети собирали съедобные коренья, плоды, личинки насекомых, яйца птиц. Что-то также запасали впрок. Но ни вяленого мяса, ни квашеной рыбы, ни кореньев не хватало на весь период дождей, и нужда заставляла мужчин выходить из хижины в поток воды и искать пищу — источник жизни. Опасными были эти выходы в конце сезона дождей, когда и лес, и долина таили неожиданное нападение змеи или хищника. В пору дождей тигры и рыси тоже уходили из леса на открытые, более высокие участки земли и нередко бродили вблизи селений.
И все же, вооружившись бамбуковым копьем с каменным наконечником, ножом с раковинным лезвием, накинув сплетенную из листьев бамбука накидку на плечи, охотники покидали свайную постройку и уходили в сумрачный простор. Все взрослые мужчины — и те, которых родили женщины данного рода, и те, которые пришли в этот род по браку, — жили в одном большом свайном жилище. Оно называлось «мужским домом». Все они выполняли свою работу как часть общей работы. И если нужно было выйти из хижины в сезон дождей на охоту, выходили все, кто мог двигаться, кто мог держать копье. Общие усилия были залогом успеха, давали шанс и надежду добыть тот кусок мяса, который мог бы поддержать силы рода до наступления сухих и ясных весенних дней.
Охотились сообща. Добычу делил старейшина рода, оделяя всех равной долей. Если случалось охотникам вступить в битву с тигром или рысью, то шкура зверя принадлежала тому, чье копье нанесло смертельный удар.
В разгар сезона дождей замирала хозяйственная деятельность родов племени духа Черного камня, но активной становилась их семейная, домашняя жизнь. В отдельных хижинах, где обитали матери с малолетними детьми и девушки, еще не ставшие женами, самая старшая женщина обучала детей распознавать растения со съедобными кореньями или плодами, учила девочек, которые по весне должны были достигнуть совершеннолетия, женским делам. В большой хижине — «мужском доме» сам старейшина или почтенный старец готовили мальчиков к трудному испытанию — посвящению во взрослые члены рода.
Прожив на свете уже десять и два сезона дождей, Второй — сын Мотылька из рода Зеленого камня — был на десятый и третий сезон вместе со сверстниками взят в «мужской дом». Пока не кончится сезон дождей, пока не наступит весна и мальчик не пройдет испытание, не станет взрослым, до тех пор он не может встречаться с матерью и ее сестрами. Сестер матери Второй также называет матерями, хотя знает, что его мать — Мотылек. Старшие говорили, что когда-то очень давно люди считали, что все женщины одного рода и одного поколения дают жизнь детям, и их всех называли одним именем — мать.
Второй был худеньким мальчиком. Когда сверстники устраивали шумную возню или кидали палки, чтобы определить силу, он редко принимал участие в таких играх. Чаще всего он стоял в стороне и смотрел на состязающихся. Смотрел и думал, почему легкая бамбуковая палка падает ближе, а тяжелая сосновая — дальше, если их бросить с одинаковой силой. Он смотрел и думал о ветре, который, когда дует со спины, помогает бросающему, когда дует в лицо, — мешает. Он смотрел, как борются двое мальчиков, и убеждался, что повалить на землю может и тот, кто слабее, если он увертливый, если он хитростью заставит сильного сделать неосторожный шаг или выпад. Не жаждавший помериться силами, Второй пристально всматривался в окружающий мир. Он больше, чем его сверстники, знал небесных знамений, которые предвещают ветер, дождь, ясный день. Лучше, чем некоторые взрослые, он знал, какие травы, коренья, плоды можно есть, а какие могут отнять жизнь на время или навсегда. Когда вместе с женщинами мальчики ходили на сбор съестных растений и насекомых, Второй чаще других находил самые крупные клубни таро или ямса, а однажды (это было всего два сезона дождей назад) он принес серо-белые, похожие на яйца муравьев семена не известного никому ни в роде, ни в племени растения. Он нашел их на берегу Слоновой реки. Растение выступало над поверхностью небольшой лужи, оставшейся после разлива реки. Оно имело острые тонкие листья и между ними стебли со многими мелкими стручками, внутри которых были серо-белые семена. Второй попробовал одно семя. Оно было безвкусно, но не противно. Он попробовал еще и еще. Подождал. Его не тошнило. «Значит, семена не ядовитые», — подумал Второй и принес горсть семян домой. Мать рассказала о находке старейшине, и тот не осудил Второго. В племени чернокаменных всегда не хватало пищи. Может быть, найденное Вторым даст дополнительный источник на постоянном и трудном пути поисков пропитания?
Мотылек бросила в кипящую воду семена, принесенные сыном. Они разбухли и стали больше. Получилась кашица, которую можно было есть, которой можно было заглушить голод. Второй показал, где он нашел семена, и все стали собирать их.
Добыча охотника и найденное женщинами и детьми на земле и в земле, места, куда закапывали свои личинки насекомые, куда клали яйца птицы и черепахи, были общим достоянием. Никто не прятал добытого от других и даже не мог представить себе, что можно съесть добытое самому, не дождавшись, когда старшие женщины разделят пищу, дав каждому его долю.
Долина была долиной чернокаменных. Все, что летало над ней, что ползало или бегало по ней, что росло на ней или пряталось в ней, принадлежало чернокаменным. Если кто-либо из Тигриного племени (а они чаще других нарушали древний обычай) появлялся на этой земле, ему грозила смерть. Раньше, как говорили старцы, народу было меньше, а дичи больше, и очень редко люди чужого племени появлялись на землях других племен. Сейчас все переменилось. И уже несколько сезонов дождей происходят весной и летом стычки между охотниками соседних племен. Гибнут охотники, уходят в Страну мертвых, и меньше приносят добычи оставшиеся в живых, а в каждом из пяти родов растут дети, которые станут матерями и охотниками, если они получат пищу, и которых заберут духи камней в Страну мертвых, если у них не будет пищи.
Поделиться книгой: