Искатель, 2019 №5

— Мы состояли в любовной связи, — сказал молодой человек безразличным тоном, отведя глаза в сторону. — Три месяца.

— И что же дальше?

— Как это ни прискорбно вспоминать, но недели две назад она попросила паспорт у Марии Степановны с намерением уехать к родному брату в Гродно. Между ними возникла ссора, поскольку сестра не намеревалась ее отпускать. Сестра объяснила, что в ответе за свою воспитанницу и может выдать ей паспорт только с разрешения ее родителей. Но Елизавета, госпожа Дмитриева, не хотела ждать и в приступе раздражения призналась в нашей связи. Вы же понимаете, какова была реакция сестры. Девица, порученная ей, соблазнена братом воспитательницы. Это скандал. Тем более что женщины по-разному понимают общепринятую мораль. После этого происшествия Лиза переехала ко мне.

— Извините, а сколько лет госпоже Дмитриевой?

— Почти семнадцать.

— Продолжайте.

— В тот же день между мной и сестрой произошло объяснение, при котором присутствовал и Алексей Иванович. Это было неприятно. На повышенных тонах пытались потребовать, чтобы я сочетался узами брака с Лизой, но в мои планы такой поворот дела не входил. — В голосе Шляхгина звучало негодование. — Вы же понимаете, господа, что я слишком молод для брака, мне только двадцать лет. После этого я перестал бывать у сестры. Меня оскорбляли их непрестанные разговоры на эту тему.

— Алексей Иванович тоже настаивал на женитьбе?

— Нет, нет, — замахал руками молодой человек. — Господин Рыжов хоть и потворствовал желаниям моей сестры, но сам был не прочь завести роман на стороне, именно поэтому охотно разъезжал по делам. Он служил в юридической комиссии Царства Польского. Ему довольно часто приходилось посещать Варшаву, где он отдавался запретным удовольствиям. Ведь в Петербурге он был тише воды и ниже травы, во всем соглашался с Марией.

— Почему же госпожа Дмитриева переехала к вам?

— Это было обоюдное желание. Мы были охвачены всепоглощающей страстью.

— Я понимаю.

Путилин побарабанил пальцами по столу и выжидающе посмотрел на молодого человека.

— Завтра я должен ехать домой в Екатеринослав. Я пообещал сестре, что перед отъездом зайду за письмами к батюшке, но мне не хотелось получать очередную порцию нравоучений, поэтому вчера я послал ей письмо.

— Что вы написали?

— Сейчас я понимаю, что допустил невероятную глупость, я не должен был так грубить. Но я был очень раздражен… Я написал, что не имею никакого желания прощаться, тем более везти батюшке ее пасквили, и что вообще не хочу их впредь знать.

— Вы чувствуете свою вину за содеянное?

Шляхтин выпрямился и покраснел.

— Ни в коей мере. Мы живем, слава богу, не в восемнадцатом столетии. Мораль моралью, но времена меняются. Мы с Лизой так решили, выбрали свой путь.

— Извините, господин Шляхтин, — Иван Дмитриевич прошелся по комнате, разминая ноги. — Но с такими мыслями можно дойти и до оправдания любого преступления.

— Господин э-э…

— Путилин.

— Господин Путилин, я не покушаюсь на законы, но мужчина вправе выбирать для себя тот образ жизни, который ему по сердцу.

— Хорошо. Теперь нам надо поехать на квартиру, где про-1 изошло несчастье.

Ивану Дмитриевичу стал неприятен этот самовлюбленный молодой человек, ставший убийцей волею случая. Нет, пожалуй, не волею случая, а вследствие пороков своего воспитания.

У двери в квартиру, располагавшуюся во втором этаже, стоял полицейский. Он вытянулся при виде стольких важных персон и хорошо поставленным голосом доложил об отсутствии происшествий.

— Так зачем тогда мы сюда явились? — иронически сказал Путилин, обращаясь к приставу, и тот метнул злой взгляд в сторону не в меру ретивого подчиненного.

В гостиную, где в кресле у темной шторы сидел убитый, никого не допускали. Ждали товарища прокурора, поскольку прокурор был в отъезде.

Стол, накрытый белой скатертью, пятном выделялся в неровном свете свечей.

— Ссора и последовавшее за ним несчастье произошли здесь, в гостиной, — произнес вполголоса пристав, словно боялся потревожить навечно заснувшего хозяина.

— Прошу вас, — обратился к нему Иван Дмитриевич, — пусть все выйдут на четверть часа. Я хочу осмотреть место убийства, но прежде чем я осмотрюсь, приведите Шляхтина. Я хотел бы задать ему несколько вопросов.

Пристав распорядился, а сам отошел в дальний угол, чтобы не быть помехой Путилину.

— Порфирий Степанович, — обратился к задержанному начальник сыскной полиции, — где вы стояли, когда достали револьвер и выстрелили?

Молодой человек подошел к столу и скользнул равнодушным взглядом по неподвижной фигуре статского советника.

— Здесь. Господин Рыжов схватил свою трость и ударил меня ею по плечу. Из той двери, — указал он рукой, — выглянула Катя, кормилица младшего сына Марии. Я попятился к двери и попытался достать оружие, которое так некстати застряло в кармане. Он шел на меня, а я кричал, что буду стрелять. «Не посмеешь», — кричал он в ответ. Тогда я выстрелил, чтобы его напугать. Алексей Иванович продолжал размахивать тростью, и мне показалось, что он собирается меня бить. Я выстрелил второй раз от двери и убежал.

— Значит, вы стреляли два раза?

— Да, два.

— Второй раз вы намеренно стреляли в господина Рыжова?

— Что вы, я просто нажимал на спусковой крючок, притом на бегу, и стрелял наугад. Не мог я в него попасть.

— Как вы тогда объясните, что он мертв?

Порфирий возбужденно замахал руками:

— Это не я, не я! Я не мог попасть в него, не мог. Это не я убил его!

Путилин кивнул приставу, чтобы тот увел Шляхтина, и снова внимательно осмотрел столовую.

Убитый находился в кресле. Рядом на полу виден был след первой пули. Вторая попала ему в руку.

— Хотите разгадать загадку? — спросил Путилин пристава.

— Какую?

— В револьвере сколько стреляных камор?

— Две.

— Подойдите ко мне. Смотрите, — Путилин указал на след. — Здесь ударила первая пуля и отрикошетила в стену, где ее нашли. Вторая, — указал на пятно засохшей крови на рукаве убитого, — задела вскользь руку и ушла в дверцу буфета. Ее мы тоже извлечем. Теперь вопрос: что убило господина Рыжова, попав ему в глаз?

Пристав развел руками.

— Не понимаю, он же сознался, что стрелял.

— Но ведь не в убийстве сознался.

— Он же стрелял. Кто, кроме него…

— Вот это нам и надо выяснить. Значит, был третий выстрел. Пусть ваши молодцы поищут револьвер. Наш подозреваемый, если он задумал убийство, мог купить еще один. Хотя, скорее всего, он от этих выстрелов сам перепугался и, как выражались наши предки, сиганул, аки заяц, неведомо куда. Или же наоборот: выстрелил в глаз намеренно, чтобы запутать следствие.

— Как же все было?

— Понимаю ваше нетерпение, но ради того, чтобы выяснить это, мы сюда и приехали.

Иван Дмитриевич склонился над трупом, осматривая рану.

— Мне кажется, это либо пуля, кою может извлечь наш доктор, либо что-то наподобие толстого шила. Распорядитесь, чтобы его увезли. Хотелось бы поскорее почитать заключение.

Пристав вышел.

— Представление начинается, — предчувствуя впереди немало неожиданностей, объявил Путилин, ни к кому не обращаясь.

Первой была вызвана на допрос в кабинет хозяина кормилица. Ее стройная, ладная фигура невольно притягивала взгляд. Путилин вспомнил сведения, полученные от пристава. Екатерина Прокофьева, двадцати трех лет, православная, уроженка Псковской губернии; муж, Степан Прокофьев, также проживает в столице, сапожник.

— Как живется в кормилицах? — приветливо произнес Иван Дмитриевич.

— Дак не жалуюсь, хозяева добрые, платят исправно, чего еще надо?

— А твой ребенок?

— Преставился. — Екатерина перекрестилась, на глаза навернулись слезы.

— Что можешь рассказать про сегодняшний день?

— Да что? Лаются наши господа почем зря, в деревне такого не видала. У нас если парень девку споганит, то батогов не убережется, а тут только слова, будто решили друг друга перелаять.

— Так что было сегодня?

— Не знаю, сколько раз барин Долбню с письмами посылал к молодому господину, но жутко ругались. А потом Порфирий Степанович сами пришли, в гостиной перепалку устроили. Я дверь открыла — и сразу назад.

— Алексей Иванович что делал?

— Ничего, — Екатерина подняла брови. — Сидел в кресле и криком исходил.

— Выстрелы слышала?

— Треск был, как будто ветку сухую сломали, крики, потом все стихло.

— Сколько раз треснуло?

— Два или три, не помню.

— Крики стихли после треска или до?

— Не заметила.

— А треск повторялся?

— Не знаю, я ребенка пошла кормить.

— Кто еще был в доме?

— Барыня Мария Степановна, старый господский слуга Долбня, Маргарита Иоганновна, молодой барин, но тот убежал.

Кормилица старательно загибала пальцы на руке, считая.

— Кто первый обнаружил Алексея Ивановича убитым?

— Маргарита Иоганновна.

— Что она за человек?

— Не знаю, — безразлично ответила Екатерина. — Она ведь сама из господ, живет в своей комнате. Обедает за господским столом, я же на кухне. Да что о ней сказать? Немка, одно слово… Ой, чуть было не забыла! Сима-то, хозяйская кухарка, тоже весь день в доме была.

— Сейчас можешь быть свободной, но если что вспомнишь, приходи.

— Завсегда пожалуйста, ежели вспомню.

После того как Екатерина вышла, пристав сказал:

— Какова? Ничего не видела, ничего не знаю, только лаялись, как собаки.

— Не всегда даже так показывают. А вот плечико у нашего Шляхтина надобно проверить на предмет удара тростью. Тогда увидим, кто говорит правду, а кто наводит тень на плетень. Хотя девица сказала, что с испугу двери закрыла и ничего не видела. Я допускаю и такое, конечно, но раз сомнение есть, надо его либо отвергнуть, либо подтвердить… Пригласите-ка Маргариту Иоганновну.

Воспитательница вошла с гордо выпрямленной спиной. Черные волосы оттеняли бледную кожу, глядит перед собой, взгляд прямой, твердый.

— Добрый вечер, господа! — громко приветствовала она присутствующих в кабинете. — Простите, господа, но я сразу хочу заявить, что, когда стреляли в Алексея Ивановича, я находилась с детьми, которые поручены мне госпожой Рыжовой.

— Откуда вы знаете, что в Алексея Ивановича стреляли?

На ее лице отразилось удивление.

— Так ведь все в квартире говорят!

— Выстрелов не слышали?