ИСКАТЕЛЬ 2018
№ 9
Учредитель журнала
ООО «Издательство «МИР ИСКАТЕЛЯ»
Издатель ООО «Либри пэр бамбини»
© ООО «Либри пэр бамбини»
Содержание
ПРИКЛЮЧЕНИЯ ВАНЬКИ КАИНА, ВОРА И СЫЩИКА
ПОБЕГ ИЗ «ЛЮБАВЫ»
ДОРОГИЕ ДРУЗЬЯ!
Началась новая подписная кампания на журнал «Искатель» на 1-е полугодие 2019 года. Обратите внимание на изменения! Подписка проводится по следующим каталогам:
1) каталог «Подписные издания» («Почта России», обложка синего цвета) — индекс П2017;
2) «Каталог Российской Прессы» (МАП) — индекс 10922;
3) каталог «Газеты. Журналы» (агентство «Роспечать», обложка красного цвета) — индекс 79029. Цена повышаться не будет, несмотря на то что «Искатель» печатается на более качественной бумаге.
В следующем номере «Искателя» читайте фантастическую повесть П. Амнуэля «Дело о дурном взгляде» и остросюжетную детективную повесть И. Москвина «Дело о приезжих грабителях», отрывок из которой предлагаем вашему вниманию.
«— Кстати, Кузьма, тебе Пашка-Бык поклон просил передать.
— Какой Пашка? Какой Бык? — Федькин побледнел, глаза заметались по сторонам, но налиме сохранилось спокойствие.
— Как какой? — с наигранным удивлением спросил Кирпичников. — Лепший друг Ваньши, что уже забыл про него? Такой высокий, коренастый, тоже тебе поклон шлет.
— Как шлет? Он же… — Кузьма умолк.
— Правильно, не может послать, ибо лежит трупом в мертвецкой.
Федькин сжал зубы и вцепился пальцами в колени так, что они побелели.
— Знаешь, Кузьма, всегда тайное выходит наружу. Мне, как начальнику уголовного розыска, не надо доказывать твою вину.
Задержанный не поднимет глаз, смотрел в пол.
— Передам тебя в ЧК, а там церемониться не будут. Вначале выпотрошат, как куренка, а потом к стенке поставят, как посягателя на устои государства. Им даны такие полномочия — без суда и следствия пускать таких, как ты, под пулю. Видишь ли, нет человека и нет проблемы».
ПРИКЛЮЧЕНИЯ ВАНЬКИ КАИНА,
ВОРА И СЫЩИКА
Вступление
Ужасно и в то же время привлекательно было сие место. Розыскной приказ. Одно из двух таковых присутствий в преименитом городе Москве, для любопытного молодого человека Розыскной приказ был более привлекателен, нежели ужасен, — совсем не то, что московское отделение петербургской Тайной канцелярии, в народном просторечии «контора»: га просто повергала обывателя в трепет.
Вот и Матюшка Комаров, доверенный, хотя и крепостной служитель больших московских бар господ Эйхлеров, пришел в Розыскной приказ не своей волею, а выполняя секретное и деликатное поручение господ своих. Приказного чиновника, к которому был он послан, за столом не оказалось, а секретарь, очинку свежего пера рассматривая брезгливо, велел сквозь зубы ему подождать— и за дверью. Любопытство Матюшку пожирало, и он позволил себе послоняться по передним комнатам Розыскного приказа, отнюдь не суясь в задние, где был устроен домашний сего учреждения острог и содержались колодники.
Матюшка знал, что в передних комнатах чиновники и сыщики не только посетителей принимают, но и преступников допрашивают, и ему очень хотелось незаметно, серенькой мышкой, подслушать какой-нибудь такой допрос. Однако Матюшке повезло, неслыханно, можно сказать, повезло. Из-за небрежно приотворенной в коридор двери донеслось покашливание и наглый баритон:
— …спрашивает меня секретарь: «А поведай-ка, Ванька Каин, по которому пункту подтвердишь ты свое «Слово и дело» государево?» А я, барин, крысе приказной отвечаю: «Я ни пунктов, ни фунтов, ни весу, ни лесу не знаю, а о деле моем главному сего места, а не вам объявляю». Секретарь, дело понятное, по роже мне приветствие изъявляет и к главному члену Приказа меня отправляет…
Говорил Ванька Каин, знаменитый московский вор и сыщик! Матюшка Комаров, отчаянно замирая сердцем, нажал на бронзовую, в виде львиной головы, дверную ручку. Дверь легонько скрипнула, зато щель увеличилась, а когда Матюшка засунул в нее востренький свой нос, увидел он Ваньку Каина, вольготно развалившегося на скамье, однако как человек маленький, всем на свете подчиненный и вконец бесправный, не стал сразу же на злодея пялиться, а сосредоточил свое внимание на его собеседнике. Наблюдался тот только со спины, однако не узнать этот единственный в Москве парик было невозможно: под сим рогатым, невообразимого розового цвета страшилищем мог находиться собственной своею головою только господин советник Федор Фомич Лсвшин, такой большой московский барин, что и в Розыскной приказ явился со своим любимым креслом; понятно, и Ваньку Каина ему на рассказ уламывать не приходилось, довольно было желание изъявить. Справа от господина Левшина высился здоровенный гайдук, до того заслушавшийся Ваньку-соловья, что и не обернулся на легкий скрип. Советник тоже.
Час или два простоял, разинув рот, Матюшка Комаров, он не мог потом вспомнить. Наконец Ванька дошел до решения суда над ним, а советник, помычав одобрительно, пожелал выпить чаю. Сперва господин Левшин, с важностью выпятив брюхо, проследовал мимо отступившего в сторону Матюшки, потом гайдук с креслом перед собою, а когда скрылись оба за поворотом коридора, молодой человек перекрестился и бочком прошел в комнату.
Ванька Каин, неторопливо приканчивающий шкалик водочки, принесенный, по-видимому, гайдуком господина Левшина для возбуждения Каинова красноречия, вопросительно поднял на Матюшку глаза.
— Иван Осипович, я есть Матюшка Комаров, доверенный крепостной служитель господина действительного статского советника Ивана Христиановича Эйхлера…
— Наводку на барина своего дать хочешь? Поздновато, браток, — усмехнулся Ванька в бороду и хрустнул соленым огурцом. Говорил он несколько в нос, гундосил: ноздри, вырванные но приговору суда, были еще покрыты струпьями. Не вполне зажили и ожоги на лбу и щеках, начертание «В.О.Р.» прочитывалось в них не совсем четко. Считая невежливым долго разглядывать изувеченное лицо Ваньки, Матюшка перевел глаза ниже — и с изумлением обнаружил, что осужденный разбойник не скован по рукам и ногам, как положено, а только в ножных кандалах. Связи в высших московских кругах и деньги — сила великая…
— Нет, что вы… Нет, я не в том смысле, чтобы вас обидеть, Иван Осипович. А только я хотел сказать совсем о другой материи. Вы так здорово рассказываете, что это надо записать…
— Есть тут такие, что записывают… Вон протоколисты не одно уже на меня дело состряпали.
— Нет, записать, чтобы потом предать тиснению книгой. Ведь то, что вы рассказываете, это был бы настоящий русский роман, не хуже, а для простого русского читателя и получше иностранных.
— А что я с этого дела буду иметь? — спросил Ванька Каин, опустил руку под стол и позвонил, будто не цепь, соединяющую два железных кольца на ногах, а кошель в руке держал.
— Денег на продаже книжки слишком много не заработаешь, при нашем-то российском книжном невежестве. Славу, славу вечную — вот что вы приобретете, Иван Осипович.
— Я и без того ведь славен, юноша, — покровительственно заявил Ванька. — Вон ведь даже и горку, под которой я для москвичей «Соломонову игру» устроил, теперь Каиновою горой прозвали. Чем не слава?
Матюшка боялся противоречить разбойнику. Разгневаешь — а он вдруг как сиганет через стол! К тому же догадался, что Ванька рассиживает в прежнем собственном своем помещении: рядом с обязательным гравированным портретом государыни императрицы Елизаветы Петровны на стене висел такой же портрет Петра Великого, ведомого Ванькиного кумира, а на прочих стенах прибиты были потешные лубочные картинки. Решившись, Матюшка возразил:
— Подлинная слава будет, если книжку про вас пропечатать. Народ наш неуклонное к просвещению стремление имеет, но читает пока только рукописное…
— Неча мне лапшу на уши-то вешать! Вон про Стеньку Разина ничего не пропечатано, а сколь славен на Руси!
— Так ведь Стеньку-то Разина и ста лет не будет, как четвертовали на Москве, И ван Осипович. Забудут и его, устная память подлого нашего народа не вечна и прихотлива. А книга, тем более печатная, — это ведь навсегда. Книжку ежели и запретит начальство, то искоренить не сможет. Все печатные-то копии не соберут и не сожгут, а и одна останется — с нее опять тысячу напечатать можно…
— Мысль неплоха, — неожиданно согласился Ванька. — Я за хорошие задумки всегда благодарен и в долгу не остаюсь. Так, говоришь, Матвеем Комаровым тебя кличут, а хозяин твой — этот пакости и к безбородый Эйхлср? Князя Ивана Долгорукова любезный дружочек? Говоришь ты, Матюшка, как человек ученый, хотя и в низком пребываешь состоянии. Запомню тебя и предложение твое. Сам я пишу не весьма гладко, по для дела такого, пожалуй, подучусь. А как с приговором разберусь и в Москву возвернусь, тебя разыщу. Напечатаем твою книжку. Есть у меня и здесь концы.
— Благодарствую, Иван Осипович, — поклонился Матюшка. — Буду ждать.
— А теперь мотай из кабинета, Матюшка, — приказал вдруг знаменитый вор и прикрыл глаза. — Попадешься здесь со мною приказному начальству, беда тебе. Разденут догола для обыска (не принесли пилки для побега?), ограбят и по шее дадут — это ежели кошками не выпорют. А деньги у тебя хозяйские, для посула — вон за пазухой припрятаны. Бывай.
— Бывайте и вы здоровы и благополучны.
Не успел Матюшка, в полном смятении чувств пребывая, отойти по коридору от опасной двери, как с ужасом почувствовал, что взят за шиворот твердой начальственной рукой.
— Ты от господина действительного статского советника Эйхлера? Как посмел по приказу шататься, мозгляк?
МОСКОВСКАЯ РАСКРУТКА
ДВОРОВОГО-МАЛОЛЕТКИ
Ваньке Осипову, комнатному казачку богатого московского купца Филатьева, в первопрестольной столице весьма нравилось, а вот у хозяина совсем нет. Какого-нибудь другого сельского паренька, до тринадцати лет, каком, коровам хвосты крутившего на селе Иванове Ростовского уезда, огромная и шумная Москва могла только ошарашить и испугать, но Ваньку, увидевшего ее в праздничный день, в годовщину коронации императрицы Анны Иоанновны, она ошеломила, потрясла и в себя влюбила. Может быть, еще и потому запал в сердце подростку столичный Российской империи город Москва, что себя и на селе он понимал коренным москвичом, ибо именно на Москве родился. Того обстоятельства, что, ежели бы родители его, давно покойные крепостные служители Филатьева, прозябали в селе Иванове Ростовского уезда, то и доселе живы бы остались, Ванька во внимание не принимал, а потерю им отца, давным-давно подколотого во время карточной игры, и матери, маркитанткой безвестно сгинувшей в Персидском походе, никогда не оплакивал. Нрава паренек был веселого, и хоть никаких религиозных убеждений по запущенности своего воспитания приобрести не сумел, твердо был уверен, что все делается к лучшему.
В доме же у Филатьева ему было очень не по душе. Петр Дмитриевич Филатьев, разбогатевший в судьбоносное для толкового и бойкого разночинца царствование Петра Великого, в Москве слыл первостатейным и богатейшим купцом. Из общения с образованными людьми вынес Петр Дмитриевич мнение о равенстве людей, однако из сего положения сделал он вывод о равенстве своем с дворянами, а о простонародье в этой умственной перспективе и не вспоминал. Вот и крепостных слуг покупал для себя, пользуясь данною Петром Великим купцам льготою, однако тиранствовал над ними безбожно и на малое их количество возложил обязанности, распределенные богатых дворянских домах между десятками слуг. Ванька, к примеру, выписан был из деревни на должность комнатного казачка, в обязанности которого входило, неотлучно пребывая при хозяине (он и спал не в молодцовской[1] с приказчиками, а в хозяйской опочивальне), подавать по его жесту трубку, предварительно почищенную и набитую, а случатся гости — им также. Кроме того, по приказу хозяина должен был он подавать и убирать ночной горшок, выносить, чтобы уж сразу обо всех гадостях сказать, поганое ведро из господского захода[2], везде подметать и мыть полы, зимой топить печи и колоть для них дрова, таскать дрова на кухню, носить из Яузы воду для бани и на кухонный расход, чистить платье и обувь хозяина, а в свободное от услужения время состоять под командою у кухарки. Единственной из обязанностей, что Ваньку не тяготила, были субботние походы с кухаркой Насткой на базар и в мясную лавку за жизненными припасами: он, паренек сметливый, во время этих коротких отлучек из надоевшего филатьевского двора успевал многое узнать о Москве и ее порядках, а главное, пытался разведать, куда сможет податься, когда сбежит от хозяина. А что сбежит рано или поздно, в этом-то свободолюбивый Ванька не сомневался.
Хозяин, человек вдовый и к женскому полу, к удивлению Ваньки, не очень прилежный, вечерами часто пускался в загул, после чего приходил уже утром. Ванька в таких случаях перемещался из своего закутка в углу хозяйской спальни, за большим сундуком, где спал на голом полу, на печку в кухне, под бочок к кухарке Настке, относившейся к нему почти по-матерински. На рассвете — как правило, с затвердевшим неведомо отчего стручком — он возвращался на свое место за сундуком, подливал масла в лампадки в красном углу, встречал похмельного хозяина тарелкою квашеной капусты и под руку отводил в красный угол, где Филатьев бухался на колени и принимался каяться в выражениях витиеватых и Ваньке не всегда понятных.
Как-то вечерком Ванька задремал за своим сундуком — да так сладко, что проспал все на свете: и что хозяин загулял и можно идти на печь, и даже его возвращение. Проснулся он от бухтения двух голосов, хозяйского и чужого. Лаялись они матерно, употребляя известные Ваньке с рождения слова в странных сочетаниях, а потом замолчали, а кто-то из них захрипел. Ванька осторожно выглянул: на кровати хозяин Петр Дмитриевич, во тьме, еле рассеиваемой лампадками, крепко держал за шею незнакомого солдата. Ванька перекрестился и съежился за сундуком: не ровен час, хозяин и его задавит. Хрипы прекратились, а Петр Дмитриевич снова подал голос, обзывая солдата всякими похабными словами, потом закряхтел, подхватив его тело себе на плечи. Тяжело ступая, направился он к двери и не закрыл ее за собою, как и дверь в сени.
Сам не зная еще, зачем он это делает, Ванька преодолел страх, выполз из-за сундука и проскользнул вслед за хозяином. Из молодцовской сквозь и закрытую дверь пробивался мощный храп приказчиков. Кухарка Настка мирно сопела на печи в кухне. Петр Дмитриевич оставил открытою и дверь черного хода. Полная луна сияла над двором, и Ванька из сеней увидел, как хозяин переваливает солдата через забор. На замусоренный пустырь то есть, а там, в двух шагах, Яуза. В речку, что ли, хочет скинуть? Подумав, Ванька решил, не дожидаясь возвращения хозяина, пойти спать на кухню. От страха долго не мог заснуть, потому утром проспал, был за ухо стащен с печки хозяином и допрошен с пристрастием, когда сюда пришел. Ванька, не будь дурак, пояснил, что сразу после вечерни. За что и был бит. Улучив минутку, Ванька перемахнул и сам через задний забор, и на пустыре быстро нашел место, где ночью была вырыта и засыпана яма.
Воспользовавшись первым же походом с Насткой на базар, Ванька отпросился у нее перед базарными воротами и клятвенно обещался встретить ее тут же через полчаса. Подождав, пока широкая спина кухарки растворится в толпе, побежал в казенную винную лавку, тут же рядом. С улицы сперва не разглядел, а как глаза привыкли, увидел, что Петр Камчатка, слава Богу, здесь.
— Эй, малец, пошел отсюда! — рявкнул от стойки мордатый целовальник.
— Этот ко мне, полупочтенный, ко мне, — отмахнулся от него Камчатка. — Канай сюда, малый!
Петр Камчатка, о косм Ванька знал доподлинно, что он ведомый московский вор, одевался с высшим мещанским шиком и поражавшей Ваньку опрятностью. Был он не семью годами только старше Ваньки, но целой полупрожитой московской жизнью. Глядел человеку прямо в глаза и с таким выражением бритого лица, будто ничего он тебе, кроме добра, не желает.
— Ишь, как ухо у тебя, брат, распухло… А ну-ка, давай рассказывай.
Ванька огляделся и шепотком рассказал.
Камчатка выбил о каблук трубку, засунул ее в кисет, набил табаком, высек огню, раздул трут, прикурил, пустил первый клуб дыма. Приподнялся на скамье, втягивая дым носом, кивнул удовлетворенно. Звучно собрав слюну во рту, плюнул отменно далеко — и с замечательной меткостью попал в таракана, деловито пробегающего по замусоренному полу. Только после этих деяний взглянул он снова на Ваньку. Взглянул с жалостью.
— Худо твое дело, малый, хоть из вчерашней передряги ты выбрался неглупо, молодцом. Хозяин твой душегуб и гнусный развратник, вот он кто. Все забываю спросить тебя, малый, сколько тебе точно лет?
— Все мои. Пятнадцать, — прибавил Ванька себе год.
— Тебе теперь только один выход остался, малец.
— Знаю я, дядя Петя, какой выход — бежать.
— Правильно. Однако есть одна загвоздка. Просто сбежать — и куда ты, брат, без денег-то денешься? «Как у Филюшки три денежки, так Филюшка — Филипп, а как у Филюшки ни денежки, так курвин сын Филипп». Слыхал такое? Да тебя первый полицейский служитель или солдат из команды Розыскного приказа — за шиворот! Блох в остроге покормишь, выпорют — и к хозяину снова. Так-то, брат. А если не сам уйдешь, а с хозяина зажилое прихватишь — иное дело.
— Зажилое — эт чего?
— Ты в казачках у хозяина своего долго ли пробыл?
— Да как в Москву привезли, прошлого году на годовщину воцарения государыни императрицы, так и кручусь, что твоя белка в колесе.
— Позапрошлой весною, выходит? Ну так представь, что ты человек свободный…
— Я и буду свободный, когда сбегу!
— Так сколько вольному слуге за такой труд причитается, столько и возьми. Понял?
— А сколько причитается, дядя Петя?
Камчатка пустил из своей короткой трубки несколько клубов дыма, сощурился на Ваньку и легко потрепал его по плечу. Сказал проникновенно:
— А хозяин твой прикидывал разве, не тяжко ли тебе придется, когда на тебя, мальца, невпроворот трудов и занятиев наваливал? То-то, что немерено! Так и ты не скупись, возьми от казны его вольною рукой, понял? Где хозяин твой денежный запас и рыжье свое держит — в подполе?
Ванька ему — про ларец, а Камчатка, голос совсем приглушив, дал несколько дельных советов, а главное, обещал, что встретит его прямо у калитки хозяинова соседа, попа Самсонова.
В ту ночь странная вещь стряслась с Ванькой. Раньше, как случалось ему совершить мелкий проступок (ну там, мусор замести подлавку или яичко украсть), стены дома давили на него и казалось, что безжалостные глаза Петра Дмитриевича глядят на него изо всех углов. Теперь же, когда в очередную ночную отлучку хозяина принялся он загодя припасенным на кухне топором вскрывать запертый ларец, страх сменила отчаянная холодная злоба. Не боялся он, засыпая за пазуху и в карманы сколько поместилось золотых и серебряных монет, серебряных цепочек, часов и прочих драгоценных цацек. Не боялся, когда, нагло сбросив прямо в опочивальне свои тряпки, напялил на себя хозяйскую одежду, висевшую на вбитом в стену гвозде. Не боялся, и когда перелез через забор к соседу, на поповский двор, и услышал сопенье церковного сторожа, спавшего, как нес, у поповского крыльца. Проскользнул мимо него и откинул крюк на калитке, за которой обещал дожидаться его Камчатка.
Наставник не обманул. Обнял Ваньку и, не теряя времени, направился к крыльцу. Попалось ему пол ноги коромысло, неизвестно зачем на земле возле дворника валявшееся, и едва не загремел Камчатка носом в землю. Тут дворник привстал и, глаза продирая, заворчал:
— Что вы за люди? Не воры ли, ежели самовольно во двор взошли?
Ванька бросил коромысло Камчатке:
— Эй, сторож просит, чтобы ты успокоил его лозою, чем воду носят!
Камчатка и успокоил сторожа, приговаривая:
— Не запирай хозяйские ворота — всякому прихожанину невозбранно к отцу духовному своему заходить во всяк час дня и ночи!
Под прихожанином имел он в виду Ваньку, а тот и не помнил уже, когда говел и причащался: за своим сундуком довелось ему выслушать полуночную пьяную беседу хозяина с ученым приятелем, который, ссылаясь на немецких мудрецов и громко, как жеребец селезенкой, икая, доказывал невозможность доказательства бытия или небытия Бога, а также отрицал существование бессмертной души. Ванька, как и все русские люди той серой поры, когда в Питере верховодили немцы, к немецким мудрецам особого почтения не питал, но в том, что душа человека есть не более чем пар, вполне с ними согласился. Посему неразумный юноша и не стал требовать от своего духовного отца совершения требы, а сразу, в спальню войдя, метнулся к кровати, чтобы успокоить его коромыслом — и с попадьей.
В том нужды не было: батюшка с матушкой мирно спали. И в неверном лунном свете явственно увиделось, что в вечерней возне, перед сном еще, сбили они одеяло к ногам, а у попа и рубашка ночная неопрятно задралась, обнажив мощное сложение его чресл, попадья же заснула ничком, объемистую задницу выставив и тем самым приготовив для юного Ваньки переживания, смутившие его своей неразумностью и непонятностью.
— Никак тебе матушка попадья приглянулась? — еле слышно прошелестел Камчатка. — А губа у тебя не дура….
Ванька зашелся в беззвучном смехе и, не чинясь, набросил на попа и попадью одеяло.
— Да на ней разве воду возить… Давай лучше дело делать.
Для дела-то их простор был невелик: денег хитрый поп в светлице не держал, взяли сарафан попадьи да поповскую долгополую однорядку. Сарафан Камчатка опрятно свернул и в сумку сложил, а однорядку велел Ваньке надеть на себя. Малому не надо было объяснять, зачем: теперь Камчатка должен был отвести его под Каменный мост, чтобы там принять в воровское сословие, улицы же по ночному времени перегорожены в Москве рогатками, и кроме полиции и духовенства караульные не открывают их никому.
Выбрались на улицу. Ванька вернулся к воротам своего хозяина и написал на них днем еще приготовленным мелом давно уж сочиненный стишок:
— Подпишись, — посоветовал Камчатка.
— Коль имя не славно, грех подписывать, — убежденно ответил малый. — Да и пусть эта сволочь Филатьев помается, пока поймет, кто из людей сбежал и над ним насмешки строит.
У первой же рогатки Камчатка назвался караульному сыном солдатским, который ведет попа к умирающему батьке. И выдумкой этой пользуясь, два вора пронизали ощетинившуюся рогатками против разбойного люда ночную Москву, будто два таракана — хлебную мякоть, и пришли в одно из тех славных на первопрестольной мест, куда полиция и днем редко решалась сунуться — под Большой Каменный мост.
Здесь шибало в нос водочным перегаром, немытым телом и заношенной одеждой, а народ, сии вольные запахи испускавший, сидел и лежал вокруг костров. Ванька, к груди прижимая уворованное у хозяина, держался сразу за Камчаткой, боясь, как бы голь кабацкая, накинувшись скопом, не разнесла его добычу. Камчатка же, здороваясь налево и направо, смело направился к самому большому огнищу, а осветившись им, выставил перед собой ученика и обратился к старому вору, по-турецки восседающему на замызганном персидском ковре: