Искатель, 2018 №9

— Все скрипишь, батька Хвост? Быть тебе в раю, где горшки обжигают.

— Меня, брат Камчатка, ни в рай, ни в пекло не берут. А ты зачем ко мне толстого попенка привел — колбас из него накоптить?

— Эфто мы с ним попишку обнесли, чтобы до вас сквозь рогатки пройти. А парень нашего сукна епанча. Привел я тебе, батька воровской, Ваньку-купца, карманной слободы тяглеца, серебряных и золотых дел волочильщика.

— Лихо! А сам-то он из каковских?

— Крепостной человек гостя Филатьева, давеча от хозяина сбежал.

— Чай, не с пустыми руками, Ванька? А? Ставь обществу полтину, приму в воры по чину.

Камчатка пнул локтем зазевавшегося ученика, и тот нехотя нащупал в кармане и, поклонившись, протянул страшному старику пять гривенников.

— Не мне, — сивушным духом обдавая, оттолкнул тот его руку. — Найдутся тут и помладше за вином сбегать. Малый вор бежит, большой-то лежит.

Тут вроде как ветерком пахнуло, монетки снесло с Ванькиной ладони, а когда оглянулся, успел заметить темную тень, метнувшуюся глубже под мост.

Четверть мутного напитка явилась с той же сказочной быстротой: не иначе, как торговали им на месте. Вокруг огнища мгновенно же собралась большая толпа, и, пока подбегали последние босяки, Камчатка успел шепнуть на ухо ученику:

— Водку ту не пей, во рту подержи, скривись, да незаметно выплюнь — опосля объясню.

Старый Хвост выпил чарку сам, крякнул, потом налил Ваньке, потом Камчатке, а потом бросил бутыль, не глядя, за спину, где ее бережно подхватили жадные руки.

У Хвоста зелено вино попало на старые дрожжи, и он принялся балагурить:

— Мы тут под мостом живем, а идущим по Каменному мосту тихую милостыню подаем, любим приезжих гостей да их привечаем, когда из-под моста их встречаем. Никто тебя тут не тронет, и живи в нашем доме, сколько хошь. А у нас всего довольно: наготы и босоты изнавешены шесты, а голоду и холоду амбары стоят, пыль да копоть, притом нечего и лопать.

«Благодарю покорно, дедушка, — сцепил зубы Ванька. — Мне наготы и босоты и у хозяина хватало, а устроиться так, что жить будет весело, а есть будет нечего, я и без вас, воров, сумею». Камчатка ткнул его в бок локтем, и Ванька поблагодарил. Выпив водку, общество снова рассосалось, а когда через четверть часа пробило на Спасской башне четыре, Хвост пронзительно свистнул, а Камчатке и Ваньке сказал:

— Наши молодцы-удальцы, ночные дельцы пошли на свою черную работу, а вы с работы воротились, сосните до свету.

Под мостом опустело, Камчатка прикорнул у костра, а Ванька лег на спину: украденное он, подмостным жителям не доверяя, держал за пазухой и боялся повернуться на бок, чтобы не раздавить драгоценностей. Разбудил его Камчатка. Светало, костры чадили, Хвост похрапывал на своем ковре.

Камчатка сел, как давеча старик, по-турецки и принялся раскуривать свою трубку. Подождав, пока Ванька со сна очухается, показал на утоптанную землю перед собою:

— Давай, брат, вываливай добычу. Станем дуван дуванить[3].

Когда Ванька звякнул последней горстью монет, Камчатка хмыкнул, потом, с трубкой в зубах, неторопливо растасовал ценности Филатьева на три кучки: деньги, золотые и серебряные веши. Посидел молча, прикидывая. Костер вдруг пыхнул огнем, блеснувшим на золотых немецких часах-луковице.

— Чистыми деньгами сто пятьдесят семь рублев с полтиной. Рыжья рублев на девяносто, серебра — на сорок, не менее. Ожерелья — жемчуга речного, северного, этой дешевкой можно и зазнобу твою какую одарить… Крепко ты взял, Ванюша, хорошо взял! — улыбнулся Камчатка. И тут же нахмурился. — А посмотреть с другого боку, то, быть может, и слишком уж лихо ты обчистил своего купца. Теперь тебе назад дороги нет, брат.

Ванька посопел обиженно, потом сказал, подражая в рассудительности Камчатке:

— Удивляюсь я твоей политичности, дядя Петр. Третью неделю ты меня обхаживаешь, как старик молодку, в воровские свои сети заманиваешь. Да только не надо меня заманивать! Я сам давно все обдумал и решил. Хочу быть не мелким воришкой, а настоящим, уважаемым вором. Таким, как ты. И хочу, чтобы ты меня всему научил. За половину этой моей добычи. Так по-честному будет?

И наклонился над столом, разделяя каждую кучку еще на две части. Успел подумать, что, окажись Камчатка человеком бессовестным и бесчестным, тут бы ему, Ване-дуране, и конец бы пришел. Тюкнул бы его друг и учитель малым кистенем или иным каким карманным орудием по черепушке, а голи кабацкие за полушку закопали бы воришку-неудачника прямо на месте. Нет, упустил Камчатка мгновение, теперь все будет хорошо, по-Ванькиному.

— Легкая у тебя рука, Ванюша, и котелок на плечах твоих варит, — проговорил наконец Камчатка. — Поучу я тебя и воровскому ремеслу, и языку воровскому, и в воровском обществе правильному и безопасному обхождению. Только вот грабить тебя, ученика и компаньона своего будущего, не желаю.

Теперь Камчатка отодвинул все монеты к Ваньке, а в свою сторону — все филагьевские драгоценности.

— Я эфти цацки толкну барыге, и половину в деньгах тебе возверну. Так будет правильно. А два талера за приют и покровительство — славному вору московскому Хвосту!

И, выбрав пару золотых, швырнул через костер в сторону спящего старика. Тот, словно бы и не глядя, поймал сперва одну монету, спустил ее себе в рукав и той же рукою, у самой уже земли — вторую.

— Как рассветет, мы с тобой, Ванюша, разбежимся: я пойду в Данилов монастырь, там у меня барыга душу свою жадную спасает, а ты прогуляйся в Китай-город, просто погуляй, не тащи ничего, понял? Зайди в Панский ряд, купи себе одежки, как у купчика, не скупись, а для поповской однорядки, чтобы туда ее положить, купи себе сумку наплечную — вот как у меня, самая мода нынче! Как начнет смеркаться, ты должен постучать в ворота ко Стешке, вот так, — и Камчатка взял два камешка и постучал хитрым манером.

— А где эта Стешка? Девка она, что ли, твоя?

Спящий Хвост загоготал, а Камчатка усмехнулся и пояснил, что девкой Стопку разве что Хвост помнит, ибо пребывала она в девичестве не менее полусотни лет тому назад, а сейчас держит для воров малину, и рассказал, как найти ее халупу над Неглинной.

— Скажешь, что от меня. Встретимся ввечеру и тогда уж отпразднуем начало твоего ученичества, чем Бог пошлет. Тебе пошлет Бог — по летам твоим и за деньги твои — легкого ренского вина, мне, полетам моим и по вкусу моему, винца доброго церковного, кагору.

— Я и водку пью, дядя Петр, — обиделся Ванька.

— Так вот тебе первое наставление, — сурово заявил Камчатка. — Водка для вора — первый враг, похуже полиции. На отдыхе многие пьют, ты видел, но на дело надо идти только совсем трезвым. А в твоем мелком возрасте, так лучше не пить и пива…

— С пива меня тошнит, дядя Петр, — встрял Ванька.

— И вот тебе второе правило! — стукнул кулаком, пыль с земли подняв, Камчатка. Глаза его, впрочем, улыбались. — Старших не перебивать! И называть один одного следует не настоящими именами, а воровскими. Меня — Камчаткою, тебя… А к тебе, Ванька, я еще присмотрюсь и кликуху по натуре твоей придумаю. Здешней же водки, из-под Каменного моста, тебе пока лучше и в рот не брать. Народ туг суровый, душу и тело давно пропивший, им обычная горелая водка пресна кажется, так для них ее на дурмане и табаке настаивают.

В темном подмостном пространстве началось шевеление. Камчатка споро собрал вещички в сумку, Ванька, глядя на него, вернул монеты за пазуху.

— Не надо наших воровских людей дразнить своими пожитками, — наставительно заявил полностью, видать, вошедший в роль учителя Камчатка. — И не хвались взятым никогда. Потому как опасно лихого человека в соблазн вводить. Затрещину тебе дать, чтобы запомнил, или и так не забудешь?

Ванька слонялся в Китай-городе у Панского ряда, дожидаясь, чтобы лавки отворились, когда случилось с ним то, что никогда больше в жизни не приключалось, то, о чем ему потом всю жизнь было стыдно вспоминать. Столкнулся он нос к носу со здоровенным лакеем Филатьева, Митькой, — и, вместо того чтобы бежать со всех ног, опешил, оцепенел и позволил этому тупому бугаю, лакею верному, холопу примерному, взять себя за шкирку и молча оттащить к хозяину во двор.

Как в страшном сне, увидел Ванька ворога, на которых еще проступали остатки его надписи, пощаженные мокрою тряпкою, осточертевший хозяйский двор, в котором Митька отнюдь его не выпустил, а важно буркнул набежавшей дворне: поймал-де вора-беглеца и чтобы сказали хозяину. Немного погодя явились четверо дюжих приказчиков, вытряхнули из Ваньки оставшиеся хозяйские деньги и содрали с него хозяйскую шапку и камзол. Филатьевтак и не показался, смотрел, небось, из окна верхнего жилья. Потом один из приказчиков привел кузнеца, дядю Сему с соседней улицы, и вся компания толпой отправилась на задний двор, где увидел Ванька прикованного к стене конюшни огромного, как ему показалось, медведя. Тут паренек во второй раз за сегодняшнее утро опешил: ему показалось, что Филатьев хочет его скормить медведю, как в житиях святых злочестивые цезари-язычники напускали на христиан диких зверей. Однако приказчики, притащив цепь, начали прикидывать, как бы приковать Ваньку так, чтобы медведь доставал до него и мог подрать немного, но не задрал вконец. Медведь следил за ними маленькими, почти человечьими глазками.

Два дня провел Ванька на цепи в компании с медведем — и две ночи. Спал, натянув цепь, так чтобы зверь мог подрать только ту ногу, на которой было железное кольцо. Впрочем, медведь на него и не думал нападать: разглядев цепь, принял, видать, узника за товарища по несчастью. К едкому медвежьему духу Ванька привык, притерпелся и к голоду: в отличие от дикого зверя, беглеца Филатьев приказал не кормить. Удивительно, но в эти два дня и три ночи страдалец успел не только прийти в себя и придумать план спасения, но и в первый раз в жизни страстно влюбиться — такое приключение и не снилось храброму рыцарю и дерзкому любовнику Францылю Венециану, о котором не только в лубочной, за копейку, книжке было пропечатано, но и сказки довелось Ваньке слушать.

Ваньку, как сказано, приказано было не кормить, а медведю харч приносила крепостная девка Дуняша, и она заодно и Ваньке начала тайком совать то ломоть хлеба, то яблоко, то попить. Слово за слово, пошли между ними разговоры, и принялся Ванька исхитряться, чтобы привлечь к себе внимание своей ненаглядной. Шутки и прибаутки (откуда и бралось!) так и посыпались из него. О правильном ухаживании за сердечной зазнобой получил он в свое время сведения из завлекательнейшей повести о заграничных приключениях российского кавалера Александра, которую по воскресным дням читал в затрепанной тетрадке приказчик-грамотей. Слова только там некоторые были слишком учены, так что приказчики по своему разумению растолковывали их друг другу.

Ванька из тех чтений в молодцовской вынес убеждение, что ухаживание есть тяжкий и разнообразный труд, когда надо служанок подкупать, любовные письма сочинять, петь песни под окошком зазнобы и говорить ей сладкие любовные речи. Вот Ванька, на цепь к конюшне рядом с медведем прикованный, и старался как мог. Даже острую медвежью вонь, для свежего носа нестерпимую, сумел к делу ухаживания приспособить: рассказывал про медведчиков-скоморохов, про штучки, кои их ученый медведь выделывал, как пришли они играть на деревню, и о том, как глупые селяне за особые деньги просили их завести зверя в избу, а уж если там кучу наложит, так счастливы были — сие-де верная примета, что деньги в этой избе теперь не переведутся…

— Так ты, значится, у нас тоже разбогатеешь? — сморщила девка прелестный свой носик.

— И не сумневайся, Дуняша. И сам разбогатею, и тебя золотом осыплю — клянусь святым Пахомом в березовых лаптях!

Удалось Ваньке вырвать у зазнобы обещаньице, что ровно через неделю после того, как отведут его из двора, будет она, как стемнеет, ожидать его в сеннике у конюшни.

— Так ты, воришка, надеешься, что тебя хозяин не запорет и что на свободу вырвешься? Эх, простота!

— Ты только обещай, раскрасавица ты моя, а я уж приду!

— Разве что тебе, бедолага, твой березовый Пахом поможет…

На третий день пополудни привел Митька заспанного дядю Сему, тот расковал Ваньку, едва не размозжив ему ногу, и доставили беглеца в покой к хозяину. Был Филатьев не сам, а с гостем — зятем своим, полковником Пашковым. Оба курили трубки и пили кофе. Приметил Ванька, что ковры были с полу убраны, чтобы кровью не испортить, и лежала посреди покоя добрая охапка батогов. Филатьев выпустил клуб дыма из трубки, пристально посмотрел беглецу в глаза, сплюнул и приказал двум лакеям Ваньку догола раздеть, связать и сечь без всякого снисхождения.

— Ты ж не засекай подлеца сразу до смерти, сначала выпытай, куда твои вещи подевал и остатные деньги, — посоветовал Филатьеву зять.

— Не учи ученого, любезный Иван Иваныч, — ухмыльнулся хозяин, ощупав взглядом голого Ваньку. — Мне ли не знать, какое с этими скотами требуется обращение?

— Что ж ты гневаешься, Петр Дмитриевич, — развязно встрял Ванька в господскую беседу. — Если я тебя немножко пощипал, то для того только, чтобы ты казну свою пересчитал. Эй, посмотри, не прибавилось ли чего в ларце?

И, заслышав за спиной свист батогов, изо всех сил связанными ногами оттолкнувшись, прыгнул вперед, едва не упав на рассевшегося в креслах полковника. И туг же завопил:

— Слово и дело!

Филатьев, посиневший было от гнева, теперь побелел. Схватился за горло, разрывая воротник:

— Бейте!

— Э, погоди, шурин мой любезный, — оторвал надушенный платок от носа полковник. — С этим-то подожди, а доставь сперва подлеца куда положено…

— В Стукалов монастырь[4], где тихонько говорят… — радостно подхватил Ванька.

— Молчать, холоп! — рявкнул полковник и прежним сладким голосом продолжил: — Понеже, если сии твои приказчики не донесут, все одно среди подлых людишек пронесется, и не надейся, что до конторы не дойдет. Да и я, как человек военный и государыни нашей императрицы Анны Иоанновны верный слуга, обязан сей же минут поехать и доложить. Тебе, человеку законопослушному и небедному, чего бояться? Вздрючат дурачка за ложный донос да тебе же головой выдадут.

Однако отвезли Ваньку, в сумерках уже, не в московскую контору Тайной канцелярии, а в полицию. Он и там заорал свое, однако начальства по ночному времени не случилось, а низшие полицейские чины накостыляли ему по шее и бросили в битком набитую «холодную*. Прямо у двери он растолкал спящих, втиснулся между ними и сразу же заснул.

Очнулся в предрассветной густой темноте. Вокруг сопели, храпели — кто-то ухитрялся после каждого сиплого выдоха еще и причавкивать, будто на мужицкий манер щи хлебал, а на Ванькином бедре лежала чужая, к тому же, как он установил это брезгливым ощупыванием, лысая голова.

Когда рассвело, Ванька пропутешествовал к параше, потом занял место опять возле самой двери. Карманы пусты оказались — чему удивляться? Теперь только дожить бы до допроса.

И дожил, отвели его на допрос.

— Так это ты орал тут государственные слова? — приветливо спросил его плюгавец в сержантском мундире Преображенского полка.

Ванька пожал плечами — и тут же получил по затылку пудовым солдатским кулаком. Когда в глазах прояснилось, со звоном в голове поднялся на ноги.

— Как думаешь, Матвеев, не выдрать ли его кошками, а уж потом с этой мелочью пузатой разговаривать? — ласково осведомился секретарь.

— Примечательно, господин сержант, что сей арестант много о себе воображает. Ежели намерен запираться, то малое внушение… — важно заговорил солдат.

— Слово и дело государево! — завопил вдруг Ванька, которому лишняя порка была вовсе ни к чему.

Сержант скривился. Помолчал и, по-прежнему обращаясь только к солдату, проговорил:

— Паренек наш еще и косноязычный, оказывается. Ты понял, чего он вякнул?

— Никак нет, господин сержант. Чегой-то там про свое дело…

— Так засвети ему в ухо — авось соизволит изъясняться по-человечески.

Теперь Ваньку пришлось отливать водой. Поднявшись на нетвердые ноги, он повторил свое:

— Слово и дело!

Секретарь переглянулся с солдатом и тяжело вздохнул. Заглянул в бумажку, спросил:

— Ты Ванька Осипов сын, крепостной человек гостя Петра Дмитриевича Филатьева?

— Я, господин секретарь.

— Ты году сего сентября десятого дня ограбил с другими ворами своего господина, означенного гостя Филатьева?

— Товарищей у меня не было, и не грабил я, а взял пожилое[5].

— Я с этим разберусь, с твоим воровством, когда тебя из Тайной канцелярии к мам назад возвернут. Боюсь, что долго у нас не проживешь, а до суда так точно не дотянешь…

— Ведите меня в контору, господин секретарь. Вы обязанность имеете.

— Верни его в камеру, Матвеев. Морду ему больше не порть.

Снова в камеру Ванька буквально влетел. Вор, на которого он нечаянно приземлился, полез было в драку, но Ванька его мгновенно остановил:

— Я, товарищи, «Слово и дело» сказал, так что ввечеру меня здесь уж не будет. Коли есть у кого чего на волю передать или в тюрьму при «конторе», так я передам.

Место возле двери мгновенно очистилось, будто и не занимал его никто, как Ваньку увели. Арестанты на Ваньку не смотрели. Наконец старик, лежавший в месте тоже хорошем, у стены под окошком, втупился в парня белесыми глазами и прошамкал:

— Коль ты так добр, принеси мне триока калач, ела страмык, сверлюк страктирила.

Ванька пожевал губами и перевел: «Ключи в калаче, чтобы замок отпереть». Подсел к старинушке, отогнал любопытных и сказал ему на ухо:

— Сие с воли только возможно. А к коему замку?

— Да ни к какому. Проверял тебя, парень, маленько. Не ты первый из воров «Слово и дело» орешь, да только корысть с того невелика: меняют ребятки шило на швайку. Тебе, вижу я, здесь припарку сделали, а там настоящую баню устроят. В «конторе» заседает грозный боярин граф Семен Андреевич Салтыков. Он родня самой государыни императрицы, никого на Москве не боится, а дошлый, сказывают, и придирчивый, что твой немец.

Любопытная и весьма важная для Ваньки беседа была прервана двумя рейтарами, кои на повозке отвезли наконец его на Лубянку. Там кинули его в одиночку и велели дожидаться темноты, потому что, как сказал солдат, запирая Ваньку в каменном мешке, в Тайной канцелярии все дела вершатся ночью. «Чтоб еще страшнее было», — сообразил Ванька. Страшно ему было в меру, можно и вытерпеть, а вот от голода уже мутило.

Наконец поставили его перед Тайной канцелярии секретарем, увидев которого, Ванька приуныл. Секретарь записал, как положено, имя заявителя и кто таков, потом спросил:

— Говори, Ванька Осипов, по которому пункту подтвердишь ты свое «Слово и дело»?

— Я никакого ни пункту, ни фунту не знаю, а о деле моем скажу чиновнику вас поважнее.

Озлившись, секретарь принялся лупить Ваньку линейкой, однако, когда в контору приехал сам граф Салтыков, вынужден был доложить ему, а граф приказал привести строптивца прямо в застенок, где он и предстал пред грозные очи Салтыкова. Граф осведомился:

— Для чего ты в допрос к секретарю не пошел и что ты секретное открыть можешь?

Ванька пал на колени и, руками ухватясь за ноги графа, принялся изъявлять, что господин его убил и закопал солдата. А сказать того секретарю не мог, потому что секретарь тот в гостях у господина его часто бывал и с господином его бражничал. Вот почему, секретаря увидев в Тайной канцелярии конторе, он испугался и просил отвести его к самому высокому начальнику.

— Самый высокий начальник, — поднял перст граф Семен Андреевич Салтыков, — это Господь Бог на небесах. А ты, Ванька, сумеешь ли доказать, что твой хозяин, любострастный купчик Филатьев, российского солдата посмел умертвить и тем нанес ущерб и оскорбление Российской империи?

Ванька ответил, что покажет место на берегу Яузы, где господин его закопал труп. Граф кивнул, дернул правой ногой. Ванька тут же отпустил графские ботфорты. Под молящим и честным Ванькиным взглядом его сиятельство прошелся по застенку, от дыбы до очага, где стараниями палача, приземистого мужика в красной рубахе и переднике, уже разгорелся огонь и грелись клещи различных размеров.