Помоги проекту - поделись книгой:
— Что ж, Ванька Осипов, преданный ее величеству государыне императрице русский мужичок, вот как я поступлю. Даю тебе сержанта и пятерых солдат, и веди их во двор своего преступного господина. Если откопаете тело солдатское, приказываю тебе господина своего и причастных к делу тому злому его людей арестовать и, связав, предо мною поставить.
И пятью ружейными штыками ощетинившись, протопал Ванькин конвой ночными московскими улицами, рогатки, как детские игрушки, разметывая. Ванька размечтался: вот так бы и на воровское дело ходить! Мечталось ему легко: голова была воздушно пуста с голоду, и ноги ватно подгибались.
У ворот темного филатьевского двора попросил солдата-усача посветить фонарем на ворота, с удовлетворением увидел, что его надпись опять проступила на некрашеных досках, взял ружье и изо всех остатних сил грохнул прикладом но слову «свинья»:
— Эй, хозяин, открывай: Стукалов монастырь в ворота стучит!
— Тайной канцелярии московски контора! — рыкнул, в свою очередь, зверообразный капрал-преображенец.
Грюкнул болт засова, и явилась в щели, на фонарь сощуренная, заспанная мордатого самого лакея, что Ваньку поймал.
— Вяжите сего в первую голову, солдаты-молодцы! — возликовал Ванька и забалагурил. — Ты меня, Митька, взял у Панского ряда днем, а я тебя ночью, вот и в расчете.
В окнах хозяйских покоев и в молодцовской уже светилось. Однако Ванька первым делом повел конвойных на кухню, поднял с печи кухарку Настку и подтолкнул вперед капрала. Тот, как в пути было договорено, заорал:
— Что есть в печи, на стол мечи! Тайной канцелярии московска контора пришла твоего господина имать!
Настка до того перепугалась, что забыла солонку на стол поставить. Ванька ел, аж за ушами трещало, а когда солдаты принялись набивать трубки, а одного капрал послал заменить караульного, Ванька как ни в чем не бывало поел вдобавок и вместе с караульным. Уж подумывал, не отвалиться ли от каши, когда в дверях явился полностью одетый Филатьев: очко у него, видать, дрожало, и он. не выдержав неизвестности, решил поторопить события.
— Зачем же, господин капрал, самому распоряжаться на моей кухне? — залепетал Петр Дмитриевич, разгоняя перед побелевшим носом клубы табачного дыма. — Ежели вы возвращаете мне беглого моего крепостного человека, я бы и сам велел…
— Лопату сюда! И фонарь зажженный! Ты, купчик! — взревел капрал. — Сам копать будешь, каналья купеческая!
Через забор солдаты, отяжелевшие от еды и домашней Насткиной настойки, перелазить не пожелали, тесаками вырубили и повалили одну связь. С помощью фонаря Ванька легко нашел место, и Филатьев, беспрестанно крестясь и немилосердно каждый раз ободряемый прикладом, принялся неумело копать яму. Вдруг завоняло резко, словно от дохлой кошки. Капрал вырвал у Филатьева из рук лопату, отбросил, присел на корточки с фонарем над ямой, и внезапно, за ноги дернув, обрушил в нее купца:
— Теперь руками выкапывай, гнида, языком вылизывай! — И пояснил солдатам: — Там наш мундир, родимый… Видать, это пропажа давешняя, Петруха Хряков, которого секретарь, на гульки выбираясь, взял с собою.
Ваньку капрал послал за рогожкой побольше. Вернувшись, он заглянул в яму — и, едва успев отбежать к забору, вернул все только что съеденное. «Как можно сделать такое с живым человеком? — билось у него в голове. — Как можно было?» Возвратился к яме, преисполненный омерзения к Филатьеву и ужаса перед ним.
Господин его уже вытащил мертвеца и уложил на рогожку. Стоял, повторяя громко Иисусову молитву и беспрестанно, как заведенный, вытирая руки о полы кафтана.
— Что, похужело, парень? — спросил капрал у Ваньки. — Это тебе не свежий труп на поле битвы, кровавый и наполовину еще живой. Так, товарищи, сие Хрякова останки, уже точно. Совпадает с тем. что малец донес их сиятельству. Убивец, перед вами который, нашего товарища убил и закопал, как собаку, — вот уж подлинно, как собаку… Федор Силыч, что делать будем? Честь свою гвардейскую, Преображенского полка, неужто не отомстим?
— Перво-наперво парнишку отошлем, — степенно заявил седоусый солдат. — Не надобно ему смотреть… А что выстрел все равно услышит, так засвидетельствует, что господин его, найдя труп и в убийстве повинившись, тикать с перепугу взялся и был застрелен. Ты, Трофим Петрович, дал команду «Стой!», а купчик не подчинился. Я паршивца и уделаю, ружье заряжено.
Седоусый присел у ямы, к фонарю приблизившись, и проверил, не просыпался ли с полки порох. Капрал молча взял Ваньку за плечи, развернул к усадьбе и дал под зад коленкой. Ванька побрел, спотыкаясь и оглядываясь. Он решал сейчас, стоит ли прятаться за забором, чтобы подсмотреть.
Вдруг Филатьев, до того столбом безгласно стоявший, пришел в движение и издал короткий жалобный звук, будто утка крякнула. Он упал на колени, начал ползать вокруг солдат и, бормоча, каждому протягивать добытую из кармана пригоршню поблескивающих под фонарем монет.
— В Тайную… в контору, к их сиятельству… озолочу… — доносилось до Ваньки. Потом пареньку показалось, что Филатьев и его имя назвал. Нет, не показалось, потому что уже явственно махнул хозяин именно ему рукой, призывая: — И тебя умоляю… Ты у меня взял немножко, шалунишка пригожий, а я тебе еще… Только попроси… господ солдат… меня… к их сиятельству…
Ванька был уже у ямы, но все глаза наблюдая солдат.
Капрал протянул руку, взял из филатьевской пригоршни одну монету и попробовал на зуб. Скривился, как от зубной боли, и переглянулся с седоусым. Тот перемялся с ноги на ногу и взял ружье на плечо.
Капрал разогнул пальцы снова остолбеневшего Филатьева, высыпал монеты на свою широкую, лопатой, ладонь, обшарил его карманы и, не мешкая, раздуванил всю приготовленную на подкуп деньгу, не обделив и Ваньку. Распорядился:
— Мы с заявителем предоставим убивца в контору, а ты, Федор Силыч, отдохни здесь на бережку до утра, чтобы плюгавца этого холопы тело Петрушино в речку не сбросили. Мы тебе пошлем из усадьбы с кухаркой кошму какую-никакую, подушку и одеяло с барского ложа. Становись! Шагом… арш!
Три дня Ванька спал в одиночке с кольцом над койкой, чтобы запирать на цепь арестованного, но двери камеры не закрывались, а харчевался он, как свой в конторе человек, вместе с солдатами, на казенную копейку вдень. В третью ночь его вызвал к себе граф Семен Андреевич. На сей раз не в застенок, а в свой кабинет.
Граф был явно не в своей тарелке. Он выгнал протоколиста, сам запер за ним дверь. Заговорил медленно, на Ваньку не глядя:
— Ты мужичок сметливый и хотел российскому правосудию помочь. Молодцом! Этот поганец Филатьев в убийстве солдата признался, а потом начал изворачиваться, что совершил сие пьяный и нечаянно. Свидетелем лакея назвал, а лейб-медик Евлих, тело солдатское посмотря, удостоверил смерть от естественной причины. Каково?
— Конечно же, ваше сиятельство, естеством помер, ежели руками за шею задавлен. Купил господин Филатьев лекаря, прошу нижайше прощения за смелость.
— Если б только эту чухну немецкую, я бы и не посмотрел! Отпустить подлеца придется. Генерал-губернатор за господина твоего горой встал, а когда я про справедливость заикнулся, он мне прямо заявил, что петербургские немцы-министры гостем этим давно подмазаны и, того более, в его гешефтах свою долю имеют. Тебе же известно, что наша государыня императрица Анна Иоанновна (да правит она бесконечно и счастливо!) есть природная русачка, да только власть теперь у немчуры проклятой, прости меня Бог!
— Да, вестимо. Народ наш русский любит русских вельмож, вот как ваше сиятельство, — ответил почтительно Ванька. Ему тогда наплевать было и на русских бояр всех до одного, и на немцев-министров, и на этого их русского ругателя с раскосыми татарскими глазами, однако мелькнула у него догадка, точнее, сверкнула в полутьме счастливой молнией: ведь не так плохи его дела, если стоит он сейчас, крепостной раб, перед страшным графом Салтыковым, и тот перед ним чуть ли не оправдывается!
— До обеда пусть подлец в камере еще блох покормит, а затем, преподав собственным моим кулаком плюгавцу отеческое наставление, вынужден я буду его отпустить. Взяток я, как всем известно, не беру, да пользу из Филатьева для державы извлеку: пускай, подлец, для конторы бесплатно поставит бронзовые ручки дверные, шандалы там, запоры, а мебель пусть за свой счет выпишет самолучшую… Кроме того, блюдя философическое равновесие поступков, выбил я у него, насмерть перепуганного, для тебя вольное письмо. Вот, держи. Теперь ты не крепостной. Живи на Москве свободно.
Ванька упал на колени, поцеловал руку графа, державшую вольное письмо, и спрягал драгоценную бумагу за пазуху.
— Век теперь буду за вас Господа молить, ваше сиятельство, — прошептал он, искренне уверенный, что так и станет поступать.
Выйдя из страшной «конторы» с вольным письмом да к тому же с тремя золотыми в кармане, посчитал Ванька дни на пальцах — и вышло, что сегодня Дуняша должна ждать его на сеннике. Он отмылся и попарился в торговой бане, красиво остригся у цирюльника, поел по-человечески в трактире и, как стемнело, берегом Яузы вышел к задам усадьбы бывшего своего господина. С собою нес он костей — для Полкана и его команды, полуштофчик сладкой водочки, самолучшие конфекты и пряники тульские печатные — понятно для кого.
Дом гостя-убийцы сиял огнями и гремел музыкой. А также крик веселый слышен был из окон и топот танцующих пьяных ног. Хозяин праздновал свое освобождение. Меж тем на пустыре яма, где еще на той неделе тлело мертвое тело несчастного преображении Петрухи, была засыпана вровень с землею, а забор залатан белеющими в темноте досками. Ванька подумал, что справедливости искать напрасно, а если так, надо подумать о себе и в царстве зла и неправосудия отвоевать (праведно у них не отвоюешь — зубами надо выгрызать!) для себя тихое и теплое местечко, куда ни одна столочь не посмеет сунуться. И завлечь в этот маленький рай Дуняшу.
Прикормил Ванька собак и пробрался в сенник. Дуняша была уже там! И понеслась вперед, блаженные минутки пожирая, крыльями Феникса-птицы помахивая, первая в его жизни — и оказавшаяся последней — ночь счастливой, взаимной и чистой любви. Нет, не получил он от Дуняши того, чего великими кавалерскими трудами добился-таки от пасторской дочки города Лилля российский кавалер Александр, но причина ее упрямки была ему хотя и горька, по понятна. Между двумя сладкими поцелуями призналась ему Дуняша, что полюбила его, но не в первый раз в жизни полюбила: у нее имелся любовник, рейтар Нелидов, и она уже отдала ему свое девичество. А что было делать? Трудно крепостной девке сохранить свою честь, даже когда господин ее на баб вовсе и не лаком. Господин господином, а лакеи, а приказчики — проходу ведь не дают! Потому за счастье для себя почитала, что отдалась по любви. А Нелидова она полюбила, но не так, как Ваньку…
— А как? — вскинулся Ванька.
— Ах, Ванюша, — спрятала Дуняша на его груди кудрявую свою головку, — трудно мне тебе поведать, как я его полюбила. Скажу лучше, как полюбила тебя — жалостно и вроде как младшего брата, на руках бы тебя носила, заласкала бы всего…
Тут они хлебнули из полуштофа, закусили пряничками и поцелуями, однако в решительный момент, когда Ванька, признаниями Дуняши скорее ободренный, нежели обескураженный, пошел на приступ, тень рейтара Нелидова, в Ванькином воображении похожего на Бову Королевича, снова встала между ними. Оказалось, что он, Дуняшин избранник, сейчас с полком в походе и обещал, возвратясь, ее на волю выкупить и на ней жениться. Поэтому Дуняша, как ни лежит ее душа к Ваньке, суженому своему жениху изменить не может. Давно утихла музыка и пьяные вопли гостей Филатьсва, уже предрассветным холодком пахнуло, когда Дуняша, не доплакав и не договорив, сразу вдруг заснула, а Ванька, тоже с глазами на мокром месте, в полудреме остался сторожить ее сои. На душе его было и горько, и радостно, он мечтал о том, что с Дуняшей у них все еще произойдет, как у людей, и предчувствовал, что еще много у него будет таких вот сладких встреч и свиданий и что в него, парня не из уродливых и неглупого, влюбится не одна прекрасная девица…
Тут в сене зашуршало, слишком громко, как для крысы, и Ванька, закрывая собой возлюбленную, спешно допил из полуштофа остаток и взял его в руку, словно дубинку. Зашуршало вторично, и явилась в сене черная рогатая голова, а под рогами засветились желтые глаза.
Хмель, во время объятий нечувствительный, бросился Ваньке в голову. Он поднял бутылку, чтобы огреть ею нечистого — и опустил руку. Вовсе перед ним и не черт (и чего ему гут делать, тоже мне нашел грешников — пусть Филатьеву является!), а обыкновенный козел, их держат в каждой конюшне, чтобы жеребята не переводились.
— Эй, бородатый, иди лучше над кобылами поколдуй!
— Ме-е-е, — не согласился козел, и тут же, будто по его команде, загудели колокола сорока сороков церквей московских, поднимая народ на заутреню.
Вместо пожилого Ванька выдал рогатому упрямцу пряник, а сам, ласково теребя за плечико, склонился над медленно проступающим в рассветной мути прекрасным ликом Дуняши. Пора, пора разбегаться, пора двум детям, друг друга нашедшим, возвращаться в чужой и опасный мир.
С головой, тяжелой от вина и бессонных любовных переживаний, нелегко оказалось Ваньке найти полуразвалившуюся избу на берегу смрадной Неглинной, где назначил ему встречу Камчатка неделю тому назад.
Хозяйка притона, сгорбленная старуха Стешка, весь день жаловалась, что дела идут хуже некуда, в обед ткнула Ваньке тарелку кислых шей с коркой хлеба и с обеда же начала зудеть, что пора бы и заплатить за квартиру да за услуги. Ванька отмалчивался, ожидая Камчатку, от которого ждал совета не только о том, как расплатиться с бабкой, но и про всю свою оставшуюся жизнь. Солнце между тем уже садилось, и паренек то и дело вскакивал со скамьи, на которой барином провалялся весь день, и через маленькое, но застекленное окошко вглядывался в облитый закатом двор.
Как ни прислушивался, но легких шагов Камчатки он так и не услышал. Раздался условный стук, старуха вышла в сени и отодвинула засов.
Вошел Камчатка и, Ваньку увидав, непритворно обрадовался. Обнял его, обдав запахом табака и свежевыглаженного белья. Усадил на скамью и попросил:
— Рассказывай, куда подевался!
Ванька рассказал. Камчатка попросил показать ему вольное письмо, шевеля губами, прочитал.
— Не врешь, что никого из воров не продал? Ну тогда — молодцом! Что ж ты, старая, ко мне не прибежала, как договорились?
— В доме пусто… Одного огольца оставить?.. Чтобы обчистил?.. — забормотала старуха.
— Ладно, старая, сходи давай за водой, поговорить надо, — сунул ей Камчатка коромысло.
Они еще пошушукались в сенях, и вор вернулся в комнату один.
— Послушай, Ванюха, ты теперь человек свободный и дороги перед тобой открыты, только выбирай. Свободно тебе записаться в посад, пойти в подмастерья, в приказчики, на суконную фабрику, а то — на Филатьсвы пожитки — и лавчонку открыть. Что скажешь?
— Я, Камчатка, воровскую вольную жизнь теперь ни на что не променяю. Чтобы мне горбатиться за прилавком или терпеть затрещины от дуролома-хозяина? Да ни в жисть!
— Если на том стоишь, есть у меня для тебя веселое дело.
Когда Ваньке удалось с помощью Тайной канцелярии избавиться от обворованного им хозяина, да еще и вольную на руки получить, да при этом еще никого из братвы не заложить, Камчатка поверил в воровской фарт своего воспитанника и пришел к выводу, что им следует покорыстоваться как можно скорее, пока он, фарт, не улетучился. От чего оно, воровское это счастье, проистекает — от особого расположения планет над головою или от временного благоволения уже бесплотных Высших над человеком сил, — он не знал, однако по опытам жизненным убедился, что и вето ремесле, и в игре, карточной или в зернь[6], полоса везенья, если уж и выпала, долгой не бывает.
Посему Камчатка и придумал истратить фарт Ваньки надело неслыханное — ограбить ни много ни мало, а императорский Анненгофский дворец. Правда, сама государыня-императрица Анна Иоанновна с полгода уже как переехала, со всеми своими пожитками и с мебелью, в Петербург, но деревянный дворец, построенный по ее приказу со сказочной скоростью, пустовал не полностью: оставались в нем не такие скорые на подъем, как сама царица. ее придворные: доктор Евлих, сам заболевший аккурат во время переезда императорского двора, портной, срочно дошивавший начатые наряды, их собственные слуги, комендант и три сторожа дворца. А вот караульные солдаты с дворца были сняты, о чем Камчатка имел доподлинное известие.
Ограбление Анненгофского дворца вначале было для честолюбивого Камчатки только золотою мечтой: ведь простые, а не придворные воры могли ограбить царя разве что в сказке, где, как веем известно, и царевич на Сером Волке ездит. Потом, незаметно для себя начиная претворять меч ту в явь, Камчатка принялся собирать нужные для того сведения. Ему, в частности, удалось подсадить в трактире одного приятеля, Степку но кличке Гнус, к хорошо уже выпившему слуге доктора Евлиха. Слуга, именем Тишка, спьяну принял собеседника за старою своего по семинарии однокашника Лахудру, и Камчатка, сидевший к ним спиной, за соседним столиком, еле удерживаясь от смеха, так и видел, как Гнус вздрагивает всякий раз, когда его называют позорным прозвищем.
Пьяный слуга-семинарист после угощения заболел словесным поносом, и многое из его речей, касавшихся болезней государыни-императрицы и приближенных к ней особ, Камчатка не то чтобы выкинул из головы, но и не собирался никому переносить. Возобновленная матушкой-государыней Тайная розыскных дел канцелярия свирепствовала в Петербурге, пытая правых и виноватых, ее отделение, в просторечии называемое москвичами «конторой». только обживалась в особняке на Лубянке, однако страшное «Слово и дело» уже не раз звучало и на московских улицах. Среди словесного сора, обильно извергаемого Тишкой, Камчатка, что твой петух, выклевал и несколько жемчужных зерен. Он узнал прежде всего, что жена доктора, редкая немецкая стерва, вынудившая долговязого слугу оскоромиться в Великий пост, отбыла с поездом государыни в Питер, где пользует императрицу микстурами, сочиненными наперед ее мужем. Сам же доктор на ночь принимает сонные капли, слуга же спит (именно спит, а не бодрствует) в его опочивальне. Выяснилось также, что в первые дни после отъезда императрицы новоназначенный комендант, одноногий сержант, и сторожа, солдаты-инвалиды, напивались каждый вечер, а теперь только в среду и пятницу.
Тогда в трактире, лениво ковыряя ложкой пересушенного жареного леща, лежавшего передним на оловянной тарелке, Камчатка пытался мысленно напомнить приятелю, чтобы спросил, на каком жилье[7] поместился доктор Евлих. Дворец на три жилья; в верхнем, дело ясное, покои государыни, в то время как каморки сторожей и коменданта, понятно, на первом, людском. А придворный лейб-лекарь, спрашивается, где? Гнус, угощая нового дружка пристально и сам понемножку набираясь, о сем важном моменте явно позабыл. Оставалось одно средство.
Камчатка задрал голову и дурным голосом пропел:
— Ох, жилье, жилье, милый мой домок!
И тут же уронил голову на стол, незаметно отодвинув тарелку. Нос его уткнулся в воняющую сивухой жирную столешницу, а справа в ноздри ударил смрад от леща, по словам трактирного служителя, пойманного им лично в Сетуни сегодня на рассвете. Однако страдания чистюли Камчатки оказались не напрасны. Приятель таки понял его, но не придумал ничего лучшего, чем спросить:
— Никогда не мог понять, как можно жить в таком высоком строении… У тебя голова-то на лестницах не кружится ли?
— А и нет, друг ты мой вновь обретенный Лахудра, да и с чего ей кружиться? Мы, нынешние дворцовые жители, теперь все в нижнем жилье пребываем, в подклете, если по-простому, а и там есть незанятые покои… Дай лучше тебе про хозяйку, про докторшу Марту Францевну еще расскажу — забавно, право… Вт подходит она ко мне и белою своей ручкой ряску на мне, что юбку на девке, берет и с великим смельством задирает…
На конце мочала начинай сначала… Камчатка решил, что услышал достаточно, и покинул трактир, озаботившись на всякий случай, чтобы докторский служитель его так и не увидел.
В ближайшую среду, как только сгустились сумерки, сперва сам Камчатка, потом его приятель Степка, державшийся сзади саженях в двадцати, медленно прошлись под окнами дворца. Парадная стена дворца новомодно выходила прямо на улицу, что для воров создавало дополнительное удобство. Свет мерцал в четырех окнах черной по ночи громадины, никто не окликнул и не шугнул злоумышленников от стены. Оба внимательно прислушались к голосам дворцовых жителей, а потом, сойдясь на перекрестке, сравнили и обсудили свои впечатления.
Сошлись на том, что голос чудилы-семинариста доносился из четвертого окошка справа, а про солдата-бедолагу хором пели за окном слева у парадного крыльца, то есть в бывшей кордегардии, занятой, надо полагать, сторожами. Дело застопорилось отсутствием главного исполнителя — достаточно тонкого в плечах и ловкого, чтобы проскользнуть в окно, а главное, смелого и настолько расторопного, чтобы правильно обделать все дела внутри. Ванька на эту ключевую должность подходил замечательно и по всем статьям. И Камчатка решил поспешить, потому как знал, что нельзя задуманное воровское дело откладывать до бесконечности: если ты в нем не один, обязательно кто-то проболтается, а если даже и один, что редко удастся, могут стать смертельно опасными изменившиеся со времени разведки обстоятельства. Доктор перестанет принимать на ночь сонные капли, у слуги, напротив, начнется бессонница, а у солдат-сторожей вконец израсходуются деньги на выпивку. Поэтому решил идти сегодняшней же ночью.
— Ну так как, русский мужичок, любимец их сиятельства графа Салтыкова, хочешь мне помочь?
Ванька с радостью согласился. Не теряя времени, Камчатка вывел его во двор, попробовал поставить парня себе на плечи, а потом отжать по стене повыше. Получилось. Есть еще порох в пороховнице! А если не хвастаться, то худющий Ванька, неполный день только вкушавший от обильных трактирных разносолов, просто не успел накопить себе жирку…
— Благодать-то какая! — донеслось сверху.
— Где благодать — на крыше, что ли? — опешил Камчатка.
— Да отсюда пол-Москвы видно! Вон там Новодевичий, а там Кремль краснеется и купола, а до Сухаревой башни — рукой подать!
— Эфто ладно, ты давай по одной ноге опускай и снова становись мне на плечи. Есть? Теперь будешь прыгать. Стой ты! Колени согни, а как упадешь, руки вперед не выставляй, а перекатись с бедра на бок. Делай! Гм… Давай влезай на меня снова…
Во второй разу Ваньки получилось совсем неплохо. Камчатка вздохнул облегченно: можно будет обойтись без лестницы-стремянки. Самый тупой сторож, ночью увидев человека со стремянкой, сразу понимает, что перед ним вор. Он велел Ваньке поспать, асам пошел предупредить Гнуса.
Как только стемнело, Камчатка добыл из кармана филатьевскую луковицу, завел и поставил на первый час. Хоть на дворе и были слышны часы, отбиваемые в Кремле на Спасской башне, но внутри дома — уже нет. К тому же эти городские часы вот уж десять лет били по новым правилам, когда сутки начинались в полночь, и это путало Камчатку, приобвыкшего, как и все русские люди, к старинному счету часов дня и ночи раздельно. Спали на грязных матрацах, не раздеваясь.
Ванька проснулся оттого, что его тряс за плечо Камчатка.
— Пора, идем. Четвертый час.
Зевая и почесываясь, выскользнули они на улицу и пошли, прижимаясь к заборам. Были уже недалеко от цели, когда над Москвой пронесся вроде как тяжелый вздох, а потом два звонких удара.
— По нашим часам четыре ночи, Ваня.
— А ты не взял с собою часов?
— Конечно! Еще чего не хватало — надело веши с прошлой ходки брать… А вдруг заметут? Ты свою долю куда девал?
— Закопал. А ты свою?
— Нашу с тобой, не забывай… Отдал пока на сохранение Стошке.
— Не побоялся?
— Не выдаст. Она моя двоюродная тетка. Вот что, хватит попусту языком молоть. Ты полезешь внутрь, и скорее всего, придется тебе дать слуге по голове, чтобы успокоить, да и доктору тоже. Смотри, будь осторожен, не загуби души их ненароком. Я подрядился учить тебя на вора, а не на убийцу-разбойника. Мы делаем наши ходки без глупостей, убийства на душу свою не берем. Понял?
— А почему?
— Почему, почему? Обычай у нас такой, вот почему… Хочешь убивать, иди к разбойникам, а того лучше в солдаты. Там, если повезет, попадешь в пушкари, а пушкарь сказать может: «Одним махом семерых побивахом».
— Если на тебя напал — почему же не убить?
— Ну в лоб ему дай, оглуши, да только душу человеческую не губи. И то подумай: если мы воры, так что же — разве бедных грабим? Нет, мы у богатеньких лишнее отнимаем и себе, бедным, отдаем. Понятно тебе?
— Значится, как разбогатеем, больше не станем воровать?
— Ты разбогатей сначала, умник… И по «Уложению уголовному» за воровство и плетьми бьют, и на каторгу гонят — да все не та казнь, не те муки, что за смертоубийство. Теперь понял?
— Другое дело… Сразу бы и сказал. А это чего? — прижался Ванька к забору.
— Ах ты, деревня! Неужто раньше не слыхал? Ночной сторож в колотушку бьет и кричит, чтобы самому не страшно было. Сейчас опять заорет.
Поделиться книгой: