Роман Нелюбовича

— Я пенсионер.

— Значит, наличкой, — юноша призадумался. — А сохранились вы не плохо. При ваших-то годах…

— Двадцать лет пожарной охраны, — уточнил я.

Продавец закусил губу.

— Видите ли… дешёвых моделей у нас нет, все цены отсюда и выше, — он чиркнул пальцем по горлу и показал вверх. — Но у меня есть для вас одно предложение. Я уверен, ваших сбережений на это хватит. Идёмте.

Он провёл меня в дальний угол магазина, где между неуклюжей газонокосилкой и стеллажом с запчастями стояло нечто среднее между моей мечтой и моим несчастьем.

— Вот, — раздулся продавец от гордости, — могу предложить вам мопед. Стоит недорого и бензину потребляет мало — прекрасный вариант.

Мопед, конечно, не то, что ожидало моё экзальтированное эго, но продавец оказался прав: вариант действительно был неплохой. Не утруждая себя большими затратами, я объездил на этом чуде все ближайшие окрестности и не ощутил никаких неудобств, ни физических, ни финансовых. Единственный недостаток, которому всё же удалось проявиться, заключался в отсутствии должной визуальной эффектности, ибо взрослый мужчина на велосипеде с моторчиком смотрится не вполне привлекательно. К тому же идея фикс каждого мужика заключается в том, чтобы иметь между ног что-то мощное, крупное, а мопед, согласитесь, поддержать такую идею не в силах. Но бог с ним, стерпим.

Получив средство передвижения, я повадился ездить на речку Пужанку. Уж не знаю, за что её так прозвали, но моим эстетическим вкусам она соответствовала полностью: спокойная до лени, укрытая от ближних лугов густой прибрежной зеленью, не слишком широкая и не слишком узкая и, конечно же, дарующая прохладу — я в неё влюбился. Я нашёл себе местечко километрах в пяти от города, подальше от песчаного пляжика, где собирался городской народ с детьми и шашлыками, и настроился на вдохновение. Никто не мешал мне, никто не отвлекал и даже комары, казалось, кусались не столь яростно. Идиллия! В тени прибрежных березок, невысоких и кряжистых, я соорудил скамеечку, приспособив для этого недлинное брёвнышко, потемневшее от воды и времени. Кто принёс его сюда — половодье или человек — не знаю, да это и не важно, главное, оказалось оно здесь весьма кстати.

Сидеть на бревне, прислонившись спиной к тёплому стволу берёзы и разместив на коленях ноутбук, было для меня в новинку. Возможно, этот факт поможет настроиться моему вдохновению. Мысли о том, что нужно переходить от серьёзной литературы к развлекательной меня не покидали. Я вытащил из небытия свои первые опыты детективно-приключенческого формата и взялся за их переработку. Перечитывая свои давнишние потуги, я смеялся в голос. Как всё наивно, как плоско, как фальшиво и шаблонно. Очень похоже на ту желтизну, которую тоннами печатает наша печатная промышленность. Но что поделаешь: понятия «пипл хавает» и «прибыль» слились воедино, определив на неопределённое время основное литературное направление. И я решил влиться в это направление.

Что ж, займёмся. Переписывать уже написанное проще, во всяком случае, мне. С высоты наработанного опыта многие ошибки — стилистические, сюжетные, композиционные и прочие — видны как морщины на лице, недаром на некоторых литературных сайтах я подвизался в судействах всевозможных конкурсов. Коллеги по жюри, искушённые в критике, мягко, но настойчиво указывали в закрытых форумах на чужие проколы и промахи, и теперь, набравшись опыта, я сам мог себе указывать.

Не хочется быть банальным, но я целиком растворился в работе. Было интересно выстраивать по новому слабенькие во всех отношениях сцены и сюжетные зигзаги, соединять их, как мозаичную плитку, и кусочек за кусочком создавать цветущую картину — это без шуток и без ложной скромности. И не менее интересно было наполнять жизнью те манекены, которые когда-то я считал литературными персонажами. У меня на глазах, повинуясь нажатиям клавиш ноутбука, они начинали дышать, говорить и двигаться так, как это свойственно людям. Прекрасно. Я — Бог! Я заставляю буквы превращаться в людей, машины, деревья, ветер, цветы, запахи. Раньше я не обращал внимания на эти превращения, да и не было их по большому счёту, а теперь… Обязательно кому-нибудь почитаю. Обязательно! Хоть Муське, хоть Аркашке. Кто-то должен увидеть этот идеальный текст, этих идеальных персонажей, идеальные картины!

Стоп. Хватит. Замри, гений. Замри… Тихо-то как. Ветер бесшумно скользит меж берёзовых веток, едва касаясь матовых листьев, и от этих касаний они подрагивают так же откровенно, как подрагивают ресницы любимой, когда ты осторожно, губами, прикасаешься к её векам. И сам ветер, как дыхание — чистое, пахнущее росой и пчелиным бархатным плачем…

Роса не пахнет, очнись. Очни-ись. И пчёлы не плачут, они жужжат. Слышал о графоманах? Так вот, все твои рулады — сплошная графомания. Глупости. Не надо писать глупости. Ты пишешь приключенческий боевик, где действие и чёткий сюжет имеют приоритет над идеей и мыслью. Вот и пиши боевик.

Я отложил ноутбук, встал. Надо охладиться. Разделся, снял сланцы, вышел из-под берёзок. Осторожно ступил в воду, почувствовал, как щиколотки охватывает мягкая прохлада и как неспешно, словно нехотя, эта прохлада поднимается к коленям. Наклонился, зачерпнул пригоршню воды, посмотрел, как тонкие струйки стекают меж пальцев, плеснул остатки в лицо. Сделал шаг, ещё. Прохлада поднялась до пояса, прикоснулась к груди, охватила плечи. Хорошо. Я оттолкнулся, вытянул руки и поплыл — без широких махов, без брызг, медленно, глубоко вдыхая в себя свежесть реки. Перевернулся на спину, посмотрел вверх — безоблачно, светлопрозрачно… Счастье? Наверное.

Жаль, не вечное. Я вышел на берег, постоял на солнце, обсыхая, и вернулся под берёзки. На чём я остановился? Ага…

Похитители, встали у Каменного ручья и разбили лагерь. Стадо разбрелось вдоль по берегу, соблазнившись сочной травой, а скотокрады развели костёр и готовили ужин…

Где-то на границе зрения, возникло лёгкое движение. Я вздрогнул и повернулся. Шагах в пяти справа от меня, обхватив руками берёзу и прижавшись к ней щекой, стояла… Анна.

Кого угодно я мог ожидать увидеть здесь: инспектора ГАИ, свою бывшую, Аркашку, медведя — но только не её. Внешне, надеюсь, я остался спокоен, но в груди загорелось. Огонь переместился в руки, в пальцы, и я почувствовал как они задрожали.

— Давно вы здесь? — спросил я, сжимая пальцы в кулаки.

— Достаточно. Интересно наблюдать за работой писателя. — Она смешалась, на мой взгляд совершенно не искренне, и поправилась. — За работой литератора.

Да, не искренне, но пусть будет так, зато первый наш разговор она помнит, и меня, получается, тоже. Ну ладно, хоть какое-то впечатление в тот раз я на неё произвёл.

Я встал, не знаю почему, но точно не из галантности. Хорошими манерами я не отличался никогда, да и профессия к тому не располагала, скорее уж наоборот. Но сейчас я почувствовал, что надо встать — и встал. Может, пенсия меняет людей?

— Не ожидал вас увидеть. Вы одна?

Она не ответила. Её взгляд скользнул влево, туда, где стоял мой мопед.

— Обзавелись техникой?

Я пожал плечами. Не очень-то хотелось хвастать. Мопед… Что мопед — средство передвижения, не BMW, не Alfa-Romeo, им не похвастаешь.

— Да вот… Так удобней.

Анна шагнула ко мне. Лёгкое платье, открытые плечи, загорелые ноги, на щиколотке тонкая золотая цепочка. Запах… Я с трудом удержал себя от желания обнять её или просто взять… взять за руки, сесть с ней на это почерневшее брёвнышко и говорить, говорить, говорить: о погоде, о природе, о её глазах…

— Вы покраснели?

Я провёл ладонью по лицу, смахивая пот.

— Это от жары. Жарко сегодня. Вы не находите?

Она опять не ответила.

— Что пишите? — она кивнула на ноутбук.

Я повёл рукой, дескать, пожалуйста, можете посмотреть сами. Спохватился, поднял ноутбук, протянул ей. Анна прочитала пол страницы, может чуть больше и посмотрела на меня удивлённо.

— Что это?

— Так, — я потупился, понимая, что здесь тоже хвастать нечем, — небольшой боевичок. Баловство. Иногда, знаете, хочется написать что-нибудь обычное, без идей, без рассуждений, дать мозгу расслабиться, — и усмехнулся. — Имеет же он право на отдых.

Мои слова её не убедили, да и нечему было убеждать, а объяснять, что для меня это всего лишь способ возможного заработка… Для неё это не имело значения.

— Выходит, я смотрела на литератора, который пишет боевик?

Этой фразой она меня убила. Я даже присел слегка. А она добавила, возвращая ноутбук:

— Папа давал мне читать ваши рассказы. Я не думала, что вы занимаетесь таким.

Она фыркнула, совсем как Муська, когда я ей рыбы не докладываю, и мне захотелось ответить как-нибудь в том же духе, нагрубить, обидеть. Для каждого автора его работа идеальна и безупречна, и неважно к какому жанру её отнести или какие ошибки в ней скрываются, ибо она дитя — светлое, чистое, улыбчивое… Я сдержался, но не потому что Анна женщина, которая мне нравится, а потому что она права. Да, она права, и устраивать маленький скандал, значит подтвердить её правду, а я не хочу подтверждать. Достаточно, что я сам знаю это.

Я усмирил свою разбухшую гордыню и спросил:

— И что вы думаете о моих рассказах?

Она пожала плечиками и ответила почти так же, как Геннадий Григорьевич:

— Есть интересные, — потом посмотрела на меня и улыбнулась. — Вы снова покраснели. Не обижайтесь, я совсем не хотела критиковать вас. Но после рассказов, которые показывал папа, это ваше, ну, то, что я сейчас прочитала, ну ни в какие ворота. Понимаете?

Понимаю, чего уж тут. Мне стало неловко. Анна совсем не желала мне зла, зря я на неё обижался; её недовольство к прочитанному отрывку строилось исключительно на неприятии цветовых оттенков в литературе. Человек, воспитанный на рассказах Чехова, Куприна и Лескова, никогда не опуститься до уровня бульварного разнобуйства.

Мне очень захотелось загладить свою вину, пусть даже она о ней ничего не знала, и я предложил несмело:

— У меня есть новелла. Такая, знаете, немножко любви, немножко философии, немножко скрытого смысла. Я написал её года два назад. Лирическое настроение и дождливая погода подтолкнули написать что-нибудь сентиментальное, и я написал. Не вполне мой стиль, но вроде бы получилось. Хотите почитаю?

Анна кивнула.

— Пожалуй. Интересно будет послушать.

— Тогда садитесь сюда… да, на брёвнышко. В ногах нет правды.

Я сел рядом, посмотрел на неё немного искоса. Анна чуть склонилась вперёд, сложив руки на коленях; в глазах отразилось ожидание, значит, у меня появился шанс или хотя бы пол шанса вызвать интерес к своему творчеству, и может быть немного к себе.

Я прокашлялся и начал читать:

Этот дождь не кончится никогда. Холодная вкрадчивая морось…

Я замер на пол секунды. В голове вдруг мелькнула мысль, что читать эту новеллу вслух не вполне удобно, не тот стиль, но я тут же отогнал её и продолжил:

…Холодная вкрадчивая морось навязчиво оседает на ветвях каштана, на фонаре, на полях моей шляпки. Звук тихий и чистый — стелется мягко, почти незаметно, и только по асфальту шершаво: кап-кап. Поднимаю лицо к небу, вздрагиваю от прикосновения воды к губам и улыбаюсь.

Мне нравится дождь, нравится осень, хотя раскисшие листья под ногами выглядят некрасиво. Но я смотрю на каштаны, радуюсь их неприкрытой стройности, и вся некрасота на их фоне гаснет и становится естественной. Я раскидываю руки и начинаю кружиться, вплетая свои движения в движения дождя. И нам обоим это нравится — мне и дождю, и только редкие прохожие оглядываются на нас из-под зонтов с недоверием и опаской.

Лишь тот…

…вон тот мужчина не замечает нас. Он стоит у фонаря с початой бутылкой коньяка. Ему лет сорок или чуть больше, он пьёт и не пьянеет. Рыжая щетина делает его похожим на старого плюшевого мишку, которого бросили в чулан и забыли, и в нём, как в том мишке, нет ни грусти, ни обиды — он просто ждёт. Ждёт, когда о нем вспомнят.

Останавливаюсь рядом. От танца с дождём щёки мои раскраснелись, дыхание участилось, шляпка сбилась набок. Делаю глубокий вдох, успокаиваюсь, а дождь, такой милый, галантно отступает в сторону.

Мужчина не видит меня, кажется, он не видит ничего, кроме своего ожидания: его глаза пусты, лицо расслабленно. Из груди вырывается хрип — это дыхание; оно создаёт иллюзию жизни — но только иллюзию, потому что настоящая жизнь в движении.

Наконец глаза его обретают цвет, он замечает меня, вздрагивает и, словно спеша извинится, протягивает бутылку.

— Хотите?

Хочу. Наверное. Беру бутылку, осторожно, чтобы не запачкать горлышко помадой, делаю глоток. Во рту горечь, в душе раздражение. Я кашляю, морщусь, он переминается, смотрит виновато.

— Извините…

Качаю головой: всё в порядке, просто я никогда не пробовала коньяк. И впредь не буду. Горячий шоколад вкуснее. Достаю из сумочки красочный буклет — на фоне дымящейся чашки какао белая роза и коробочка с зефиром, показываю ему, но он вяло усмехается:

— Глупости. Глупости… Это только сначала всё хорошо — цветы, конфеты, ощущение праздника. Потом приходит усталость, начинаются упрёки, разочарования, хочется взять и плюнуть. Но уже поздно: общая жилплощадь, общие дети, машина, собака — и всё это надо… всё это надо делить, а делить не хочется. Вот и получается, что краски, которые были такими яркими, вдруг оказываются тусклыми, — он передёргивает плечами. — Но в действительности тусклыми они были всегда, с самого начала, просто в то время этого никто не замечал.

Он говорит так, будто продолжает прерванную беседу, будто мы давно стоим под этим каштаном, пьём коньяк и рассуждаем о жизни. Его голос глух и сер, как весь этот день. Но у дня есть надежда, что солнце выглянет снова, у голоса надежды нет.

— Когда женщина становится слишком доступной, — он вновь усмехается, — интерес к ней пропадает. Ты начинаешь смотреть на других женщин, искать в них те краски, которые видел когда-то, находишь, но понимаешь, что они тоже тускнеют, только намного быстрее. Ты кидаешься в одну сторону, в другую, а в результате — новые упрёки, разочарования, дети, машина…

Он встряхивает бутылку, пьёт, несколько капель падает на подбородок и по рыжей щетине скатываются к шее. Запах спирта перебивает запах дождя, и я возмущённо отступаю назад. Неправда, нельзя так думать — краски остались, надо лишь вновь их увидеть: съездить куда-нибудь вдвоём, встретить рассвет, постоять под дождём, промокнуть и прижаться друг к другу, согреться. И краски вернутся, обязательно вернутся. Но мужчина не хочет этого слышать; он допивает коньяк, ставит бутылку на асфальт.

— Вы так приятно молчите. Моя мама также молчала. Не потому что не могла говорить — не хотела. Отец злился, а мне нравилось. Я садился возле неё на диван, она обнимала меня, гладила по голове, и мы часами сидели и слушали, как вокруг нас звучит жизнь. Это как театр: скрип половиц, шорох в углу, ходики на стене. У каждого звука своя роль и свои особенные голоса — тонкие, душевные, а порой нереальные. Вы только представьте!

Его глаза вдруг вспыхивают, пробегают по мне: по рукам, плечам, лицу. Он уже не похож на старую игрушку — мишка уходит и вместо него появляется озорной улыбчивый Петрушка. Весёлый кривляка! Я невольно проникаюсь его озорством, и мне тоже хочется улыбнуться, и я улыбаюсь; хочется топнуть ногой по луже и крикнуть громко-громко: Дождик, я тебя люблю! Всё как в театре — искренно и непринуждённо.

Но эта весёлость длится недолго, минуту. Мужчина вздыхает, на лицо накатывает серость.

— Я никого не хотел обидеть. Никого. Однако всё случается помимо нашего желания. Обида капает из глаз, из слов, прощальный жест — и ты остаёшься один. Удивительно: первое время ты спокоен и даже рад. Ты чувствуешь облегчение, дышишь свободно и думаешь: наконец-то! Но это обман. Отсутствие кого-то близкого, того, кто всегда рядом, сначала вызывает озабоченность, потом тревогу, а потом и вовсе начинает угнетать. Ты оглядываешься, пытаешься завязать новые знакомства, заводишь, но построить жизнь с человеком изначально чужим нельзя. Невозможно… И всё опять сводится к прежним разочарованиям и упрёкам.

Он уже не видит меня, он говорит сам с собой и для себя; его голова опускается, взгляд замирает на пустой бутылке.

— А потом ты привыкаешь. Ты привыкаешь, и тебе кажется, что всё должно быть именно так и ничего другого не надо. На новых знакомых ты смотришь с опаской, на старых — с недоверием. Ты закрываешь двери, не подходишь к телефону, не отвечаешь на письма. Твоё общение ограничивается начальником на работе и продавщицей в магазине, и даже телевизор не хочется включать.

Он замолкает, смотрит долго перед собой, словно вспоминает что-то, потом говорит удручённо:

— И больше ничего. — Поднимает воротник пальто, прячет руки в карманы, втягивает голову в плечи. Его глаза пусты, лицо расслаблено. Из груди вырывается хрип…

Дождь стучит меня по плечу, он устал топтаться на месте и слушать слова, он хочет идти дальше. Я согласна — этот разговор лишь тратит наше время — подставляю ему руки и позволяю увести себя. Мы идём по аллее, нам хорошо вместе. Мы как прежде молчим, и только звук наших шагов ложится на асфальт неровными штрихами: кап, кап, кап-кап, кап…

Анна молчала. Она всё так же сидела, сложив руки на коленях, и смотрела вроде бы на меня, но куда-то мимо. Так бывает, когда человек о чём-то глубоко задумывается и смотрит как бы сквозь тебя, сквозь предметы, которые оказываются на пути его взгляда. Сейчас Анна смотрела именно так, и глаза её то сужались, то расширялись, а голова покачивалась в такт мыслям. Я не стал выводить её из этой задумчивости, закрыл файл и выключил ноутбук.

— Зачем вы его выключили? — тихо, словно оживая понемногу, спросила она.

— Батарея садится.

— Ах да.

Анна ещё немного помолчала, потом, по-прежнему не меняя позы, сказала:

— Это очень лирично, очень, вы правы. И главное, вы угадали с формой, это действительно новелла. Многие авторы путают новеллу с рассказом, но вы угадали.

Я не угадал, я знал это с самого начала. Это не так уж сложно, особенно если заглянуть в специальную литературу, где и формы, и жанры разложены по строчкам критических статей.

— Завтра собрание в клубе, — зачем-то сказала она. — Придёте?

— Приду, конечно, — пожал я плечами.

— Папа говорил, в прошлый раз вам не понравилось.

— Не понравилось, — согласился я.

Мне хотелось поговорить о только что прочитанной новелле, о плюсах и минусах, о сюжете, идее и прочих составляющих, но тему разговора выбирал не я, и уж если Анну больше интересует их литературный клуб, чем моё творчество, что ж, будем говорить о литературном клубе.

— Папа рассказывал, вы были очень недовольны.

— Ну, это… как вам сказать… Я ожидал большего. Когда Геннадий Григорьевич пригласил меня в клуб, я представил себе этакий анклав акул пера и пираний стиля, где Мельпомена и иже с нею сидят на резных стульчиках на недосягаемой высоте и вершат судьбы литераторов. Мне даже было страшновато, боялся: вдруг окажусь недостойным? А увидел садок с карасями. Понимаете? Я не то чтобы недоволен, нет — я разочарован.

— А вы?

— Что я?

— Вы акула или карась? Просто интересно, кем считаете себя вы.

Спросила так спросила. Умеет она поддеть человека. Скажешь — акула, и сразу кулаком в лоб: а что ты, акула, написал такого хорошего, чем можно было бы гордиться? А назовёшься карасём, тогда к чему вообще весь разговор? Может ли карась рассуждать о вечном? И вот вся семейка у них такая: что папа, что мама, что дочка. Особенно дочка. С виду и по разговору вроде бы обычная светская барышня их интеллигентной семьи, а посмотришь внимательней, так чертей в глазах не сосчитать, и уже не светская, но настоящая тургеневская. Да, самая что ни на есть тургеневская… Только очень красивая.

— А вы как думаете? — нашёлся я.

Анна не стала торопиться с выводами, хотя, признаю, мне бы хотелось услышать похвалу от неё. Но ответила она обыденно:

— Время покажет.

Да, время покажет. Время всё покажет: и карасей, и акул, и корюшку — всю рыбную линейку. Жаль, результатов мы не узнаем.

Анна встала. Я решил, что она собралась уходить, поэтому предложил:

— Вас подвезти? Если желаете, мой мопед к вашим услугам.

Мопед, конечно, не самое удобное средство передвижения, но всё-таки не Боливар, двоих выдержит. Однако Анна отказалась.

— Вы думаете, я сюда пешком пришла? Пять километров от города.

— И часто вы сюда приезжаете?

— Не часто. Раньше часто, а теперь… Если хочется побыть одной. Странно, что вы тоже выбрали это место. Я очень удивилась, увидев вас. Сначала хотела окликнуть, но вы так самоотверженно работали, — она покачала головой. — Если бы знала над чем, то непременно окликнула. Не надо вам писать боевики.

Я развёл руками.

— С удовольствием перейду к чему-то более существенному, но найти тему для серьёзного романа не так уж легко. Увы, всё лучшее уже занято.

— Ерунда. Для хорошего писателя найти тему всё равно что… ну я не знаю… подобрать упавший на землю лист. Вон он лежит, только наклонитесь.

— Вы считаете меня хорошим писателем?

— Ах да, вы же литератор. Извините. Но суть дела не меняет.

— Согласен. И сравнение с упавшим листом очень интересно. Осталось с чего-то начать.

— Начните с себя. Вот вы приехали в этот город, незнакомый, чужой. Вам одиноко, грустно, вам нужно построить жизнь заново. А этот упавший лист, он… он… Ну пусть будет…

— Чем?

— Пусть будет… Ну пусть будет чем-то таким, от чего вы ушли. Или нет, не так. Пусть будет тем, к чему нельзя приходить, или возвращаться, или наоборот. Господи, да кто из нас литератор? Думайте, придумывайте! Не я же за вас решать буду!

В её словах был смысл. Чего уж там боевики — боевиков и без меня напишут сотни, стоит ли участвовать в этой гонке развлечений? Права она. А вот взяться за что-то серьёзное — это и сложнее, и интереснее. Только получится ли? Страшно. Страшно оказаться банальным, непонятым, отвергнутым — это самое ужасное оружие против автора. Не хочу быть убитым из него.

— Вы правы, всё это, конечно… Написать красивый роман с хорошей идеей, с хорошими героями, я имею в виду портреты, внутренний мир и прочее — это всё да, но…. Но для этого нужна муза.

Идея о музе пришла в голову внезапно, вдруг, и у меня неожиданно вырвалось:

— Хотите стать моей музой?

И мир потерял устойчивость. Берёзки качнулись влево-вправо, вода в Пужанке взбрыкнула, вспенилась, попыталась повернуть назад, не смогла и вновь потекла спокойно, почти неслышно. Берёзки тоже перестали качаться, и только сердце моё толкало кровь сильными резкими ударами.