Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

— А после него кого еще арестовали в вашем объединении?

— Двух директоров ГЭС за несколько дней до меня.

— Можете не сомневаться, вас и этих директоров посадил управляющий. Вот вам и готовый ответ на вопрос: «Кто тебя завербовал?»

Неужели такой принципиальный и честный человек, как Миронов, мог стать вербовщиком? И оклеветал даже своего главного инженера, которого всегда так ценил и постоянно защищал от нападок бдительных, не считаясь с возможными последствиями для себя! Не хотелось этому верить.

Петр Михайлович сочувственно пожал плечами:

— Так поступают теперь почти все, попавшие в НКВД, даже лучшие из лучших. Признаться во вредительстве вас все равно заставят, а на вопрос: «Через кого вы в него включились?» следует ответить, что через Миронова. И все будет тихо и мирно…

— Но ведь за двумя первыми вопросами последует и третий. Спросят, кого я завербовал?

— Непременно. Вот тут-то и надо проявить максимум сообразительности и твердости характера. Я вот никого, кроме самого себя, не оговорил…

— Вы что, выдержали конвейер? — чуть насмешливо спросил Белокриницкий.

— Причем тут конвейер? Когда меня спросили, кого же я в свою очередь совратил на путь вредительства, я ответил, что никого. Все мне кажется, что кругом одни только трепачи да стукачи…

— Так сразу этому и поверили?

— Нет, не сразу. Без крика и матерщины не обошлось. Но скоро отстали.

— Но ведь некоторых всеми средствами заставляют вербовать. Панасюка, например…

— Так то некоторых… Если НКВД только еще начинает сколачивать очередную организацию или ему нужен в качестве «центровика» именно данный человек, то, конечно, отделаться от вербовки практически невозможно. Но такое положение бывает не так уж часто. Большинству арестованных обязательный вопрос о вербовке задается больше для формы. Конечно, если на него последует утвердительный ответ, то от услуг полудобровольного вербовщика не откажутся. Вот тут-то и надо соображать: очень ли ты нужен сейчас следствию, и в каком качестве?

Петр Михайлович работал в КБ, который замели почти в полном составе через полмесяца после ареста его руководителя. Не было ничего проще, как угадать и род своей контрреволюционной деятельности, и своего вербовщика. Не трудно было также понять, что второй вербовщик для разгромленного КБ уже не нужен. Савин в этом выводе оказался прав. Следователь только поорал на него с полчаса для приличия и отстал. Отстанут и от Рафаила Львовича. Ведь по сравнению с главным вербовщиком Мироновым он не более чем плохой дублер. Но надо помнить, что помимо сознания своей низости — это внутреннее дело каждого — вербовщики, даже мелкие, больше всех других рискуют быть расстрелянными. Ведь с их исчезновением рвутся нити, по которым когда-нибудь можно будет распутать грязные дела нынешнего НКВД.

Выдуманных же преступлений надо накручивать себе не более чем на десятку — полтора срока. Иначе можно дать повод если не для расстрела, то для угона в какой-нибудь особый лагерь или для спецуказаний по поводу твоей персоны. Петр Михайлович откуда-то о таких вещах знал.

Он соглашался с Лаврентьевым в том отношении, что верховное правительство рано или поздно займется деятельностью нынешнего НКВД и что до этого времени надо уцелеть. Но предположение, что энкавэдэшные прохвосты — агентура гестапо, считал чепухой. Нарком Ежов просто фанатичный дурак, собравший в свой комиссариат кретинистых подсвинков и законченных бандитов-садистов. Вот они и ломают дрова до поры, одни усердствуя не по разуму, другие — удовлетворяя свое человеконенавистническое нутро…

Это ж надо, действительно, чтобы какой-то недоносок поставил на дыбы всю страну! При мысли об этом Ежове у Петра Михайловича пропадало все его благодушие.

— Вы заметили, — говорил он Рафаилу Львовичу, — что нарком никогда не появляется на фотографиях вместе с другими людьми? Это чтобы не увидели, какого он маленького роста! А рожа у славного наследника Феликса Дзержинского даже на подретушированных портретах, как у скопца… Уродец проклятый, евнуховидный карлик! — Этот медицинский термин Петр Михайлович когда-то вычитал и теперь он ему казался очень подходящим как позорная кличка для ненавистного верховного палача. А свои наставления Рафаилу Львовичу Савин заключил рекомендацией серьезно над ними подумать.

И Рафаил Львович думал. До головной боли, до отупения. Однако придти к определенному решению никак не мог. Соглашательская логика рассуждений и выводов Петра Михайловича наталкивалась на неодолимый внутренний протест. И не только моральный, но и логический.

Было ясно: нынешние следователи НКВД, как, вероятно, и судьи, и прокуроры, ведущие дела о государственных преступлениях, всего лишь актеры, ломающие по кем-то разработанному сценарию мрачную палаческую комедию. Назначение комедии не известно и самим актерам, но отступать от ее сценария, не рискуя собственной головой, они не могут. Поэтому, по мысли таких как Петр Михайлович, и подневольным актерам этого грязного фарса тоже надо вступать в игру с заранее продуманной и заученной ролью. Это диктуется-де принципом наименьших издержек.

Наименьших ли? Ведь ты сам заботишься о логичности и правдоподобии собственных лжепризнаний. И все это для того, чтобы как можно скорее и безболезненнее закруглить дутое дело осуждением и ссылкой в каторжные лагеря.

Ну, а как же быть потом, в случае, если сбудутся предсказания оптимистов и все начнет раскручиваться назад? Как доказать тогда, что все твое дело — сплошная липа, а сам ты никакой не вредитель, а просто трус, оговоривший себя под угрозой следовательской пощечины? Ведь разобраться в подобном деле будет невероятно трудно даже при самом доброжелательном отношении к осужденному. Не будут ли тогда сегодняшние сторонники благоразумного поведения на следствии завидовать тем немногим, кто проявляет сейчас туповатую героическую принципиальность? Таких, впрочем, очень немного. И вряд ли кто-нибудь из этих стойких людей доживет до лучших времен.

За неделю до появления Белокриницкого в камере в ней скончался после зверских побоев в следовательском кабинете пожилой учитель по фамилии Бабич. Правда, доктор Хачатуров, присутствовавший при умирающем, констатировал смерть от разрыва сердца. Но он же обнаружил у избитого два сломанных ребра, да и всем было видно, что старого больного человека били. Имя Бабича в двадцать второй стало как бы символом безнадежности сопротивления следовательским домогательствам.

Плохи были дела у молодого железнодорожника. Он кашлял все сильнее и мучительнее и все чаще сплевывал кровь.

Большинство из тех, кто уже все подписал, уговаривали еще не сдавшихся поступить так же. Причиной таких уговоров было не только желание дать добрый совет, но и потребность, часто подсознательная, устранить живой укор, предмет мучительной, хотя и скрытой, зависти. Это чувство странным образом возникло почти у всех расколовшихся.

Для многих, кто изнывал в переполненных камерах внутренней, трудовые лагеря представлялись теперь чем-то вроде обетованной земли. Жизнь в бараке заключенным казалась блаженством. Там можно, наверно, лежать на спине, свободно поворачиваться на любой бок, когда хочешь — пройтись между нарами… а возможность находиться ежедневно на свежем воздухе, дышать им! Вернее, пить его, этот воздух! Иным казалось, что если им когда-нибудь будет представлено право просто дышать полной грудью, то оно навсегда останется для них постоянным источником наслаждения и радости жизни. А возможность видеть небо, солнце? Ведь они есть даже за Полярным кругом. А зелень? Пусть даже это будет зелень болота или тундрового мха!

Следователи поддерживали в арестованных наивную идеализацию лагерей. Настойчиво напоминали, что честным трудом в ИТЛ можно загладить любое преступление. Особенно велика такая возможность у технических специалистов. Кто не знает о профессоре Рамзине и его Промпартии?[7]Все бывшие участники этой вредительской организации занимают сейчас ответственные технические посты. Это потому, что бывшие вредители осознали свои преступления и выразили готовность искупить их самоотверженной работой. Все видели в газетах, совсем уж недавно, длинные ряды фотографий тех бывших заключенных со строительства канала Москва — Волга, которые были не только освобождены досрочно, но и награждены орденами за доблестный труд.

Во всех кинотеатрах шла картина «Заключенные», сценарий которой был сделан по пьесе «Аристократы», почти обязательной к постановке в театрах. Всякий мог убедиться, что жизнь в далеких ИТЛ сурова, но отнюдь не безнадежна для тех, кто любит труд и хочет отдать его на благо Родины.

Намекали следователи и на то, что НКВД не забывает услуг.

Жизненные перспективы вступивших на путь помощи следственным органам почти радужны. Но горе тем, кто упорствует. Таким пощады не будет!

Пока же — клоака камеры. Сидите, нам не жалко фунта тухлого хлеба и доли квадратного метра цементного пола! Но потом неизбежно будут применены и более жесткие меры. И все равно, после отбитых легких, мокрого карцера или конвейера подпишешь признание — тут следователи всегда переходили на «ты» — и будешь отправлен в те же лагеря. Только уже на максимальный срок и со спецуказаниями, без надежды когда-нибудь выйти на волю. Еще позавидуешь тем, для кого НКВД не пожалело семи копеек, стоимость пули! Давали понять, что отсюда существуют три дороги — в засыпанную хлоркой могилу, трудовой лагерь и тюремный сумасшедший дом. Четвертого не дано! Надежду вернуться из советской политической тюрьмы домой следует выбросить из головы как совершенно химерическую, НКВД НЕ ОШИБАЕТСЯ!

Отсюда вытекало, что главная задача арестованных заключается сейчас в том, чтобы пережить период ежовского следствия с его физическими и нравственными мучениями. А для этого можно пойти и на вынужденное соглашательство с этим следствием, и даже на компромисс с собственной совестью, как предполагалось, тоже временный.

Некоторые не хотели признавать никаких компромиссов, предпочитая, по выражению Михайлова, стоять насмерть. Но для таких, как этот Михайлов, сопротивление домогательствам холопов сталинского холуя, как он называл нынешних следователей НКВД, было делом сектантского принципа, почти самоцелью. В героизме подобных людей присутствует также и элемент азарта игры в «кто кого». Хвастливой самоуверенности своих палачей Михайлов противопоставлял закалку и упрямство политического сектанта.

В мужественном упорстве молодого железнодорожника не было ни азарта, ни сектантства, он вел себя просто, как и подобает твердому и внутренне честному человеку. Но и железнодорожник, и бывший эсер понимали также, что их признание повлечет за собой смертный приговор. Из Михайлова хотели сделать одного из главных центровиков в организации правых эсеров, а от бывшего стрелочника требовали, чтобы он признал свою ошибку при переводе стрелки, действительно, едва не приведшую к крупной катастрофе.

Иной была история добрейшего доктора Хачатурова. Эта история считалась поначалу почти юмористической. Мягкотелый интеллигент старой школы чуть не насмерть перепугался, когда на него на первом же допросе налетел следователь.

— Ты дашнак![8] — орал, обильно пересыпая свою речь матерщиной и размахивая кулаками перед носом Армена Григорьевича, молодой парень с энкавэдэшными мечами на рукаве. — Нам все известно!

Хачатуров о дашнаках слышал, но и только. В Армении он прожил всего несколько первых лет своей жизни. Затем бывал в родных местах только в отпуске, и даже армянский язык почти забыл.

Такое же смутное представление о дашнаках имел и его следователь. Но тому было поручено раскрыть в городе контрреволюционную организацию местных армян. Представители этой национальности в неармянских городах кем-то и почему-то были обречены почти поголовно на ссылку в лагеря.

Выдуманные контрреволюционные организации национальных групп должны были иметь соответствующий национальный оттенок хотя бы в названии. Отсюда и возник Дашнакцутюн. Местный филиал этой организации должен был иметь, разумеется, и обязательный тайный центр, состоящий из авторитетных армян. В состав такого центра намечен был и доктор Хачатуров. Он был организатором местной армянской поликлиники, ее многолетним главным врачом и пользовался среди армянского населения города известностью и уважением.

Оглушенный бранью и угрозами, Армен Григорьевич сразу же согласился подписать все, что от него потребуют. Даже то, что он является одним из главных руководителей городской организации Дашнакцутюн. Но что касается истории возникновения этой организации, ее политической программы, связей и прочего, то на эти вопросы он ответить никак не может. Просто потому, что не имеет ни малейшего представления о современных дашнаках. В прошлом, насколько ему известно, они действовали против турок на территории турецкой Армении. Затем вроде бы сопротивлялись установлению в русской Армении советской власти. Но потом, ей-же-ей, он о них ничего даже не слышал. Вот если бы следователь дал ему понять, хотя бы намеками, что следует показывать по этому вопросу, он бы охотно…

В ответ следователь грохал кулаком по столу. Только политические проститутки вроде Хачатурова, меряя на собственный, подлый аршин, могут заподозрить советское следствие в способности подсунуть допрашиваемому готовые показания. Ни о каких шпаргалках не может быть и речи! И пусть разоблаченный член дашнакского центра не увиливает от настоящих показаний. Не далее как завтра он должен представить следствию, и притом в письменной форме, политическую программу современных дашнаков и главные практические намерения их местной организации! Кстати, это необходимо и для его, Хачатурова, собственной пользы. Чистосердечное признание смягчит его участь.

Следователь дал Армену Григорьевичу три листа чистой бумаги и карандаш. Отправляя своего подследственного в камеру, он предупредил, что завтра вечером вызовет его снова. Если к этому времени дашнакская программа написана не будет, то молодцы из корпусной дежурки сыграют с доктором в футбол. Участвовать в этой игре он будет, конечно, в качестве мяча.

Доктор был в отчаянии и почти не спал в эту ночь. Наутро заявил в камере, что если кто-нибудь в его беде ему не поможет, то он пропал. Но свет оказался не без добрых людей. С Арменом Григорьевичем сидел журналист, бывший редактор главной городской газеты. Редактор когда-то довольно долго жил на Кавказе и о движении армянских националистов кое-что знал. Главное же — газетчик в совершенстве владел политической фразеологией. За дневную пайку хлеба он сочинил для доктора превосходную программу Дашнакцутюн с изложением ее политической платформы, целей и средств. Тут была и «ориентация на многочисленные антисоветские элементы среди армянского населения», и установление политических связей с Турцией, и пропаганда буржуазного национализма. Все это было нужно, конечно, для того, чтобы отторгнуть Армению от Советского Союза и создать под протекторатом Турции марионеточное государство с профашистским образом правления. Основным способом борьбы за достижение этих целей, говорилось в программе, Дашнакцутюн и ее местный филиал сохраняют традиционный террор. Однако теперь острие террористической деятельности должно быть направлено против руководителей большевистской партии и советского правительства. Кроме традиционных средств политической борьбы, говорилось далее, в сложившейся обстановке армянские националисты не должны гнушаться при случае и шпионажем в пользу иностранных государств, прежде всего, конечно, все той же полюбившейся им Турции. Составитель шутовской программы не мог не знать, что давно исчезнувшая Дашнакцутюн была антитурецкой организацией. Но он был уверен, что, поскольку шпионаж в пользу Турции пришивается сейчас всем довольно многочисленным в Союзе туркам, полуграмотное и неразборчивое следствие будет весьма довольно, если местные дашнаки примут на себя шпионаж в пользу Турции, несмотря на многие тысячи верст, отделяющие их от всех границ.

И он не ошибся. Программа имела у следователя такой успех, что тот сразу же сменил гнев на милость и даже стал обращаться к Хачатурову на «вы» и по имени-отчеству, разрешил ему свидание с женой и передачу от нее. Для внутренней тюрьмы это было весьма редким случаем. Армен Григорьевич щедро делился домашней снедью чуть ли не со всей камерой. Добрую половину ее он отдал дотошному редактору. Наевшийся после трех недель голодания, обласканный следователем, повидавшийся со своей старушкой, хотя и через решетку, доктор думал, что все теперь пойдет хорошо и черт, действительно, не так страшен, как его малюют.

Но вскоре тот же следователь предложил Хачатурову дать ему полный список местной организации Дашнакцутюн.

Только тут недалекий и благодушный старик понял, перед чем он стоит. Он даже попытался отказаться от своих прежних показаний, заявил было, что все им тут написанное — чистейший вздор. Но лицо следователя было таким страшным, когда он, вылезая из-за своего стола, рявкнул: «Ты что, шутки шутить с нами вздумал, политическая б…?» — что Армен Григорьевич тут же начал писать длинный ряд фамилий на лежавшем перед ним листе бумаги. Это были, главным образом, армяне-медики, коллеги Хачатурова по поликлинике.

Благоразумных и догадливых среди них оказалось не так уж много. Большинство оказывало следствию неумное, бесполезное сопротивление. Таких надо было еще дополнительно урезонивать при помощи избиений и очных ставок с Хачатуровым. Его таскали на эти ставки чуть не каждый день. Производились они почти исключительно в дневное время, длились всего по нескольку минут, но представляли для старого доктора нестерпимую моральную пытку. Армен Григорьевич почти перестал есть, утратил свою былую словоохотливость и благодушие и целыми днями сидел угрюмый и молчаливый. По ночам он часто бредил и всхлипывал во сне. Особенно сильно страдал Хачатуров когда приходилось «уличать во лжи» совсем уж близких и знакомых людей. Некоторое время он пытался не включать в свой список брата жены, тоже врача и близкого друга Армена Григорьевича. Но этот пробел был вскоре замечен следователем. Уличенный в недобросовестности вербовщик взбунтовался было и даже устроил в следовательском кабинете что-то вроде небольшой истерики. Однако после густой матерной брани по адресу политических проституток и пары несильных пощечин шурин Хачатурова был включен в дашнакский список.

Очной ставки с этим человеком Армен Григорьевич ждал, как казни. Возвратившись после нее в камеру, он пробирался к своему месту, ощупывая впереди себя воздух, как слепой. А когда он сел, глядя остекленевшими глазами куда-то сквозь противоположную стену, все увидели, что в отросшей уже в тюрьме седой бороде старика алеет кровь. Рядом дрожали крупные слезины. Тогда его ни о чем не спросили, но потом узнали. На очной шурин Армена Григорьевича вдруг вскочил со своего стула, крикнул «Иуда!» и сильно ударил Хачатурова по лицу. Шурина отправили в карцер. Однако доктор завидовал теперь не только ему, но даже евангельскому Иуде, у которого, по крайней мере, нашлась внутренняя сила и были средства, чтобы избавиться от терзавших его нравственных мучений. У Армена Григорьевича не было ни того, ни другого.

Шли дни, и с каждым из них возрастала вероятность вызова на допрос. А Рафаил Львович по-прежнему не мог придумать ничего, что можно было бы противопоставить той сокрушающей лжи, которая вот-вот должна была на него обрушиться. Изнемогающая мысль все больше уподоблялась мягкому резцу, неспособному проникнуть под поверхность неодолимо твердого материала. После безрезультатных усилий она снова и снова возвращалась в исходную точку, становясь при этом все тупее.

Однажды Белокриницкий, уставший от бесплодных попыток найти решение проклятой задачи, безразлично слушал беседу соседей. Пожилой ветеринарный фельдшер рассказывал:

— Прочитал он эти мои показания и спрашивает: «А про то, как вы с вашим директором совхозных баранов поморили, почему от следствия утаиваешь? Думаешь, не знаем?» Про каких таких баранов, думаю, он толкует? Никогда в нашем совхозе никаких баранов не было, путает он что-то… Уже заикнулся было ему об этом сказать, а потом думаю: зачем? Почему это я о правдоподобности своего вранья заботиться должен? Напишу ему и про баранов. И чем больше будет в моих показаниях всякой несусветной чепухи, несоответствий всяких, тем лучше! Легче будет потом доказать, что и все-то мое дело — сплошная липа…

Рафаил Львович очнулся от состояния апатии. Одно слово из произнесенных ветеринаром почему-то изменило вялый ход его мыслей, внеся в них какое-то оживление. Белокриницкий почувствовал настороженность, как перед неожиданной находкой, содержание которой, однако, ему еще не было известно. Это было чувство, знакомое каждому изобретателю и математику. Где-то рядом, совсем близко находилась смутная идея решения проклятой задачи, мучившей его все эти бесконечные дни и бессонные ночи. Сейчас эта идея или ускользнет, или будет поймана и облечется в четкие контуры…

Идея возникла от слова «несоответствия». Но из несоответствия чего и чему должно было родиться решение задачи, Белокриницкий еще не знал. Потом из толпы теснящихся мыслей вырвался ответ, сначала размытый и не вполне определенный. Еще через несколько секунд лихорадочной работы мозга он получил четкую и ясную формулировку: несоответствие показаний о своем вредительстве, которые может дать следствию Белокриницкий, здравому смыслу, принципиальным возможностям, даже физическим законам…

Рафаил Львович глубоко перевел дух, с плеч свалилась стопудовая тяжесть. И как просто! А он-то чуть не вывихнул себе мозги и уж совсем было отчаялся в возможности решить казавшуюся неразрешимой задачу. Спасибо старику-ветеринару!

А тот, и не подозревая, что подсказал блестящую идею инженеру Белокриницкому, продолжал свой неторопливый рассказ:

— Ну я и наплел ему про этих баранов сорок бочек арестантов… и про то, как мы оставили отару в степи на буране, и как сбили с толку чабанов… Словом, как в книжке, которую мой внук читал… а у нас нет ни степи, ни баранов, ни чабанов… Хе, хе…

Умно поступил старик! Но в его показаниях история с баранами только частность. А надо, чтобы показания о выдуманном вредительстве были чепухой сплошь. Но конечно такой чепухой, чтобы следователь ее сразу не заметил.

На следующий день из камеры взяли двоих: избитого железнодорожника и базарного спекулянта. Этот спекулянт погорел на том, что перепродавал на рынке дефицитные товары, которыми его снабжали, разумеется, незаконно, знакомые продавцы государственных магазинов. Гешефтмахеру, конечно, полагался срок, но сравнительно небольшой и, скорее всего, с отбыванием его в местной колонии для мелких преступников. Однако находясь под следствием, этот спекулянт слишком громко сетовал на порядки в Советском Союзе, противопоставляя им вожделенную свободу заграницы. Политически бдительные лица нашлись и среди «социально близких» арестантов уголовной тюрьмы. Незадачливого коммерсанта перевели во внутреннюю тюрьму уже как антисоветского агитатора. Его нехитрое дело о восхвалении капиталистического строя было закончено за каких-нибудь два вечера. Теперь восхвалителя свободы частного предпринимательства переводили в общую тюрьму ждать суда. Болтун сам схлопотал себе резкое усиление наказания. Учитывая его «социальную чуждость», антисоветчику угрожал срок не меньше семи-восьми лет и уже в далеких лагерях.

В ту же тюрьму, по-видимому, увозили и больного стрелочника, возможно, что для помещения в тюремную больницу. В последнее время кровь из отбитых легких шла у парня так сильно и часто, что даже бурбон-фельдшер, видевший это через кормушку, поскреб в затылке. Однако причина увоза железнодорожника могла быть и другая. Либо его дело об ошибочном переводе стрелок решено было рассматривать просто как уголовное, либо парень попал под ОСО[9]. Это иногда случается с теми, кто проявляет на следствии очень уж большое упорство. Для Особого даже выбитое самооклеветание — ненужная роскошь. Человека по его решению угонят лет на восемь или десять в какой-нибудь из дальних лагерей, только уже не по пятьдесят восьмой, а по литерной статье, какой-нибудь КРД или АСА[10]. Такой исход можно было бы считать крупной победой непугливого хлопца, если бы ценой такой победы не было прогрессирующее кровохарканье.

— Доживет парень до этапа, если его в «дальние» повезут? — спросил кто-то у доктора Хачатурова, когда дверь за вызванными закрылась.

Тот непонимающе уставился на спросившего. Армен Григорьевич теперь не разговаривал почти ни с кем и все время сидел, уставившись немигающими глазами в одну точку. Сейчас он и отдаленно не напоминал прежнего камерного доктора, так охотно ставившего диагнозы, дававшего врачебные советы, а иногда и читавшего популярные лекции по медицине. Хачатуров осунулся, как-то постарел и все труднее реагировал даже на прямые обращения к нему соседей. Вот и сейчас потребовалась добрая минута, чтобы старик как будто услышал заданный ему вопрос и торопливо закивал головой: «Да, да, да…» Но понял ли он вопрос в действительности, особой уверенности быть не могло.

Разгрузка камеры была ощутимой, тем более что спекулянт-антисоветчик был толстым и здоровенным детиной. Но относительное уменьшение тесноты продолжалось очень недолго. Уже через каких-нибудь полчаса на взлетной площадке у параши стоял новый арестант. Он был менее расхристан, чем все другие новички здесь, и, что самое удивительное, не казался ни очень испуганным, ни расстроенным.

От уменьшения численности населения камеры на два человека снизилось ее биологическое давление, как шутил когда-то в таких случаях доктор Хачатуров. Но чтоб образовались свободные места — об этом не могло быть и речи, все остались на прежних местах, только рассевшись чуть-чуть попросторнее. Впритык к параше остался сидеть и Белокриницкий. Только с появлением нового человека могло начаться его продвижение к заветному месту под окном. Возможно, что эгоистическая заинтересованность была не последней причиной изысканного жеста, каким Рафаил Львович пригласил новичка присесть на крышку бадьи. Тот, скользнув по ней взглядом, прикрыл крышку своим легким пальто и сказал, одергивая на коленях хорошо отутюженные брюки:

— Не красна изба углами…

— Пирогами, положим, она тоже не красна… — вздохнул, улыбнувшись, Петр Михайлович.

Новый жилец коротко хохотнул.

Так, сразу после заталкивания в эту морилку, не вел себя еще никто. Кто же он, этот человек, проявлявший здесь такую необыкновенную выдержку?

Обычно с расспросами к недавно арестованным обращаются только после того, как они несколько придут в себя и освоятся с обстановкой. Да и потом эти вопросы задаются в определенной последовательности. Но этот человек, по-видимому, не нуждался в таком постепенном и осторожном подходе. Поэтому Петр Михайлович почти сразу и без обиняков спросил своего нового соседа: знает ли он, за что его арестовали?

— Я могу только догадываться, почему я арестован, — ответил тот, усмехнувшись.

Такая умудренность в человеке, явившемся только что с воли, была еще непостижимей, чем поразительная выдержка арестованного. И хотя для начала это было не совсем этичным, новичка спросили о его общественном положении до ареста. Сидевший напротив Белокриницкого пожилой священник назвал как-то двадцать вторую камеру Ноевым ковчегом за поразительное разнообразие ее населения. Но даже этот ковчег был изумлен, когда его новый обитатель спокойно ответил:

— До прошлой ночи я занимал должность главного прокурора области.

На новоприбывшего уставились теперь уже все, даже впадающий в прострацию Хачатуров и почти уже в нее впавший престарелый булочник Паронян.

— Но позвольте, главный прокурор у нас ведь Кривенко! — удивленно возразил Лаврентьев, сам входивший в состав здешнего обкома.

— Видно, вы давно уже тут, — улыбнулся новый арестант. — Кривенко арестован четыре месяца тому назад. Сменившие его штатные заместители продержались недолго, один — месяц, другой — полтора. А следующий за ними по чину в областной прокуратуре был я. Моя фамилия Берман…

Это, правда, было уже не совсем то. Но все же, вчерашний прокурор целого края, сегодня сидящий на параше, являлся для арестантов двадцать второй как бы символом времени. Иронично и зло усмехнулся Михайлов:

— Значит, это вы на наши аресты ордерки выписывали?

— Возможно, но только на некоторых, — спокойно ответил Берман. — Право санкционировать аресты имеют в областной прокуратуре несколько лиц, и таким же правом обладает каждый районный прокурор. Однако вероятность этого события, — он улыбнулся, как будто речь шла об установлении давнего и приятного знакомства, — тем больше, чем выше было ваше служебное положение и чем позже вы арестованы…

* * *

Содержание в одной камере попавшего в тюрьму блюстителя закона с его нарушителями всегда считалось совершенно недопустимым. Но Михаилу Марковичу — так звали бывшего прокурора — явно ничего не угрожало со стороны его сокамерников. Кроме, может быть, Михайлова, все отнеслись к Берману с доброжелательным интересом. Петр Михайлович показывал ему, как можно облегчить сидение у параши, как свертывать валиком пальто и в чем заключаются главные законы камеры в отношении ночного спанья. Они ведь неписаные и бывшему прокурору вряд ли известны… Тот похохатывал, а Рафаила Львовича подмывало озорное желание попросить Бермана показать хотя бы жестом в воздухе, как он подписывается. Он отлично помнил, как выглядела та проклятая закорючка в ордере на его арест, хотя почти ничего из написанного в этом ордере так и не понял. Зная теперь инициалы бывшего прокурора, он пытался составить из них в воображении что-то подобное той закорючке, но из этого ничего не выходило. Не попросить ли его, в самом деле? Однако Белокриницкий на это так и не решился.

Скоро Михаил Маркович сделался в камере чем-то вроде штатного консультанта по юридическим вопросам. Правда, давать советы, как вести себя на следствии, он либо отказывался, либо давал их в такой общей и неопределенной форме, что они немногого стоили. Но объяснения общеюридического характера Берман давал охотно. Эти объяснения никак не содействовали укреплению оптимистических настроений. Из них вытекало, что беззаконие возведено у нас в ранг государственного принципа и даже подкрепляется официальной наукой. Однажды Берман рассказал о совещании руководящих работников НКВД и прокуратуры, созванном наркомом Ежовым в прошлом году. Наследник славных традиций железного Феликса объявил собравшимся, что страна поражена тайным фашизмом, как внешне здоровый организм раковой болезнью. Он повторил тезис Сталина, что враги проникли во все поры партийного и советского аппарата, промышленности, армии, научных учреждений. Что, принимая самые различные формы, этот фашизм внешне не проявляется ничем. Таким образом, тягчайшее заболевание советского государства внешне лишено каких-либо опознавательных симптомов. Предположительная численность тайных врагов социализма, объединенных в антисоветские организации, выражается цифрой с шестью нулями. Однако все эти организации законспирированы с беспримерной в истории строгостью. У нынешних контрреволюционеров-подпольщиков нет ни явок, ни членских списков, ни партийных билетов. Никаких собраний, кроме редких заседаний главных центровиков, они никогда не устраивают. Никакой литературы, даже пропагандистских листков, не издают, о составе своих организаций рядовые члены, как правило, ничего не знают. Они имеют дело только с теми, кто ввел их в организацию, и с теми, кого они совратили в контрреволюцию сами. Отсюда, сказал нарком, и вытекает главная особенность и трудность работы по очищению от плевел, внешне ничем не отличающихся от злаков…

— Так вот почему, — протянул Савин, — следователи интересуются только вербовщиками и завербованными…

А молчавший до сих пор поп спросил:

— А если все так шито-крыто, то откуда сам Ежов знает, сколько у советской власти тайных врагов?

— Численность кадров внутренней контрреволюции, — сухо ответил Берман, — определяется, конечно, приблизительно, исходя из сталинского тезиса, что эти кадры вербуются из числа обиженных властью людей. — И продолжал: — Нарком Ежов заключил свою речь директивой немедленно приступить к выполнению операции по изъятию из государственного организма чужеродных элементов. Таково решение правительства, партии и вождя. Подчеркивалось при этом, что необходимо помнить о главном свойстве наиболее злобных врагов. Являясь как бы бомбой замедленного действия, они до поры не только не выявляют себя какими-либо враждебными высказываниями или действиями, но наоборот, стараясь заручиться наибольшим доверием советских людей, нередко работают очень хорошо. Нужен был орлиный взгляд вождя и учителя, чтобы усмотреть в этом главный опознавательный признак врага, особенно когда он сочетается с сомнительным социальным происхождением. Гениальное сталинское откровение должно быть принято на вооружение как специальными органами НКВД, так и всеми бдительными советскими гражданами…

Многое после объяснений бывшего прокурора становилось более понятным. Одной из странных повадок НКВД было, например, то, что его следователи хватались за вербовку талантливых людей из любой области деятельности, в то время как серых и малозаметных они принимали неохотно.

С прежним бесстрастием Берман сообщил своим слушателям, что на той же конференции нарком объявил о чрезвычайных полномочиях, полученных его наркоматом от правительства и партии в связи с заданием выкорчевывать в стране тайную контрреволюцию. Особая щепетильность при выявлении всех замешанных в ней не только не нужна, но и способна помешать делу. Критерием умения и усердия органов НКВД на местах является отныне только конечный результат их деятельности, то есть количество выявленных и обезвреженных врагов народа. Контрольные цифры по республикам и областям намечены самим Ежовым, хотя отнюдь не в форме официального документа…

— План, значит, спущен, — заметил кто-то из слушателей попроще.

Бывший прокурор сделал вид, что не расслышал этой реплики.

Рафаил Львович уже обдумал отправные данные, на основе которых он должен будет составить свои будущие показания. Главные из этих данных сводились к следующему.

К технической экспертизе следственные органы нынешнего Комиссариата внутренних дел не прибегают никогда. В их нынешней деятельности такая экспертиза нужна не более, чем рыбке зонтик, по выражению покойного Льва Моисеевича.

Вероятность наткнуться на следователя, способного разобраться хотя бы в общефизической сущности показаний бывшего главного инженера, касающихся технических приемов его вредительства, практически равна нулю. Подавляющее большинство следователей ежовского НКВД даже не кадровые чекисты, а недавно мобилизованные в органы комсомольцы старших возрастов и молодые партийцы сталинской генерации. Прежние, служившие при Ягоде и раньше, почти все уничтожены. Главные же признаки, по которым укомплектованы новые кадры НКВД — фанатическая тупость и крикливая политическая активность. И то и другое почти всегда связано с самодовольной невежественностью. Попадаются, конечно, среди мобилизованных в НКВД развитые и мыслящие ребята, но такие скоро куда-то исчезают. Что аппарат НКВД после падения прежнего наркома почти полностью обновлен, об этом говорил и Берман.

Что касается стиля будущего сочинения, то следует учесть пристрастие нынешних энкавэдэшников к пышным фразеологическим штампам, особенно в покаянной части. Совершенно необходимо также, чтобы вредительские действия обладали достаточной масштабностью. После процессов шахтинцев, рамзиновцев, кемеровцев и других специалистов-преступников, мелкотравчатое вредительство будет психологически неоправданно. Размах выдуманного вредительства в местной энергетике должен соответствовать и ее месту в хозяйстве страны, и рангу самого вредителя. Все это нужно как приманка, на которую должен безотказно клюнуть и будущий следователь Белокриницкого, и более высокое следовательское начальство, утверждающее передачу дела в судебную инстанцию. По существу же, будущие показания должны представлять собой с технической и даже физической стороны чистейший абсурд, не способный выдержать проверки самой поверхностной и малоквалифицированной экспертной комиссией. Однако прямого несоответствия фактам, как в показаниях ветеринара, надо избегать, чтобы не рисковать и преждевременно не провалить затеянный для НКВД подвох. Вредительские действия бывшего главного инженера крупного энергетического треста должны подкупить невежественного следователя и его начальство, всех этих «фонэ квас», своей масштабностью и кажущейся зловредностью. И оставаться в то же время очевидным вздором для мало-мальски технически грамотного человека.

Белокриницкому доставляло удовольствие выдумывание поражающих неспециалиста, но совершенно абсурдных по существу вредительских акций. Это оказалось довольно забавным и увлекательным занятием. Рафаил Львович улыбался, представляя себе хохот будущего эксперта по его делу, как только тот прочтет уже первые строчки его чистосердечного признания.

Михаил Маркович Берман мало соответствовал уже возникшему в те годы, а впоследствии ставшему почти единственным среди советских юристов типу чиновника, не только мирящегося с низведением своей роли до почти бутафорской, но иной себе эту роль даже и не представляющего. Он участвовал в гражданской войне, в партию вступил в двадцатых годах, юридический факультет закончил еще до возникновения политики стандартизации мозгов, как он сам называл начавшийся при Сталине процесс пресечения всякой индивидуальности в политическом мышлении. Берман умел думать, знал больше других и поэтому лучше всех здесь понимал происходящее. Однако это понимание касалось только техники совершаемых беззаконий и того, что относилось к их внешним формам. Об истинном смысле и конечной цели незаконных арестов, палаческого следствия и неправедных судов он не решался даже предположить что-нибудь определенное.

Несмотря на кажущуюся внешнюю бодрость, наигранную, главным образом, из-за сознания ложности своего положения бывшего прокурора среди арестованных, Берман признавался новым друзьям, что считает возможность выйти живым из глухого капкана, в который он попал, делом почти безнадежным. Шить ему будут, наверно, участие в троцкистско-бухаринской оппозиции. Не обойдется, конечно, и без достаточно крупного контрреволюционного задания, всего скорее, саботажа мероприятий по выявлению в здешней области тайной контрреволюции. Все это пахнет военной коллегией и расстрелом…

После довольно долгого молчания кто-то спросил:

— Михаил Маркович, а кого вообще судит Военная коллегия?

Оказалось, что всех центровиков, главных руководителей контрреволюции во всесоюзном масштабе. Все ведь читали газетные отчеты о процессах зиновьевцев, троцкистов-бухаринцев, руководителей Промпартии, заговорщиков-военных из Генерального штаба. Впрочем, на местах периодически проводятся сессии не самой коллегии, а ее выездной группы, которая судит контриков помельче. Периодически этот состав Военной наезжает и сюда.

— А где происходят ее заседания? — спросил кто-то. Прежде никто здесь о них и не слыхал.